Текст книги "От 7 до 70"

Больше предмета для обсуждения, вроде бы, не было, я растерянно молчал, поджав в обиде губы, Майкл тоже сидел с закрытым ртом. Президент встал из-за стола, обвел всех вопрошающим взглядом и, увидев, что никто больше никакого интереса к этому делу не проявляет, обьявил совещание закрытым. Все дружно загремели стульями, поднялись со своих мест и снова направились ко мне пожимать руку и показывать ровные обоймы белых американских зубов.

Вот и все. Странно.

А как же ланч?

О, он доставил мне больше волнений, чем все остальное. Дело в том, что передо мной, впрочем, как и перед многими другими, были поставлены бумажные тарелки с большими разрезанными в продольном напавлении белыми булками. Их две половинки были проложены не менее толстой котлетой, помидорным ломтиком и листом салата. В то время я еще не знал, что такое «Мак» и никогда не видел, как его едят. Поэтому я был в ужасе от его невероятной толщины и не представлял себе, каким образом его можно запихнуть в рот.

Миша Барон и на этот раз пришел мне на помощь. Он взял с бумажной тарелочки свой «Мак», зажал его пальцами, слегка надавил, и вдруг этот непотребный толстячек мгновенно похудел, сжавшись до тоненького бутерброда. Я вздохнул с облегчением и подумал: «Молодцы америкашки – как же здорово они такой воздушный хлеб выпекают!»

А потом была невероятная, сказочная, нереальная реальность, прекрасная и загадочная, как солнце в тумане. Миражом возникла передо мной даунтауновая Америка с фантастикой небоскребов Нью-Йорка, Бродвея, Таймс-сквера, 5-ого авеню и Метрополитен музея.

Но и этого оказалось мало, фортуна еще раз взмахнула волшебной палочкой, и ночной ковер-самолет перебросил меня в Лос Анджелес с его Голливудом, Грейстоун парком, Юниверсал студией, Беверли Хилзом и Арт музеем.

Было ли все это? Неужели, это я ходил по звездным тротуарам Голливуда, вдыхал терпкие ароматы парка «Пяти религий», щупал босыми пятками влажный песок на Венис-биче и громко хохотал на чертовом колесе в «Дисней ленде»? А главное, главное – я ли это наслаждался общением с моим дорогим нежным существом, трехлетним Сенечкой, переименованным в Simon,а и так обрадовавшейся мне Леночкой, теперь уже ставшей Yelen Elbaum? Нет, нет, все это существовало где-то вне меня, это были голографические изображения, потусторонний мир, сон наяву.

А потом такой же неправдоподобно неожиданной была встреча в зале нью-йоркского аэропорта с тем же Леней Заманским и его свитой. Только Судьба, вернее, Рок мог меня посадить с ними в один и тот же аэрофлотовский Ил, улетавший в Москву.

– Какой же ты дурак, – сказал он мне, стоя со мной в проходе самолета, – вместо этой пустой бесплодной разовой поездки мог бы, как и мы, летать туда-сюда по геософтовским делам. А теперь кто ж тебя к нам примет?

Так, я и остался в своем ПНИИИС.

Глава одиннадцатая
ОПЕРАЦИЯ НА ОТКРЫТОМ СЕРДЦЕ

ПОКЛОННАЯ ГОРА

Мы шли на Поклонную гору. Именно шли, а не взбирались, так как той знаменитой возвышенности, откуда Наполеон когда-то обозревал поверженную Москву, давно уже не существовало. Ее снесли в угаре урбанизаторского энтузиазма в точном соответствии со старой гиперболой Маяковского: «А если Казбек помешает – срыть, все равно не видать в тумане».

Вместо горы перед нами простиралась плоская равнина с редкими рядами недавно посаженных худосочных деревьев – парк Победы. Широкие ступени вели к большой круглой площади, плотно одетой в бетон, камень и асфальт. В центре высилась трехгранная стела-штык. К ее верхней части бабочкой была прикреплена крылатая скульптура богини победы Ники, с ног которой свисали плохо различимые издали пухлощекие ангелы.

Стояла холодная слякотная осень. Туфли шлепали по грязной жиже мокрого снега. Я поскользнулся и чуть было не упал – под ногами блеснула черная зеркальная поверхность. Что это? Нет, это был не лед. Я внимательно пригляделся и увидел длинные широкие полосы полированных гранитных плит. Какие же они, должно быть, дорогие! Но если бы только они – позже я узнал, эти плиты служили только облицовкой гигантского железобетонного фундамента, стоявшего на толстых железобетонных сваях. На таком мощном ростверке мог бы прочно стоять целый небоскреб. А тут…

Огромные деньги были здесь в буквальном смысле зарыты в землю. Зачем?

Еще Брежнев задумал построить главный монумент страны, посвященный победе над Германией во Второй мировой войне. А то как же? В Волгограде на Мамаевом кургане давно уже красовался мемориал – вутетичская Родина-мать. Подобные ему величественные памятники стояли в Белоруссии, на Украине, даже в самом Берлине.

А Москву обделили.

Ведь как было в прошлом? Где-то в начальственном кабинете на Старой площади кто-то из прихвостней энергичного генсека вдруг вспоминал: ага, нет в столице мирового социализма памятника основоположнику великого учения. И вот, пожалуйста – на проспекте Маркса по Высочайшему повелению появился кербелевский каменный Карл Маркс.

Или в другой раз кто-то шепнул уже Брежневу, что на главных площадях практически всех городов Союза есть памятники основателю советского государства. А в Москве его нет. И в спешном порядке к очередному юбилею воздвигнули на Серпуховке величественный скульптурный комплекс.

Наверняка, нечто подобное произошло и с памятником Победы. Кто-то напел о нем герою Малой земли. И вышло «Постановление». Вслед за этим заурчали на Поклонной горе экскаваторы и бульдозеры, застучали сваебойные агрегаты, потекла бетонная смесь в арматурные каркасы фундаментной плиты.

Потом вдруг грянула Перестройка, и все приостановилось. Вместо подьемных кранов, бетономешалок и сварочных станков закрутились вокруг Поклонной горы разные архитектурные конкурсы, газетные статьи, общественные обсуждения, дискуссии. Что строить, как строить? Так ничего и не решили. А потом и вовсе стало не до этого – начался развал государства, смена власти, рынок-базар.

Но вот пришел новый Хозяин и решил вопрос без лишней волокиты: строить! Сам строитель по образованию, он, наверно, поленился взглянуть на строительную часть проекта. Впрочем, если бы и взглянул, вряд ли понял нелепость совмещения разных архитектурных решений с одной и той же конструкцией фундамента.

Но дело сделано. И стоит на столбах-колоннах огромная дуга помпезного Выставочного зала, а за ней купольный параллепипед Центрального музея Великой Отечественной войны. По обе стороны колоннады на крыше вздыблены бронзовые кони с трубящими в горны всадниками – вестниками победы.

Мы шли к этому зданию. Мы – это пестрая толпа – свита главного двигателя всех столичных строек века Юрия Лужкова. Он шел впереди, выделяясь своей знаменитой кожаной кепочкой, предназначенной для олицетворения его неуемной динамичности и близости к московскому плебсу.

Справа свиту возглавлял главный московский строитель Владимир Ресин. Хотя ростом он был выше своего шефа и отбрасывал более длинную тень, но старался всегда оставаться в тени начальства.

Слева вышагивал главный придворный художник и скульптор Церетели. Если его творческие возможности у московской интеллигенции вызывали серьезные сомнения, то по поводу деловых качеств Зураба Константиновича мнение было однозначно: «Силен, бродяга!». Приехав в Москву никому неизвестным живописцем средней руки, он быстро ее завоевал и создал некий «Международный центр дизайна». В очень короткий срок это предприятие превратилось в целую промышленную империю со своими мастерскими, полигонами, заводами.

Теперь Церетели оттирал своих коллег-скульпторов почти от всех лужковских архитектурных затей. Он никого не подпустил ни к торговому центру «Охотный ряд» на Манежной площади, ни к фасадам храма Христа Спасителя. Апогеем его соцреалистического монументализма был гигантский Петр Великий, изуродовавший тихую романтическо-лирическую стрелку Обводного канала и Яузы. Поговаривали, что у этого Петра своя только голова. А все остальное полностью взято у Колумба, которым Церетели хотел осчастливить Америку к 500-летию ее открытия. Но та блпгоразумно отказалась.

Коньком Церетели были кони. И здесь, на Поклонной горе, он не ограничился конниками-трубачами на фронтоне здания музея. У подошвы главного монумента он установил конную статую Георгия Победоносца, нанизывающего на копье кусок Змия, порезанного ломтями, как батон колбасы.

Каждую субботу Лужков приезжал с инспекцией на Поклонную гору, обходил стройплощадку, собирал дежурные совещания, где давал разгон строителям, монтажникам, сантехникам, декораторам.

В этот раз на ковер был вызван сам Госстрой России, хозяином которого не так давно был опальный Ельцин. Нынешний строительный Министр отличался от того несолидной мелкотой тела, худобой, ненужной интеллигентностью и излишней тонкостью ума.

Первым на совещании рассматривался проект вечернего освещения мемориала. Особое внимание привлекла подсветка главного монумента. Предполагалось, что в ночном небе, имитируя поиск вражеских самолетов, будут шарить три ярких прожекторных луча. Периодически скрещиваясь на разных высотах, они то выхватят из темноты висящую на крыльях богиню Нику, то проскользнут по рельефным надписям на плоских гранях монумента.

Для закупки специальных прожекторов представитель «Светосервиса» запросил 100 тысяч долларов. Это вызвало возражение щепетильного председателя Госстроя:

– Зачем тратить такие большие деньги? – сказал он. – Не дешевле ли пригнать к монументу армейские осветительные машины? И выглядеть это будет естественнее, ближе к условиям 1941 года.

Однако другой строительный Министр, из правительства Москвы, Владимир Ресин пренебрежительно отмахнулся:

– О чем разговор, разве это деньги? Найдем. Выделим.

Вот так в той поникшей российской государственности разнились представления о ценах у разных ветвей власти. Центральная становилась все беднее и слабее, а региональная, тем более, столичная, богатела и смелела.

Второй вопрос на совещании был мой. Я повесил чертеж и показал, какие беды ждут мемориал, если сейчас же не взяться за осушение территории, сильно подтопленной подземными водами.

– Особую тревогу, – пугал я, – вызывает устойчивость главного монумента, его фундамент уже начал подвергаться химическому воздействию грунтовых вод.

Я развернул другой чертеж и ткнул указкой в подземные сооружения:

– Посмотрите на коммуникационные тоннели, – сказал я. – Чем они отличаются от карстовых пещер? Ничем. В них висят настоящие сталактиты – грозный признак выщелачивания бетона. Еще месяц-другой, и может начаться разрушение фундаментов.

Когда я закончил свое сообщение и, сняв чертежи, отправился на свое место в зале, Лужков повернул голову к Ресину и сказал:

– Я думаю, Владимир Иосифович, на это тоже надо выделить деньги. – Потом он посмотрел на меня и добавил: – А вы, наука, давайте начинайте заниматься этим делом. Сроки поджимают, 50-тилетний юбилей Победы не перенесешь. Тем более, сегодня стало ясно, что и Клинтон приедет.

На следующий же день я засел за бумаги к Договору на проведение работ.

Затем потянулась нудная тягомотина с писанием разных писем, докладных, программ, смет и калькуляций. Эта волынка длилась почти 3 года, до самого моего отьезда в Америку. Временами она прерывалась выделением нам каких-то денег, которые мы самоотвержено отрабатывали, осушая подвалы Мемориала.

Я РАБОТАЛ В КРЕМЛЕ

С вершины Поклонной горы мне было доверено подняться на головокружительную высоту Кремлевских холмов. И не в какой-нибудь Успенский собор или Грановитую палату, а в само «Здание №1».

Купол этого окрашенного охрой дворца вместе с его крышей и верхним этажом высовывается из-за зубцов кремлевской стены справа от мавзолея и служит одной из основных архитектурных доминант Красной площади. Над куполом возносится к небу многометровый шпиль – флагшток президентского штандарта, главного знамени страны, символа действующей власти.

Это здание всегда было главной резиденцией советских и российских вождей. Но его история началась задолго до того, как в одном из его кабинетов «кремлевский мечтатель» Владимир Ленин обещал английскому фантасту Герберту Уэлсу рассеять российскую мглу.

Дворец был построен в конце ХY111 века знаменитым русским зодчим Михаилом Казаковым. Задача перед ним стояла не из легких: надо было втиснуться в плотную тогдашнюю застройку кремлевской территории. Выход из этого положения архитектор нашел не совсем обычный – он сделал здание в плане треугольным. А для того, чтобы пустить свет в окна, были образованы три внутренних дворика – один большой пятигранный и два треугольных, поменьше.

Впрочем, это здание никогда не было парадным дворцом, и сразу возводилось, как чиновничье здание «Присутственных мест». Оно предназначалось для переведенного Екатериной 11 в Москву петербургского «Департамента судебных установлений» – одного из подразделений российского Сената.

В ХХ веке казаковское строение стало Центром управления советской державы. Сюда Ленин перевел в 1918 году большевистское правительство из осажденного белыми Петрограда, потом здесь был рабочий кабинет Сталина, Хрущева, Брежнева, Горбачева и всех прочих генсеков.

К моему приходу в Кремль там все изменилось. Мемориальную квартиру основателя государства вместе с железными кроватями, подчеркивавшими его необычайную скромность, выслали в Горки. О кабинете вождя всех народов забыли помнить уже при Хрущеве, а о брежневском и горбачевском вообще речи никогда и не шло.

Однако нуворишу Ельцину показалось недостойным занять очередную квартиру в старом доме. Ему понадобилась новая резиденция. И с подачи того же Лужкова началось превращение хмурого казенного здания №1 в роскошный президентский дворец.

Распахнулись перед тяжелой строительной техникой кованные железные ворота Никольской башни. За все годы советской власти они ни разу не откупоривались. Даже Хрущев, позволивший когда-то посещать народу Кремль, не решился распечатать этот вход – слишком уж близко от него было расположено правительственное здание №1.

Я попал туда, когда основные строительные работы были уже позади. Широкая парадная лестница с установленными по бокам величественными скульптурами вела на второй и третий этаж. Там сверкали золотом и эмалью президентские апартаменты, залы приемов, гостиные, картинные галереи, театр, библиотека, спортивные залы с саунами и бассейном.

Центральное место в здании занимал большой круглый Екатериненский зал, расположенный под тем самым куполом с президентским штандартом. Этот зал еще недавно именовался Свердловским и служил для вручения правительственных наград, Сталинских и Ленинских премий. Теперь он был торжественным, парадным, не уступающим пышностью и монументальностью некоторым тронным залам царских дворцов Санкт-Петербурга, Вены, Парижа. Здесь, как и везде в здании, внутреннее убранство было выдержано в стиле неоклассицизма и ампира Х1Х века.

Повсюду, на стенах и потолках сидели стаи двуглавых орлов. Ими пестрели красные, синие, зеленые и всех прочих цветов шелковые обивки стен кабинетов, от них рябило в глазах в коридорах и вестибюлях. Наверно, племянница византийского императора Софья Палеолог, выходя замуж за великого князя Ивана, никак не могла предположить, что привезенный ею в числе других подарков константинопольский герб получит такую долгую жизнь на Руси.

Святая святых всего здания, куда нас пустили по делу всего два раза, был Овальный зал – рабочий кабинет Ельцина. Это его можно было видеть по телевизору, когда Черномырдин или еще кто-то усаживался на беседу с президентом или, когда велась беседа «один на один» с кем-нибудь из заморских гостей.

Купол Овального зала был увенчан двухтонным бронзовым Георгием Победоносцем. Он и раньше стоял здесь, но очень короткое время: с 1788 по 1812 год, а во время войны с Наполеоном французы его сняли и пустили на переплавку. На мой взгляд, целесообразность установки этой скульптуры, воссозданной отцом и сыном Цигаль, весьма сомнительна. С Красной площади она не видна, а со стороны кремлевских площадей надо высоко задирать голову, чтобы ее разглядеть.

Однако особое удивление вызывали протянувшиеся вдоль анфилад комнат широкие коридоры с большими окнами и старинными гравюрами. Точнее не сами коридоры, а то, что было под их полом, вскрытым во многих местах. Заметив мой вопросительный взгляд, сопровождавший нас работник Хозуправления, сказал:

– Вас поражает ширина этих кабельных пакетов? Действительно, больше нигде таких не увидишь. И почти все они – телефонные.

– Зачем столько? – спросил я. – Помню, где-то читал, что сейчас есть волноводы, которые позволяют делать немыслимое раньше число соединений.

Наш собеседник процедил хитринку меж зубов и тихонько ответил:

– Связисты говорят, при подводе отдельного кабеля к каждому телефонному аппарату резко усложняется технология подслушивания.

И я сразу вспомнил Бориса Березовского, шушукавшегося в коридоре этого здания с мобильным телефоном.

Что я делал в этих «коридорах власти»?

Конечно, я не обсуждал с кремлевским Завхозом Павлом Бородиным размер взятки, которую надо слупить с итальянской фирмы «Мабитекс» за заказ на поставку интерьера президентского дворца. И, конечно, я ни разу не встречался с рыжеголовым Главой ельцинской Администрации Анатолием Чубайсом и, тем более, ни разу даже не видел Самого.

Кем я был в Кремле? Простым ассенизатором, вычищавшим дерьмо за строителями, испоганившими своей глупостью, недомыслием и спешкой старинное строение. Вместе со своими двумя помощниками, Владимиром Васильевичем Бондаренко и Виктором Малышевым, я работал в подвале, подтопленном грунтовыми водами.

Также, как на Поклонной горе, здесь слезились стены подземных помещений, сочились потолки, а кое-где даже под ногами хлюпала вода. Мы подрядились осушать многочисленные подвалы, бункера, склады, мастерские, вентиляционные камеры и некоторые другие важные «специальные» подземные сооружения, без которых по старой советской традиции не могло обойтись ни одно крупное здание. Тем более такое, как резиденция президента.

Однако, от этого престижного госзаказа очень скоро нас оттерли более ловкие и именитые коллеги из Геолого-разведочного института, тоже сидевшие, как и мы, на государственной мели.

Вот тогда я и решился на необычный шаг, удививший не только многих моих сослуживцев и друзей, но и меня самого. Я взялся за дело, которое ни с какой стороны ко мне не имело никакого отношения. Это была другая отрасль знаний, другая ветвь науки и техники. Им занимались целые научно-исследовательские институты и лаборатории. Но они были где-то там, в стороне и только прицеливались к этой работе, а я уже был здесь, в Кремле, под боком у строительного начальства.

Я обложился горами книг, учебников, инструкций, пособий, справочников. За две-три недели я изучил то, на что по хорошему должны были бы уйти годы, а то и десятилетия.

Ну, конечно, я преувеличиваю, когда говорю, что ничего общего ко мне не имел вопрос, за решение которого я взялся. Имел. Речь шла тоже о воде, вернее, о влаге. Ее диверсионная вылазка началась сразу же после завершения отделочных работ перестроенного казаковского здания. Ведь то была не просто реконструкция, а полная переделка-перестройка.

Было сломано все, кроме стен, крыши и перекрытий. Впрочем, последние тоже были переделаны. И, увы, не лучшим образом, даже худшим и даже вредным. Особенно для стен и потолков. Но не для нас – так как именно это вторжение влаги и дало нам работу.

Дело в том, что строители-дураки сняли с чердачного перекрытия прекрасный старинный утеплитель из натуральных материалов – овечьей шерсти и древесного угля. Вместо них они зачем-то положили пенопластовые маты с полиэтиленовой пленкой. Возник эффект оконного стекла – зимой оно потеет и плачет, покрываясь изнутри каплями влаги, слезами.

Вот и здесь, потолки под перекрытием перестали дышать, начали потеть и покрываться сыростью. Разрушительная плесень полезла вниз по итальянской гипсовой лепнине и дорогой цветастой окраске стен и сводов. Особенно досталось президентской библиотеке, театру и чубайсовскому кабинету.

Для выяснения состава плесени мне предложили обратиться к некой специальной химико-биологической Лаборатории.

– Там специалисты высочайшего класса, – сказал мне курировавший нас работник кремлевского Хозуправления. – Они сейчас, как и многие, сидят без работы и с удовольствием вам помогут.

На следующий день после этого разговора по первому же моему звонку к нам на опытный участок по крутой лестнице, почти совсем не запыхавшись, бодро поднялась пожилая деловитая женщина.

– Как это Вам удалось так быстро оформить пропуск? – спросил я ее. – Нам, например, его офрмляли чуть ли не целый месяц.

– О, это очень просто, – ответила дама, улыбнувшись краем губ. – Нам ничего оформлять не надо, у нас у всех сюда в Кремль давно уже есть постоянные пропуска. Наши сотрудники сюда вхожи аж с 1924 года. Это теперь мы в загоне, нас даже перевели в систему Минздрава. А раньше мы были самостоятельной Спецлабораторией.

– Что это за такая ответственная работа у вас была? – спросил я.

– Ну, как же, неужели вы не знали? – она помолчала немного, потом нерешительно добавила: – А я-то думала, вы более доверенные лица, и все про все знаете. Наше дело было очень закрытое, очень секретное. Мы занимались телом Ленина. А теперь нам на это денег не дают.

Вот так. А я-то думал, что Мавзолея лишили пока только Поста №1 с почетным караулом.

Мы прорезали в полиэтиленовом покрытии полосы-продухи, установили мощные фэны и начали сушку. Но куда там!

Наш рабочий энтузиазм сразу же был остужен всемогучим, всеохватывающим и вездесущим Режимом. Оказалось, что в здании работать можно было только в строго определенное время, когда не было Хозяина. Поэтому вместо нормального восьмичасового рабочего дня нам для сушки предоставлялись поздние вечера и ночи. Это было очень даже тягостно. К счастью, Ельцин в то время часто болел (или запивал), много торчал в своей загородной резиденции и в Кремль приезжал далеко не каждый день.

Однако, сушка на то и есть сушка, чтобы процесс шел непрерывно, без остановки. А тут, только что-то начнет подсыхать, и на тебе – перерыв.

А время шло, приближался 1996, год, к началу которого Лужков обещал президенту поднести новогодний подарок – новый дворец. Но куда там – стены и потолки требовали ремонта и замены, а это можно было делать только после осушения. Поэтому строители нас подгоняли, ругались и жаловались начальству. Я нервничал, суетился, бегал по инстанциям и складам, не спал, потерял аппетит и всячески клял себя, что взялся за такое хлопотное и неблагодарное дело.

Особенно по отношению ко мне злобничал коммунальный сантехнический начальник Александр Матросов. Подобно своему знаменитому тезке, он готов был лечь на амбразуру дзота, только бы снять нас с чердака, где ему надо было перекладывать какие-то коммуникации. Наверно, именно он и навел на нас особый гнев Высшего начальства. Оно явилось в лице Председателя приемочной комиссии Владимира Ресина, занимавшегося в тот день недоделками и недостройками.

Ресин встретил меня в помещении президентской библиотеки, где подтеки на стенах были особенно впечатляющи. Он направил в их сторону указующий палец, вперил в меня пристальный взгляд удава и прошипел раздраженно:

– Что за дела такие, а? Сколько можно кота за уши водить? Не можете, не умеете, так скажите, найдем других. – Он повернулся к секретарю приемочной комиссии:

– Запишите: послать письмо директору ПНИИИС,а с серьезным предупреждением. И копию их начальству в Госстрой.

Я похолодел, сердце бешено застучало, пересохло во рту. Ведь мой директор ничего о нашей работе в Кремле не знал. Если от Поклонной горы мы хотя бы четверть отваливали институту, то этот заказ был полностью левым. Меня ожидали крупные неприятности, скандал, выговор, может быть, даже увольнение.

Я открыл рот, пытался что-то сказать, как-то обьяснить. Но Ресин меня не слушал.

– Идите, работайте, – грубо оборвал он мой жалкий лепет. И снова повернулся к секретарю: – Так, что у нас там еще?

И, не удостоив меня даже прощального кивка, он уткнулся в лежавшие на столе бумаги.

А я поплелся к себе на чердак, нащупывая в кармане пластинку с нитроглицерином – грудная жаба, подлюга, мертвой хваткой схватила меня стенокардиновой болью.

К счастью, потом все обошлось, зря я так волновался – никакого письма никто никуда не послал, и мы благополучно еще пару месяцев стригли кремлевскую финансовую овцу.

Но сколько мне это стоило тогда здоровья!