Текст книги "От 7 до 70"

ПИСЬМО В ВАК

Вот так, в делах и заботах, радостях и хлопотах бежали быстротечные месяцы, сложившиеся в не менее скоротечные полтора года. Изредка, в те редкие минуты, когда мне удавалось остаться наедине с самим собой, где-то в каком-то дальнем уголке души вдруг появлялось без спроса колющее чуство обиды и боли. Но бывало, что кто-то невольно и вызывал его участливым вопросом «Что слышно, соискатель?»

Именно так было и в тот раз, когда в обеденный перерыв я спустился вниз в институтскую столовую.

Надо сказать, что вся бурная полная страстей жизнь Гипроводхоза из тесных забитых столами и шкафами комнат и кабинетов около 12 часов дня перемещалась в просторный цокольный этаж, почти целиком отданный институтской столовой.

Простояв полчаса в очереди, там можно было водрузить на протертый мокрой тряпкой поднос блюдце винегрета, мисочку борща, тарелку с мясными биточками и стакан компота. А для того, кому лень было стоять в очереди и кто не очень-то заботился о своей печени, в соседней булочной предприимчивая продавщица доставала из холодильника стакан сметаны. В нем «стояла ложка», вызывая умиление наивного посетителя, полагавшего, что вертикальность этой ложки связана с густотой содержимого, а не с замораживанием его водной составляющей.

В тот раз, отойдя с тяжелым подносом от раздаточной стойки и безуспешно пытаясь усмирить голодное урчание в кишках, я тоскливо обозрел забитую до отказа столовку и намеревался протиснуться к одному из подоконников, где нетерпеливые едоки уплетали свои котлеты. Вдруг я услышал знакомый гололс:

– Гена, не стойте с подносом, идите сюда. – Это позвал меня Жуков, мой начальник. – Здесь вот место освобождается, садитесь.

Геннадий Алексеевич был на редкость приветливый и участливый человек, обладавший замечательным свойством всем нравиться и со всеми быть в прекрасных отношениях. С кем бы он не разговаривал, он в первую очередь проявлял интерес к делам собеседника, а не лез к нему со своими делами, как поступают обычно почти все другие.

Вот и теперь, когда я подсел к нему и расставил на столе свои многочисленные тарелки, он посмотрел на меня добрыми улыбчивыми глазами и спросил:

– Когда же мы, наконец, будем обмывать Ваши «корочки»?

– Ой, Геннадий Алексеевич, не знаю, что и делать, – ответил я с погрустневшей физиономией, – даже звонить в ВАК боюсь. Что-то там не так. Вот уже столько времени прошло, а ни ответа, ни привета оттуда нет.

– Это вы зря боитесь звонить, – сказал Жуков задумчиво. – Впрочем, надо не звонить, а писать. Знаете, звонок к делу не подошьешь, а вот бумагу, да еще, если она от учреждения, ни один чиновник не посмеет бросить в корзину. Помурыжит немного для порядка, нет-нет, да и ответит.

Жуков отодвинул в сторону тарелку с недоеденным салатом, посмотрел на меня долгим взглядом и добавил:

– Я думаю, пора уж действовать. Не откладывая в долгий ящик, садитесь и сочиняйте письмо в ВАК, все подробно обьясните, пожалуйтесь на задержку рассмотрения. Приносите это письмо мне, я его у директора подпишу.

Как Жуков был прав! И какой я был дурак, что не додумался до этого раньше, и не организовал такое письмо хотя бы несколько месяцев назад. Действительно, у советской бюрократической системы была одна из немногих полезных черт – начальники всех уровней и всех учреждений обязаны были «реагировать» на все «письма трудящихся».

Прошло около двух недель с того дня, когда я отнес в институтскую канцелярию напечатанный на фирменном гипроводхозовском бланке запрос о состоянии моих дел. Однажды утром Жуков подозвал меня к себе и протянул мне не менее красивый фирменный бланк с ответом.

– Вот видите, – сказал он, – я был прав, бюрократия свое дело туго знает. На каждый запрос должен быть ответ, а если письмо пришло по почте, то на него тем более обязательно отвечают. С вашим делом получилось именно так – вот прочтите, они просят, чтобы вы предоставили им еще один экземпляр диссертации. Наверно, раззявы, потеряли, или нарочно так запрятали, что найти не могут. Теперь надо действовать очень оперативно – быстро несите в ВАК диссертацию и сдавайте ее непременно под расписку. Проследите, пусть обязательно зарегистрируют вхождение. Кроме того, если удастся, выясните, что же на самом деле случилось с тем первым экземпляром. Это очень важно.

В то время ВАК еще не имел, как теперь, своего собственного роскошного нового здания на улице Грибоедова, а размещался в Министерстве просвещения и был одним из его главков. Я поднялся на 2-ой этаж и вошел в комнату с вывеской «Экспедиция». К окошку, куда сдавалась корреспонденция, стояла очередь посетителей с конвертами, пакетами, пачками бумаг. Очередь двигалась медленно, я в ней был последний и имел достаточно времени для того, чтобы внимательно разглядывать приемщицу. Это была одетая в грязносерый рабочий халат небрежно причесанная женщина неопределенного возраста с волосами тоже неопределенного седовато-рыжевато-черного цвета.

Именно в тот момент я и додумался до того очень полезного психологического приема, который значительно позже попал мне на глаза в книге известного американского психолога Д. Корнеги.

Вот вы стоите в овощном магазине у прилавка, за которым сидит грязная неряшливо одетая продавщица. Поначалу она вызывает у вас отвращение. Но вы, преодолевая его, начинаете искать в ее облике хоть что-нибудь хорошее. Наконец, находите – пусть это будут, хотя бы, серьги в ее ушах. Вам они действительно нравятся, и вы вполне искренне продавщице говорите: «Какие прелестные сережки, как они подходят к цвету Ваших волос!». Успех вашей покупки обеспечен, вы получите самый отборный виноград и самые свежие сливы.

В моем случае задача была куда более важная, чем покупка винограда, и я изо всех сил старался обнаружить в той замарашке что-нибудь хорошее. Мои глаза скользили по ее изуродованной возрастом фигуре, пытаясь выделить какие-нибудь женские прелести, но ни одна из них нигде не проглядывалась.

И вдруг, мой взгляд споткнулся о нечто неожиданное – о цепочку на шее. Казалось бы, нy, что тут особенного, подумаешь, какая невидаль. Но дело в том, что на этой цепочке висел маленький кулон. Но и это было не главное. Кулон был не кулон, а самый настоящий могендовид, щит Давида – шестиконечная звезда.

Сейчас-то никого не удивишь никакими религиозными символами ни на шее, ни на груди, ни на разных других местах. А в том нашем атеистическом богохульном мире какой-нибудь даже самый маленький, самый завалящий нательный крестик на шее, а тем более, могендовид был редкой диковиной, выдающийся по смелости поступок, почти вызов обществу.

Я напряг мозги, пытаясь вспомнить что-нибудь относящееся к своему происхождению, но ничего, кроме отдельных не относящихся к делу еврейских словечек, на ум не приходило. Не стал же бы я говорить ей «Азохэнвей», «Зайгезинт» или «Аицинпаровоз». А ничего другого я, советский ассимилянт, не знал. И только, когда моя очередь уже подошла к окошку, меня вдруг осенило (как я раньше об этом не подумал?): имя знаменитого еврейского писателя ведь означает «здравствуйте». И, подавая ваковской мымре свою диссертацию, я растянул губы в натянутой глуповатой ухмылке и произнес с хорошей дозой игривости в голосе:

– Шолом Алейхем!

Женщина взглянула на меня, как мне показалось, без особо большого интереса, хотя какое-то подобие улыбки, вроде бы, искривило краешек ее рта. «Наверное, – подумал я, – промашка у меня получилась, никакая она не еврейка. И вообще, почему я решил, что шестиконечная звезда – монополия иудаизма?».

Я вытянул указательный палец в сторону диссертаци и сказал:

– Это второй экземпляр. – Потом помолчал немного и добавил: – А первый, как я понимаю, пропал. Хотелось бы узнать, куда он подевался, нельзя ли как-нибудь это проверить?

– Дату отправки знаете? – не глядя на меня, спросила экспедиторша.

– Нет, не знаю.

– Тогда ищите сами, вот книга «Входящих», – и она протянула мне толстенную папку с подшитыми в нее плотно исписанными листами бумаги.

«Неужели я не ошибся, и она, действительно, еврейка? – подумал я. – Впрочем, какая разница – главное, у меня в руках такой важный документ!». И я отошел в сторону, бережно обхватив пальцами «Журнал регистрации диссертаций». Первая страница была разграфлена на вертикальные полосы с названиями: «Дата поступ.», «Диссерт.», «Назв.», «Кому перед./ Дата».

Я стал быстро листать страницы, водя по ним пальцем сверху вниз. Под ним мелькали десятки разных мудреных названий, простых и замысловатых фамилий, сложившихся или сломанных судеб людей, ставших учеными или получивших отказ называться ими. Правда, тогда еще было далеко до суровых аракчеевских времен ваковского министра с нарицательной фамилией Угрюмов, когда браковалась, кажется, почти каждая четвертая докторская. Кстати, мой дядя Леля со своей прекрасно защищенной диссертацией как раз и попал тогда в эту четверть.

Я долго еще водил пальцем по густо исписанным синими чернилами листам бумаги, и, вот, наконец, удача – в запутанном клубке небрежно выведенных букв я узнал свое имя! Вот она дата и вот он тот, «Кому перед.». Тем же торопливым плохо различимым почерком было написано: «ЭС Аверьянов ».

Я быстро захлопнул папку, без всякого уж теперь политеса сунул ее в окошко согнувшейся над столом экспедиторше и, процедив сквозь зубы без паузы «спасибо-досвидания», стремглав понесся к метро Кировская. Через полчаса я уже вбегал, запыхавшись, на четвертый этаж ВОДГЕО, в комнату, где за большим двухтумбовым столом, заваленным бумагами и книгами, писал свою очередную статью Николай Николаевич Веригин.

Он показал мне рукой на дверь, встал со стула и заговорщицки шепнул:

– Давайте поговорим без посторонних ушей.

Мы вышли в коридор и стали у окна.

– Оказывается, моя диссертация передана еще одному, оппоненту, черному, – выпалил я, – только что я был в ВАК,е и узнал об этом. Дело плохо – она у Аверьянова.

– Эту новость я знаю давно, – ответил Веригин, – Вам не говорил, не хотел огорчать. Я пытаюсь кое-что предпринять, но, увы, что-то не очень получается.

– Но обьясните, пожалуйста, почему его инициалы Э.С., он ведь, кажется, Сергей Федорович? – спросил я, все еще надеясь на какую-то ошибку.

– Нет, к сожалению это он, тот самый негодяй, который травил Вульфа Давидовича Бабушкина, Файбиша Минаевича Бочевера и многих других. – Веригин многозначительно поглядел на меня, хотя я и без него был наслышан о юдофобских пристрастиях заслуженного деятеля науки и техники, доктора технических наук, профессора С.Ф.Аверьянова. – Что же касается Э. С., – продолжал Николай Николаевич, – то это сокращение означает: Экспертный Совет – этакое грязное ваковское чистилище, где решают пускать ли того или иного соискателя в райские кущи высокой Науки.

– Так, вот оно в чем дело, – сказал я, приободряясь, – значит, Аверьянов всего лишь член отраслевого Совета. А я то думал, ему дали мою работу на отзыв.

– Не обольщайтесь, – сказал Веригин, – хорошего в этом мало. Именно, как член Совета, он и тормознул вашу диссертацию. Мне рассказали о том заседании. Секретарь зачитывал фамилии утверждаемых кандидатов, и, когда дошел до вашей, Аверьянов его прервал и предложил: «Давайте-ка, я посмотрю эту работу». Наверно, перед этим ему кто-то настучал. А он был рад-радешенек подгадить, заодно и мне – у нас ведь с ним давно уже, мягко говоря, непростые отношения.

– Все-таки, наверно, он должен был написать какое-то Заключение, – предположил я.

– В том-то и дело, что ничего он не должен был писать, да и не собирался. Скорее всего, он вашу диссертацию просто-напросто бросил в какой-то дальний угол или, вполне возможно, кому-нибудь отдал, а может быть, и потерял. Вот почему вас попросили принести еще один экземпляр. Теперь его действительно пошлют черному оппоненту.

Вот так мое злосчастное диссертационное дело снова повисло на крюке вопроса.

РЕСТОРАН «СЛАВЯНСКИЙ БАЗАР»

Последнее предположение Веригина оправдалось довольно скоро. Второй экземпляр моей диссертации с подачи того же Аверьянова ваковские чиновники зафутболили куда подальше от Москвы, в Киев, на отзыв другому подлецу, такому же упертому юдофобу, принципиальному противнику просачивания в нашу чистую советскую науку всякой сионистской нечести.

Имя этого киевского профессора Фильчакова не стоил бы даже упоминать, никакого заметного следа в аналах науки нашего гидротехнического цеха он не оставил. Если бы не его бывший аспирант Саша Олейник, написавший к тому времени несколько интересных теоретических статей, некоторые из них были прямо связаны с моей работой. Это потом он уже стал маститым ученым, директором института, членом Украинской академии наук.

А тогда он приехал в Москву защищать свою докторскую, немалое участие в которой принимал Николай Николаевич Веригин. После защиты состоялся шумный многолюдный выпивон. Это были те благословенные доугрюмовские времена, когда ваковское начальство еще не додумалось до идиотского запрета банкетов, испокон веков венчавших защиты диссертаций. Благодаря этой приятной традиции, я обошел в те времена на халяву почти все крупные московские рестораны.

Впрочем, их тогда было не так уж много – можно было пересчитать по пальцам. Когда-то бывшие «Савой», «Яр» и «Астория» теперь стали «Берлином», «Будапештом» и «Бухарестом». К ним присоединились вновь построенные «Прага», «Пекин» и «Варшава», дополнившие ресторанный комплект стран народной демократии. Вне этого «лагеря социализма» по какой-то странной прихоти властей (а, может быть, просто потому, что все социалистические столицы были уже разобраны), удалось уцелеть, пожалуй, только «Метрополю» и «Националю».

А еще, опять же, наверно, из-за той же нехватки стран социализма, вернули былое название ресторану «Славянский базар», только что воссозданному на улице 25-го Октября (прежде и ныне Никольской).

Именно в этом ресторане состоялся послезащитный банкет Олейника, куда был приглашен и я.

Снаружи здание ничем не подчеркивало свое старорежимное нутро, но уже в вестибюле начинал себя проявлять постепенно входивший в моду стиль «ретро». На стенах висели в рамках цветные принты, свидетельствовавшие, что под этой крышей неплохо кушали и нехудо выпивали разные знаменитости, такие, как Гиляровский, Станиславский и Немирович-Данченко, Собинов и Шаляпин. Вполне возможно, что именно отсюда пошло название обоев «шаляпинские», которые позже украсили не только залы и кабинеты этого ресторана, но и многие квартиры москвичей.

В большом зале «Славянского базара» под высоким потолком висели огромные хрустальные люстры, а на натертом до блеска паркетном полу плотными рядами стояли покрытые белыми скатертями круглые столики.

Мы заседали в одном из отдельных банкетных залов, где на длинном овальном столе призывно благоухали в роскошном изобилии салаты оливье, сервилаты, буженины, заливные рыбы. Здесь же в меньшем разнообразии (но, отнюдь, не в меньшем количестве) выстроились в неправильном каре бутылки «Столичной», армянского «Двина» и грузинского «Цинандали». Заздравные тосты и торжественные речи, веселые реплики, стихотворные оды и эпиграммы лились такой же широкой рекой, как водка, коньяк, «Боржоми», лимонад, ситро и только начинавшая входить в ресторанный обиход заграничная диковинка «Пепси-кола».

Устав от обильных холодных закусок и неограниченных возлияний, сначала по одному, а потом целыми группами гости стали отрывать от стола свои отяжелевшие животы, еще не готовые к приему горячего телячьего жаркого, дымившегося под мельхиоровыми крышками на сервировочных столиках.

Кто помоложе, спустился вниз в большой зал, чтобы подкадриться на фокстротах и рокэндролах или, может быть, если удастся, даже снять чувиху на сегодняшнюю ночь. Кто постарше, вышел покурить, потолковать об интригах последнего Ученого совета, склоке в редколлегии академического журнала и превратностях судьбы нового замдиректора по науке.

Саша Олейник, высокий гривастый молодой человек, сияя счастливой физиономией, красной от жары и спиртного, обнял меня дружески за плечи и сказал:

– Пойдем, покурим, надо поговорить.

– Мы спустились в вестибюль и вышли на улицу. Поболтали о том, о сем, о его докладе на защите диссертации, об оппонентах, отзывах на автореферат, выступлениях членов Совета. Потом Олейник посмотрел на меня участливо и, наконец, сказал то, ради чего, как я понимал, он меня и позвал «покурить»:

– Очень жаль, что у тебя так получилось с кандидатской. Кажется, у Веригина это первый такой прокол. Но ничего, прорвемся. – Он помолчал немного, потом продолжил:

– Пару недель назад я зашел в кабинет своего бывшего шефа Фильчакова. Он с кем-то разговаривал по телефону. Дожидаясь, пока он кончит трепаться, я машинально открыл лежавший у него на столе томик в малиновом коленкоровом переплете – смотрю: ба, две знакомые фамилии – Веригин, Разумов. И тут же вспомнил о твоих мытарствах в ВАК,е, мне кто-то о них рассказывал, ведь земля слухом полнится. А Фильчаков, закончив свою телефонную трепотню и увидев у меня в руках диссертацию, сам предложил мне: «Это из ВАК,а прислали на заключение. Если хотите, возьмите, посмотрите, это же ваша тема». Ну, конечно, я тут же согласился, хорошо понимая, что слова Фильчакова «посмотрите» означают «напишите». Я же его много лет знаю – он любит перекладывать всякую неинтересную для него работу на других. Но в данном случае, это, как я понимаю, очень даже кстати. – Саша улыбнулся и, взяв меня снова за плечи, потащил обратно к входной двери.

– Ну, ладно, надо идти, – заторопился он. – Не то, спохватятся, станут меня искать. А я, как только расквитаюсь с соискательскими делами, тут же сочиню тебе отзыв и подмахну его у Фильчакова. Готовь бутылку.

– Спасибо, – ответил я и покачал с сомнением головой: – но разве можно быть уверенным, что твой бывший шеф согласится подписать положительный отзыв? Я слышал, он тот еще фрукт.

– Это ты не бойся, – заверил Олейник, – все будет нормалек, фирма гарантирует. Фильчаков слишком ленив, чтобы писать отрицательные заключения. Для этого ему надо было бы читать твою диссертацию, разбираться.. А он этого не любит.

ПОСЛЕДНЕЕ РАЗБИРАТЕЛЬСТВО

Свое обещание Саша Олейник выполнил. Месяца через два я вытащил из почтового ящика большой розовый конверт. В нем лежала копия посланного в ВАК Заключения Фильчакова и записка Олейника с пожеланием, чтобы оно было последним в длинном ряду множества таких же заключений по моей диссертации. Я возликовал и до поры до времени держал нос морковкой.

Однако, увы, судьба не захотела откликнуться на пожелание моего киевского приятеля. Дней через десять мне позвонил Веригин и взволнованным голосом сказал, что положение с моей диссертацией в ВАК,е опять осложнилось, ее вернули обратно в ВОДГЕО, и его директор назначает мне прием на завтра на 2 часа дня.

И вот снова я в том же директорском кабинете, где уже испытал когда-то несколько неприятных минут. Теперь в отличие от того сморчка Сидорова хозяином кабинета был крупный статный вельможный человек, широкобровый лик которого здорово совпадал с висевшим за его спиной портретом нового генерального секретаря, сменившего на этой стене маленького лысого Хрущева.

Сергей Васильевич Яковлев был доктор, профессор, заслуженный деятель науки и техники, член многих Ученых Советов, научных Комиссий и Комитетов. На полках его книжного шкафа стояли массивные каменные фигурки и изящные фарфоровые статуэтки – презенты коллег, учеников, аспирантов, приезжавших к нему на поклон из Китая, ГДР, Польши, а также из Якутии, Казахстана и Молдавии. Непринужденно раскинувшись в большом кожаном кресле, директор встретил меня добродушной ухмылкой:

– Ну, что, товарищ фальсификатор, фальшивомейкер? – Он отложил в сторону бумаги и продолжал в том же игриво-грубоватом духе. – Не удалось смыться от ответственности за содеяные преступления перед советской наукой?

Яковлев встал, подошел ко мне поближе и добавил уже более серьезным тоном:

– Все вернулось на круги своя. К сожалению, в ВАК,е не нашли ничего лучшего, как отправить вашу диссертацию обратно на рассмотрение к нам в ВОДГЕО. Так что, зря вы ее тогда забрали.

– Как же так? – Спросил я, понурившись. – Ведь, кажется, там, в ВАК,е, есть положительный отзыв.

– А могут ли ваковские воротилы ему верить, если им известно, что в вашей работе опыты подделаны?

– Ничего подобного, – возразил я, – это все вранье. Ничего там не подделано.

– Может быть, может быть. Но чиновники не хотят ни во что вникать. Они рассуждают просто: раз аспирант не стал защищаться там, где делал диссертацию, значит что-то у него не так. Значит, он пытался улизнуть от разоблачения. Значит, прав тот, кто схватил его за руку. Понимаете, какая логика? А теперь, мыслят чиновники, пусть разбираются во всем этом дерьме там, где оно было наложено, пусть еще раз все проверят и перепроверят. По правде сказать, я хотел от всего этого отбояриться, но, увы, не удалось, не отбился. Так что, придется нам с вами заниматься. Готовьтесь к Ученому Совету. На очередном заседании, 15-го числа, мы вас и расчехвостим.

Я шел домой подавленный, разбитый, уничтоженный. Это был конец, катастрофа. Столько сил, столько времени, столько нервов, столько здоровья стоила мне эта диссертация, чтоб ей пусто было! Все, оказалось, напрасно – я попал под колеса беспощадной государственно-антисемитской бюрократической машины, она, как ничтожную букашку, хладнокровно меня раздавила.

Правильно-таки говорили мне друзья, далекие от амбициозных претензий на научную карьеру:

– Плюнул бы ты на все это твое соискательство, послал бы его к черту. Не лучше ли ходить с нами после работы на стадион, а по воскресеньям посиживать за преферансом или развлекаться бутылочкой «рабоче-крестьянской»? А еще лучше, когда удастся, смотаться налево от жены.

Хорошее предложение, добрый совет (?). Возможно, такой образ жизни был бы и здоровее, и полезнее, и, наверное, приятнее, особенно в последней его части. Но, увы, не для таких упертых, как я.

После всего, что случилось, мне казалось невозможным полностью отказаться от того, к чему я шел такой долгой и сложной дорогой. Конечно, я не собирался биться головой об закрытую дверь, но, как только мне позвонил Ученый секретарь ВОДГЕО и сказал, что 15-го числа в 3 часа дня мне нужно явиться на заседание Ученого совета, я отбросил всякие сомнения.

Я достал с антресоли рулон туго скрученных демонстрационных плакатов, сдул с них слой серой пыли, разгладил о край стола, подправил кое-какие формулы, обновил подписи к схемам и таблицам. Потом включил старый катушечный «грюндик» и снова прорепетировал свой доклад, наговорив его на магнитную ленту.

И вот пришел этот страшный день, час моей казни. Пытки, истязания остались позади, теперь нужно было лишь положить голову на плаху и ждать, когда в шею врежется тупой и ржавый нож старой гильотины. Я потянул за ручку тяжелую белую дверь и взошел на эшафот – в двухколонный актовый зал института ВОДГЕО.

Мои палачи были уже на местах, они сидели за длинным покрытым зеленой скатертью столом и с нетерпением ждали начала экзекуции. Увидев меня, инквизиторы оживились, зашевелились, некоторые встали и пересели поближе к сцене, чтобы лучше видеть и лучше слышать.

В первом гостевом ряду, оскалив в кривой усмешке кривые зубы, замер в изготовке к смертельному прыжку главный водгеовский шакал Гаврилко. А справа от него, сгорбив спину и согнувшись над столом, прятал глаза в лежавших перед ним бумажках мой научный руководитель Николай Николаевич Веригин.

Во главе зеленого стола на стуле с высокой спинкой восседал Председатель Ученого совета директор института Яковлев. Увидев меня, он кивнул на стул, стоявший в стороне – место подсудимого, потом тяжело поднялся со своего места и повернулся к аудитории.

– Ну, что же, – громко произнес он, обводя присутствующих внимательным взглядом, – теперь перейдем к последнему вопросу повестки дня сегодняшнего заседания. – Он приладил к ушам дужки массивных квадратных очков, взял со стола лист бумаги с большим красным штампом наверху и, склонив к ней голову, продолжил:

– Вот передо мной запрос ВАК,а, который предлагает нам рассмотреть диссертацию нашего бывшего аспиранта Геннадия Александровича Разумова. Он когда-то забрал ее из нашего Совета и защитился во ВНИИГ,е. А теперь ВАК просит нашего мнения по этому вопросу. Может ли он быть утвержден в ученой степени кандидата технических наук? В деле есть также «Отзыв» ваковского черного оппонента профессора Фильчакова. «Отзыв» – положительный.

Вдруг из зала раздался зычный голос Гаврилко:

– Однако есть еще и «Заключение» авторитетной Комиссии ВОДГЕО о подделке опытных данных! – Он встал со своего места, обвел аудиторию злым прокурорским взглядом и, не увидев особо горячей поддержки, уселся обратно на стул.

– Да, да, все это известно, – ответил ему Яковлев, – поэтому я и поручил нескольким членам нашего Ученого совета внимательно посмотреть материалы этого дела с разных позиций. А вам, Геннадий, слово не предоставляется, – добавил он, увидев, что я пытаюсь развернуть свои плакаты, – Вы свое уже сказали, пусть другие теперь говорят. Вот, пожалуйста, Виталий Аркадьевич, вы у нас сегодня по этому вопросу главный эксперт.

Из-за стола с зеленой скатертью вышел сухонький старичок в белой косоворотке и сером вельветовом пиджаке. Это был профессор Клячко, гроза аспирантов и соискателей, которым он на защите диссертаций обычно задавал самые сложные и каверзные вопросы. Его боялись, как огня. Но уважали. О высокой требовательности и особой порядочности Клячко ходили легенды, он был (как позже без лишней скромности называла себя наша родная коммунистическая партия), «умом, честью и совестью» института ВОДГЕО. Вот почему мнение Клячко по тому или иному вопросу всегда считалось наиболее справедливым и представительным.

Сейчас он взял в руки томик моей диссертации, полистал ее немного, потом положил обратно на стол и неторопливо заговорил тихим хриповатым голосом:

– Я попытался, насколько мог, подробнее разобраться в этой работе. Что я могу сказать? Она произвела на меня хорошее впечатление. По правде говоря, это даже не кандидатская диссертация. Это докторская. В ней есть все, что ВАК для нее требует: строгая научная теория, интересный лабораторный эксперимент, натурные исследования на действующем обьекте, экономический анализ. Что еще нужно? Если бы соискатель в свое время выступил на нашем Ученом совете, я предложил бы назначить ему, как положено, дополнительных оппонентов и провести повторную защиту на соискание докторской степени. И, я почти уверен, она прошла бы успешно.

Клячко повернулся в сторону Гаврилко, который, ерзая на стуле, нервно комкал в руках какую-то бумажку, и сказал:

– Вы, товарищ Гаврилко, напрасно поддерживаете недобросовестных людей, которые разожгли в свое время склоку, связанную с этой диссертацией. Я внимательно посмотрел заключение комиссии ВОДГЕО и могу сказать: мне стыдно за тех, кто его подписал. Там все притянуто за уши и только с одной единственной целью – доказать, что в диссертации есть так называемая фальсификация, подделка фактов. На самом же деле, подтасовку опытных данных и подгонку их под нужный результат я как раз узрел именно у самих авторов «Заключения». И вообще, эти слова фальсификация, подделка – совсем из другой области, из другого, криминального, словаря, здесь их употреблять совершенно неуместно. Зачем приклеивать такие позорные и, тем более, несправедливые ярлыки молодому начинающему ученому? Это по меньшей мере непорядочно.

Клячко сделал паузу, взял снова в руки мою диссертацию и, повернувшись к Яковлеву, положил ее перед ним:

– Так что, я думаю, по этой диссертации мы со спокойной совестью можем ответить ВАК,у положительно.

Он посмотрел в мою сторону, кивнул мне ободряюще головой и пошел к свому месту.

А я, огорошенный таким неожиданным поворотом событий, краснел, бледнел и не знал куда девать глаза и руки, нервно теребившие края моих и так уже сильно помятых демонстрационных плакатов. Вот это да! Неужели, все-таки справедливость есть на белом свете?

И вдруг мое боковое зрение отметило некий важный факт: со своего стартового места тихо поднялся Гаврилко. Я вздрогнул – вот сволочь, сейчас он снова станет пороть свою мудянку! Но нет. Он постоял немного у своего стула, а потом, явно не стремясь выделяться, крадучись, приблизился к двери и исчез за нею. «Слава Богу, – облегченно вздохнул я, – кажется, пронесло.»

Следом за Клячко выступил известный ученый-гидротехник и милейший человек Василий Павлович Недрига. Он встал, молча подошел к столу, взял в руки стоявший на нем графин с водой, наполнил стакан и протянул его в сторону недоуменно глядевших на него членов Совета.

– Вы наливаете из крана воду, пьете ее, – он поднес стакан ко рту и сделал несколько глотков, – моете руки, стираете белье. А задумываетесь ли вы над тем, какая большая ее часть появилась в водопроводных трубах благодаря работам именно наших с вами коллег, наших завлабов, научных сотрудников, аспирантов? Вполне возможно, что далеко не одна капля этой воды обязана своим появлением и Геннадию Разумову. Во всяком случае, пару дней назад в Водоканалпроекте я видел на столе у моего коллеги проектировщика «Справочное руководство», открытое как раз на странице с его формулами. Я знаю, что с их помощью ведутся расчеты лучевых водозаборов в разных концах страны. Не это ли самый лучший аргумент в пользу его работы?

Недрига не успел еще закончить свое выступление, как дверь широко отворилась, и в зал стремительно вошел еще один человек. Я вздрогнул, напрягся, лоб покрылся холодной испариной – это был другой, и более опасный, мой враг, главный инициатор того самого проклятого водгеовского «Заключения» старший научный сотрудник Романов. Конечно же, Гаврилко за ним сходил, позвал на помощь, хотя сам и не вернулся. Романов подошел к Яковлеву и громко произнес:

– Прошу, Сергей Васильевич, простить меня за опоздание, но лучше, как говорится, поздно, чем никогда. – Он повернулся ко мне вполоборота и впился в меня своими маленькими узкими наглыми глазами-пиявками. – Лучше поздно, чем никогда не остановить научную недобросовестность, не осудить обман Ученого Совета и научного руководителя. Нельзя оставаться в стороне и не показать документально, на что может пойти человек, пытающийся любым способом пробраться в науку.

Зал зашумел, члены Совета оживились и повеселели в предвкушении новой острой и горячей приправы к начавшему уже остывать блюду. А я увидел, как набычился Яковлев, как покраснела у него шея, и на щеках заиграли желваки. Он вдруг резко поднял над столом свой крупный плечистый торс, звонко постучал по графину карандашом и громко произнес: