Текст книги "От 7 до 70"

Я И МИХАИЛ СУСЛОВ

Если бы это имя принадлежало другому человеку, оно никогда не было бы начертано сочными черными буквами на белоснежном борту пассажирского океанохода, который после долгой унизительной таможенной проверки медленно покинул пределы Рижского морского порта.

Вечером следующего дня длинные низкие гудки заставили вздрогнуть и засуетиться всех, кто стоял на палубе, плавал в бассейне или расписывал пульку в каюткомпании. Через несколько минут широкие трапы «Михаила Суслова» беззвучно опустились на серый асфальтовый настил пассажирского причала копенгагенского порта. Его бетонные балки были исписаны пестрыми граффити, среди которых бросалась в глаза самая большая надпись, сделанная яркой красной краской:

ANDREY SAKHAROV – FREEDOM!

Однако в тот момент до Андрея Сахарова и вообще до политики никому дела не было, все спешили сами взглянуть на эту самую Freedom, поэтому торопливо бросились одеваться, обуваться, наряжаться.

Я быстро натянул на себя брюки, сорочку, куртку и, пока мои соседи по четырехместной каюте в свою очередь возились со своими галстуками и подтяжками, стремительно нырнул в гальюн. Мне хорошо была знакома старая добрая истина – побрызгать в уличном туалете частно-предпринимательского Запада дело слишком дорогое. Лучше это сделать здесь, на своем родном советском корабле, задаром.

Мне казалось, что опорожнение мочевого пузыря не заняло так уж много времени. Но, повидимому, злосчастный простатит уже тогда начал у меня существенно замедлять мочеиспускание и, таким образом, входить в серьезное противоречие с моим торопыжным суетливым нравом. Во всяком случае, когда я вышел из уборной, никого в каюте уже не было. Я на ходу наскоро пригладил у зеркала вздыбившиеся от спешки волосы и подошел к входной двери, намереваясь спортивным темпом наверстать упущенные минуты.

К моему ужасу дверь не открывалась. Что такое? Я дернул за ручку, еще и еще. Никакого эффекта.

Замок был заперт с той стороны. Неужели, это ребята, не заметив моего туалетного посещения, решили, что я уже ушел, и закрыли дверь на ключ?

Я ударился в панику – из иллюминатора было видно, как последние пассажиры спускались по трапу и присоединялись к своим группам, собиравшимся на причале. Сейчас подойдет автобус, и они уедут.

Надо же, как глупо все получилось! Неужели я просижу весь вечер взаперти в этой проклятой каюте? Я так ждал, так торопил этот свой первый выход в настоящий капиталистический Запад! И на тебе!

Я сильно поддал дверь плечом – безрезультатно, потом поднатужился и снова изо всех сил ее толкнул, но, увы, она не открывалась. Что делать? Может быть, попробовать отодвинуть в замке сабачку? Я вытащил из тумбочки столовый нож и попытался просунуть его в щель между дверью и дверным косяком. Ничего не получалось, замок никак открываться не хотел.

Вдруг мне послышались в коридоре чьи-то шаги. Я стал отчаянно бить в дверь кулаком. Но, повидимому, у меня это плохо получилось, так как никто моего стука не услышал. Тогда я повернулся к двери спиной и, что было силы, начал колотить по ней ногой. Но все было бесполезно – ответа с той стороны не последовало.

Я окончательно отчаялся, повесил нос и стал переодеваться в домашнюю одежду, собираясь забраться на полку с айтматовской «Плахой». В этот момент Судьба-индейка вспомнила обо мне, и я понял, что она еще не совсем от меня отвернулась – к моей великой радости, в дверном замке вдруг заскрипел ключ.

– Ты где, черт тебя побери, пропал? – услышал я взволнованный голос моего соседа по каюте Миши Кременецкого. – Все тебя ждут, руководитель на ушах стоит, меня послал тебя искать. Я обошел весь теплоход, а ты, оказывается, вон где прохлаждаешься.

Вот, Мишка, молодец! Я на радостях хлопнул его по плечу, снова быстро напялил на себя выходной костюм, и мы понеслись по корабельному коридору к трапу.

Не прошло и четверти часа, как я уже пожимал бронзовую руку сидевшему в кресле старику Андерсену и вглядывался в движущиеся фигуры старинных часов на фронтоне копенгагенской Ратуши.

Следующей остановкой был Амстердам. От него в памяти остались длиные романтические каналы и высокая башня, на которую поднимался то ли Петр 1 на коне, то ли Екатерина 11 на карете. Но особое внимание привлек целый квартал секс-магазинов, куда мы, стесняясь друг друга и крадучись, забегали взглянуть на диковинные пластиково-резиновые орудия наслаждений. В те годы для советского профсоюзного загранпутевочника это было высшим пределом храбрости.

Привезли нас и на амстердамский Блошиный рынок, где можно было бы часами шнырять между рядами и лавками поддельного антиквариата. Но времени дали в обрез, а надо было еще успеть пополнить опорожнившийся еще в Копенгагене кошелек. С этой целью, стараясь подальше оторваться от основной группы и не быть замеченным, я бегал по маленьким магазинчикам, где торопливо вытаскивал из внутренних карманов брюк и пиджака то банку «Зернистой» и бутылку «Столичной».

Но удача в этом хлопотном предприятии стояла ко мне боком. Ничего сбыть мне не удалось, и, когда, запыхавшись, я добежал до автобуса (на 15 минут позже назначенного времени), я был встречен всеобщим «фэ». Особенно злобствовал один из приближенных собутыльников руководителя группы.

– Вы что издеваетесь над всеми? – грубо закричал он на меня раздраженным голосом. – Почему вся группа вас одного должна ждать? Если еще раз так будете себя вести, не увидите больше заграницы – такую Характеристику схлопочете, на всю жизнь запомнится.

«Чего это он на себя так много берет? – подумал я – Кто он такой, чтобы орать и угрожать?»

Я тихонько высказал свое недоумение Мише Кременецкому.

– Наверно, боялся, что ты смоешься, – сказал тот.

– А его какое дело? – удивился я.

Миша в свою очередь посмотрел на меня с удивлением.

– Как какое, неужели ты не знаешь, кто он такой?

– Знаю только, что он беспробудно киряет с Руководителем и из каюты не вылезает, а что еще? – спросил я.

– Простофиля ты, – сказал Миша, – все уже давно поняли, что он Оттуда, и стараются не попадаться ему на глаза. – Он пригнулся ко мне и сказал еще тише: – У него ведь задача следить, чтобы никто не отвалил. Со всеми тургруппами всегда ездят такие наблюдатели, катаются в загранку за наш счет. Непыльная работенка, хотя и нервная – попробуй, попсихуй с такими, как ты.

Потом был Гавр, откуда на автобусах нас отвезли в Париж. Там мы провели 3 прекрасных дня, наполненных Лувром, Версалем, Монмартром и кладбищем Пер ла Шез. На нем, благодаря входящего в программу обязательного посещения могилы парижских коммунаров, советским туристам удавалось поклониться также Оскару Уальду и Эдит Пиаф.

А долгий занудный переход через Бискайский залив был вознагражден музеем старинных карет, поющими фонтанами и другими архитектурными остатками Всемирной выставки в Лиссабоне.

Гибралтар поразил скалами, покрытыми водосборными и фотоэлементными плитами. Они были залогом независимости этого осколка Британской империи от взбрыкивавшей тогда Испании, периодически отключавшей английскую военную базу от водопровода и электричества.

Затем мы побывали в Барселоне, где насладились поражавшим воображение архитектурным модернистским чудом Гауди и старинными каталонскими кварталами.

А пыль, теснота и жара Неаполя уравновесилась курортной чистотой, покоем и блеском фантастически бирюзово-палиевого Капри. На нем Ленин оставил после себя непохожий на него бюст, а Горький – виллу и легенду о его бурных ночах с актрисой Андреевой (свою жену Пешкову на эти ночи он отсылал в город).

Обогнув итальянский географический сапог, корабль пришвартовался в порту греческого Пирея, из него мы сьездили в Афины и вскарабкались к святая святых эллинизма – Акрополю.

Оттуда, уже никуда не заходя, «Михаил Суслов» отправился прямиком в Гагры, где в дополнение ко всему предыдущему я еще недельку жарился под тогда еще отечественным солнцем.

НА ПОХОРОНАХ АНДРЕЯ ТАРКОВСКОГО

Это только в нынешних США подстриженные травяные кладбища неуютно голы, пустынны и похожи на гольфовые поля. А в Европе места последнего приюта почти везде отмечены памятниками, часовнями, склепами, размеры которых ограничиваются только денежными возможностями родственников. Наверно, поэтому с каждым годом и десятилетием городские кладбища становятся там все более тесными для мертвых, так же, как и сами старые города становятся все теснее для живых.

Не является исключением и парижское кладбище Женевьев де Буа, облюбованное русской эмиграцией еще с первой половины прошлого века. Густо заставленное красивыми или даже роскошными памятниками, оно давно уже с трудом принимает новых постояльцев. Не нашлось там места после смерти и одному из самых знаменитых кинорежисеров нашего времени Андрею Тарковскому. Прошло более года пока его вдове вместе с разными именитыми ходатаями удалось добиться места на этом престижном кладбище.

И вот в один из снежно-дождливых слякотных зимних дней небольшая православная парижская церковь святого Александра Невского на улице Дарю наполнилась эмигрантской публикой в пахнущих сыростью пальто, плащах, накидках, костюмах. Панихиду служил моложавый священник, говоривший по-русски с большим акцентом.

После службы все собрались на поминки в чьей-то большой квартире высокого кирпичного дома в Латинском квартале. За длинным П-образным столом, уставленным кулебяками, пирожками, ватрушками и блинами царствовала вдова Тарковского, дородная женщина в черном панбархатном платье.

Я сидел рядом с поэтом Генрихом Сапгиром, который приехал из Москвы к своей дочери, жившей в Париже и помогавшей ему организовать презентацию только что выпущенного здесь его нового сборника стихов.

– Глянь-ка, – сказал он мне, показывая глазами на хозяйку стола и на Галину Вишневскую, только что появившуюся в дверях, – как они здорово похожи друг на друга своей подчеркнутой русскостью.

Потом говорились речи. Парижский издатель со знаменитой фамилией Струве обещал выпустить посвященную Тарковскому книгу. Приехавший из Кельна Лев Копелев, блистая седой бородой, говорил о влиянии Тарковского на диссидентское движение в СССР. Владимир Максимов прочел некролог, напечатанный в его «Континенте».

Других выступлений, перемежающихся обильными выпивонами и закусями, я не слышал, так как ушел задолго до окончания этих поминок, затянувшихся, как рассказал мне потом Алик Гинзбург, далеко заполночь.

Уместно поинтересоваться, как это я, простой советский кандидатишка-технарь, попал вдруг в компанию таких знатных персон, известных гуманитариев-литераторов, и в такой исторический час? Ведь шел еще только 1988 год, и оказаться в Париже, в центре русской культурно-политической эмиграции было доступно далеко не каждому гражданину великой страны Советов.

На таможнях Бреста и Чопа еще выискивались в чемоданах томики «Архипелага ГУЛАГ,а». В центральных газетах еще продолжал клеймится, как антисоветский, действоваший во Франции НТС («Народно-трудовой союз»).

«Призывы ЦК КПСС» к ноябрьским праздникам еще призывали:

Народы всех стран! Давайте отпор агрессивным проискам империализма и милитаризма! Расширяйте и сплачивайте антивоенное движение! Обуздаем гонку вооружений, отстоим разрядку и мир!

Народы европейских стран! Усиливайте борьбу за вывод из Западной Европы американских ядерных ракет! Европе – мир, безопасность и сотрудничество!

Народы мира! Добивайтесь вывода израильских войск со всех захваченных арабских земель, прекращения вмешательства в дела арабских стран!

А я, несмотря на эти звонкие призывы, сидел в компании отьявленных антисоветчиков, врагов моей горячо любимой Родины, ел с ними пельмени и пил «Шардоне». Как это я сподобился, как исхитрился?

Мое месячное пребывание в Париже подготовила почти полувековая работа гигантской агитационно-пропагандистской коммунистической машины, одной из важных частей которой была система «Курсов русского языка для иностранцев». Многие десятилетия она служила ширмой для подготовки идеологической и шпионской агентуры СССР в разных странах мира.

Но к концу 80-х годов, когда партийно-государственная казна стала серьезно худеть, эти Курсы все больше начали переходить на коммерческие рельсы. Теперь уже, кроме основного контингента так называемых представителей коммунистических и рабочих партий, на учебу в Москву стали приезжать и ностальгирующие по России бывшие белые и серые эмигранты. С них драли большие деньги.

Одним из таких любителей русского языка был Евгений Георгиевич Мошера. Его отец, француз, еще в конце Х1Х века перебрался в Россию, построил в московском предместье ткацкую фабрику, дом для рабочих и для себя, а потом женился на деревенской девушке из Подмосковья. Но после революции фабрику и все накопления у Мошера отняли, и он вынужден был вернуться с семьей во Францию, оставив свой дом коммунальным службам Москвы. Его сыну тогда исполнилось 8 лет.

И вот надо же было так выстроиться звездам, чтобы через 12 лет в соседнем дворе стал бегать другой мальчик Женя, с которым Женя Мошера, пресекшись пространстве, разошелся во времени. Понадобилось целых 56 лет, чтобы они встретились.

Нас познакомила приятельница соседки, служившая музыкальным работником на тех самых Курсах русского языка для иностранцев.

– А вот и наш садовод, – сказала она, когда я вошел в дверь ее квартиры. – Знакомьтесь, Женя, это Евгений Георгиевич, – представила она меня высокому поджарому старику с молодым лицом, украшенным смеющимися голубыми глазами.

– Мы только что говорили о моем саду в Бомоне, – сказал он с не очень сильным иностранным акцентом. – Я выращиваю огурцы, салат, лук, клубнику. У меня есть и много кустов с ягодами.

– Евгений Георгиевич спрашивал, нет ли у кого-нибудь из здешних садоводов облепихи, – добавила хозяка дома. – Он хочет развести ее у себя на Луаре. Я так подумала и тебя упоминула. Ничего, что без спросу?

– Правильно сделала, – ответил я, – мужские отросточки у меня есть точно. Могу их выкопать. А вот женские где достать? Без них ведь ягод не будет, – я задумался на минуту. – Пожалуй, попрошу у соседа. Думаю, он не откажет.

Через несколько дней в аэропорту Шереметьево я вручил Евгению Георгиевичу небольшой полиэтиленовый пакет с отростками облепихи, которые, чтобы не придрались на таможне, он запрятал подальше в чемодан. А спустя пару недель кто-то привез мне от него ответный презент – два саженца шафты. Эти замечательные кусты, помесь крыжовника и черной смородины, до сих пор цветут у нас на даче и в августе одаривают крупными кислосладкими ягодами.

Потом мы с Евгением Георгиевичем долго переписывались, и как-то в одном из писем он написал, что хорошо было бы нам увидеться. Я, конечно, с большим энтузиазмом поддержал эту плодотворную идею, но обьяснил, что без специального вызова меня во Францию не пустят.

Не прошло и пары недель, как Евгений Георгиевич прислал мне подписанную в парижской мэрии красивую бумагу с гербом французской столицы, а еще через месяц мы уже обговаривали с ним по телефону детали моей поездки.

– Что бы Вам привезти из Москвы? – спросил я его.

– Черного ржаного Бородинского хлеба, – ответил он.

– Ну, этого мало, – сказал я, – хотелось бы еще что-то более ценное и вам более нужное. Но что?

– Что еще? – переспросил он и ответил: – Еще Бородинского хлеба.

Евгений Георгиевич встретил меня на Северном вокзале французской столицы, отвез в свою квартиру, расположенную вблизи станции метро Порт д,Орлеан, а сам уехал в свой Бомон.

Перед отьездом он мне сказал:

– Вы живите здесь у меня вольно, свободно, делайте, что хотите. И без стеснения, ешьте все, что есть в холодильнике, да и в буфете посмотрите, что там еще есть сьестного.

Я точно последовал его предложению, а когда холодильник совсем опустел, залез в морозилку, обнаружил там два добрых куска мяса, поджарил их и с аппетитом слопал, сожалея лишь, что они оказались несколько жестковатыми для моих кариозных зубов. Но как же я ужаснулся, когда при сборах к Евгению Георгиевичу в Бомон, услышал от него по телефону:

– У меня к Вам небольшая просьба – захватите, пожалуйста, из заморозителя в холодильнике мясо для моего Буля. А то здесь, в деревне, собачьих магазинов нет, и нечем пса на Рождество порадовать.

Пришлось идти в магазин искать собачье мясо. Оно оказалось страшно дорогим. Вот так, называется, я сэкономил!

Как я общался с парижанами? Очень просто – руками, плечами, головой и немного тем, что в ней валялось без дела со школьной скамьи. Совершенно неожиданно для меня откуда-то из-под черепной коробки стали выскакивать на язык, казалось бы, давно забытые французские слова, и я ими нахально грассировал в магазинах, кафе, музеях и театрах.

Каждый вечер я намечал на карте какую-нибудь новую точку, с утра пораньше добирался до нее на метро, а потом шел обратно пешком. Таким образом, я обтопал Париж вдоль и поперек и изучил его настолько, что со временем мог уже обьяснять неким заблудившимся туристам, как куда пройти и проехать.

После возвращения в Москву, как и тогда, 20 лет назад, мне позвонили из КГБ. Такой же вкрадчивый сладкий голос предложил встретиться в удобное для меня время. Но, боже мой, как все изменилось! И вокруг, и во мне. В стране была обьявлена Гласность, психушки для диссидентов уже позакрывались. И я, готовясь к встрече с КГБ, не дрожал от страха, как осиновый лист, не мучился бессоницей и не страдал от ночных кашмаров.

И меня уже никто не приглашал в таинственное заведение с зарешеченными окнами. Наоборот, КГБ шло ко мне.

Оперативник ждал меня в комнате агитпункта, располагавшегося в соседней школе. Серый человек в сером костюме, с серыми седеющими волосами. В отличие от того Акимушкина, пронзившего меня тогда пристальным немигающим взглядом, этот, не глядя на меня, суетливо бегал глазами в разные стороны.

– Вы были во Франции, – полувопросительно сказал он. – Как сьездили, нормально?

– Да, вроде бы ничего, все хорошо, – ответил я.

– Значит, все нормально, никаких инцидентов не было, все было в порядке? – снова спросил он.

– Все хорошо, – выдохнул я, – никаких проблем.

– Ну, ладно, хорошо, что все хорошо, – закруглил он этот странный непонятный разговор, – значит, на этом и остановимся, больше, кажется, никаких вопросов к вам нет. Спасибо за встречу. Извините, что побеспокоил.

Зачем он со мной встретился, чего от меня хотел? Может быть, кто-то донес на меня, что я побывал в «Голосе Америки», центре шпионажа и диверсий? Или, что я общался в Париже с антисоветчиками НТС?

Нет, скорее всего, это была простая дежурная проверка, выяснение возможности из меня вытянуть что-нибудь такое этакое. Ведь, наверно, еще с того раза мое имя где-то числилось в их списках, и на всякий случай надо было для порядка на меня посмотреть, прощупать, где-то отчитаться, поставить галочку.

А, может быть, было и еще что-то другое?

Ответа на этот вопрос я не знаю до сих пор.

ДВЕ ВСТРЕЧИ С ФИДЕЛЕМ КАСТРО

Наша первая встреча с Фиделем состоялась, когда он приехал в Москву по приглашению Хрущева. На нем был военный френч, фуражка и большая борода – ее он поклялся состричь только после полной победы кубинской революции. Мы встретились глазами, и мне показалось, что он слегка улыбнулся краем губ, а я в ответ ему блеснул полным набором своих не поредевших еще тогда зубов.

Я сидел в мягком кресле и отхлебывал из стакана остывающий чай, а он, чернобелый, стоял напротив, крепко вцепившись в деревянную трибуну. Между нами была линза – плоская стеклянная колба, наполненная водой. Она увеличивала его фигуру, позволяя рассматривать звездочки на коротких овальных погонах.

По правде сказать, я никак не мог врубиться в смысл того, что он говорил, скорее всего, переводчик был неважнецкий. Но сама его речь, тембр голоса, манера говорить притягивала магнитом, завораживала, гипнотизировала. Не слушать его было невозможно. Наверно, также артистично держались на сцене в свое время Муссолини и Гитлер, Троцкий и Роза Люксембург.

Потом было ужасное Карибское противостояние, чуть было не закончившееся 3-ей мировой войной. Хрущев завез тогда на оплот социализма в западном полушарии большую партию многотонных межконтинентальных яблок раздора с кодовым названием «цитрусы».

Зимой 1979 года я, наконец, собрался нанести Фиделю Кастро ответный визит. Он встретил меня прямо в аэропорту Гаваны. На этот раз его глаза смотрели не на меня, а куда-то вдаль, в только ему известное будущее. Он был статичен, монументален, величественен. Ретушер немало потрудился над его щеками, отливавшими здоровым стальным румянцем.

Но в общем его внешний вид почти не изменился – тот же френч и фуражка защитного зеленого цвета, те же погоны и портупея. А, главное, все та же борода, которую он, вопреки своему обещанию, так и не сбрил. Наверно, кубинская революция все еще до конца не победила, так как лозунги на многочисленных уличных плакатах, висевших рядом с его портретами, предлагали кубинцам на выбор:

SOCIALISMO О МUERTE!

Хотя вряд ли жизнелюбивые легкомысленные кубинцы готовы были предпочесть смерть тому социализму, который сменил у них веселый и беззаботный батистовский режим. Вряд ли им могли нравиться пустые полки магазинов, полуразваливающиеся нищенские дома с обшарпаными фасадами, карточная система с мизерной нормой мяса, яиц, молока и риса по талонам.

Сомнительно, чтобы они были довольны дорогостоящим строительством с помощью СССР двух больших атомных электростанций. В них дальновидный команданте видел не только источники электроэнергии, но и атомные бомбы, которые он грозился взорвать, если американцы посмеют напасть на Кубу.

Мы проехали на туристическом автобусе вдоль северного побережья от Гаваны до Сантяго де-Куба и удивились. Почти по всей его длине щетинились колючей проволокой окопные траншеи, и приземистые железобетонные доты зорко вглядывались пустыми бойницами в безлюдные просторы Флоридского пролива.

А на набережной Гаваны двенадцатилетние девочки с завязанными глазами соревновались на скорость разборки и сборки вслепую автоматов Калашникова.

Как тут было не вспомнить один из самых смелых по своему времени, самых сатиричных романов братьев Стругацких «Обитаемый остров», опубликованный ими в одном из незаметных периферийных, кажется, уральском журнале? На этом острове правили некие Великие отцы, поддерживавшие тоталитарный режим с помощью специальных вышек. На них стояли генераторы особых оглупляющих лучей, державших все население в повиновении и страхе. Прилетевшие на звездолете земляне говорили жителям острова:

– Мы видели миры, где живут лучше вас. Мы видели миры, где живут хуже вас. Но нигде мы не видели, чтобы где-нибудь кто-то жил глупее вас.

Что еще могло быть более похожим на так называемый «остров Свободы»? А ведь он, в свою очередь, был точным собирательным образом, ярким зеркальным отображением стран пресловутого «Лагеря социализма».

Но я был бы противным занудой и тупым критиканом, если бы не заметил на фиделькастровской Кубе многоэтажных больниц и поликлиник, оборудованных по последнему слову медицинской техники, и многочисленных аптек с дефицитными даже в Москве лекарствами.

А еще я не мог, конечно, не быть в восторге от золотистых пляжей и рифовых островков Варадеро, от его белоснежных утопающих в зелени вилл и отелей. И особенно от его ярких, цветастых, многоголосых, веселых и шумных карнавалов, шествий, парадов и фестивальных торжеств.

Однако было совершенно ясно, что все это только напоказ, что все это также недоступно простым кубинцам, как и спецмагазин в Гаване, где мы по выданным нам сертификатам с большим рвением отоварились дешевой водкой, кубинским ромом и сигарами.

Из таких же вот односторонних встреч со знаменитыми коммунистическими деятелями ХХ-го века (не считая, конечно, мавзолеевских В.И.Ленина и И.В.Сталина) до сих пор греет сердце незабываемая встреча с югославским вождем Иосипом Броз Тито.

После долгого перерыва летом 1956 года Москва и Белград сделали попытку наладить отношения, испорченные еще при Сталине. Первый визит наносил Тито, и встречать его предполагалось с большой помпой. В числе прочих пышных мероприятий была намечена установка на пути следования гостевого кортежа толп ликующего народа.

Откуда его взять? Конечно, из всяких «НИИ», «ГИПРО» и прочих госпредприятий, не обремененных планом выпуска шестеренок, подшипников, плащей и трусов. По разверстке райкомов партии от них выделялись молодцы, вроде меня и моего приятеля Юры Брумана. Придя в тот день на работу, мы с удовольствием восприняли эту новость и быстро, пока начальство не передумало, отправились к месту нашего стояния – на Крымский мост.

Надо сказать, что в тот летний день стояла небывало сильная жара, потом даже в газетах писали, что среди встречавших высокого югославского гостя были люди, попавшие в больницу от солнечных ударов. Но нам по молодости лет пока все было нипочем..

– Давай, протыримся в первый ряд, – шепнул мне Юра, – говорят, там флажки будут давать.

Мы пролезли поближе к проезжей части, хотя совсем уж вперед пробраться не удалось. И вот стоим под палящим солнцем – час, два, три. А Тито все не едет, и не едет – то ли самолет задержался, то ли начальство перестаралось и выставило нас раньше времени. Я взмок, футболка прилипла к телу, голова гудела вертолетным гулом, в висках ломило. Настроение портилось – вот дурак, лучше бы на работе остался, сидел бы спокойно за столом, в холодке.

И вдруг краем глаза я заметил, как под мостом, резво раздвигая в стороны москворецкую волну, плывет полный пассажиров речной трамвайчик. Вот он проскользнул под мостом, развернулся в обратную сторону и боком пошел к причалу.

«Счастливчики, – позавидовал я сходившим по трапу на берег счастливчикам, и сразу же гениальная идея сквозонула в моей перегретой солнцем голове: – а мы что, рыжие?». Я толкнул Брумана плечом и кивнул головой в сторону причала. Тот облизнул губы, поморгал глазами, потом ответно толкнул меня в другое плечо, взял за локоть и потянул за собой. Мы тихонько передвинулись из первых рядов в последний, потом незаметно отделились от толпы и медленно направились к спуску на берег.

О, как здорово мы порезвились на пляже в Серебрянном бору, как весело попрыгали с мячом, поплавали в прохладной ласковой воде и с какими приятными девчонками познакомились! На следующий день, когда начальник увидел наши обгоревшие носы, он нам посочувствовал:

– Да, бедняги, трудно достался же вам этот Тито.