Текст книги "От 7 до 70"

ПНИИИС

Казалось бы, что может быть общего между известным австрийским физиком Х1Х столетия Йозефом Стефаном и простой колонковой буровой трубой изыскательской геологической партии в Салихарде?

Никто не смог бы ответить на этот вопрос.

…Кроме меня.

И все потому, что мне, ужас как, обрыдла моя рутинная служба в Гипро и так хотелось свалить в какой-нибудь НИИ. Мне виделись большие светлые комнаты, увешанные плакатами с высокомудрыми формулами, графиками и схемами. Мне слышался чарующий рокот электронно-вычислительных машин ЭВМ и нежный поскрип интеграторов электро-гидро-динамической аналогии ЭГДА. Мне рисовались торжественные залы высоконаучных конференций, симпозиумов, семинаров, совещаний, где на трибунах сверкали очками седовласые профессора, доктора и доценты.

Ради этого я и совместил известную в теории теплопроводности «Задачу Стефана» с той самой колонковой трубой, скорость вращения которой никак не совпадала с потребностью Кремля в твердой иностранной валюте. Начавшееся освоение тюменских нефтяных богатств упиралось в нехватку жилья, ремонтных мастерских, а, главное, станций подкачки и опор на прокладывавшихся на далеком Севере нефтепроводах.

Для того, чтобы их строить, нужны были буровые станки с колонковыми трубами. Но те, в свою очередь, отчаянно сопротивлялись величественным планам партии и правительства. Они ни за что не соглашались бурить вечную мерзлоту, чтобы в образующееся отверстие можно было бы поставить фундаментный столб или забить сваю. Вместо этого они, как назло, превращали мерзлую земную твердь в зыбкую болотную топь – кашу из грунта, воды и льдинок.

И вот отыскался умелец, подобравший с помощью бородатого австрияка такую скорость вращения буровой трубы, при которой перестало выделяться слишком много тепла, мерзлый грунт не размораживался и не становился топкой грязью.

Вот эта победа разума над неразумной природой и превратила Г.А.Разумова из простого старшего инженера в старшего научного сотрудника.

«Ого-го, какой скачек!» – воскликнет некий восторженный дилетант, в воображении которого «старший», значит, сидящий в кабинете на верхнем этаже крутой высокой иерархической лестницы здания науки.

В действительности, положение этого «старшего» было довольно-таки низкое, приземленное, даже низменное. Во всяком случае ниже поверхности земли, о чем я узнал, когда мы с моим новым начальником Борисом Ребриком вошли в кабинет замдиректора по науке, носившего благородную фамилию – Граве. Знакомясь, он встал из-за своего широкого стола и подарил мне крепкое приветственное рукопожатие.

– Вы будете сидеть в одном из наших подмосковных помещений, – сказал он с улыбкой и, заметив, как я опустился, успокоил: – Нет, нет, не беспокойтесь, на электричке вам ездить не придется. У нас почти все лаборатории под-московные, в смысле, подвальные. Но у Бориса Михайловича подвал элитный, ха-ха, в центре Москвы, на Садовом кольце, у Арбата.

Потом кто-то позвонил, Граве взял трубку, и из этого его телефонного разговора я узнал, где мне предстоит работать.

– Да, да. Это ПНИИИС, в отличие от других НИИ, он имеет три И. Не слышите? – Замдиректора зажал трубку и посмотрел в мою сторону: – Извините, это важный звонок. Междугородка. Но они ничего не слышат, – и снова в трубку: – Возьмите карандаш, пишите, говорю по буквам – Полина, Нина, три Ивана и Светлана. На трех дам трое мужчин-тезок, никаких извращений. Поняли? Повторите. Правильно, ПНИИИС.

Производственный и Научно-Исследовательский Институт Инженерных Изысканий в Строительстве имел довольно типичную для советской истории судьбу.

Еще в годы правления промышленного наркома Серго Орджоникидзе для удовлетворения нужд индустриализации был создан институт ГИИЗ (Гос. ин-т Инж. Из.). Без его исследований грунта под фундаментами мог запросто завалиться любой завод или фабрика.

С тех же довоенных времен существовал академический Институт Мерзлотоведения, возглавлявшийся знаменитым академиком В.Обручевым. В той же Академии Наук СССР находилась и Лаборатория Гидрогеологических проблем, созданная когда-то академиком Ф.Саваренским.

Но вот пришли 60-е годы, и великий реформатор Н.Хрущев, разобравшись с кукурузой, сборным железобетоном, тепловыми электростанциями, совнархозами и прочими делами, добрался, наконец, до разных московских институтов – учебных, научных, проектных и прочих.

Одним из первых попал в поле зрения Хрущева Торфяной институт. Чего это он торчит здесь, в столице? Гнать его надо по назначению – туда, где болота. И выгнал в Калинин, ставший теперь снова старорежимной Тверью.

После расправы с отраслевой наукой Хрущев засучил рукава еще повыше и взялся за Академию Наук. Откусил от нее несколько больших кусков и выбросил в Сибирь. Один закатал в Новосибирск, другой в Иркутск. Ну, и, естественно, дошла очередь до института Мерзлотоведения.

Какого рожна эти бездельники занимаются в Москве вечной мерзлотой? Что они ее откапывают под микояновским холодильником? Или специально завозят в рефрижераторах из Сибири? Очень злился Никита Сергеевич. И он давно бы отправил этих жуликов пахать настоящую вечную мерзлоту. Если бы не старый бородач академик В.А.Обручев, директор института – ну, как его в Якутск сослать? Скандал будет на весь мир, хлопот не оберешься.

И вдруг ко всеобщему кремлевскому удовольствию старик неожиданно увлекся изящной словесностью. Целыми неделями он начал просиживать на террасе своей дачи в поисках сюжетных ходов для анкелонов на Земле Якова Санникова. Все реже он стал появляться в стенах института, предпочитая реальной науке научную фантастику. Все больше он стал оставлять институтские дела на попечение своих более молодых, рвущихся к власти помощников.

А те, потеряв над собой контроль, во все тяжкие пустились в интриги, скандалы, свары, в подсиживания друг друга. Для склок нужен был повод. И он нашелся: тяжбы развернулись вокруг «самого главного» – названия. Как правильнее говорить, «вечная мерзлота» или «многолетнемерзлые грунты»? Ничего вечного не бывает, считали одни. Многолетье – понятие неопределенное и все запутывает, говорили другие.

Соперники, став со временем врагами, так замотали друг друга, что затряслись основы, и построенное Обручевым здание сильно зашаталось, покосилось, а потом и рухнуло. Хрущевским чиновникам осталось только подобрать и раскидать обломки. Вот тогда-то в далеком морозном Якутске и был заложен новый институт Мерзлотоведения. Но кто туда поехал? Дураков оказалось мало.

Не трудно догадаться, что произошло потом. Ну, конечно: тот самый ГИИЗ вместе с остатком института Мерзлотоведения и Лабораторией им. Саваренского (но уже без Ф.Саваренского) соединили в несоединяемом соединении.

Прошло несколько десятков лет, пока это обьединение под прессом времени и обстоятельств сцементировалось, наконец, в конгломерат под названием ПНИИИС, а потом и выбралось из подмосковных подземелий, построив собственное здание в Измайлове.

Но все это состоялось позже, а в начале 70-х годов, когда я появился в ПНИИИС,е, он состоял из разных частей, несовпадавших друг с другом и по роду деятельности и по интересам.

Мне это стало понятно, как только я попытался сделать что-то, казавшееся мне полезным.

Одно из моих первых пнииисовских изобретений было гениально просто и могло осчастливить полевиков-гидрогеологов в любой самой дальней дыре, где даже не горели в то время лампочки Ильича.

Для осуществления моего изобретения не нужно было ничего, кроме простого женского чулка, набитого обычной столовой солью, купленной за 5 копеек в ближайшем продмаге. Этот мешок привязывался к веревке и опускался в скважину, пробуренную в земле. А дальше, без всякого приложения рук и механизмов вступала в действие химия-физика – соль растворялась, вода в скважине становилась тяжелой и утекала в грунт. Уровень ее понижался, точно также, как при откачке воды насосом, только без насоса. Все остальное делалось, как и прежде: графики, формулы, расчеты.

Так, почему бы изыскателям было не воспользоваться такой простотухой, зачем им нужна была возня с насосами, трубами, фильтрами? Ответ элементарен – мой метод не шел именно потому, что был слишком прост и дешев. Парадокс? Как и многое в той нашей жизни.

Все упиралось в совершенно изжившую себя порочную плановую систему – оплата работы шла не за ее результат, а за ее обьем. Чем больше скважин было пробурено, чем больше насосов, труб и фильтров установлено, чем дольше велась откачка, тем больше денег получали буровики и гидрогеологи, тем лучше выполнялся его величество План. Все были довольны, и рабочие, и начальство.

Поэтому никакие новые методы, технологии, инструменты, машины, никакая наша так называемая прикладная наука никому и не была нужна. Она была НЕВЫГОДНА.

Наверно, в этом состояла главная суть, основная причина той самой брежневской стагнации. На то он и застой, что при нем никакое движение вперед было невозможно потому, что не нужно.

Я был верен ПНИИИС,у тридцать без трех лет – срок жизни ломовой лошади. Хотя, на самом деле, я был скорее рысаком или даже скакуном, работал легко, весело, без напряга и устали.

Но блестящей служебной карьеры научного начальника я так и не сделал. Правда, однажды был близок к этому. Мой первый пнииисовский заведующий лаборатории Борис Михайлович Ребрик в 1975 году защитил докторскую и ушел профессорствовать во МГРИ. Через пару дней после его ухода меня вызвал сам «папа», так звали нашего директора Артеменкова.

– Ну, что, Геннадий, – сказал он, усадив меня на доверительное место рядом с собой, – освободилась вакансия заведующего лаборатории, вашей. Кого бы ты мне посоветовал назначить?

Он сверкнул хитринкой своих рыжих безбровых глаз, и изготовился к отражению моего однозначного ответа, который по этикету должен был быть прикрыт застенчивой улыбкой.

Но не дождался. Я пожал плечами и промолчал.

– Я бы тебя с удовольствием посадил на это место, – удивленно взглянув на меня, продолжил Артеменков. – Ты, в общем-то, по всем параметрам подходишь. Но вот Там… – Он показал куда-то в окно, – могут не понять. Был бы ты партийным, другое дело. А так, если что, даже на ковер, в Партком, тебя не вызовешь, вз..ку не дашь, шею не намылишь. Жаль, конечно, а то мы бы с тобой сработались. Ну, ладно, иди.

Позже я очень пожалел, что не проявил нужной активности и не исхитрился все-таки ухватить эту вожделенную для многих должность с большим окладом и членством во всяких Научно-технических и Ученых Советах. Вместо меня к нам из Гидропроекта пришел новый начальник – тот еще гусь, он попортил мне много крови, и в конце концов я от него вообще сбежал в другой отдел.

Поэтому, когда через много лет мне снова замаячил на горизонте золотой престол начальника, сомнений у меня не было. Тем более, что вопрос тогда стоял так: либо я, либо еще один му..к, от которого я мог натерпеться не меньше, чем от того, предыдущего. И, поскольку никакой партийности к тому времени от кандидатур в начальники уже не требовалось, я без особого сопротивления сверху стал заведующим сектором нашего богоугодного заведения.

На этом почетному посту я продержался почти четыре года, после чего мое многолетнее служение инженерной гидрогеологии вообще закончилось.

КРОТ

Не было в моей профессиональной пнииисовской жизни более сильного увлечения, более прочной многолетней привязанности, чем Крот. Это маленькое стальное животное при первой же нашей встрече покорило меня своим изяществом, своей изысканной простотой. Я стал проводить с ним долгие рабочие часы, и мысли о нем не оставляли меня ни за утренним кофе, ни за вечерним чаем.

Я прислушивался к торопливому стуку его упругого пневматического сердца и, поворачивая реверсную гайку, регулировал направление и частоту его ударов. Я измерял кроту давление, зажимал для пуска шланги и подкручивал краны компрессора.

Он был обязан своим рождением польским конструкторам, а его сводный брат, воссозданный новосибирскими инженерами, изготовлялся одесским заводом строительно-дорожных машин.

Крот служил для прокладки кабелей под железными дорогами и шоссе, под уличными мостовыми, под жилыми домами и цехами заводов. Он был незаменим всюду, где не удавалось прорыть траншею, чтобы положить в нее водопроводную трубу, телефонный или электрический кабель.

Как и у всего двигающегося, ползающего, бегающего по этой Земле, у крота были свои болезни, свои проблемы.

Самой противной и обидной была хроническая болезнь, симптомы которой проявлялись в недержании пути. Действительно, рожденный для того, чтобы двигаться в заданном направлении, крот частенько заруливал куда-то в сторону.

Вот как это было на Хорошевке, когда «Мостелефонстрой» прокладывал под шоссе очередной свой кабель. С двух сторон на обочинах были вырыты для крота специальные шурфы. Он начал свой путь из одного и вначале довольно точно шел к другому. Но вскоре рабочий, стоявший на проезжей части, закричал:

– Опять, мать его за ногу, в бок ушел! Скотина!

Пришлось крота реверсировать и вытаскивать наружу. А сколько раз бывало, что при таком заднем ходе отрывался шланг, и этот не очень-то дешевый снаряд совсем терялся под землей.

Как чуткий внимательный доктор, я изучил историю болезни, осмотрел больного, поставил диагноз и назначил лечение. Я одел крота в обойму с винтовой лопастью, которая ввинчивала его в грунт и заставляла идти ровно в заданном направлении, не шарахаясь из стороны в сторону.

А на случай столкновения с каким-нибудь камнем, деревяшкой или железякой, которыми особенно богата городская почва, я придумал другое приспособление. Я одел на голову кроту новую шапку – подпружиненный наконечник. Когда крот упирался в лежавшее на его пути твердое препятствие, он его сначала обходил, а потом снова двигался в нужном направлении.

Другой недуг крота резко обострялся, когда он попадал в слабый рыхлый или водононасыщенный грунт. Первый раз я увидел это на Краснопресненской набережной в Москве при строительстве Хаммеровского Международного Торгового Центра. Больно было смотреть на моего больного, попавшего там в плывун. Став вдруг позорно слабым, он судорожно забился в конвульсии, ни на сантиметр не мог сдвинуться с места и потонул в топкой грязи.

Я одел его в толстую шубу с густым высоким мехом из стальной проволочной щетины. Крот превратился в ежа, стал ходко двигаться в сильно обводненной разжиженной земле и четко держать направление даже в болотах.

Однако все эти мои «изыски» не имели прямого отношения к изыскательскому делу, к которому я с самого начала готовил крота.

Что делают строители, когда в стране идет Перестройка?

Правильно. Перестраивают.

Что именно? Все – вокзалы, театры, больницы, школы. Перестраивают, реконструируют, раздвигают стены, ломают перегородки, перекладывают полы и крыши.

Но ничего нового не строят. Потому, что для нового нужно место, где строить, и нужны деньги, на что строить. Ни того, ни другого в перестроечном хаосе ни у кого нет.

А что делают изыскатели, чтобы дом перестроить, надстроить, подстроить?

Правильно. Первым делом, смотрят на чем дом стоит.

Легко сказать – смотрят. А как им это сделать? Как подобраться к фундаменту, зарытому глубоко в землю? Ведь дом не сдвинешь с места, как спичечный коробок. И не подлезешь под него снизу с буровыми станками и грунтоотборниками.

Так, кто же может оказаться незаменимым в этих случаях?

Правильно. Крот.

Потому он и крот, что может пробраться под землей к старому фундаменту, просмотреть его, прослушать, прощупать. И сказать, требует ли он усиления, нужно ли забить под него сваи или, может быть, залить в грунт цементный раствор или жидкое стекло.

Вот именно для такой работы я и приделал кроту уши-резисторы, открыл глаза-тензометры, прикрепил к его носу руку-пробоотборник. И он стал выдавать из-под дома сведения о прочности грунта, его влажности, составе и поставлять геологам его образцы. А их уже можно было потрогать руками, рассмотреть под микроскопом, изучить в химической лаборатории.

Надо отдать Кроту должное – он щедро меня за все отблагодарил. Именно благодаря ему я получил аж целых 4 медали ВДНХ (2 серебрянные и 2 бронзовые) и к одной из них даже подарочные часы «Полет». Около трети всех моих многочисленных Авторских свидетельств на изобретения – кротовые. А все эти достижения еще раньше предваряла статья в одной из главных в то время советских газет «Известиях» (4/1Х-79):

Новую технику – в авангард пятилетки

«РАКЕТА» ДЛЯ ПОДЗЕМНЫХ ГОРИЗОНТОВ

Вот уже более десятка лет у нас в стране и за рубежом трудится в самых разных областях народного хозяйства стальной «крот» – пневмопробойник ИП. Где только не применяется это замечательное изобретение советских инженеров и ученых: для прокладки кабелей под насыпями железных дорог и автомобильных трасс, под земляными дамбами и плотинами, для устройства подземных коммуникаций под улицами и домами.

Специалисты Производственного и научно-исследовательского института по инженерным изысканиям в строительстве (ПНИИИС) Г.Разумов,И.Пантелеев,

Н.Фаерман дали пневмопробойнику вторую жизнь. Они научили его рассказывать о том, что находится под землей. Оборудованный специальными приставками и приборами, он, пробиваясь через толщу горных пород, сообщает изыскателям сведения о водопроницаемости, плотности и составе грунта...

…Изыскательский «крот» прошел опытно-производственное внедрение в Москве на пяти обьектах строительства коммунальных тоннелей и подземных переходов, которые сооружает трест Горнопроходческих работ. Ежегодный экономический эффект от внедрения новой модификации «крота» составляет 230 тыс. рублей.

Итак, кроме всего прочего, в этой статье озвучились еще два действующих члена моей команды. Откровенно говоря, призвал я их в ряды только по нужде, одному никак мне было не потянуть тяжелый воз. Причем, один из моих соратников был ниже меня, другой выше.

Снизу был Натан Борисович Фаерман. Он работал в производственной части ПНИИИС,а, числился соискателем в нашей аспирантуре, а я был его научным руководителем и даже получал за это какие-то деньги. Благодаря Фаерману мои изобретательские поиски переставали быть воздушными шарами, опускались на землю и превращались в стальные токарные и слесарные изделия. Он неделями торчал в пнииисовской механической мастерской и не вылезал с площадок опытных испытаний.

Сверху был Иван Яковлевич Пантелеев, настоящий Большой Советский Ученый (БСУ). Он был доктор, профессор, заслуженный деятель науки и техники, член КПСС, член трех или четырех Ученых Советов, ветеран Великой Отечественной войны, носитель широкой орденской колодки, а главное – замдиректора ПНИИИС,а и мой начальник. Одновременно со всем этим он был еще в науке Ноль, причем, круглый, без палочки, зеро.

Важным достоинством моего тогдашнего шефа была удачливая способность быть в приятельских отношениях со многими еще более Большими, чем он сам, и извлекать из этого пользу не только лично для себя, но и для дела. Конечно, только того, которое на тот момент он считал важным для себя лично. При этом, как и многие другие настоящие советские ученые, он был уверен, что нет никакого смысла брезговать какими-либо средствами для достижения искомого эффекта.

Однажды, поджидая в его приемной очередной рабочей ауиденции, я из приоткрытой двери кабинета случайно услышал голос посетителя, тоже БСУ:

– А чего-й то ты с этими?

Иван Яковлевич, не поморщившись, ответил:

– А чего? Деньги же не пахнут.

Вот такой он был принципиальный человек, без лишних комплексов.

Однако, несмотря на все наши с Фаерманом старания и личную заинтересованность высокого начальства, крот дальше макетов или в лучшем случае экспериментальных образцов никак не шел. Газета «Известия» врала, когда писала о нем глаголами в совершенной форме. Ничего не свершалось, хотя голова моя и была вся в шишках от стуканья об закрытые двери разных чиновничьих кабинетов. Не суждено мне было стать ни Эдисоном, ни Королевым.

Поэтому я все чаще начинал подумывать, а не продать ли мне моего крота? Не отдать ли его в более сноровистые руки? Может быть, за границу? Вообще, давно уже пора было поворачиваться к Западу.

И я вплотную занялся поиском возможных иностранных потребителей моего товара. Однако, и с этим делом оказалось не очень-то просто – за границей я нашел всего трех возможных покупателей.

Первого я попытался прихватить еще в конце 70-х. Правда, рассчитывать на личные контакты в то время не приходилось – гулаговский страх еще свербил у всех за ушами. Он усиливался происшедшим на моих глазах незадолго перед этим шумным скандалом, сопровождавшимся назидательным втыком от Госстроя. Его поимел наш ученый секретарь Гриша Дубиков – он набрался наглости встретиться один на один с каким-то ученым мерзлотоведом из Канады. А ведь он, в отличие от меня, был обладателем не только коренной национальности, но и тестя – видного функционера АН СССР.

Куда уж было мне лезть… Поэтому пришлось прибегнуть к помощи некого Лицензинторга, результатом похода в который было письмо:

Директору ПНИИИС,а

Тов. Долодаренко С.А.

30 – 31/Х-79 состоялись переговоры с фирмой «Эссиг», Зап.Берлин, являющейся агентом В/О «Машиноэкспорт» по сбыту пневмопробойников отечественного производства в странах Западной Европы. В ходе переговоров владелец фирмы г-н Эссиг проявил глубокий интерес к изобретениям, созданным в Вашем институте.

В связи с изложенным просим Вас дать указание по организации технических переговоров и демонстрации изобретенных устройств и приспособлений к пневмопробойникам в приезд г-на Эссига в Москву в начале декабря с.г., а также подготовить краткие рекламно-технические описания данных изобретений для передачи фирме. О точной дате приезда г-на Эссига информируем дополнительно.

Зам. Директора фирмы «Лицензмаш»

Е.Л.Астахов

Ну, и что? А ничего. Мы выполнили все, что от нас требовалось, и дождались приезда заграничного покупателя.

Г-н Эссиг, молча, походил вокруг наших макетов, с тем же глубокомысленным молчанием бегло просмотрел наши рекламные схемы-чертежи и небрежно бросил их в свою кожаную папочку. Вслед за этим он промычал что-то нечленораздельное по немецки и одарил нас искусственной улыбкой вежливости. Потом от нас отвернулся и отвесил несколько фраз представителю «Лицензмаша», не покидавшему ни на минуту свой кагебешно-наблюдательный пост, открытый им возле нас.

– Господин Эссиг, – сказал нам этот контрразведчик, – внимательно обдумает ваши предложения и сообщит через нас свое решение.

Потом состоялось прощальное пожатие рук. Больше я этого г-на Эссига ни разу не видел, впрочем, так же, как не услышал и телефонного звонка из фирмы «Лицензмаш».

…В конце того же года один из выездных чиновников нашего Госстроя рассказал мне, что на обочине одного строившегося автобана под Аахеном он видел в рабочем шурфе пневмопробойник с открылками, очень похожими на мои.

Со следующим своим зарубежным клиентом я связался напрямую (это был уже 1990 год), что оказалось не только продуктивнее для дела, но и приятнее для тела, моего собственного. После нескольких телефонных переговоров и почтовых переписок я оказался один на один с высоким французом, сидевшим передо мной в кресле в одном из дорогих номеров гостиницы Международного Торгового Центра на Красной Пресне. Между нами на журнальном столике стояла пузатая бутылка редкого в то время «Наполеона» и красивая коробка вкусного бельгийского шоколада.

У мосье Усиба было крестьянское лицо и большие волосатые руки ромэнролановского Кола Брюньона. Неожиданно для себя я обнаружил, что и в других странах есть такие же, как мы, одноязычные моноглоты. Господин Усиба не знал ни одного русского слова, кроме «здравствуйте» и «пожалуйста», и совсем не говорил по английски. Несмотря на это, он каким-то удивительным образом легко общался с окружающими, свободно передвигался по Москве, брал такси, ехал, куда ему было надо, а, главное, вел важные деловые переговоры.

В том числе и со мной.

Во мне он, повидимому, сразу распознал «чайника», ничего не смыслящего в торговых делах. Он с вежливой улыбкой и подчеркнутым вниманием просмотрел все, что я ему принес. Потом он произнес те, наверно, единственные слова, которые ему были известны в английском:

– Хау мач?

Я не ответил, так как не знал, что сказать, и сделал вид, что не понял. Тогда он взял листок бумаги и написал на нем цифру, от которой у меня приятно екнуло сердце, я и мечтать тогда не мог о такой баснословно большой сумме.

Только потом я понял, как здорово меня охмурили. Но откуда мне было в тот момент это знать? Ведь за какую-то тоненькую невзрачную пачку рабочих чертежей и плестиглассовый макет крота, оборудованного пробоотборником, я получил целое состояние. Поверить было трудно – я оказался держателем обвязанных резинкой пачки зелененьких в размере целых 300 баксов!

Вот таким я оказался знатным торговцем.

Третья связь моего крота с загранкой была самой замечательной. Хотя дитя от этого сношения и родилось тоже мертворожденным, но каков был процесс, каков акт – одно наслаждение!

«Советско-австрийское совместное предприятие» Геософт занимало небольшой только что отреставрированный им же особняк в Подсосенском переулке. По крутой лестнице со старинными чугунными перилами я поднялся на второй этаж, бережно держа в руках лист заграничной мелованной бумаги с красивым голубым штампом “ALLIED”. На нем радостно поигрывали искристым блеском выделенные мною розовым фломастером лучезарные слова:

Dear Dr. Razumov:

Thank you very much for your recent letter reached me on June 15, 1990.

We are in principle very interested in your developments. However, although do have Russian born technical personnel, we do not clearly understand the status and principle of your innovations. We could possibly meet if you can come to Cleveland, we will be glad to extend an invitation to you to be our guest here for a couple of days.

Looking forward to hearing from you, I remain,

Your truly,

ALLIED STEEL & TRACTOR PRODUCT, INC.

Poul Rosengard

President

Леня Заманский, воротила всех дел Геософта, представил меня вельможному В.Алексееву, генеральному директору, вывеске, фасаду этого самого Геософта.

– Ну, что же, – изрек тот, – поскольку Леонид Исаакович вас рекомендует, то у меня возражений нет. Давайте, действуйте. Вперед. А впрочем, – он посмотрел на меня долгим взглядом и сказал: – почему бы вам вообще не перейти к нам на постоянной основе?

Вот тут-то и надо было мне тормознуть, не торопиться лететь в Америку, не гнаться за сиюминутным удовольствием, а сначала оформить переход в Геософт.

Но я был бы не я, если бы поступил иначе и не соблазнился счастливым случаем в ущерб будущей долговременной выгоде.

Кстати, более дальневидными оказались многие мои коллеги, удравшие тогда из начинавших загибаться всяких Всесоюзных НИИ. Кончалось их время, уходили в прошлое выгодные госзаказы, спокойная гостематика, отваливали в свободный полет институтские филиалы и отделения. Государственная казна тощала и трещала по всем швам, страна стремительно скатывалась в пропасть дикого капитализма – пасть разинул монстр первоначального накопления капитала.

Именно поэтому за командировкой в США я и побежал не в становившийся нищим родной ПНИИИС, а в Геософт, один из многих новорожденных механизмов перевода денег в загранбанки.

И вот у меня в портмоне заветный билет до Нью Йорка, американская виза, командировочные доллары, и я, счастливый, распираемый радостными предчуствиями и надеждами, лечу в немыслимо прекрасную, загадочную, сказочную заокеанскую даль – Соединенные Штаты Америки!

Аэропорт Кеннеди обжег меня яркими огнями многоцветных реклам и ошарашил пустяковостью таможенной проверки и пограничного паспортного контроля. Потом предо мной распахнулись автоматические двери другого терминала и высветилась голубая указующая надпись на табло новой регистрационной стойки.

Затем еще один Боинг подставил мягкое кресло под мой полуживой, натруженный предыдущим 12-тичасовым перелетом зад, и через пару часов я уже волочил ноги по сине-зеленому карпету выходной галереи аэропорта Кливленда.

За оградительной пластиковой лентой в редкой толпе встречающих меня ждал Майкл Барон, через которого я вел из Москвы переговоры о своем приезде в Кливленд. Он сразу узнал меня по экзотической для Америки мохнатой пыжиковой шапке и длиннополому плащу, отделил от остальных одетых в куртки пассажиров и отвез на своей «Тойоте кароле» отсыпаться в отель. На следующее утро я уже был в ALLIED,е.

Вот тут и начались первые разочарования. Я-то полагал, что, прилетев из такого далекого далека, я буду сразу же представлен начальству, что меня ждут и не дождутся, чтобы услышать мой увлекательный рассказ о блестящих изобретениях, призванных сделать пневмопробойник самой замечательной машиной в мире.

И надо же! Президент с утра оказался очень занятым, и принять меня не мог, поэтому встреча была назначена только на день, на время обеденного перерыва. Это называлось деловой ланч.

– Очень странно, – высказал я свое удивление Барону, – я прилетел сюда с другого континента, ваш шеф сам же меня пригласил, потратил на меня деньги, а теперь принять не торопится. Как это может быть?

– О, не удивляйтесь, – услышал я в ответ, – мне тоже поначалу многое было здесь, в этом капитализме, диковинно. – Майкл повел меня к своему рабочему столу, усадил в кресло. – Не берите в голову, расслабьтесь, отдыхайте. – Он сел напротив и продолжил:

– А что касается делового ланча, то все очень просто – у них ведь каждый час в буквальном смысле золотой. Я точно не знаю, здесь о заработках спрашивать не принято, но у Розенгарда, по моим представлениям, час должен стоить не меньше 100 доларов. Поэтому он и не позволяет себе тратить свои драгоценные часы на нечто неопределенное, на то, что не может прямо сейчас, сразу же, немедленно принести ему доход.

К 12 часам дня Барон привел меня в комнату с длинным столом, за который стали постепенно усаживаться разные важные люди. Они сначала подходили ко мне, строили приветливые улыбки, говорили какие-то слова и, пожав мне руку, сували в нее свои визитные карточки. Судя по ним, передо мной были директора по финансам, маркетингу, рекламе, в общем, замы и помы того самого Розенгарда. Тот пришел позже всех, коротко и довольно суховато, как мне показалось, со мной поздоровался и, усевшись во главе стола, открыл заседание.

Я попытался сделать что-то вроде доклада, но мой английский был таким жутким, что я быстро стушевался, и за меня все сказал Миша Барон. Потом были заданы полупустые вопросы, на которые тоже он довольно толково ответил. После очень краткого обмена мнениями президент сказал, что все очень интересно, но сначала нужно выяснить, захочет ли кто-нибудь купить мои приспособления. И тут же он поручил директору по маркетингу заняться этим.