Текст книги "От 7 до 70"

НЕУСЫПНОЕ ОКО ГЕНЕРАЛИССИМУСА

Разумеется, такая жизнь не могла длиться бесконечно, тем более, что подходил уже срок окончания аспирантуры, а завершение работ по диссертации не маячило мне даже в самой дальней дали.

Нет, нет, я вовсе не был таким уж полным лоботрясом, хотя, конечно, большая часть моей души и, тем более, тела тянулась к чему угодно, но только не к науке.

И нельзя сказать, что я совсем уж ничего не делал. Вопреки всему, кое-каких успехов я все-таки достиг. Например, я решил одну из задач теории фильтрации, которая даже попала в поле зрения корифея нашей области Полубариновой-Кочиной.

Пелагея Яковлевна была академиком и очень незаурядной женщиной. Я бывал у нее дома на Ленинском проспекте, мы обсуждали с ней разные профессиональные вопросы, она рассказывала о прошлом, о муже – известном математике Кочине, показывала свои рисунки (она неплохо владела карандашом), читала главы своей книги воспоминаний, которая потом вышла в издательстве «Наука». Позже очень теплое предисловие написала она и к моей книге «Подземная вода». По представлению Пелагеи Яковлевны и поддержке ее зятя Гриши Баренблата одна моя статья была опубликована в престижном академическом журнале «Прикладная математика и техническая физика».

Я ходил с поднятым вверх носом и ликовал.

Но все-таки из-за нелепой приземленности, мальчишеского стремления пощупать все своими руками (и, как вскоре стало ясно, просто по недомыслию) я счел, что этого мало. Я решил, что, кроме теории, нужен еще эксперимент, лабораторный опыт. Хотя мой шеф Веригин вовсе на этом не настаивал.

Скорее всего, я внял бы его совету и не имел тех неприятностей, которые меня подстерегали за углом, если бы…

Если бы судьба не пошла мне навстречу в лице некого Смыгунова, невзрачного бельмоглазого крепыша, бывшего информационного работника, члена КПСС, очень хотевшего стать еще и кандидатом наук. Причем, с помощью почти такой же, как моя, диссертационной темы. Он был начальником отдела в институте «Оргэнергострой» и взял меня к себе на работу, чтобы я ему сделал то, что он сам никак сделать не мог, так как не знал даже с какого конца подступиться.

После двухлетнего беззаботного шатания по командировкам и лихого безделья я ретиво взялся за серьезную работу. Собрал опытную установку – большой фильтрационный лоток с песком и прозрачными стеклянными стенками, измерительными пьезометрами и лучевыми трубчатыми дренами.

Наверно, даже в детстве деревянные кубики и железные конструкторы не занимали меня так сильно, как эти окрашенные флюорестином покатые линии тока и пологие депрессионные кривые. И никогда раньше я не ходил с такой охотой на работу, чтобы до позднего вечера крутиться около радиальных стеклянных плоскостей, изучать загадочные ламинарные течения в земле и таинственные турбулентные потоки в трубках.

Через несколько месяцев передо мной лежала толстая амбарная книга, почти целиком заполненная косыми столбиками цифр и исчерченная многочисленными графиками и схемами. Это был тот самый «Рабочий журнал опытов», который мог служить скелетом для двух (а, может быть, и трех) диссертаций. Оставалось лишь добавить текстового мяса в виде разных описаний, толкований, выводов и заключений, что было семечками для меня, большого любителя и мастака метать словесную шелуху.

Так что, все было о,кей.

Но… только до тех пор, пока я не допустил глупую досадную ошибку, доставившую мне потом кучу неприятностей. Попутал меня черт мелким нелепым тщеславием, жалкой страстью лицезреть свое имя напечатанным типографским шрифтом (увы, она владеет мной и поныне, свидетельство тому – эта вот книга).

Мои стихи и рассказы не брала ни одна газета, ни один журнал, хотя я и посылал их туда с завидным упорством, достойным лучшего применения. А вот брошюру с названием «Лучевые водозаборы» с охотой, не очень-то мне понятной, быстро напечатали в Стройиздате. Это была тоненькая книжка в голубой обложке с красным обводом – первое в моей жизни отдельное издание. Я им очень гордился и, полный собственного достоинства и самодовольства, щедро раздаривал друзьям и знакомым.

Разумеется, начальник воспринял мою выходку, как удар ниже пояса. В его глазах я оказался тем поваром, которому он заказал бифштекс, а тот сьел его прямо на кухне, не оставив даже гарнира. Но в тот момент это все казалось мне лабудой, так как я был молод, самонадеян, беспечен, а, главное, – влюблен.

Я положил на нее глаз осенью, когда ехал в автобусе с очередной своей пассией в санаторий Марфино. Это была маленькая, хорошенькая, улыбчивая девушка с длинной шейкой, искристыми черными глазками и очень привлекательным бюстом. Я выбрал момент, когда моя марфинская спутница на что-то отвлеклась, и втихоря бросил девушке заинтересованный многозначительный взгляд.

Она его поймала и бросила мячиком мне обратно, сопроводив веселой игривой улыбкой.

Пару недель спустя я по телефону договаривался о встрече со своим приятелем Толей Файбусовичем.

– Давай, как всегда, в 7 вечера у Кропоткинской, – сказал он. – Но не обижайся, я буду не один.

В метро мне почему-то вспомнилась та девушка из автобуса, я подумал, жаль, не взял у нее телефончика. Потом поднялся по ступенькам на улицу, посмотрел вокруг и увидел своего приятеля, стоявшего возле газетного киоска.

Но что это? Вот чудо – рядом с ним была та, о ком я только что думал.

Я подошел, мы улыбнулись друг другу глазами. Разговорились и оказалось, что и ее фамилия мне знакома, причем с самого раннего детства – моя мама много лет работала с ее дядей.

Неужели, это была судьба?

Конечно, Судьба.

Мы поженились в августе и сразу же уехали в свадебное путешествие на Черное море, в небольшой приморский городок Архипо-осиповку.

Беззаботные, веселые, прямо с поезда мы отправились на пляж, бывший в это вечернее время тихим и пустынным.

Быстро темнеющие серые облака, уходя на ночлег, низко склонялись к необьятной полуплоскости моря. Мы дождались, пока совсем стемнело, и яркая лунная дорожка легла на черную и гладкую, как рояль, поверхность воды. О, какое же это было наслаждение, взявшись за руки, бухнуться голышами в ласковое морское парное молоко!

Потом мы долго бродили по берегу. Звонко шлепали босыми ногами по колкой гальке у кромки воды, без умолку мололи языком разную лабуду о песнях сестер Бэри, о твисте, рок-н-роле и, казалось, внешний мир отступил от нас, скрылся во тьме наступавшей ночи.

И вдруг он напомнил о себе – ложка (нет, ложечка) дегтя плюхнулась в бочку нашего медового месяца.

Подул боковой порывистый ветер, и сильный противный запах чего-то незнакомого, тревожного неожиданно ударил в нос. Это был запах смерти.

Мы прошли еще минут пять, и за высокой черной громадой скалы на берегу небольшой бухты перед нами открылась страшная картина чужой трагедии. В тусклом матовом свете луны темнели большие мертвые тела странных морских существ с тупыми рыльцами и короткими русалочьими хвостами. У многих из них сквозь разодранные бока белели крупные кости.

– Что это? – испуганно спросила она, прижавшись ко мне и вздрагивая всем телом. – Может быть, акулы или киты?

– Кто их знает, возможно, дельфины, – с сомнением ответил я.

Подхватив сумки, мы бросились бежать назад: в поселок, к людям, к фонарям, к свету в окошках. Мы постучались в первый же попавшийся нам домик у самого моря и сняли маленькую хибарку-сараюшку, внутри которой почти ничего не было, кроме крохотной тумбочки и огромной кровати-сексодрома. Высота последней была настолько велика, что мне приходилось подсаживать на нее мою возлюбленную – сама взбираться она туда не могла.

Но еще большей достопримечательностью этого нашего первого совместного жилья был полуметровый портрет усатого Генералисимуса, его яркие золотые погоны успешно соперничали с не менее ярким багетом золоченной рамы. За все двадцать ночей, которые мы провели под неусыпным сталинским оком, он ни разу не отвел в сторону эти свои холодные бесстыжие глаза, зорко следя, чтобы мы не опрокинули хояйскую кровать или, не дай Бог, не сломали ее.

ЛАБОРАТОРНЫЙ СОВЕТ

Эх, жизнь-зебра! Как не любим мы, когда она поворачивается к нам своей темной полосой. Не успел я по приезде домой сбросить на пол дорожную сумку и перецеловать близких, как услышал взволнованный голос мамы:

– Тебя тут разыскивали с работы, какие-то у вас там в лаборатории неприятности. Срочно позвони Соркину, он обьяснит в чем дело.

Эдик Соркин, мой помощник по работе и ближайший друг, говорил очень нервно:

– Ну, ты, старик, даешь! Тут без тебя шеф поднял такой хипиш! Говорит, этот мудило всю лабораторию подвел под монастырь. Теперь вот заслуженное нами переходящее Красное знамя из-за него не получим. – Эдик, задыхаясь от волнения, поперхнулся и закашлялся. – Какой же ты все-таки, чудик! Это же совсем надо было охренеть, чтобы в свадебное путешествие на отгулы уехать! Ничего не оформил, ничего не сказал начальству! В общем, готовься к расправе – как только выйдешь на работу, тебя потащат на собрание.

О, мой добрый наивный друг – откуда ему было догадаться в чем дело? Я же сразу все понял. Ну, конечно, Смыгунову кто-то из доброхотов рассказал о моей книженции (я ведь растрепался о ней всему свету), и тот сильно сдрейфил. Он решил, что теперь, когда результаты опытов опубликованы не под его фамилией, они ему не принадлежат, а это значит, что, если он ими воспользуется, могут сказать, что он их украл. На самом-то деле, бояться было нечего, я бы ему эти же опыты обработал и преподнес совершенно в другом виде. Но он был туп, и этого понять не мог, он мерил всех на свой аршин – все, мол, подонки и стараются, где только можно, друг у друга чего-нибудь слямзить.

Лабораторный совет начался сразу же, как только последняя из опоздавших сотрудниц добежала до своего стола. Начальник был серьезен и мрачен, выражая всем своим видом непреклонную волю бороться за чистоту рядов.

– В нашем коллективе произошло очень неприятное событие, – произнес он медленно, выделяя (наверно, обдумывая) каждое слово, – нас всех сильно подвел Геннадий Александрович, 20 дней он не появлялся на работе, лишил нашу лабораторию первого места в социалистическом соревновании. О его прогуле уже известно дирекции института, там настаивают на увольнении с соответствующей записью в трудовой книжке. Нужно еще только для формальности одобрение трудового коллектива, это теперь требуется по новому закону о труде.

Смыгунов помолчал немного, зорко оглядывая присутствующих, многие из которых, уткнув глаза к полу, рассматривали рисунок на линолиуме, и продолжил:

– Так что же, может быть, сразу и проголосуем? Вопрос-то совершенно ясный. Или будем обсуждать?

– Пусть Геннадий обьяснит, как он дошел до жизни такой, – вдруг сказал кто-то из последнего ряда.

Я встал со своего места, опустил голову, как провинившийся школьник, и промямлил тихим голосом:

– У меня были отгулы за работу в колхозе, 10 дней… Я ведь в ноябре на картошку ездил, тогда нам сказали, что эти отгулы идут – два за один. Вот я и взял эти дни.

– Нигде ничего оформлено не было, я поинтересовался в отделе кадров. Там только пожимают плечами, – отрезал начальник и снова вопросил: – так что же, никто ничего сказать не хочет? Тогда я зачитаю проект решения нашего Лабораторного совета, и мы проголосуем.

Все продолжали молчать. А у меня лезли в голову мысли, одна мрачнее другой. Почему они молчат? Неужели одобряют? Или боятся? Что это, стая волков, или стадо овец?

Вон сидит лощеный интеллигент и отьявленный сталинист Тимофеев. На него посмотришь – снаружи такой благообразный, прямо из дворян или профессоров. А на самом-то деле, в этом гусе лапчатом ничего благородного и нет. Он, старый хищник, даже теперь, во времена хрущевской оттепели, нет-нет, да и оскалит свое холопское мурло коммуняки. Наверно, раньше работал в органах. Ему только попади под руку, отобьет почки и ребра переломает.

А вот Николай Семенищев.

 
«Коля, Коля, Николай,
Милый Николаша,
Ты меня не обижай,
Как Марусю Яша».
 

Нет, не проси, этот, не задумываясь, обидит, загрызет. Ну-ка, покажи свои зубы, Николенька. Они хоть и прокурены до цвета кабачковой икры, но еще как больно могут укусить!

Тоже в первом ряду восседает Ревмира Ивановна. Эта «мировая революция» сметет с лица земли все, что встанет на ее пути, разорвет на куски любого, кто помешает ей хапнуть то, на что она нацелилась. Эта хищница вцепляется в добычу мертвой хваткой.

Впрочем, нет, пожалуй, не тянут они на волчью стаю. Они больше похожи на послушное стадо старых облезлых овец. И строящий из себя интеллигента Тимофеев – никакой не сталинист, ему плевать на всякие там идеи и принципы, не зря он член партии. Военный коммунизм, как и интеллигентность, – это у него маска такая, он ее носит теперь, как носил, наверно, раньше зеленый чекистский китель, под которым всегда трепыхалось трусливое овечье сердце.

У Коли Семенищева тоже никаких зубов нет, он давно уж их потерял, проел, прокурил – обломали их ему его многочисленные бабы. Ходит он с вставными челюстями и шамкает протезами. Он такой же беззубый, как и бесхребетный. «Чего изволите?» – вот его сущность.

Тем более Ревмирочку к хищницам совсем уж трудно отнести. Она, хоть и защитила кандидатскую с помощью своего передка, но осталась простой домохозяйкой, наседкой с куриными мозгами. Где уж ей осмелиться без спроса напасть на кого-то? Кто прикажет – под того и ляжет.

И вообще, еще неизвестно, что лучше (хуже?) попасть в зубы волкам или быть затоптанным копытами овечьего стада.

– Ну, так что же, будем молчать, – снова воззвал к собранию Смыгунов, – или лучше примем решение и быстрей разойдемся? Ставлю на голосование.

Но тут произошло неожиданное. С места вдруг поднялся Эдик Соркин и с обычной для него запальчивостью громко выкрикнул прямо в лицо начальнику:

– Что за ерунда получается? В отлучке от семьи, дома, да и от любимой работы мы карячимся на этих крысиных овощных базах и в вонючих колхозных амбарах, а потом причитающиеся нам за это отгулы начинают зажимать? Подумаешь, какое преступление совершено – ну, не оформил Генка свои отгулы, ну, уехал в отпуск – так все же знают, что он той осенью ишачил на картошке.Что же его теперь за это с работы переть?

Все встрепенулись, загалдели, вверх потянулись руки осмелевших говорунов. Ревмира Ивановна пропищала с места своим полудетским дискантом:

– А я осенью тоже на овощной базе работала, у меня тоже отгулов набралось на целый месяц, все никак не соберусь их использовать. Что же и мне влетит за них, если я захочу отгулять?

Потом вперед вышел Тимофеев.

– В наш век универсального прогресса, – произнес он, артистично отбросив назад голову с тщательно уложенными седыми волосами, – каждый критику ассимилирующий индивидуум должен оптимистически мистифицировать трансцендентную абстракцию и прагматично конвертировать ее в конкретную реальность. Шутка. А если серьезно, у меня на письменном столе под стеклом лежит рабочая этикетка с указанием моей второй профессии – «БригадирПервомайского отделения Останкинского овощного склада ». В этой своей деятельности по переборке, извините, гнилого картофеля я вижу яркое проявление коммунистического подхода к внедрению советской науки в социалистическое производство. Что касается поведения нашего молодого сотрудника, прогулявшего без оформления отпуска более трех недель, то, я думаю, увольнение его с работы – слишком сильная мера, неадекватная его проступку. Можно дать ему выговор, вычесть из зарплаты лишние дни, наконец, лишить квартальной премии, но и хватит этого.

Коля Семенищев поддержал Тимофеева.

– Правильно, – сказал он, – выговор – вполне достаточное наказание, хотя, конечно, обидно терять из-за этого первое место, и соответственно, связанную с ним немалую, как я понимаю, премию каждому из нас. – Он повернулся к Смыгунову и предложил: – А, может быть, поставить перед руководством института вопрос, чтобы нас все-таки наградили?

Снова все заговорили наперебой, заспорили, загудели.

Но, я понимал, чтобы еще ни говорилось на этом собрании, как бы дальше не повернулось обсуждение моего дела, в любом случае увольнение мне уже не грозило. И я с наивностью семиклассника почувствовал облегчение – «уф, пронесло!», как будто мне удалось увернуться от летящего в меня камня.

– Ну, что же, – услышал я бодрый голос начальника, – раз коллектив против увольнения, то я лично этому только рад и сегодня же скажу директору, что вопрос следует пересмотреть. На этом давайте обсуждение закончим и собрание будем считать закрытым. А Вы, Геннадий Александрович, – обратился он ко мне с миролюбивой улыбкой, – конечно, понимаете, что вам по этой теме больше работать не придется, поэтому сдайте, пожалуйста, рабочие материалы, в том числе журнал опытов.

Он сделал паузу и добавил:

– Пожалуй, давайте-ка, прямо сейчас и принесите их.

А я и не сообразил, какую игру вел в тот момент Смыгунов и как он меня наколол. Последнее его сообщение об отстранении от темы я принял, как жалкую попытку начальника сохранить свое лицо перед подчиненными, поэтому с щедростью победителя тут же удовлетворил его просьбу, побежал к своему столу, вытянул из-под вороха бумаг толстую амбарную книгу и выложил ее начальнику на стол.

Очень скоро выяснилось, что это и была моя самая грубая ошибка, а его самая большая победа, и что рабочий журнал опытов был главной целью, ради которой и затевался Смыгуновым весь этот спектакль с прогулами и отгулами.

ОТКАЗ В ЗАЩИТЕ ДИССЕРТАЦИИ

Вместе с тем мои соискательские дела вышли на финишную прямую. Я закончил писать диссертацию, перепечатал ее начисто, вычертил графики и схемы, вписал формулы и даже подготовил демонстрационные плакаты для выступления на Ученом Совете. Оставались чисто формальные дела, без которых не могла состояться защита диссертации, но которые для меня были весьма приятны. Поскольку защита называлась публичной, то о ней должно было быть сообщено Публике.

Это означало, что, во-первых, нужно было опубликовать автореферат, а, во-вторых, оповестить эту самую публику через газету, чем в то время в основном занималась «московская сплетница» газета «Вечерняя Москва».

Между прочим, наряду с обьявлениями о защитах диссертаций и разными дежурными рекламами, ей тогда вменялось в обязанность делать и еще одно менее приятное, но не менее интересное оповещение публики – о разводах. Без этих извещений дела в суды не принимались.

Вот некоторые из таких любопытных публикаций:

Денисова Нина Михайловна, прож. Москва,В-234, Дом студента, зона «Е», блок 717, возбуждает дело о разводе с Масхадовым Исиром Масхадовичем, прож.Нижняя Хохловка, 19, кв.2. Дело подлежит рассмотрению в Нарсуде Ленинского района г. Москвы.

Корнеев Владимир Георгиевич, прож. Московско-Казанская ул., д.15/24, кв.11, возбуждает дело о разводе с Корнеевой Анной Петровной, прож. Проезд Серова,19, кв.16. Дело подлежит рассмотрению в Нарсуде 6-го участка Железнодорожного района г. Москвы.

Рапопорт Наум Михайлович, прож. Солянка,3, кв.9, возб. дело о разводе с Купер Рахиль Матвеевной, прож. г.Кишинев, ул.28 июня,58. Дело подлежит рассмотрению в Нарсуде г. Кишинева.

Кобылянская Антонина Семеновна, прож. Суворовский бул., 38, кв.5, возб. дело о разводе с Кобылянским Николаем Семеновичем, проживающим там же. Дело подлежит рассмотрению в Нарсуде 4-го участка Щербаковского района г. Москвы.

А вот обьявления о Защите диссертаций:

МОСКОВСКИЙ ОРДЕНА ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ ИНЖЕНЕРНО-СТРОИТЕЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ (МИСИ) им.В.В.Куйбышева

(Спартаковская пл.2, ауд №214)

15/Х-63 года в 15 часов на соискание ученой степени кандидата технических наук Агасьяном А.А. на тему: «Расчет железобетонных балок с предварительно напряженной арматурой для условий строительства сборно-монолитных промышленных зданий в районах Крайнего Севера».

ИНСТИТУТ ФИЛОСОФИИ АКАДЕМИИ НАУК СССР

(Волхонка,14, комната 420)

1/Х1-63 в 10 часов утра на соискание ученой степени кандидата исторических наук Кадыком Ф.Ф. на тему: «Особенности революционной пропаганды РСДРП в период Гражданской войны среди бойцов Красной Армии на примере Тамбовской губернии».

МОСКОВСКИЙ ОРДЕНА ЛЕНИНА ХИМИКО-ТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ (МХТИ) им. Д.И.Менделеева (Миусская пл.,5/2)

4/Х1-63 г. в 10 часов утра на соискание ученой степени кандидата химических наук. Горинштейном З.Р.на тему: «Исследование процесса нанесения молотковых меламинных эмалей в электростатическом поле на детали стиральных машин».

МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ

(МГПИ) им. В.И. Ленина (М.Пироговская,1)

15/X1-63г. в 14 часов на соискание ученой степени кандидата исторических наук аспирантом Троицким И.С. на тему: «Роль политических отделов в освоении Великого Северного морского пути (1934-1941 гг)».

МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ (МГУ)

им. Ломоносова (Ленинские горы, ауд.337)

10/X1-63 г. в 15 часов дня на соискание ученой степени кандидата экономических наук Букомовым И.Л. на тему: «Основы организации социалистического соревнования, как главного фактора повышения производительности труда на предприятиях текстильной промышленности Ивановской области».

12X1-63 г. В 15 часов на соискание ученого звания кандидата биологических наук Эвкалиптовым Ш.Р. на тему: «Основные направления устранения агрессии таракановых, как переносчиков возбудителей инфекционных заболеваний у детей дошкольного возраста и яиц гельминтов».

И, наконец:

ВСЕСОЮЗНЫЙ НАУЧНО – ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ ВОДОСНАБЖЕНИЯ, КАНАЛИЗАЦИИ И ИНЖЕНЕРНОЙ ГИДРОГЕОЛОГИИ (ВОДГЕО)

(Комсомольский проспект,14, кор.2)

24/Х11-63 г. в 10 часов утра в Актовом зале института на соискание ученой степени кандидата технических наук Разумовым Г.А. на тему: «Исследование водозаборов с горизонтальными радиальными скважинами»

Однако, в отличии от предыдущих, именно эта защита не только не состоялась в назначенный срок, но и это обьявление не было опубликовано.

Раннее солнечное утро того злосчастного для меня майского дня было отмечено обычным для этого времени года резким похолоданием, когда московские парки и сады наполнялись острым запахом черемухи, только что густо покрывшейся ярким белым нарядом. Я вышел из станции метро Парк культуры, на фасаде которой ртутный столбик упал до мороза, и пошел в сторону большой проезжей улицы, превратившейся по личному указанию самого Хрущева из узких старомосковских Больших Кочек в широкий Комсомольский проспект.

Совсем недавно на пути этого эпохального преобразования стояли как раз те два высоких кирпичных здания довоеноой постройки, в одном из которых размещался ВОДОКАНАЛПРОЕКТ, а в другом – ВОДГЕО. Оба этих каменных старожила нахально вылезали тогда на проезжую часть нового проспекта и беспардонно мешали уличному движению. Поэтому по проекту главного московского передвигателя зданий инженера Ратнера дома были отрезаны от своих фундаментов, приподняты и поставлены мощными домкратами на специальную раму с колесами. С помощью этой катковой системы они за считанные часы переехали по рельсам на несколько десятков метров в глубь квартала.

При этом жизнь во всех учреждениях, размещавшихся в зданиях, не претерпела никакого ущерба, их сотрудники (и я в том числе) продолжали умывать руки в туалетах и пользоваться настольными лампами.

Кстати, тот же Ратнер при реконструкции комплекса зданий газеты «Известия» на Пушкинской площади чуть ли не на 100 метров передвинул и построенный в начале ХХ века памятник архитектуры стиля «модерн» Дом-типографию издателя Сытина (позже редакция газеты «Гудок», получившая известность благодаря И.Ильфу и многим другим знаменитым писателям и поэтам 30-х годов).

А неподалеку, в конце Комсомольского проспекта, звонко громыхали подьемные краны на стройке еще одного детища хрущевской эпохи – нового метромоста, который перебрасывал свои тонкие пролеты-балки через широко разливавшуюся здесь Москва-реку.

Это был один из первых в стране мост, строившийся полностью из сборного железобетона. Темпы его возведения были настолько же высоки, насколько низко его качество, поэтому не прошло и двух десятков лет (что крайне мало для таких сооружений), как мост стал разрушаться, и движение по нему прекратилось.

Рядом с метромостом раздавались другие более гухие звуки, это ухали сваебойные бабы – снаряды, закладывавшие основание нового столичного чуда – Центрального стадиона им. Ленина. Вот что писала об этом газета «Московская правда»:

В излучине Москва-реки на низкой пойме, часто затопляемой весенними паводками, там, где еще недавно стояло старое подмосковное село Лужники, землесосные снаряды намыли грунт на большую заболоченную территорию. В результате этого ее поверхность поднялась, исчезли сырые болотины и западины, а речное дно, откуда песок перекочевал на берег, стало намного глубже. Теперь в Лужниках по проекту архитекторов А.В.Власова, И.Е.Рожина и других (Ленинская премия 1959 года) строится один из крупнейших в мире спортивных комплексов. Москвичей и гостей столицы здесь будет ждать Большая спортивная арена на 103 тысячи мест, Малая арена на 10 тысяч зрителей, открытый плавательный бассейн, теннисные корты, футбольные поля и другие спортивные и инженерные сооружения. Особое место в Лужниках займет большое красивое здание Дворца спорта.

Я шел с высоко поднятой головой, в которой толпились высокопарные мысли о собственной значимости – в руках я нес папку с драгоценным содержимым: кандидатской диссертацией, авторефератом и текстом обьявления о защите Именно в этот день оно должно было быть отослано в «Вечерку». Я шел на прием к директору и представлял себе, как тот встанет мне навстречу из-за своего широкого стола, пожмет руку, поздравит с окончанием аспирантуры и подпишет письмо о рассылке автореферата членам Ученого Совета, заинтересованным лицам и организациям.

Однако, моим радужным надеждам не суждено было претвориться в реальность. Когда я поднялся на второй этаж и вошел в приемную, то услышал от секретарши:

– Вам придется подождать, директор сейчас занят.

…Сколько же я за свою советскую жизнь провел времени под дверями разных начальников, в очередях за колбасой, мясом и железнодорожными билетами, за кухонными полками и подпиской на газеты! Наверно, эти часы можно сложить в годы, во всяком случае, без сомнения, их в моей жизни не меньше тех, которые были проведены за обеденным столом или в ванной комнате.

Вот и теперь за время ожидания в директорской приемной я вполне успел бы позавтракать, пообедать, поужинать, принять душ и даже понежиться в ванне. Но и, попав в его кабинет, я продолжал ждать, когда САМ соблаговолит обратить на меня внимание и оторвется от многочисленных телефонных звонков и визитов к нему разных нужных людей, входивших в кабинет без всякого стука и спроса.

Директором ВОДГЕО в то время был некий Сидоров, такой же невзрачный затертый человечишка, как и его фамилия. Вероятно, именно потому в общении с такой мелкотой, как я, он напускал на себя особую важность, логично считая, что возвышаться (хотя бы в своих собственных глазах) можно, не возвышаясь самому, а принижая других. Если, конечно, это удается.

Промариновав меня на стуле у двери около четверти часа, Сидоров, наконец, соизволил допустить меня к своему вниманию, но потратил на это не более минуты. И пока эта минута наполнялась секундами, директор задумчиво смотрел на бумагу, положенную мною ему на стол, потом долго думал, морща лоб и выражая своей физиономией явное неудовольствие. Потом он отодвинул мою бумагу от себя подальше на край стола, и я услышал те убийственные слова, с которых и начались самые большие в той моей жизни неприятности:

– Это письмо в редакцию газеты я подписать не могу, его отправлять нельзя. Ваша защита вообще отменяется. В институт поступил сигнал. В нем сообщается, что все ваши опытные данные сфальсифицированны, поэтому допустить вас к защите нельзя. Мы создаем специальную Комиссию по расследованию этого дела.

Вот так номер! Конечно, это дело рук подлюги Смыгунова. Он прислал сюда в ВОДГЕО подметное письмо, чтобы остановить мою защиту, не дать мне его опередить. Теперь он захапает все опытные материалы и защитится раньше меня. Для того он и обкакал меня с ног до головы.

Попробуй, теперь, отмойся.