Текст книги "От 7 до 70"

А я подумал: еще и повезло – ведь запросто могли отнять и все остальные мои валютные запасы, по крохам собранные и с таким серьезным ущербом для здоровья заработанные на Поклонке и в Кремле.

Следующий чувствительный удар по этим моим резервам конвертируемой валюты был нанесен уже в Шереметьеве.

Как трепетал я в тревожном ожидании таможенной инквизиции – пресс памяти о тяжелых проводах Инночки и Изы давил на меня все эти годы. Как трудно было мне расставаться с томом Пушкина («ОГИЗ, 1928 год»), сопровождавшим меня всю жизнь и даже ездившим со мной когда-то в эвакуацию. С какой прощальной грустью заглядывали мне в глаза мои милые старинные монеты, за долгие годы собранные не в очень большую, но очень дорогую для меня коллекцию.

И вдруг странный поворот событий – никаких сложностей таможенный контроль при переходе границы не вызвал.

– Проходите, проходите быстрее, – сказал энергичный таможенник, бегло просмотрев наши декларации, – за вами столько еще народа, не задерживайте, проходите.

И он не заставил открыть ни один чемодан, ни одну коробку или баул.

Какого черта тогда, мы с мамой столько сил, столько здоровья потратили, чтобы переправить через океан разные семейные реликвии – какие-то дореволюционные ювелирные побрякушки, цепочки, серьги, кулоны? И как мама, бедная, нервничала, когда отдавала их в руки чужих случайных людей. А сколько еще всего мы оставили в Москве (не ведая того, что это барахло никому и никогда не понадобится). Было очень обидно.

Но я ликовал – хоть здесь повезло. Отойдя от таможенной стойки, я снова взвалил багаж на тележку и направился преодолевать последний барьер на пути к Свободе и Достатку – государственную границу Российской федерации.

Однако, не тут-то было – перед ней возникло вдруг новое уж никак раньше не ожидавшееся препятствие. Дорогу нам перегородила еще одна, огороженная со всех сторон стойка. Возле нее здоровенный верзила тоже в синем мундире занимался взвешиванием багажа. Он ставил его сначала на большие напольные весы, а потом сбрасывал на транспортерную ленту для отправки в самолет.

Вот тут-то и возникла эта нелепая досадная заковыка.

– У вас перевес, – заявил верзила, возвращая на «0» стрелку указателя веса.

– Как это так? – возмутился я. – Быть того не может, я взвешивал дома каждый чемодан, каждый баул – все точно, тютелька в тютельку. По 32 килограмма, как положено.

Весовщик скинул наши вещи на пол и, не говоря ни слова, взялся за проверку другого багажа.

Я занервничал, подошел к нему ближе.

– Что же делать? – как можно спокойнее, спросил я.

Верзила снял с весов очередной чемодан, привязал к нему бирку, и, наконец, удостоил меня ответом.

– Как чего делать? Идите, доплачивайте, у вас 9 кило перевеса, – сказал он и показал куда-то в дальний угол аэропорта. – Вон там касса.

Я оставил маму у вещей и, с трудом пробираясь сквозь плотную толпу отьезжающих, побежал к кассе. О, ужас – там толпилась огромная очередь, наверно, таких же, как я, мнимых перевесщиков. Я взглянул на часы – до отправления самолета оставалось не более 20 минут. Какая могла быть касса, какая очередь? Я бросился обратно. Запыхавшийся, мокрый от пота, я снова подскочил к весовщику.

– Что делать? В кассе много народу, а мы уже опаздываем на посадку, – залепетал я, просительно заглядывая ему в глаза. – Может быть, вы так пропустите, а? Я заплачу, сколько надо.

– Ваш перевес стоит 200 долларов, – тихо проговорил верзила.

Я снова вытащил из-за пазухи полотняный мешочек и достал из него еще две зелененькие ассигнации.

Потом взревели моторы, аэрофлотовский Ил набрал высоту, а солнце пошло на посадку. Я глубоко вздохнул: слава Богу, осталась позади эта мерзкая рожа сегодняшней России с оскалом звериного капитализма и гримасой двуличного советского социализма. Как и у тысяч моих предшественников, в разные времена пересекавших границу своей горемычной родины, выскочили из школьного уголка памяти старые лермонтовские слова:

 
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ!
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ.
 

Ничего не изменилось с того времени.

Только цвет мундиров.

СТАРЫЕ ФОТОГРАФИИ И ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

Что это? Где это? Зачем? Почему?

Кто этот лысый сутулый старик, согнувшийся у компьютера?

Неужели, к нему имеет какое-то отношение тот малыш – головастик, тянущий кверху кривые рахитичные ножки на довоенной пожелтевшей фотокарточке?

Или вон другой мальчишка: маленький воображала-задавака, поднявший над головой деревянный кавказский кинжал – реквизит московской «Электрофотографии №5» на Преображенской площади гор. Москвы.

А не тот ли это Женька Зайдман (по кличке «Задом») из 10Б класса школы №425 Сталинского РайОНО гор. Москвы?

Нет, скорее всего, это Гена Разумов, пьяная физиономия которого глупо улыбается, повернувшись к навзрыд смеющимся мордашкам глазастых пучковолосых девиц.

И, может быть, наоборот, это серьезный старший научный сотрудник Геннадий Александрович Разумов, возглавляющий «Бригаду Коммунистического труда». Как солидно он смотрится на парадном фото, которое удостоилось чести висеть на Доске Почета института ПНИИИС Госстроя СССР!

Нет, нет, берите выше – на фотографии маститый мэтр, крупный ученый, Г.А.Разумов – член Научно-технического Совета института ПНИИС, член Московского Дома ученых Академии Наук, действительный член Российского Географического общества, член Инженерной Комиссии при Министерстве культуры СССР, Председатель «Комиссии по проверке правильности соблюдения нормативных документов Госстроя СССР»,

и прочая, прочая, прочая.

Трудно поверить, что это тот же самый старичок.

Его невозможно узнать и в задумчивом позере, облокотившемся на край трибуны «Международной Гидрогеологической конференции», и в лекторе, артистично поднявшем указку у черной грифельной доски на «Высших инженерных курсах Госстроя РФ».

А что общего между теми, вышеуказанными, и вот этим самодовольным папашкой, лечащим в Железноводске почки себе и своей старшенькой дочери Леночке? Или вон еще одним папочкой, путешествующим по Прибалтике со своей младшенькой Инночкой.

Трудно поверить, что все эти разные лица – одно и тоже лицо, одна и та же личность.

А как обьяснить людям, почему у него разные имена и разные фамилии?

Причем, эта двуликость (но не двуличность же?) началась с самого рождения. Семейная легенда гласила: папа хотел, чтобы назвали Евгений, в честь его мамы, а мама Геннадий – в честь бабушкиной мамы Суры Гитль (хотя бы одна буква совпадала – смешно, не правда ли?). Спорили, спорили и пошли на компромисс: большое имя дали Геннадий, маленькое – Женя.

А папину фамилию Зайдман на мамину Разумов он сменил в 1957 году после смерти дедушки, с которым был очень близок. Конечно, папе, вряд ли, это доставило большое удовольствие, но, кажется, он простил – понимал, что его сыну с такой фамилией жить будет легче. Тем более, что приехав из Карачева в Москву, он сам поменял своего Айзика на Александра.

Неужели, действительно, это ты, Разумов, сидишь за письменным столом в маленькой квартирке многоэтажного дома на улице «7-ая стрит» в лосанджелесском прибрежном городке Санта Моника? Неужели это ты так неумело, так беспомощно рыщешь по интернетовским страницам, тычешься в труднопостижимые для тебя компьютерные премудрости и с кислой физиономией смотришь в окно, когда тебе не пишется.

13-ый этаж – это высота полета, и ты летишь над океанским побережьем, над каменными квадратами жилых кварталов, стройными параллелепипедами стеклянных отелей и длинными рядами высоких тощих пальм.

Ты паришь над своими годами, над своей жизнью.

Неужели, это, на самом деле, происходит с тобой, с коренным москвичем в третьем поколении? Неужели, это ты держишь за руль «Ниссан-сентру» и несешься со скоростью 50 миль в час мимо крутых выветрелых скал Топанга-каньона и густозеленых склонов Малибу? Неужели, это тебе так испуганно гудят машины, когда ты неловко, невпопад, меняешь полосы движения или резко тормозишь, подьезжая к светофору.

Протри глаза. Посмотри вокруг.

Вон, вдалеке, прерывистой пунктирной линией ровно прочерчена по кромке Тихого океана плавная дуга Пасифик-хайвэя.

Высоко над ним по необьятному голубому небу неторопливо плывут к горизонту молоденькие розовощекие облака. Где-то в невидимой дали они погружаются в темную сталь океана, уходят надолго под воду, а потом появляются вновь в виде убеленных сединами горбатых волн, постаревшие и погрустневшие. Это твои, Разумов, годы ушли за горизонт и возвратились теперь к тебе назад рваными и неровными всплесками памяти.

Да, я хотел написать о себе, о своей жизни, своих делах, радостях и горестях, своих переживаниях. Мне почему-то это казалось важным. Хотелось выразить себя, оставить память о пережитом – может быть, когда-нибудь, кому-нибудь это будет нужно, будет интересно.

Я писал от собственного лица, я изо всех сил старался как можно ближе держаться реальных фактов своей жизни, подлинных событий, происходивших рядом со мной и около меня.

Не вышло.

Как-то само собой рука отклонялась вбок от генеральной линии. Рассказ о действительных событиях обрастал подробностями, которых на самом деле не было, но которые вполне могли бы быть. Или они были, но в другое время и в другом месте. А как же без них? Придумывались диалоги, создавались сцены, повествование насыщалось действием, цветом, деталями.

Все оказалось похоже, но не то же.

А сколько попыток я сделал, чтобы написать об окружающих меня людях. Не получилось – ни о маме, ни о жене, ни о детях, ни о внуках. Простите меня, дорогие мои!

Наверно, это правда – о живых не пишут.

О чем я еще не написал? Об очень многом.

Вот, хотя бы о женщинах. А как о них писать? Ведь тоже обидятся – они же не могут влезть в нашу мужскую волосатую кожу. Им не дано понять, что каждый мужчина – петух и всю жизнь любит всех своих женщин, которых когда-то любил.

Да, да, это так. Ну, может быть, только чуть-чуть преувеличенно – конечно, не все мужчины Дон Жуаны. Кому-то суждено за свою жизнь наполнить сперматозоидами целую бочку, другому только ведро, а третьему и кастрюли не налить.

А вообще, что такое любовь?

Радуга. Она сверкает на солнце всеми своими семью цветами, а сама сидит в глубоком тумане. Приходит время, туман рассеивается, и радуга исчезает. Как хочется ее сохранить – сфотографировать, зарисовать, повесить на стену и любоваться долгие годы. Но все это только картинка, воображение, мечта, фантазия, мираж.

Нужен пример?

Пожалуйста. Вот один из тысячи.

Cамолет пропорол облака, и в иллюминаторе появилась земля. Впрочем, какая такая земля? Ее и видно-то не было, одна сплошная застройка – до самого горизонта тянулись только домики, домики, домики. Вот она, «одноэтажная Америка».

Среди встречавших мелькнули родные лица. Как повзрослела дочка, как зять раздался вширь, заматерел. А это еще кто? Неужели, тот годовалый малыш, внук, заснувший тогда на руках в Шереметьево?

Обьятия, поцелуи, слезы на глазах.

Но что это? Среди встречавших не было Ее. Он огляделся, пристально посмотрел на дочь.

– Где же мать? – спросил с тревогой. – Почему не приехала встретить, что с ней, заболела? Или просто опаздывет?

Дочь отвела глаза в сторону, стала изучать вывеску на стене.

– Странно, что твой самолет так задержался, – сказала она, – вроде бы, и погода здесь хорошая. Наверно, это там, у вас, взлет не давали.

– Нет, ты скажи, скажи, что случилось, – снова, пытаясь унять волнение, спросил он дрожащим голосом. – Что ты от меня такое скрываешь?

Дочка снова помолчала, потом взглянула на расстроенное опрокинутое лицо отца и неохотно ответила, цедя слова сквозь зубы:

– А мама, что мама? Она в порядке, у нее все вокруг хорошо. Встречать тебя не приехала, так как очень занята.

Cердце екнуло и защемило. Вот оно что, вот почему так давно от нее не было писем, вот почему она не отвечала на его телефонные звонки. Теперь стало все понятно.

А чего он, собственно, хотел? Шесть лет тянул резину, не ехал, не решался, сомневался, колебался. Вот она его и не дождалась, нашла другого. Так ему и надо, размазне, недотепе, неудачнику.

Они прожили вместе 30 лет. Вырастили двоих детей. Конечно, за это время всякое бывало – были преиоды, когда он любил ее сильнее, бывало, наоборот. Времена полной гармонии сменялись моментами разлада, ссор. Наверно, как у всех.

Вроде «колец Эйлера» – два круга то полностью сливаются, то пересекаются, соединяясь больше или меньше, а то просто касаются только в одной точке. Или даже совсем отходят друг от друга.

Но вот пришел срок, и она с детьми уехала в Америку. Насовсем. А он остался один. Почему?

Ясное дело: в 59 лет, без языка и связей в чужой стране трудно было рассчитывать на трудоустройство. Он решил, надо подождать благословенных 65 – американского возраста независимости. Тем более, в Москве была хорошая интересная работа, бросать которую не хотелось.

И только, когда американская эмиграционная служба поставила вопрос ребром – если он не приедет до такого-то числа, его вообще не пустят, он стал собирать вещи.

И вот теперь он был здесь, одинокий, несчастный, жалкий. В чужой непонятной неприютной стране, где все было другим: хлеб и помидоры, соль и сахар. Даже ночной осколок луны на небе висел не тем боком, и Большая медведица смотрела совсем с другой стороны.

А все-таки жизнь продолжалась, летели дни, бежали недели, шли месяцы.

Однажды, когда он выходил из своей квартиры, к нему в коридоре подошла соседка, с которой до этого он просто раскланивался..

– У меня для вас интересное предложение, – сказала она. – Не хотели бы вы сьездить на экскурсию в Лас Вегас? Есть лишнее место. Мое. Не получается у меня поехать, хотя я и деньги уже сдала. Оказывается, именно в эти дни мне надо быть у дочери, сидеть с ребенком.

Она вопросительно смотрела на него, а он ничего не отвечал, по своему обыкновению колеблясь и сомневаясь.

– Да вы можете не спешить с ответом, у вас еще есть время подумать – эта поездка будет только через полтора месяца.

Потом она игриво улыбнулась и добавила:

– Кстати, я должна была ехать с подругой. Очень милая женщина. Вы с ней можете связаться, познакомиться, мой билет у нее. Я и телефончик вам ее дам, созвонитесь.

«А действительно, почему бы не поехать?» – подумал он и сказал:

– Хорошо, давайте-ка, я запишу телефон.

На следующий день он позвонил и услышал тихий приятный женский голос.

Да, ее приятельница говорила о нем. Да, она отдала ей свой билет, вот он лежит под стеклом на письменном столе. Когда его можно получить? Да в любое время. Куда надо за ним заехать? Ой, к сожалению, заехать не так просто – она живет у сына, это далеко, автобусом сюда не добраться. Впрочем, если он хочет, она может послать ему билет по почте, через день он его и получит.

Что-то в голосе этой женщины было доверительное, теплое, располагавшее к беседе. Не хотелось класть трубку на рычаг и отключаться.

Они разговорились. Он рассказал о себе, о перепитиях своей судьбы, пожаловался на неустроенность и одиночество. Она в свою очередь рассказала о себе – приехала сюда четыре года назад, в той жизни была конструктором в почтовом ящике. Потом, чтобы снять допуск к секретной работе, уволилась и три года проработала в детском саду. Увы, семья распалась, жизнь с мужем не сложилась, разошлись. Так часто бывает, если там, на родине, уже была трещина, то здесь, на чужбине, сосуд лопается.

На следующий день он позвонил ей снова, через день еще, потом стал звонить каждый вечер. Ровно в 10 часов он набирал ее номер, она тут же оказывалась у телефона, и было понятно, что она ждет его звонка.

Они говорили обо всем – о землетрясении в Мексике, о теракте в Тель-Авиве, о концерте Аллы Пугачевой, они обсуждали последнюю речь президента, свежий номер газеты, новый телефильм. И не могли оторваться друг от друга.

Незаметно перешли на «ты».

Они рассказывали друг другу, как провели день, что делали, куда ходили. Если он где-то не по своей вине задерживался, то начинал нервничать и торопиться, чтобы успеть во время ей позвонить. С утра он думал, что скажет ей вечером, о чем спросит, о чем расскажет, и не мог заснуть, не пожелав ей спокойной ночи.

Однажды он застрял в дороге, когда ехал домой, и позвонил позже обычного времени.

– Что случилось? Куда ты пропал? – спросила она взволнованным голосом. – Я так беспокоилась, прямо не знала, что делать, где тебя искать, кому еще звонить.

В другой раз, наоборот, когда он набрал ее номер, телефон не ответил. Она не подняла трубку ни в 10, ни в 11, ни в 12. А позже он звонить уже постеснялся. Полночи не находил себе места, не спал, волновался, ревновал. А оказалось, что она ездила к заболевшему дяде, долго ждала автобуса и приехала домой только во 2-м часу ночи. И страшно переживала, что не могла ему сама позвонить и сообщить о своей задержке.

Думали ли они о встрече? Ну, конечно. Несколько раз договаривались встретиться, но каждый раз что-то мешало. То у нее разбаливалась голова, и она не решалась выйти из дома, то ему неожиданно приходилось ехать по каким-то важным дочкиным делам. И они все переносили, и переносили свое свидание. Пока до их совместной поездки не осталось несколько дней. Какой уж смысл было теперь специально встречаться?

И вот пришел этот день. С утра он побрился, одел свой выходной костюм, белую сорочку, галстук, причесал остатки волос.

О своей встрече они подробно говорили накануне.

– Ты уверен, что мы узнаем друг друга? – спросила она с шутинкой в голосе.

– О, я узнаю тебя из тысячи женщин, – ответил он в том же тоне.

– Это ответ настоящего мужчины, – усмехнулась она, – И все-таки, давай договоримся. Я буду, пожалуй, в бежевом брючном костюме. Узнаешь меня.

…То, что это была она, он понял сразу. На ней был тот самый бежевый брючный костюм.

Но нет. Конечно, это была не она.

У входа в автобус стояла пожилая седая женщина с бесформенной сутулой фигурой и крупными чертами морщинистого лица, подчеркнутыми густо и неловко наложенной косметикой. Она тоже его заметила и порывисто к нему бросилась, но, сделав несколько шагов, неожиданно остановилась.

Они встретились глазами, замерли на мгновение. Потом прошла минута, две, они стояли неподвижно, не делая ни шага друг к другу.

Постепенно яркие искры радости в ее взгляде погасли и сменились тусклыми лучами разочарования, сожаления, печали.

Он потоптался на месте, помедлил немного и, может быть, сам того не ожидая, вдруг круто повернулся и торопливым шагом пошел назад, к своей неустроенности, к своему одиночеству.

В Лас Вегас он не поехал.

Что такое любовь?

Селедка. Если ее долго вымачивать, можно передержать, и она совсем потеряет вкус.

Не передерживайте, господа, кушайте.

И как не сразу вспоминаем мы простую и сложную старую истину: некрасивых женщин не бывает, бывают только те, которые нас не волнуют.

А вот еще одно, другое, тоже большое, но совсем не такое уж болезненное разочарование.

Как ждал я это событие, как мечтал дожить до него и заранее, за многие десятилетия, высчитывал, сколько мне будет лет, когда подойдет эта дата.

И вот дождался, дожил. Свершилось. Лег спать 31 декабря в одном тысячелетии, а проснулся уже в другом.

Так и что, здорово?

Да ничего особенного. Ну, взорвался немного больший, чем обычно, стеклянный шар на Тайм-сквер в Нью-Йорке. Ну, пробил, как и раньше, свои 12 ударов Биг Бен на Трафальгарской площади в Лондоне, отыграли куранты на Спасской башне московского Кремля.

Ну, и что с того?

Газеты всего мира ожесточенно спорили, начинается ли новое столетие и тысячелетие 1 января 2000 года или же 2001. Никак не могли придти к соглашению. Наконец, сошлись на том, что надо выпить оба раза.

Я же никакого ожидавшегося мною ранее трепета по этому поводу не почуствовал.

И даже стало обидно.

Повидимому, таково свойство вообще всех круглых дат, всех юбилеев – оказывается, их предвкушение, а потом о них воспоминание сильнее их самих.

Вот и у меня нынче юбилей – 70 лет. Кстати, о магии цифр: в этом, 2002, году моей младшенькой Инночке – 30, старшенькой Леночке – 40, а маме, дай Бог ей здоровья, – 90 (!).

Хотя в начале книги я уже что-то подобное об этом говорил (забывчивость старости).

Что такое время? Песок.

По нему так здорово ходить босиком, когда он, сыпучий и горячий, приятно обжигает пятки на пляже. И так грустно, когда он, холодный, слипшийся, тяжелыми комьями падает в яму вам на голову и останавливает время навсегда.

А каково смотреть на песочные часы, где песчинки-торопыги так быстро сыплются вниз? Чего им там не лежится в верхней колбе?

Эх, перевернуть бы склянку еще раз!

Прошли века, и часовщики придумали вместо песка заполнять часы (электронные) цифрами. Но те не лучше – тоже вечно куда-то спешат, бегут, мелькают, сменяют друг друга. В глазах от них рябит. Постояли бы немного, отдохнули.

Куда лучше, когда цифры не суетятся, не мельтешат, а спокойно дожидаются на циферблате своего времени. Ждут, пока доберутся до них неторопливые степенные стрелки. А те обязательно вернутся обратно, никуда не денутся, не исчезнут, сделают новый круг и снова покажут и 7, и 12.

Впрочем, и эти хороши – тоже на месте не стоят, тоже намекают...

Об этом и Иосиф Уткин написал:

 
И куда они торопятся,
Эти странные часы?
Ой, как
Сердце в них колотится!
Ой, как косы их усы!
Ша!
За вами ведь не гонятся?
Так немножечко назад...
А часы вперед,
Как конница,
Все летят, летят, летят.
 

Образнее и точнее о часах и их стрелках, пожалуй, не скажешь.

Пять лет я писал эту книгу. Пять лет прошло с того момента, когда в последний раз моя нервная система напряглась на родимой земле. Те минуты были концом моего долгого жизненного пути по ухабам и колдобинам советской России. И вот, я добежал до этого сегодняшнего финиша, запыхался, остановился. Хватит, дальше не надо. Вся моя жизнь осталась там, в той моей стране, проклинаемой и восхваляемой, злой и доброй, нищей и богатой.

Ностальгирую ли я по ней, тянет ли меня обратно в трехэтажные кварталы Преображенки, в каменые лабиринты Замоскворечья, мечтаю ли я снова прошвырнуться по улице Горького, постоять у бронзового Маяковского, прильнуть щекой к березе в Гальяновском лесу?

Пожалуй, нет. Слишком жизнь коротка, и слишком много еще хочется увидеть нового, интересного, невиденного. Кто-то любит перечитывать уже читанные книги, смотреть знакомые фильмы, ходить на старые спектакли. Я – нет, моя душа рвется к чему-то новенькому, свеженькому.

Хотя, не буду врать – конечно, ностальгия есть, куда же ей деться? Но не по оставленным переулкам Преображенки, не по брошенной квартире на Черкизовской улице, и даже не по зеленому штакетнику Загорянки. А по ушедшему времени: по детскому саду на Соколиной горе, школе на Щербаковке, институту на Разгуляе. Это ностальгия по молодежным вечеринкам в Кривоколенном переулке, по вздохам и поцелуям на скамейках Измайловского парка, прогонам и премьерам в Табакерке и на Таганке. Это ностальгия по прошлому, по уходящей жизни, тающей, как старый сугроб снега.

Нет, о новой жизни писать не буду. Она не моя, она другая, чужая, непонятная. Пять лет я пытаюсь в нее внедриться, но увы – ничего не выходит. Может быть, со временем этот мир станет своим для моих детей.

Но вряд ли, скорее всего, только для внуков.

 
Весною новой новая трава
Не знает ничего о прошлогодней
Ей память для чего? Она жива,
Ей хорошо без прошлого, свободней.
А мне-то как: забрел в дремучий лес
Воспоминаний и не выйду к свету…
Мир прошлого? Да он давно исчез!
Его давно на самом деле нету!

Евг. Винокуров. 1959 г