Текст книги "Шпион номер раз"

Ну а их бюджеты были просто несопоставимы с мизерными бюджетами посольства или торгпредства. Кроме того, они в любой момент могли быть дополнены новыми крупными ассигнованиями из государственной казны, если в том возникала реальная потребность. Стоило резиденту лишь запросить энную сумму на подкуп какого-либо влиятельного должностного лица, на приобретение важной секретной информации, как необходимые средства безотлагательно оказывались в его распоряжении.

Кое в чем функции двух резидентур сходились. И та и другая, например, занимались сбором военно-политической информации и вербовкой агентуры в стране пребывания. Хотя, естественно, резидентура ГРУ занималась разведкой в военной области значительно более широко и интенсивно.

При этом, однако, до половины состава резидентуры КГБ занималось не разведкой, а контрразведкой и охраной, а порой и политическим сыском, слежкой за собственными гражданами, работающими за рубежом, особенно за теми, кто владел государственными секретами и активно общался с иностранцами. Размах этой работы был поистине огромным. Его ощущал на себе практически каждый из сотрудников, даже если он сам был работником резидентуры. Патологическая подозрительность, партийная ортодоксальность и агрессивная нетерпимость к инакомыслию были в этой сфере деятельности резидентуры КГБ ее чуть ли не главным кредо, унаследованным со сталинских времен.

Военная разведка всегда гордилась тем, что стояла в стороне от сыскных дел. Может быть, поэтому ее авторитет в профессиональных кругах котируется выше авторитета КГБ.

Нелишним здесь будет напомнить, что за год до приезда Иванова в Великобританию военно-морской атташат советского посольства в Лондоне оказался в критическом положении. Ряд искусных провокаций, подстроенных британской контрразведкой, привел к тому, что атташе и его первый помощник были объявлены персонами нон грата. Еще одного помощника срочно отозвали в Москву, поскольку его жена и дочь попросили в Англии политического убежища. Словом, лондонская резидентура ГРУ была усилиями «МИ-5» порядком обескровлена.

В этой обстановке в Лондоне и оказались каперанг Константин Николаевич Сухоручкин, назначенный новым военно-морским атташе, а также его помощники – Иван Сакулькин, работавший ранее в США, и Евгений Иванов, переведенный на английское направление из скандинавского.

Резидентура ГРУ в Лондоне имела в своем составе профессионалов в различных областях. В первую очередь, естественно, в ней были представлены специалисты трех родов войск. Все они работали в военном атташате. Ведущим специалистом в сухопутном деле был генерал Ефимов – советский военный атташе в Лондоне в те годы. Авиацией и ракетным оружием вплотную занимались полковник Румянцев и майор Белоусов, соответственно советский военно-воздушный атташе в Лондоне и его зам. Ну а военно-морскими делами ведал капитан первого ранга Сухоручкин и его помощники.

В атташате, как признавался Иванов, ему легче всего работалось с летчиками. Военно-воздушный атташе Федор Селиверстович Румянцев – герой сразу двух стран: Югославии и Советского Союза – был его старым и добрым другом. Две звезды героя он получил во время Второй мировой войны, после того как вывез на своем самолете из окружения под огнем фашистов маршала Тито. Да и с его замом Анатолием Белоусовым, специализацией которого стало ракетное вооружение, Евгений Михайлович был, что называется, не разлей вода.

В составе резидентуры ГРУ действовала также весьма мощная научно-техническая группа. В нее входили отличные специалисты в области телекоммуникаций, фотодела и шифровального искусства, в деле радиоперехвата и зарождавшейся тогда электронной разведки.

Но по году делали опера – оперативные сотрудники, сердцевина и мозг резидентуры. Это они вербовали агентов и выходили с ними на связь, добывали секретные сведения и собирали открытую информацию, вели наблюдение и разведку на территории всей страны пребывания. К таким сотрудникам относился и Евгений Михайлович Иванов.

Оперативные работники далеко не всегда знали друг друга, хотя и числились в одной резидентуре. Никто не имел права интересоваться делами соседа или знать о работе своего смежника: таковы были законы конспирации. И никто не смел задавать своему товарищу «лишних вопросов», касающихся профессиональных дел. Это было абсолютно недопустимо. Единственным человеком, имевшим полное представление о работе всей резидентуры, был сам резидент.

В те годы в Лондоне эту должность занимал сначала Лев Сергеевич Толоконников, а после его отъезда в Москву Анатолий Георгиевич Павлов. С последним Иванов познакомился еще во время учебы в Академии Советской Армии в начале 50-х годов. Павлов учился курсом старше. Его прикрытием в советском посольстве в Лондоне стала должность советника по науке. Это был настоящий профессионал и глубоко порядочный человек. Правда, жена не часто жаловала его визитами в Лондон. Жила она в Москве и к мужу приезжала лишь в отпуск, месяца на два, максимум на три. Супругу больше интересовала ее собственная работа, а никак не прелести и комфорт лондонской жизни, что оставалось пределом мечтаний для многих других жен.

Татьяна Михайловна Павлова была единственной дочерью крупного советского полководца Михаила Фрунзе, легендарного героя гражданской войны. После ранней смерти отца, о неслучайности которой до сих пор ходит немало слухов, ее взял на воспитание большевистский нарком обороны Климент Ефремович Ворошилов, близкий друг и соратник Иосифа Сталина.

По этому поводу в моем рассказе будет уместно еще одно небольшое отступление.

Надо заметить, что в семьях большевиков с первых лет их прихода к власти в обескровленной войной России зародилась традиция брать к себе в семьи на попечение детей-сирот. В голодной, измученной и разоренной войнами стране их были миллионы.

Танечку и Тимура Фрунзе после смерти их отца взял в свой дом Ворошилов, бывший в ту пору председателем Реввоенсовета страны и народным комиссаром по военным и морским делам. Всего же в семье Ворошиловых воспитывалось пять детей – родной сын Петя, племянник Коля, племянница Труда и Таня с Тимуром.

Кремлевское прошлое Татьяны Михайловны не могло не повлиять на ее судьбу. Такое родство и такие связи, безусловно, способствовали продвижению по службе супругов Павловых. Анатолий Георгиевич, например, приехал в Лондон в звании полковника, а уехал генерал-лейтенантом, получив после возвращения из командировки должность заместителя начальника Главного разведывательного управления Генштаба. Его жена стала доктором наук и одним из ведущих отечественных специалистов в области экспериментальной химии, руководителем крупного закрытого научно-исследовательского центра.

Наиболее секретной стороной деятельности обеих лондонских резидентур были нелегалы – сотрудники, внедренные в страну под чужими именами и не имевшими, в отличие от оперативных работников, никакого официального или дипломатического прикрытия. Провались кто-нибудь из штатных работников резидентуры, их в худшем случае лишь выдворили бы из страны. Провались кто-нибудь из нелегалов – и его судьба полностью попадала в руки местной контрразведки. Суровый приговор суда и длительное тюремное заключение в ожидании, если повезет, обмена на разведчика противной стороны становились тогда самым благоприятным из возможных исходов дела.

Поэтому работа с нелегалами была самым тщательным образом законспирирована и скрыта от глаз рядовых работников резидентуры. Более или менее полной информацией о ней владел лишь сам резидент. Все же главные нити контроля за работой нелегалов находились в Центре у весьма ограниченного круга лиц.

Задания Центра, как правило, адресовались резиденту, который, имея информацию о работе каждого сотрудника, решал, кому поручить то или иное дело. Поэтому свои задания Иванов чаще всего получал от генералов Толоконникова и Павлова. Они вызывали Евгения Михайловича к себе, излагали поставленную Центром задачу, давали соответствующее поручение и благословляли на успешное его выполнение.

Оперативные задачи, конечно, ставил перед Ивановым и его непосредственный начальник – Константин Николаевич Сухоручкин, который, в свою очередь, получал их от резидента. Соответственно, и письменные отчеты Евгений Михайлович направлял либо резиденту, либо военно-морскому атташе посольства. А далее эти донесения перерабатывались и направлялись в Центр либо шифровкой, либо с дипкурьером – в зависимости от характера и срочности представленного материала.

Если выполнение задания Центра силами сотрудников резидентуры ГРУ было связано с каким-то неоправданным риском или формальными трудностями, на помощь приходили их коллеги из посольств социалистических стран: Чехословакии, Болгарии, Румынии. Кстати, для них 35-мильных ограничений на поездки из Лондона в ту пору не существовало. Поэтому если Иванову, скажем, вновь надо было наведаться в Холли-Лох, военно-морскую базу королевских ВМС, откуда он недавно приехал, то Евгений Михайлович просил болгарского военного атташе в Лондоне Николая Ивановича Кливлева съездить туда на денек-другой. И для болгарина это было равносильно приказу собственного начальства. Он тут же отправлялся в дорогу. Разбивал неподалеку от базы палаточку, играл с детьми в бадминтон, а в перерывах между играми собирал нужные данные. По его возвращении резидент советской военной разведки в Лондоне получал от болгарского разведчика подробный доклад, который и направлялся в Центр.

На резидентуру работали специально подготовленные люди, объединенные единой задачей и сцементированные общей идеологией борьбы.

Это была серьезная сила.

Глава 15
Портрет Екатерины Третьей

У каждого человека есть какое-нибудь увлечение: кто-то сочиняет музыку, кто-то собирает марки, кто-то пишет стихи…

Доктор Уард любил рисовать.

– Он донимал всех своих знакомых, – рассказывал Иванов, – бесконечными просьбами позировать ему – хотя бы минут пять. Я видел, с каким удовольствием он работал над портретами, как усаживал перед собой объект своего творчества, брал лист бумаги, мелок, закуривал сигарету и за беседой начинал рисовать. Меня он пытался изобразить не однажды. Портретист Стив был замечательный. Его работы нравились всем.

Это увлечение зародилось у Уарда в 1930-е годы, когда он, еще совсем молодой человек, уехал из Англии на континент, чтобы начать самостоятельную жизнь. В Германии дядя устроил его по знакомству в компанию «Шелл» переводчиком. Немецкий язык Стив знал неважно, но достаточно, чтобы познакомиться с ночной жизнью Гамбурга. Особенно одного из районов города – Реепербана, известного своими борделями. Портреты проституток стали первыми пробами пера Уарда-художника. Хозяину компании это увлечение своего служащего было не по душе, и он не раз грозился уволить молодого работника, несмотря на протекцию его дяди. Однажды Стив запер его в кабинете, отправился на вокзал, сел на поезд и уехал из страны.

В Париже, куда он прибыл после Гамбурга, Уард записался на курсы по истории цивилизации в университете Сорбонны, но на занятиях бывал нечасто. Он зарабатывал на жизнь уроками английского и сопровождением туристов по популярным злачным местам французской столицы. В ночном клубе «Ше Флоранс» и борделе «Сфинкс» за бутылкой вина, с неизменной сигаретой во рту, он рисовал портреты куртизанок.

Потом была поездка в Соединенные Штаты в 1934 году. Путешествия по стране с запада на восток и с севера на юг континента: в Вайоминг и Флориду, Нью-Йорк и Лос-Анджелес… Учеба на отделении остеопатии в медицинском колледже. И новые рисунки.

После войны Стив решил поступить в художественную школу. Выбор был сделан сразу – училище Слейда. «Слейд Скул-оф-Арт» был лучшим художественным училищем в Великобритании. Его создал в середине XIX века Феликс Слейд, известный английский коллекционер и филантроп. Но терпения на регулярные занятия у молодого врача-остеопата, только что открывшего свою клинику в Лондоне, катастрофически не хватило. Уард-художник на всю жизнь остался простым любителем. Зато каким!

Постепенно послевоенный Лондон признал не только удивительные способности Уарда-врачевателя, но и его талант портретиста. В клинике доктора Уарда на Девоншир-стрит не было отбоя от пациентов, причем, нередко они же оказывались моделями художника.

Все началось в доме номер 195–198 на Стрэнде, куда Уард был приглашен как-то показать свои рисунки. Этот угловой «Дом Игрэма» на Стрэнде был и остается, по мнению многих, одним из красивейших строений Лондона: элегантная колоннада по периметру первого этажа, стильные силуэты окон, трехуровневые гнезда мансард, строгий профиль угла – он неизменно приковывает к себе взгляды лондонцев и приезжих. В «Доме Ингрэма» размещалась редакция «Лондон иллюстрейтед ньюс» – первой в мире иллюстрированной газеты, созданной в 1842 году печатником Гербертом Ингрэмом, дедом главного редактора газеты сэра Брюса Ингрэма. В ту пору типография находилась во внутреннем дворике дома.

Замечу мимоходом, что Стрэнд – это особое место в британской столице. Здесь расположено немало весьма интересных зданий. Рядом стоит, например, построенная еще XVI веке часовня – личная церковь королевы Елизаветы II. Неподалеку возвышается дворец графа Сомерсетского, в котором выставлена замечательная коллекция картин импрессионистов. На Стрэнде красуется и грандиозный отель «Савой», где в 50-е годы заседал знаменитый «Клуб по пятницам», членами которого были принц Филипп, маркиз Милфорд Хэвен и Бэрон Нэйхум – герои последующих глав этой книги.

В течение 60 лет сэр Брюс Ингрэм был не только бессменным редактором популярной и влиятельной газеты, но и блестящим знатоком живописи, известным коллекционером. И хотя он отдавал предпочтение полотнам маринистов, хороший портрет сэр Брюс всегда мог оценить. Те работы Уарда, что увидел у себя в кабинете главный редактор «Лондон иллюстрейтед ньюс», ему очень понравились. Доктор Уард получил заказ на целую серию работ для газеты, в том числе – портретов членов королевской семьи. Сэр Брюс Ингрэм был лично знаком со всеми монархами Великобритании вслед за королевой Викторией, ибо его газета на протяжении более чем ста лет вела иллюстрированную летопись Великобритании, а значит, и ее королевского дома.

Встреча в «Доме Ингрэма» стала поворотным моментом в жизни Стивена Уарда. Благодаря контракту с популярной и влиятельной газетой, пользовавшейся на протяжении всей своей истории особым расположением королевской семьи, доктор Уард стал фактически не только придворным остеопатом, но и королевским портретистом.

1961 год, год знакомства Иванова с Уардом, оказался для Уарда-художника исключительно плодотворным и успешным. Весной открылась его первая персональная выставка. И не где-нибудь, а в Галерее изящных искусств «Легатт оф Сейнт-Джеймс». В числе приглашенных оказались, естественно, многие знаменитые пациенты доктора Уарда. Ну и, конечно, Евгений Иванов. Он старался во всем подыгрывать своему новому знакомому, понимая значение его связей и растущей популярности в высшем обществе для его собственной работы разведчика.

В середине ХХ века имя братьев Легатт не знал разве что самый ленивый лондонец. Четыре брата были законодателями мод среди столичных галеристов. Теперь «Акерманы», «Леже» и «Спинки», как и «Легатты» стали устаревшими брендами… – ныне в моде «Кристис» и «Сотбис». Об их выставках и аукционах говорят в теленовостях и пишут в газетах, начальные ставки на их торгах в несколько миллионов фунтов стерлингов сейчас уже никого не удивляют.

Старые добрые галереи, вроде Галереи изящных искусств «Легатт», которая размещалась в доме номер 30 на Сейнт-Джеймс, в центре Лондона, и где можно было выставить, посмотреть, купить и продать стоящие произведения искусства или же просто встретиться и поговорить с друзьями, молодыми художниками и скульпторами, – эти галереи постепенно ушли в прошлое.

Но в тот памятный год знакомства Иванова с Уардом Галерея братьев Легатт привлекала к себе всеобщее внимание. В ней выставлялись самые известные мастера самых разнообразных направлений искусства. Но фишкой братьев Легатт всегда были портреты. Каждый известный портретист мечтал выставиться в их галерее.

А уж для художника-любителя лучшей рекламы трудно было придумать. В итоге простенькие зарисовки, сделанные Уардом много лет назад на улицах Парижа, милые, но вполне заурядные скетчи, выполненные на Цейлоне или в Индии, портреты, нарисованные в Соединенных Штатах и Англии, превозносились критикой до небес.

Уард был неглупый человек, но не без тщеславия. Газетная и словесная похвальба по поводу его скромных работ доставляла ему немалое удовольствие. Стивен был отменным портретистом-любителем, но его окружение пыталось представить доктора Уарда новой восходящей звездой в созвездии великих художников. Возможно, это помогало талантливому остеопату быстрее исцелять спины льстецов.

Так или иначе, дела нового друга Иванова заметно шли в гору. Только за один год Уард получил заказы на портреты от тогдашнего премьер-министра Гарольда Макмиллана и сэра Уинстона Черчилля, от министра иностранных дел Селвина Ллойда и канцлера казначейства Дерека Амори, министра внутренних дел Рэба Батлера и лидера британских лейбористов Хью Гейтскелла, от посла США в Лондоне сэра Дэвида Брюса и его супруги очаровательной мадам Эвангелины Брюс.

Но и это было еще не все. Не забыл своего друга и вездесущий сэр Колин. Он направил Уарда в командировку в Израиль. Там 11 апреля начался процесс года – суд над нацистским преступником Адольфом Эйхманом. Об этом событии писал весь мир.

Помимо торжества правосудия, процесс в Тель-Авиве обозначил и еще одну очень важную тенденцию – существенное изменение в соотношении сил в мировом разведывательном сообществе. Политики и военные вынуждены были признать, что теперь к трем ведущим разведслужбам мира – советской, американской и английской – добавилась еще одна: израильская разведка МОССАД. Этот факт уже мало кто оспаривал, хотя новому фавориту не было и 16 лет.

Дело Эйхмана стало результатом блестяще спланированной и четко осуществленной операции основателя и руководителя МОССАД Исера Харела, выходца из Белоруссии, получившего из-за своего малого роста кличку «Исер-маленький». Выследив Эйхмана на другом конце света в Аргентине, израильская разведка установила его адрес в Буэнос-Айресе. Затем нацист был схвачен у своего дома, перевезен на конспиративную квартиру, на борту пассажирского самолета отправлен в Тель-Авив, где и предстал перед судом. Палач Освенцима штурмбанфюрер СС Адольф Эйхман получил по заслугам: 31 мая 1961 года он был повешен.

Уард провел на «процессе года» несколько дней и выполнил серию весьма удачных зарисовок. Их опубликовала «Дейли телеграф».

Вернувшись в Лондон, Уард обнаружил, что его популярность как художника начинает брать верх над известностью врача.

Именно в этот момент Иванову неожиданно представилась возможность чуть-чуть подыграть Уарду в его стремлении к признанию, в удовлетворении честолюбивых замыслов начавшего преуспевать художника. В Англию с кратким рабочим визитом приехала министр культуры СССР Екатерина Алексеевна Фурцева.

На следующий день рано утром Иванова поднял с постели телефонный звонок Стивена.

– Юджин, ты обязательно должен мне помочь. Только ты можешь это сделать.

– Говори толком, – пробурчал Женя, спросонья не понимая, чего Уард от него хочет.

– Устрой мне встречу с госпожой Фурцевой. Прошу тебя, – упрашивал он так горячо и умоляюще, что Иванов тут же забыл про сон. – Мне необходимо нарисовать ее портрет. Представляешь, русская женщина-министр позирует мне и дает интервью! Да любой редактор застрелится, чтобы получить такой материал. Что скажешь?

А что, собственно, Евгений Михайлович мог ему сказать? Что Фурцева, скорее всего, пошлет их вдвоем куда подальше? Иванов, конечно, друга огорчать не стал, но и обещать ничего не мог. Сказал лишь, что подумает, как ему помочь.

Он-то ведь знал, что советские руководители к себе журналистов, кроме как на официальных пресс-конференциях, днем с огнем не подпускают. А об их личной жизни вообще не принято писать: запретная тема.

Кроме того, Екатерина Алексеевна Фурцева была не просто министром культуры страны, а членом Президиума Центрального Комитета Коммунистической партии, человеком достаточно влиятельным и могущественным в тогдашней советской партийной иерархии. А значит, и весьма ортодоксальным. Все это предрекало спонтанной затее Стивена почти гарантированный провал. Зная это, Иванов не спешил обнадеживать Уарда. А тот был обескуражен казавшимся безучастием своего русского друга к его просьбе. Он же не понимал, почему Иванову так трудно устроить встречу с человеком подобного уровня.

Но успех в этом деле мог поднять авторитет Иванова в глазах Уарда. Он был должником англичанина, а долг платежом красен. Организуй он встречу с Фурцевой, и его контакты со Стивом могли перерасти во вполне доверительные и весьма прочные отношения. Для работы советского разведчика это значило очень много. Да и чисто по-человечески Женя привязался к Уарду и ему было интересно помочь.

Немного подумав, он отправился в посольство и прошел прямо в апартаменты Фурцевой. Такого нахальства и бесцеремонности она, видимо, не ожидала, тем более от морского офицера. Но Женя находился, говоря шахматным языком, в цейтноте. Времени у него не оставалось: визит Фурцевой был кратким и весь расписан по минутам.

Не дожидаясь разноса за нарушение субординации, Иванов сразу пошел в наступление, взяв на вооружение все свое обаяние и красноречие. Аргументам и доводам в пользу встречи с Уардом и последующей публикации в английской прессе интервью и портрета советского министра культуры не было конца, и все они были такими гладкими да сладкими. Одновременно он пытался отрезать Екатерине Алексеевне пути к отступлению, заверяя, что руководство посольства активно поддерживает эту идею…

После непродолжительного сопротивления противник сдался. Сдавшись в результате настойчивых просьб Иванова – все-таки женщина, несмотря ни на что, всегда остается женщиной, – Фурцева заявила:

– Хорошо, приводите своего англичанина. Пусть рисует. Только я смогу уделить ему не более пятнадцати минут.

Крепость была взята, и, воодушевленный победой, Иванов тут же позвонил Уарду.

– Она согласна, – сказал он.

В телефонной трубке воцарилось молчание.

– Стив, ты слышишь меня?

– Ты настоящий друг, Юджин. Я никогда в этом не сомневался, – услышал Иванов голос пьяного от радости Уарда.

В назначенный час они вместе вошли в здание посольства. Фурцева только что вернулась с приема в Ланкастер-хаус. Иванов представил ей доктора-художника Стивена Уарда. Они обменялись рукопожатием и расположились в креслах у окна напротив друг друга. Стив достал бумагу и начал рисовать, время от времени задавая Екатерине Алексеевне какие-то вопросы. Иванов переводил.

– Вы первый раз в Лондоне? Как вам здесь нравится? Вы любите живопись? Не любите модерн? Вы прекрасно выглядите. Как вам это удается? Неужели! Занимаетесь теннисом? Не любите косметику? Не носите драгоценностей?

Фурцева кратко отвечала на незамысловатые вопросы художника, рисовавшего ее портрет.

Вот еще один симпатичный мужчина расточает комплименты в ее адрес, подумалось ей. Как они любезны и обходительны, когда им что-то нужно! Встреча с Уардом отмотала в памяти грустные воспоминания.

Три десятилетия назад молоденькая Катя Фурцева резко изменила свою жизнь – забыла летный клуб, страсть номер один в своей жизни, оставила работу на фабрике. Военный летчик Петр Битков, воздушный ас, душа любой компании, был удивительно хорош собой – столько уговоров, море обольстительных речей. Она стала его послушной преданной женой: ждала его дома и нянчила дочку. Семейной идиллии довольно скоро пришел конец. В грозном 42-м муж бросил ее одну с ребенком, закрутив романчик с приглянувшейся ему медсестрой.

В годы военного лихолетья Екатерина Алексеевна с головой ушла в работу. Она стала помощницей «второго мужчины в ее жизни» – первого секретаря Фрунзенского райкома партии города Москвы Петра Владимировича Богуславского. Служебный роман остался лишь эпизодом. Шеф не захотел разводиться со своей женой и портить себе карьеру. Впрочем, карьера эта все равно была обречена. В 1949 году, в разгар кампании по борьбе с космополитизмом, Богуславский будет снят с должности за «пятый пункт».

Дальше в жизни Фурцевой возник мужчина, который не расточал ей комплименты. Он просто одним словом определил всю ее дальнейшую судьбу. На праздничном приеме в Кремле Екатерина Алексеевна была представлена Сталину. Деловая, энергичная, обаятельная партийка понравилась «хозяину». Очень скоро ее назначили секретарем Московского городского комитета коммунистической партии. О большем тогда было страшно даже мечтать.

В 52-м году Сталин готовил очередную расправу над партийными бонзами. Фурцева вполне могла оказаться в одной компании с Молотовым, Микояном, Маленковым, над которыми уже был занесен дамоклов меч сталинских репрессий. Но «вождь народов» умер – расправа не состоялась.

Новый кремлевский лидер Никита Хрущев сделал Фурцеву своим ближайшим соратником. Он поставил ее во главе московской партийной организации и ввел в состав Президиума ЦК.

Фаворитка отплатила своему благодетелю сполна. В 1957 году семь из одиннадцати членов Президиума проголосовали за смещение Хрущева с должности руководителя партии. Фурцева первой пришла ему на помощь. Обратилась за поддержкой к министру обороны страны маршалу Жукову и председателю КГБ генералу Серову. Они за сутки собрали в Кремле всех сторонников Хрущева из состава Центрального комитета и на Пленуме ЦК партии опрокинули решение Президиума, вернув Никиту Сергеевича на престол и устранив от власти «антипартийную оппозицию».

Но у политики свои законы. Четыре года спустя Хрущев предаст Фурцеву, убрав ее со всех партийных постов.

Скорым на измену и предательство окажется и следующий муж Фурцевой – известный дипломат Николай Фирюбин. Они познакомятся в середине 50-х. Екатерина Алексеевна будет летать к нему на свидания в Прагу и Белград, где Фирюбин окажется в служебных командировках. О романе руководителя московской партийной организации будут наперебой судачить в кремлевских коридорах. Регистрация брака ничего не даст – ее избранник заведет себе роман на стороне.

Только с годами императрица советской партийной элиты привыкнет к предательству «обожавших» ее мужчин.

«А этот англичанин никак не предаст, – подумала она, вглядываясь в лицо Стивена Уарда. – Просто не успеет. Да и зачем ему меня предавать? Он ведь иностранец. Напишет портрет и десять строчек текста к нему. Вот и все. Предают ведь не чужие, а только свои, самые близкие».

Через четверть часа портрет был готов.

– Ну-ка, дайте мне взглянуть, – сказала Фурцева. – Недурно. Как, по-вашему, Евгений Михайлович, я здесь похожа?

– По-моему, да, – соврал Иванов, не желая разочаровывать ни художника, ни его жертву.

На его взгляд, рисунок не удался. Мадам Фурцева выглядела значительно моложе своих 52 лет и на портрете Уарда она менее всего походила на государственного деятеля Страны Советов. Но Иванов, естественно, не стал распространяться на этот счет.

Как ни странно, Фурцевой портрет понравился, может быть именно потому, что она на нем выглядела совсем не такой, какой ей предназначала быть ее судьба.

Иванов с Уардом откланялись. «Только не забудьте мне прислать эту публикацию ближайшей почтой, Евгений Михайлович, – сказала Екатерина Алексеевна на прощание. – А вы, господин Уард, приезжайте к нам в Советский Союз. Буду рада продолжить наше знакомство».

Едва выйдя за пределы посольства, Уард устремился к машине, заявив, что спешит в редакцию.

– Я должен успеть написать хотя бы тридцать строк текстовки к портрету в завтрашний номер, – бросил он Жене уже из окна своего автомобиля.

Открыв наутро свежий номер «Дейли телеграф», Иванов увидел портрет Фурцевой и небольшой материал к нему, написанный Стивеном Уардом. Такой оперативности он никак не ожидал. Сэр Колин Кут, видимо, дал эту врезку вне всякой очереди. Не мог же он отказать своему протеже, да к тому же с таким материалом?!

До вылета Фурцевой из Лондона оставалось еще время, и Евгений Михайлович отправился в Хитроу, чтобы выполнить обещанное – вручить госпоже министерше публикацию в газете, увидеть которую так скоро она наверняка не ожидала.

– Уже знаю. Можете не докладывать, – сказала Екатерина Алексеевна, заметив Иванова с номером «Дейли телеграф» под мышкой. – Ваши посольские с утра растрезвонили на всю колонию об этой статье, и о портрете тоже. Мне перевели. Неплохая заметка получилась. Коротенькая и по делу. Без глупостей. Передайте привет вашему другу.

Англичане подкатили трап к правительственному самолету и пригласили госпожу Фурцеву на посадку.

– Надо будет вашего художника с Никитой Сергеевичем свести, пусть-ка его портрет нарисует. Что скажете? – бросила она Иванову напоследок то ли в шутку, то ли всерьез.

Удивленный столь неожиданным предложением, Евгений Михайлович так и не нашелся, что сказать. Фигура Фурцевой скрылась за люком авиалайнера.

Екатерина Алексеевна не знала и не могла знать тогда, что уже к осени ее дружеские отношения с Хрущевым дадут сбой. Накануне XXII съезда партии «Первый» выведет ее из состава Президиума ЦК КПСС. Причем сделает это тайно, поставив Фурцеву перед свершившимся фактом. Он предаст ее так же, как предал многих своих самых верных союзников, как предал маршала Жукова, оклеветав его и отправив в отставку.

На крутое решение Хрущева Фурцева ответит жестко – перережет себе вены. Лишь отчаянные усилия врачей спасут ей жизнь…

Предвидеть эти события Иванов, естественно, не мог. Но и всерьез воспринимать сказанное Екатериной Алексеевной не собирался. Скорее всего, это была лишь прощальная шутка, полагал он, и ничего больше. С другой стороны, не использовать декларированную товарищем Фурцевой возможность было бы глупо, считал Евгений Михайлович.

Хрущев был в ту пору самым популярным и самым непредсказуемым политиком. Западные журналисты стаями охотились за ним во время его зарубежных поездок. Один эпизод с башмаком в штаб-квартире ООН в Нью-Йорке осенью 60-го года чего стоил! Или знаменитое громогласное «Мы вас закопаем!» с балкона советского представительства на углу 68-й улицы.

Сейчас, с высоты нынешнего времени, все эти выходки Хрущева кажутся дикими. А в те годы они подпитывались не только его идеологической запрограммированностью. Начало 60-х годов было временем, когда и впрямь могло показаться, что сама матушка-история работает на Советский Союз. Рушилась колониальная система капитализма. СССР вырвался вперед в космосе. Статистические сводки сообщали о ежегодном росте производства в стране на 10–15 %. Казалось, что, сбросив с себя вериги сталинского культа личности, Советский Союз вот-вот совершит гигантский рывок вперед. Хрущев объявил, что Советский Союз обгонит США по производству мяса, молока и масла к 1970 году, а еще через десятилетие построит-таки в стране коммунизм.