Текст книги "От 7 до 70"

Только через три дня я попал под ультразвук.

Это была маленькая темная комната, без окон, с одной койкой и рабочим столом, на нем стоял небольшой прибор с дисплеем. Пожилой оператор уложил меня на койку, намазал кремом стальной круглый щуп и стал водить им по моим бокам. Откуда-то сзади вдруг раздался громкий глухой стук, сопровождаемый странным чавканьем. Я не сразу догадался, что это стучит мое собственное сердце.

Потом я сполз с койки и стал одеваться, с тревогой глядя на непроницаемое лицо оператора, внимательно вглядывавшегося в экран.

– Ну, что же, – услышал я наконец, – ничем, мой друг, порадовать вас, к сожалению, не могу. У вас инфаркт, причем, никакой не микро-, а настоящий, хороший такой, трансмуральный.

– Как это так? – взмолился я. – Не может быть, вы, наверно, ошиблись, у меня же ничего не болит.

– Увы, никакой ошибки. Ясно виден рубец на задней стенке левого желудочка. А что касается безболевого синдрома, то именно он нас, мужиков, как раз и сводит в могилу. Кто умирает на работе, кто на бабе. Кому как повезет.

Можно было бы предположить, что уж теперь-то я угомонюсь и буду паинькой. Нет, на неподвижное существование меня хватило только в первые двое суток. Потом я снова начал бегать к телефону, звонил домой, на работу, принимал посетителей. Как-то меня увидела в коридоре палатная врачиха и накричала:

– Вы что, с ума сошли, с кровати вставать? Я же сказала, лежать железно. Если еще в вертикальном положении увижу, штаны отниму.

Вот так я стал инвалидом. Причем, не каким-то там фиктивным или только фактическим, а обладателем настоящей «Справки об инвалидности 2-ой группы с правом работы на дому». О, это оказалось совсем неплохо! Я получил массу разных привилегий: скидку на оплату квартиры, света и газа, бесплатные лекарства и, главное, раз в году я получал дармовую путевку в кардиологический санаторий.

Портила настроение только вот эта странная приписка о разрешении работать на дому. Что это значило – клеить коробочки или вышивать салфетки? Начальница пнииисовского отдела кадров заявила безапеляционно:

– Не можешь же ты с таким статусом оставаться начальником сектора. Мы тебя переведем в главные научные сотрудники, и сиди где хочешь, хоть на работе, хоть дома, пиши свои формулы. Чего еще надо, зарплата та же, а хлопот никаких, гуляй себе, отдыхай.

Через пару дней меня вызвал директор.

– Ты работать как прежде, только хочешь или можешь? – спросил он.

– И то, и другое, – ответил я, не задумываясь. А вот он задумался на минуту, потом снова спросил:

– У тебя в письменном столе ящики глубокие?

– А что? – не понял я.

– А то, что возьми свою справку об инвалидности и засунь ее куда подальше. И никому больше ее не показывай, особенно в отделе кадров. А, главное, давай, форсируй работы по Поклонной горе.

Но очень для меня кстати поклонногорский договор снова завис, и поскольку другой работы тогда не было, мне удавалось большую часть рабочего времени расслабляться дома или даже на даче. Все было бы ничего, все было бы терпимо, если бы только…

Никогда еще никто не кидал мне большей подлянки, как мое собственное сердце! Мышцы спины и плеч томились по утренним физкультурным сгибам-разгибам, икры ног млели в ожидании пробежки, а этот предатель мотор говорил: стоп – стоять, сидеть, лежать. Я проходил 30-40 метров и садился на скамеечку отдохнуть, я делал два-три копка лопатой в саду и откладывал ее в сторону.

– Миллионы людей живут с такой стенокардией, как у вас, – сказала мне на приеме в поликлинике Сарра Ефимовна, – и ничего, живут. Гуляют с собачкой в парке, или с женой под ручку. Тоже неплохо.

– Но мне бы не хотелось так жить, – ответил я. – Что бы вы мне посоветовали, кроме этих прогулок по парку?

– Ну, если вы очень настаиваете, то я могу дать вам направление в Кардиологический центр, езжайте туда, становитесь на очередь, может быть, прооперируют.

Не знаю, каким врачом был Евгений Иванович Чазов в бытность свою лейб-лекарем Ельцина, но, будучи медицинским министром, строителем он оказался отменным – отгрохал огромный Кардиологический центр с научно-исследовательским институтом, больницей и разными вспомогательными службами. А, главное, впервые в стране он наладил здесь аортокоронарное шунтирование.

И, как всегда, первыми получателями дефицита, конечно, стали властьимущие. Незадолго до моего появления отсюда выписался тот самый Олег Иванович Лобов, с которым мы в свое время встречались в Томске. Теперь он уже был не зампредсовмина, а председателем Совета безопасности, от чего его толстолобость вовсе не уменьшилась.

Одной не очень крупной, но зато очень громкой промашкой Лобова в то время была поддержка пресловутой японской секты Яум Сенрико. Позже эта религиозная группа вообще оказалась преступной, замешенной в пуске отравляющего газа в токийском метро, и ее судили. А тогда в Москве с подачи Лобова (наверно, еще и за взятку) ей для пропаганды предоставили не только многочасовый радиоэфир, но и огромные концертные и спортивные залы.

Мне довелось оказаться свидетелем одного такого бесплатного представления на крытом стадионе «Олимпийский» на проспекте Мира. Слепой Учитель сидел в полуйоговской позе на сцене, где специально приглашенный большой симфонический оркестр играл его музыку, видимо, претендовавшую на божественную. В вестибюле раздавались брошюры, обещавшие каждому примкнувшему к движению быстрейшее исцеление от всех недугов и долгую счастливую жизнь.

Еще больший переполох вызвало появление в больнице самого премьера Черномырдина. Наблюдать его выход из большого черного лимузина мне удалось только через окно палаты – выходить в коридор, охраняемый плечистыми молодцами в серокостюмной униформе, было строго запрещено. Сопровождаемый свитой, Виктор Степанович проследовал в конференц-зал, где раздавал направо и налево разные награды за удачно врезанные ему пару недель назад коронарные байпасы.

Однако, оказалось, что все эти высокопоставленные чины были просто подопытными кроликами (а, может быть, Фрунзами?).

Однажды утром под окнами нашего корпуса деловито заурчал траншеекопатель. Я спустился вниз и подошел к стоявшему поблизости такому же, как я, любопытному.

– Что опять, какую-нибудь трубу забыли проложить? – сказал я.

– Нет, здесь дела поважнее, – ответил тот. – Говорят, самому Ельцину прокладывают отдельную телефонную линию, он ведь вот-вот должен лечь на операцию шунтирования. Наверно, это будет какой-нибудь спецкабель для черного чемоданчика с ядерной кнопкой.

Вот в какую компанию я попал!

Но была у меня на этом Олимпе одна очень приятная встреча, которая во многом скрасила мое тревожное предоперационное ожидание, а потом после операции помогла стать на ноги.

Он шел мне навстречу по гаревой дорожке, низко опустив голову. Поравнявшись со мной, он поднял глаза, обращенные внутрь и полные грусти. А я сразу узнал его и бросился наперерез.

– Толя, привет! – восторжено возопил я. – Ты что меня не узнаешь?

Он с удивлением посмотрел на меня, взгляд его изменился, глаза наполнились вниманием и тут же вспыхнули яркими веселыми огоньками.

– Как же это я могу тебя не узнать? – вскрикнул он. – 425-ая школа, 9-ый Б. Мы же с тобой одно время за одной партой сидели.

Мы крепко обнялись, прижались друг к другу и пошли рядом.

По правде сказать, никакая особая дружба нас с ним не связывала, хотя я и бывал у него дома, стоявшего прямо напротив школы. Я был маленьким, щупленьким и относился к тихим робким мальчуганам, подпиравшим стены на школьных вечерах и боявшимся на пушечный выстрел подойти даже к самой завалящей девочке из соседней женской школы. Плоды раздельного обучения!

Толя же, как мне тогда казалось, относился к тем мальчишкам, которые раньше других почувствовали какое-то шевеление между ног. Хотя, скорее всего, я ошибался, так как не он ведь был героем той скандальной истории, которую с удовольствием вспоминая, мы и теперь весело смеялись.

Заболела наша «лябалиха», и на один-два урока нам прислали другую «француженку» – практикантку из Иньяза. Она вошла в класс, совсем юная девица, скромно одетая в строгое коричневое платье, но ослепительно красивая.

Когда она отвернулась к доске и стала на ней что-то писать, долговязый большеголовый мальчишка Ровка Васильев пролез по полу к учительскому столу и лег на спину, интересуясь, что там у «француженки» под юбкой. В классе воцарилась гробовая тишина, но вдруг кто-то не выдержал и громко захихикал. Владелица подюбочной тайны обернулась, увидела под собой давящегося от смеха Ровку и чуть не села на него – ноги у нее подкосились. Она сначала побледнела, потом ее щеки покрылись красными пятнами. Она осторожно, боясь споткнуться, перешагнула через Ровку и стремглав бросилась к двери.

Конечно, Васильеву за хулиганство здорово попало, но из школы его не исключили. А вот Толя Кузнецов сам вылетел из 10-го класса. И вовсе не за плохое поведение, а просто потому, что пианино и гитара были для него намного привлекательнее котангенса и гипотенузы.

Толин отец пел в хоре Большого театра. А его дядя, голубоглазый красавец Михаил Кузнецов был известным киноартистом. Племянник пошел по его стопам – окончил театральный институт, некоторое время работал по распределению в Петрозаводском драмтеатре. А после возвращения в Москву числился в труппе театра Киноактера. В то время иначе и быть не могло – несмотря на всеобщее признание, его запросто могли прижучить за тунеядство.

А успех у Толи был сразу замечательный. Это ведь он блестяще сыграл главную роль в романтической картине Владимира Мотыля «Белое солнце пустыни», ставшей советской киноклассикой. И хотя после этого он снялся в десятках других разных фильмов, он остался в народе известен, как «товарищ Сухов».

– Ты понимаешь, – говорил он мне, – в кино никогда не знаешь наперед, будет ли та или иная картина иметь успех. Иной раз кажется, и сценарий хорош, и артисты подобраны неплохие, а фильм не удается. А бывает и наоборот. Невозможно угадать.

– Ну, у тебя-то, наверно, с предложениями проблем никогда не было, – заметил я.

– Это правда, но нередко я по глупости упускал свой шанс. Вот был у меня такой случай, – стал рассказывать Толя: – Позвонил мне как-то Эльдар Рязанов и предложил роль предсеателя гаражного кооператива в его новом фильме. А у меня на то же время была намечена поездка на сьемки в Варну. Я предвкушал пляж, горячий песок, солнце и не менее жаркое лето с некой блондинкой, улыбка которой позволяли экономить свет директору Дома кино. И я отказался от имевшего потом бурный успех «Гаража», где вместо меня сыграл Валя Гафт.

Не перестаю восторгаться мудростью Создателя – как здорово он все придумал, как дальновидно все предусмотрел! Но самое гениальное его изобретение, самый драгоценный дар всему живому на Земле – это шок и потеря сознания!

Именно благодаря им мы ничего не чувствуем, когда уходим из жизни. Мы закрываем глаза и растворяемся, исчезаем в Неизвестности и Безвременьи.

А смерть, что она нам? Это для остающихся в живых она может быть страшна. Это они получают наглядное представление, что их ждет самих.

Впрочем, если хорошенько разобраться, то мы ежедневно исчезаем из этого мира и отсутствуем в нем по 7-8 часов, то-есть, на самом деле проживаем только какую-то треть отпущенного нам времени. И относимся к этому спокойно, так как точно знаем, что обязательно вернемся назад, проснемся.

Подобным образом я философствовал, когда обсуждал сам с собой вопрос о предстоящей операции. «Что особенного? – уговаривал я себя. – Больно только будет, когда сделают укол обезболивающий. А потом засну, и все. Проснусь – хорошо. Нет – тоже не страшно, я же ничего чувствовать не буду».

И вспомнил своего скоропостижно скончавшегося сослуживца Сашу Мирского.

– Бужу я его утром, – рассказывала его жена. – «Вставай, – говорю, – яичница уже остыла». А он все спит и спит. Я подходила к нему несколько раз, за плечо дергала. Потом, когда скорая помощь приехала, оказалось, что с 2-х часов ночи Саша мертвый со мной лежал. А я еще во сне к нему прижималась.

И вот я на операционном столе.

Нет, нет, пока еще только для обследования. Причем, на первый взгляд очень страшного: всовывают тебе через пах длинную проволоку и проталкивают ее по кровеносному сосуду аж до самого сердца. В действительности, никакой боли не испытываешь, ведь по пути следования зонда никаких нервов нет. Но вот результат обследования были, ой-как, неутешительны: 2 коронарных сосуда у меня были забиты холестерольными бляшками на 70%, а один даже на 90.

Меня принял оперирующий хирург Андрей Андреевич Ширяев.

– Для вас, как москвича, операция может быть бесплатной, – сказал он. – Но, если вы хотите, чтобы она была проведена на европейском уровне, то нужно приобретение специальных приспособлений и материалов. Это стоит денег. Не знаю, сможете ли вы оплатить эти расходы.

– Конечно, конечно, – быстро ответил я.

– Нужно тысяч 30. Кстати, многие оплачивают по безналичному расчету, им их учреждения помогают.

– Разрешите, я прямо сейчас от вас позвоню в свой институт, – попросил я.

– Давайте, звоните, – он протянул мне телефонную трубку, а сам отошел от меня и занялся другими делами.

После нескольких попыток секретарша наконец соединила меня с директором.

– Даже не знаю, что и делать, – сказал Баулин. – Откуда такие деньги? У тебя на договоре по Поклонной горе всего 20 тысяч. Единственное, что я могу сделать, взять пока взаймы у других, потом отдашь. Но и то не более 15.

– Ну, хорошо, – согласился Ширяев, когда я ему передал содержание своего разговора с директором. – Пусть будет 15, обойдемся и этим. Только кровь и плазму для переливания вам надо будет купить, за свой счет. – Он помолчал немного и добавил:

– Да, и еще – не забудьте на операцию принести 2 бутылки водки. Для обмывания.

Последнее требование повергло меня в абсолютное уныние.

И вот настало это утро. Безоговорочно отвергнув мои настойчивые предложения своим ходом дойти до операционной, санитар велел мне раздеться догола (трусы тоже снять), уложил на каталку и я отбыл в Неизвестность, сопровождаемый сочуствующими взглядами сопалатников.

В «предбаннике» со мной накоротке пообщался усатый анестезиолог и вколол в задницу совсем небольный укол. Последнее, что я помню, это большой прозрачный пластмассовый колпак, который хирургическая сестра ловко приладила к моей физиономии. И все – я отправился в иной мир.

Нет, нет, никакого другого мира нет. Это все вранье про загробную жизнь, про перевоплощение во что-то другое («хорошую религию придумали индусы») и про всякую другую лабуду, которую вешают нам на уши разные фантазеры, философы и предсказатели.

Ничего там нет. Ни-че-го!

Все-таки, я выжил. Очнулся и почуствовал за спиной свет из окна. Но радости не было, а была страшная боль во всем теле и ужасная тяжесть – наверно, они перепутали и вместо крови налили мне в жилы тонну жидкого свинца. Но все это было ничто по сравнению с диким удушьем, от которого глаза вылезали из орбит, грудь билась в конвульсиях, и думалось: лучше бы снова уйти туда, в Бесчувствие, только бы так не чувствовать такую муку.

Только бы кончилась эта пытка толстой пластмассовой трубой, торчавшей у меня в горле. Зачем она, почему, может быть, впопыхах забыли ее вытащить?. Дышать было невозможно, я задыхался, я умирал.

И вдруг на хвосте уходящего сознания появилась простая ясная мысль – у меня же есть еще один важный орган, нос. Я воспользовался им, вздохнул и стало чуть-чуть легче. Но именно чуть-чуть, потому что все равно было очень плохо. Продолжая давиться пластмассой, я застонал, замычал.

Неожиданно надо мной нависло круглое красное женское лицо, и я услышал первый в моей второй жизни человеческий голос.

– Что, милок, проснулся? Живой значит. – Я ощутил терпкий дух водочного перегара. – Все будет хорошо, сейчас доктора позовем. А пока, давай-ка, я тебе подушку поправлю.

Женщина протянула руки, и прямо мне на лицо упали большие тяжелые груди, пахнущие жаренным луком и чесноком, они закрыли то единственное, чем я еще мог дышать. «Все, конец», – подумал я и зажмурил глаза, приготовившись на этот раз совсем уже уйти из жизни.

Но Бог опять меня спас. На мое счастье, вдруг одна из давивших меня грудей отвалилась в сторону, а вторая, оторвавшись от моего лица, повисла в воздухе. Я смог снова хоть как-то вздохнуть и вернуться к жизни.

Через несколько дней, когда я уже стал выходить из палаты, я встретил эту санитарку в коридоре. Я улыбнулся ей, пытаясь обратить на себя внимание, но она прошла мимо, даже не взглянув на меня.

«Неужели она одна выжрала обе мои бутылки водки? – подумал я. – Вот это баба!»

Глава последняя
И НА ТИХОМ ОКЕАНЕ СВОЙ ЗАКОНЧИЛИ ПОХОД

ОТЬЕЗД на ПМЖо

Москва вздрогнула и замерла, распахнув глаза и разинув рот от удивления. Никогда еще она не видела такого количества диковинных шортов, бриджей и маек-футболок с целым вернисажем звезд, серпов-молотов, орлов и тигров. Москва бурлила, кипела, искрилась всеми цветами политической карты мира. Немцы, французы, англичане, индусы – кто только не воспользовался временной слабиной Железного занавеса, приоткрытого жарким летом 1957 года Московским международным фестивалем молодежи и студентов.

Но для нас, русских евреев (по паспорту), особой экзотикой были делегаты из далекой таинственной страны Израиль. Вместо привычного газетного облика крючконосых сионистских захватчиков, врагов свободолюбивого палестинского народа перед нами предстали стройные миловидные девушки – танцовщицы, актрисы, певицы и мускулистые загорелые парни из спортивного клуба Маккаби.

В Сокольниках возле одной из площадок, где выступал израильский танцевально-инструментальный ансамбль, я встретился глазами с приятным улыбчивым молодым человеком. К лацкану его пиджака был прикреплен небольшой израильский значок. После концерта незнакомец подошел ко мне, поздоровался на ломаном русском языке, а потом заговорил по английски. Кое-как я понял: этот человек журналист и живет в Тель-Авиве. В ответ, краснея и заикаясь, с помощью какого-то русско-английского винегрета я попытался рассказать ему о себе.

Неожиданно из-за угла здания, где мы стояли, появился крепко сбитый высокий человек в сером костюме. Он медленно направился в нашу сторону. Шел ли к нам? Скорее всего – да. Поравнявшись, он просек нас долгим внимательным взглядом и проскользнул мимо.

Еще издали увидев этого человека, мой новый знакомый изменился в лице, посерьезнел, снял улыбку с губ и сразу же прервал разговор. После того, как тот исчез за поворотом дороги, израильтянин оглянулся, опасливо посмотрел по сторонам. Потом он быстро достал что-то из-за пазухи и незаметно сунул мне в руку. Я пощупал пальцами – это был прямоугольный бумажный конверт, я хотел его рассмотреть, но мой знакомый с испугом отрицательно покачал головой. Тогда я торопливо сунул конверт во внутренний карман брюк.

Мы расстались.

Только дома я понял, что у меня в руках моя собственная Судьба. Этот небольшой почтовый конверт с целлофановым окошком на лицевой стороне содержал маленький пакетик с землей моих праотцов. А главное – в нем лежал форменный бланк «Приглашения» воссоединиться с семьей некого моего дяди Тевье и тети Цили.

Что сказать?

Нет, не воспользовался я неожиданно свалившимся мне с Неба предложением изменить мой жизненный путь. Отнесся я к этому израильскому «Приглашению» совершенно наплевательски – бросил куда-то на книжную полку и почти забыл. Поэтому и прожил свою жизнь, наверно, не там, где мне было уготовлено, и не так, как было мне предначертано.

Может быть, отсюда и большинство моих невзгод?

Кто-то другой, какой-то мой приятель тех лет, куда более прыткий и дальновидный, на одной из очередных попоек-вечеринок утащил из моего дома этот судьбоносный конверт. И наверно, давно уже вместо меня построил свою жизнь достойнее и удачнее, чем я.

А может быть, и нет.

Во всяком случае, совсем в другое время, на совсем другом витке истории моя старшая дочь Лена исправила ту мою давнюю ошибку, вырвала корень нашего рода из земли Российской и перебросила его через океан.

Этим корнем, а точнее, корешком, был маленький годовалый Сенечка, даже не подозревавший, какую важную роль ему уготовлено Судьбой выполнять. Лениво посасывая соску, безразличным сонным взглядом он созерцал историческую шереметьевскую сцену прощания его родителей с матерью-мачехой Родиной. А те тоже без особого сожаления (особенно мой зять) отбросили свое прошлое, как старые дырявые ботинки. В том числе и главную московскую ценность – квартиру, доставшуюся им от нас с женой путем сложных разменов, сьездов, разьездов и даже развода.

Однако, российская история конца ХХ века была столь скоротечна, что спустя три года уже снова все изменилось. И наша младшая дочь Инна с моей женой Изой уезжали в эмиграцию совсем из другой страны и совсем при другом измерении времени.

К концу 1992 года московский международный аэропорт Шереметьево-1, начихав на географию, переместился из центра Державы на опушку глухого дремучего леса. Здесь, на Большой дороге, неплохо устроилась банда разбойников – робингудов, бессовестно грабивших тех, кто вознамерился пересечь государственную границу только в одну сторону. Особенно доставалось «наивняку» – пожилой и юной части отьезжающих, прятавших за пазухой старинные серебряные браслеты и укрывавших под лифчиками бабушкины золотые цепочки.

Бандиты прикрывались синими мундирами и разными нечеткими, размытыми и непонятными Правилами и Инструкциями. Например, запрещалось провозить ковры ручной работы, книги издания до 1945 года, иконы, картины, часы, ожерелья, браслеты, серьги – все, во что вкладывали когда-то свои сбережения наши папы и мамы, зная сколь ненадежны советские деньги.

Если бы эти мерзавцы только грабили, если бы они только отнимали, но они еще и унижали, оскорбляли, доводили людей до истерики, до инфаркта и инсульта.

Я никогда не прощу им слез моей Инночки, моего ребенка, прощавшегося с детством, юностью, с любовью, которая тогда казалась ей самой важной и самой главной в той ее жизни.

Прозвонив своими жужжалками, они обнаружили у нее в джинсах старинные золотые часы, обсыпанные бриллиантовой крошкой. Тут же на место преступления был вызван старший таможенный начальник – сердитый красномордый громила.

Он брезгливо взял двумя пальцами часы за цепочку, достал лупу и стал разглядывать клеймо на крышке. После этого, ни слова не говоря, положил часы в полиэтиленовый пакет и сунул себе в карман. Потом он окликнул громоздившуюся за проверочной стойкой высокую женщину с лошадиной физиономией и кивнул в сторону Инны.

Та подхватила мою дочь под локоть и потащила за собой. Увидев это, я не выдержал и бросился наперерез. Но на моем пути сразу же возник грузный широкогрудый охранник.

– Вы куда, гражданин, читать что ли не умеете? – грозным голосом заорал он. – Это запретная для пассажиров зона. Давайте, давайте отсюда, по-хорошему.

Я отошел в сторону, а тетя-лошадь завела мою Инночку за невысокую клеенчатую перегородку, стоявшую в углу зала, и я услышал оттуда приглушенные рыдания моей бедной девочки. Ее раздели почти догола и осмотрели все детали тела. Сволочи!

Как я ругал про себя Изу – что же она не доверила мне спрятать эти злосчастные часы? Ведь, как ловко придуман был мною провоз старинной серебряной сахарницы с личным клеймом ювелира – я положил ее русской «матрешкой» на дно самой меньшей из вложенных одна в другую кастрюль. И таким образом, она благополучно пересекла границу, недоступная никаким рентгеновским лучам.

Потом таможенники стали потрошить весь багаж, на плотную укладку которого было потрачено столько времени и сил. Все чемоданы, баулы, коробки мы дома тщательно упаковали, многократно переложили, взвесили и крепко обтянули ремнями, веревками и клейкой лентой. Теперь все это было разорено, развязано, разрезано, раскрыто.

Они перебрали платья и рубашки, переворошили нижнее женское белье. В одном чемодане увидели серебряные ложки и отложили в сторону. В другом обнаружили коралловое ожерелье, показавшееся им слишком дорогостоящим, и тоже не пропустили.

Когда эта долгая и унизительная процедура была, наконец, завершена, пришлось все укладывать обратно, уплотнять, связывать и с огромным трудом закрывать замки.

А время шло, до окончания регистрации оставалось не больше десяти минут. Сзади напирала толпа следующих жертв грабежа, а таможенники и не думали отдавать нам отобранные для проверки документы и билеты. Напряжение нарастало.

Я не выдержал и подошел к другому, сидевшему за отдельным столом начальнику, который медленно перелистывал какие-то бумаги. Он даже не взглянул на меня. Я постоял немного, нерешительно потоптался на месте и, не дождавшись пока он обратит на меня внимание, сказал:

– Что же вы не возвращаете нам билеты? Ведь уже идет посадка в самолет.

Он поднял голову, посмотрел задумчиво куда-то в потолок, потом провел по мне невидящим взглядом и процедил сквозь зубы:

– Пока штраф не заплатите, никуда не улетите.

– Что же вы ничего не говорили об этом? Сколько надо? – спросил я.

– Сто, – ответил он.

Я тут же полез в карман, вытащил кошелек и отдал ему деньги. Конечно, никакой квитанции мне выдано не было.

Кстати, также, как и за те отобранные у дочки часы с бриллиантовой обсыпкой.

Прошло еще 5 лет, и я тоже созрел для отьезда. Как перезрелое ньютоново яблоко, я упал (нет, не на голову, если бы на нее!) прямо в руки, в грязные лапы новых бандитов с большой аэропорто-Шереметьевой дороги.

Когда тягостные сомнения, занудливые оформления и тяжелые сборы были позади, я вплотную занялся самим отьездом. И водя как-то пальцем по только что вынутой из почтового ящика «Вечерке», наткнулся на красочный рекламный призыв:

Транспортная компания «ГЕРМЕС»

с многолетним стажем работы в области пассажирских и грузовых перевозок

Предлагает услуги по доставке в международный аэропорт Шереметьево багажа и пассажиров, отьезжающих на ПМЖ.

Гарантируется надежность транспортировки и сохранность багажа при погрузке-разгрузке.

Самые низкие цены!

Возможна помощь при прохождении таможенного досмотра.

Естественно, больше всего меня привлекло последнее обещание, и я тут же набрал указанный номер. Приятный женский голос сообщил, что компания «Гермес» очень рада со мной сотрудничать, что она выделяет мне удобный многоместный «РАФик» и двух грузчиков, которые во всем мне помогут, в том числе и в том самом. Какая стоимость? Ниже нигде не найти – всего 350 тыс. И никаких предоплат, деньги можно отдать перевозчикам прямо на месте по завершении доставки.

И вот он настал этот роковой час «Х». В полуопустевшую осиротелую квартиру вошли два высоких здоровяка – один, постарше, в коротенькой дубленке, другой, молодой розовощекий, в болоньевой куртке и нерповой шапке. Они ловко похватали чемоданы, баулы, коробки и быстро снесли их вниз.

«Ну, и сильны, – подумал я, – мне чемодан и двумя руками еле удается от пола оторвать, а они в каждой руке по баулу держат.»

Потом мне махнула прощально шлемом изящная пожарная каланча в Сокольниках, кивнул модернистской папахой Северный вокзал, и короткой дугой крутанулось под колесами Садовое кольцо. А там, за пожухлыми сугробами скверов Речного порта, разнокалиберная разношерстная Москва стала медленно перетекать в стройные однотипные кубики спальных кварталов и вскоре вовсе перешла в леса и пашни.

Машина вдруг сбавила ход, выкатилась на обочину и остановилась возле запушенного снегом соснового перелеска. Я обеспокоенно посмотрел на часы, оглянулся на дорогу и спросил с тревогой:

– Что-нибудь с двигателем случилось, или шину прокололи?

Старший, сидевший за рулем, сунул в рот сигарету и достал из кармана зажигалку – полуобнаженную женскую фигурку розовой эмали. Он нажал пальцем ей на грудь, и согнутые в коленях ноги в черных чулках широко раздвинулись, между ними вспыхнуло пламя. Старший прикурил, затянулся, пустил струйку дыма и коротко ответил:

– Рассчитаться надо.

– Как рассчитаться? – удивился я. – Мне сказали, расчет в аэропорту.

Старший повернул зажигалку обратной стороной, и она оказалась мускулистой мужской фигуркой. Он нажал ей на голову, и снизу выскочил узкий клинообразный нож – зазубренный мужской член. Старший поиграл им и процедил сквозь зубы:

– Не знаю, кто и что сказал, но без расчета мы вас дальше не повезем.

Я еще раз с опаской взглянул на нож-зажигалку и полез в карман за деньгами. Вытащил завернутые в бумажку 350 тысяч, протянул Старшему. Тот презрительно смерил меня взглядом сверху вниз и отвернулся, а Младший, криво усмехнувшись, обьяснил:

– Ну, что вы, папаша, шутить изволите? Кто это в наши времена деревянными расплачивается? 350 не тысяч надо, а баксов, зелененьких.

Я чуть не поперхнулся. Ничего себе, заявочка – 350 долларов! Да, если бы я взял обычное такси, то и оно столько бы не стоило.

– Нет, ребята, это не я, это вы шутите, – сказал я. – То, что вы требуете, в шесть раз дороже того, о чем мы договаривались. Так дело не пойдет.

– Не пойдет, так не поедет, – усмехнулся Старший. – В ПМЖопу не поедет. – Он зло сощурил глаза и повернулся к напарнику:

– Значит, надо понимать, клиент платить за работу не хочет. – Он помедлил немного и раздраженно промычал: – Давай, Вася, разгружай.

Тот неторопливо открыл со своей стороны дверь машины, спустил ноги на землю, потянулся, расправил плечи и направился к багажнику. Открыл его, и через мгновение я услышал, как один из наших баулов звонко шмякнулся об асфальт, и в нем что-то жалобно звякнуло.

– Не спорь с ними, отдай деньги, – испуганно шепнула мне мама. – Ты же видишь, возражать им бесполезно.

Не только бесполезно, но и небезопасно – я снова взглянул на ножичек, которым Старший продолжать небрежно поигрывать. Достать им до внутренних органов все же, наверно, нельзя, но поколоть и покалечить можно изрядно.

Мне тут же вспомнилось, кто-то рассказывал, как такие вот бандиты выколачивали деньги из одного своего должника. Они положили его на гладильную доску, заломили под нее руки и крепко связали веревками. А на голый живот поставили включенный утюг.

Эта сцена с запахом жаренного мяса мгновенно вытолкнула меня из машины. Я отошел в сторону и, повернувшись спиной, достал из-за пазухи заветный нательный мешочек с деньгами и документами. Торопясь и боясь ошибиться в счете, я дрожащими руками вытащил из бумажного пакета несколько зеленых купюр, крепко зажал их в ладони и снова сел в машину.

Старший, не пересчитывая, небрежно сунул деньги во внутренний карман дубленки, и повернул ключ зажигания.