Текст книги "Послы"

Однако, прежде чем они, проголодавшись, повернули назад, произошел эпизод, который на многое проливал свет. Уже с четверть часа Уэймарш подчеркнуто молчал и держался особняком, когда же его сотоварищи, опершись на балюстраду, охранявшую Ряды с торца, не менее трех минут созерцали на редкость кривую и беспорядочно застроенную улочку, что-то в их интересе к ней – что именно, Стрезер так и не разобрался – переполнило чашу его терпения. «Он считает нас снобами, светскими лоботрясами, мерзкими эгоистами», – подумал Стрезер, который на удивление быстро, всего за два дня, обрел привычку легко и решительно суммировать ряд смутных наблюдений. Впрочем, между некоторыми его заключениями и отчаянным броском в противоположную сторону, который вдруг произвел Уэймарш, имелась, видимо, прямая связь. Он исчез с ошеломляющей внезапностью, и Стрезер с мисс Гостри поначалу решили, что, увидев мелькнувшего знакомого, он бросился за ним следом. Однако они тут же убедились, что его мгновенно поглотила открытая дверь ювелирного магазина, за сверкающими витринами которого он скрылся из виду. Бегство Уэймарша носило характер демонстрации, и его двум спутникам ничего не оставалось, как сделать испуганные лица. Но мисс Гостри рассмеялась.

– Что это с ним? – спросила она.

– Как вам сказать, – отвечал Стрезер. – Он не может этого вынести.

– Чего этого?

– Всего. Европы.

– Но при чем тут ювелирная лавка? Что она ему даст?

Стрезер, видимо, и сам пытался уяснить себе это, стараясь, не меняя позиции, проникнуть взглядом в просветы между рядами карманных часов и гирляндами тесно свисавших драгоценных побрякушек.

– Сейчас увидите.

– Этого я как раз и боюсь: а вдруг он купит что-нибудь. Боюсь, это будет что-нибудь несусветное.

Стрезер мысленно оценивал такую возможность:

– Он способен купить что угодно.

– В таком случае, не лучше ли нам последовать за ним? Как вы думаете?

– Никоим образом. Мы не можем. Мы оцепенели. Мы обмениваемся долгим испуганным взглядом и дрожим у всех на виду. Дело в том, что мы «осознали». Он отстаивает свободу.

– Вот как? – Она рассмеялась. – Но зачем же такой ценой? А я-то собиралась показать ему кое-что куда дешевле.

– О нет, – продолжал Стрезер, теперь уже откровенно веселясь. – Не говорите так: свобода из ваших рук дорогого стоит. – И, словно оправдываясь, добавил: – Разве я не пользуюсь ею сейчас? По-моему, да.

– Вы хотите сказать, оставаясь здесь, со мной?

– Именно, и ведя с вами подобные разговоры. Вас я знаю всего несколько часов, а его – всю жизнь. Вольность, с которой я обсуждаю его с вами, вряд ли заслуживает доброго слова. – При этой мысли он на мгновение умолк. – Скорее уж это низость с моей стороны.

– Нет, она заслуживает доброго слова! – воскликнула мисс Гостри, ставя на этом точку. – Послушали бы вы, – добавила она, – как вольно я себе позволю – а уж я себе это позволю – говорить с мистером Уэймаршем.

Стрезер помедлил.

– Говорить обо мне? О, это не одно и то же. Вот если бы Уэймарш отплатил мне тем же – безжалостно разобрал меня по косточкам. Только он ни за что не станет этого делать, – произнес Стрезер с грустной уверенностью. – Не станет разбирать меня по косточкам. – Решительность его суждений начинала подавлять ее. – И слова обо мне не скажет. Никогда.

Она согласилась, воздав его утверждениям должное, но тут же ее разум, ее неуемная ирония решительно им воспротивились.

– Конечно, не скажет. Неужели вы считаете, что все люди способны рассуждать обо всем, способны разбирать всё по косточкам? Среди них совсем немного таких, как вы и я. Ваш Уэймарш будет молчать, потому что он туповат.

Ну и ну! Ее слова вызвали в нем волну скепсиса, и этот скепсис частично разрушал все то, во что он годами верил.

– Уэймарш туповат?

– По сравнению с вами.

По-прежнему не отрывая глаз от витрины, Стрезер секунду-другую молчал.

– Он добился такого успеха в жизни, какой мне и не снился.

– Вы хотите сказать, сумел нажить деньги!

– Да, он умеет делать деньги, насколько мне известно. А я, даром что гну спину, ничего не смог нажить. Я – законченный по всем статьям неудачник.

Он вдруг испугался, как бы она не спросила его, не означает ли такое признание, что у него нет ни гроша, и был рад, что ошибся: ведь он не знал, в какую сторону это бы ее повело. Но она, напротив, встретила его заявление одобрительно.

– И слава Богу, что так. Потому-то вы мне и нравитесь. Нынче стыдно быть чем-то иным. Оглянитесь вокруг – взгляните на тех, кто преуспевает. Неужели, по правде говоря, вам хочется быть в их числе? Взгляните, наконец, на меня, – продолжала она.

Он поднял на нее глаза, взгляды их на мгновение встретились:

– Да, вы тоже не из их числа.

– Достоинства, которые вы во мне нашли, ясно говорят, что я не из практических людей. Если бы вы знали, – вздохнула она, – о чем я мечтала в юности! Мы с вами одного поля ягода и потому сошлись: оба потерпели фиаско.

Он посмотрел на нее с доброй улыбкой, но покачал головой.

– Это не меняет того факта, что вы дорогого стоите. И мне уж порядком обошлись!..

Он не закончил.

– Обошлась? Во что же?

– Я заплатил своим прошлым – рассчитался сразу оптом. Впрочем, это не имеет значения, – рассмеялся Стрезер. – Я готов выложить все до последнего пенни.

Но тут их взглядам предстал выходивший из магазина Уэймарш, и ее внимание переключилось на него.

– Надеюсь, он не выложил там все до последнего пенни, – сказала она, – хотя убеждена, потратил большие деньги, и сделал это ради вас.

– О нет – отнюдь!

– Значит, ради меня?

– В столь же малой степени.

Уэймарш был уже близко, и Стрезер вполне мог прочесть кое-что на лице своего друга, хотя тот, казалось, никого и ничего не замечая, едва ли не намеренно смотрел в пространство.

– Значит, ради себя?

– Ни ради кого. Ни ради чего. Ради свободы.

– При чем тут свобода?

Стрезер уклонился от прямого ответа.

– Чтобы быть не хуже нас с вами. Но другим.

Она успела окинуть проницательным взглядом физиономию их спутника и, умея схватывать на лету, сразу все уловила:

– Другим – да! Только лучше!

Уэймарш выглядел уже не просто мрачно, а почти величественно. Он не сказал им ни слова, не удостоил объяснением своего отсутствия, и, хотя несомненно сделал из ряда вон выходящую покупку, в каком роде, им так и не довелось узнать. Он лишь прошелся грозным взором по гребням щипцовых крыш.

– Это называется – священный гнев, – позднее обронил Стрезер, и с тех пор – удобства ради – они стали пользоваться выражением «священный гнев» как термином, обозначая им периодические эскапады своего сурового друга. Правда, тот же Стрезер в конце концов пришел к выводу, что они и в самом деле возвышают Уэймарша. Но к тому времени мисс Гостри окончательно убедилась, что выше Стрезера ей быть не хочется.

Часть 2

IV

Случаи, когда Стрезеру – ввиду изгнания из Милроза – предстояло наблюдать вспышки «священного гнева», повторялись с должной периодичностью, а пока ему пришлось находить наименования для множества других явлений. Пожалуй, никогда в жизни он, по собственному признанию, не поставлял такого количества дефиниций, как в тот, третий, вечер их краткого пребывания в Лондоне – вечер, который он провел, сидя бок о бок с мисс Гостри в театре, куда попал, не шевельнув для этого и пальцем, а лишь выразив искренний интерес. Она знала, в какой театр и на какую пьесу идти, как блистательно знала все, что за три истекших дня предлагала их вниманию, и в преддверии грядущего события ее спутник был до краев наполнен предчувствием захватывающих впечатлений, которые, независимо от того, будут ли они отфильтрованы его путеводительницей или нет, выходили за пределы его скромных возможностей. Уэймарш отказался пойти с ними: он заявил, что уже видел немало пьес задолго до того, как Стрезер составил ему компанию, – утверждение, не потерявшее силы, когда его друг, расспросив, выяснил, что видел он два спектакля и представление в цирке. Вопросы о пьесах, которые он видел, вызывали у Уэймарша еще меньшее желание отвечать, нежели вопросы о том, каких он не видел. Уэймарш хотел, чтобы ему напомнили названия первых, и Стрезер в недоумении спрашивал их постоянную советчицу, как быть, так как не знал названий последних.

Мисс Гостри пообедала со Стрезером в отеле; они сидели друг против друга за маленьким столиком с зажженными свечами под розовыми колпачками, и эти розовые колпачки, маленький столик и тонкий аромат, исходивший от дамы – такой тонкий, какого он еще никогда не вдыхал, – все это было для него штрихами невыразимо возвышенной картины. Он и прежде бывал в театре, даже в опере, бостонской, куда ездил с миссис Ньюсем, которую нередко сопровождал туда один, но перед этими посещениями не было ни обеда tête-à-tête, ни красноватых бликов, ни тонкого благоухания, и теперь он с легкой грустью, но с тяжелым сердцем, спрашивал себя, а почему, собственно, не было. Точно так же совсем иное, нежели миссис Ньюсем, впечатление производил на него зримый облик сидевшей сейчас напротив дамы, чье платье с «низким вырезом» – кажется, так это называется, – открывавшим грудь и плечи, во всем отличалось от туалетов миссис Ньюсем, и чью шею облегала широкая пунцовая бархатка со старинным – несомненно старинным, и это только возвышало мисс Гостри в его глазах – кулоном. Миссис Ньюсем не носила платьев с низким вырезом, не обвивала шею широкой пунцовой бархаткой; но даже если бы она облачилась в такой наряд, ее усилия вряд ли послужили бы тому, чтобы в такой степени завладеть – он почти физически сейчас это чувствовал! – его воображением и обострить его восприятие.

Было бы нелепо со стороны нашего друга прослеживать, да еще во всех подробностях, какой эффект производила бархатка с подвеской на шее мисс Гостри, если бы сам он, по крайней мере на данный момент, не предался неконтролируемым ощущениям. Ибо как иначе назвать тот факт, что, на его взгляд, эта бархатка каким-то образом дополняла все черты его собеседницы – ее манеру улыбаться и держать голову, цвет ее лица, губы, зубы, прическу. Какое, собственно, дело мужчине, занятому мужским делом, до пунцовых бархаток? Стрезер ни за что не признался бы мисс Гостри, до чего ее бархатка ему нравится; тем не менее он не только ловил себя на том, что – пустое, глупейшее и, более того, ни на чем не основанное чувство! – бархатка ему нравится, но, вдобавок, взял ее за отправную точку для новых мысленных полетов – вперед, назад, в сторону. Ему внезапно открылось, что манера миссис Ньюсем драпировать шею говорила о столь же многом, сколько манера мисс Гостри украшать свою. Миссис Ньюсем надевала в оперу черное платье – очень красивое, он знал, что «очень» – с отделкой, которая, если ему не изменяла память, называлась рюшами. С этими рюшами у него было связано воспоминание, носившее почти романтический характер. Однажды он сказал ей – самая большая вольность, какую он когда-либо себе с ней позволил, – что в этих волнах шелка и всем прочем она похожа на королеву Елизавету,[9]9
  Королева Елизавета I Тюдор (правила в 1558–1603 гг.) дала имя самой блестящей эпохе в истории английской культуры, при этом отличаясь коварством и беспощадностью по отношению к своим противникам, и прежде всего к представителям династии Стюартов, чем объясняется последующее уподобление мисс Гостри Марии Стюарт.


[Закрыть] и впоследствии ему, по правде говоря, показалось, что, выслушав от него эти нежности и приняв саму идею, миссис Ньюсем заметно утвердилась в своей приверженности к подобного рода оборкам. И теперь, когда он сидел здесь, ни в чем не препятствуя своему воображению, эта зависимость представилась ему чуть ли не трогательной. Трогательной, надо думать, она едва ли была, но в их обстоятельствах ничего иного между ними и не могло быть. Однако что-то между ними все же было, поскольку – это тут же пришло ему на ум – в городе Вулете ни один джентльмен его возраста не осмелился бы употребить такое сравнение по отношению к даме в возрасте миссис Ньюсем, которая была немногим моложе его.

Какие только мысли, откровенно говоря, не приходили сейчас нашему другу на ум! – хотя его летописцу за недостатком места удастся упомянуть, дай Бог, лишь сравнительно немногие. Ему, например, пришло на ум, что мисс Гостри, пожалуй, похожа на Марию Стюарт: Ламбер Стрезер обладал девственным воображением, которое на короткий миг могла ублаготворить подобная антитеза. Или ему пришло на ум, что он до сих пор ни разу – буквально ни разу – не обедал с дамой в публичном месте, перед тем как отправиться с ней в театр. Публичность этого места – вот что главным образом воспринималось Стрезером как нечто из ряда вон выходящее, чрезвычайное и что действовало на него почти так же, как на мужчину с иным жизненным опытом завоевание интимности. Стрезер женился – давно это было – очень молодым, упустив ту пору, когда в Бостоне молодые люди водили девиц в Музей;[10]10
  Имеется в виду Музей изящных искусств, одно из самых богатых собраний европейского искусства за океаном.


[Закрыть] ему казалось вполне естественным, что после многих лет сознательного одиночества, серой пустыни, которая двумя смертями – жены, а десять лет спустя и сына – пролегла в середине его жизни, он никого никуда не приглашал. Но прежде всего ему пришло на ум, что – в иной форме это прорезывалось и раньше – вид сидящих вокруг более, чем что-либо виденное прежде, помогает ему постичь суть дела, ради которого он приехал. Мисс Гостри также содействовала этому впечатлению: она, его приятельница, сразу выразила ту же мысль, и гораздо откровеннее, чем он сам себе признавался, выразила, бросив мимоходом: «Ну и сборище типов», чем невольно внесла полную ясность; правда, обдумывая ее слова – и пока он молчал на протяжении всех четырех актов и когда разговаривал в антрактах, – Стрезер переосмыслил их на собственный лад. Да, вечер типов, целый мир типов, и, сверх того, тут намечалась особая связь: фигуры, лица в партере и на сцене вполне могли бы поменяться местами.

У него было такое чувство, словно пьеса сама проникала в него вместе с обнаженным локтем его соседки справа – крупной, сильно декольтированной рыжей красавицы, которая нет-нет да, оборачиваясь к джентльмену с другого бока, обменивалась с ним двусложными репликами, звучавшими, на слух Стрезера, крайне эксцентрично и очень многозначительно, но, как ему казалось, имевшими мало смысла; по ту сторону рампы шел сходный диалог, который ему угодно было принимать за проявление самой сути английской жизни. Иногда он отвлекался от сцены и в такие минуты вряд ли мог сказать, кто – актеры или зрители – выглядели реальнее, и в итоге всякий раз обнаруживал между ними новые связи. Но как бы он ни рассматривал свою задачу, главным сейчас было разобраться в «типах». Те, кого он видел перед собой, как и те, что сидели вокруг, мало чем походили на типы, знакомые по Вулету, где, в сущности, были только мужчины и женщины. Да, именно эти два разряда, и всё – даже с учетом индивидуальных особенностей. Здесь же, помимо деления по личным особенностям и полу – что составляло группы, числом где больше, где меньше, – применялся еще целый ряд эталонов, налагаемых, так сказать, извне, – эталонов, с которыми его воображение играло, словно он разглядывал экспонаты в стеклянных витринах, переходя от одной медали к другой, от медных монет к золотым. На сцене как раз действовала женщина в желтом платье, видимо, из разряда дурных, ради которой некий славный, но слабый молодой человек приятной наружности в неизменном фраке совершал гадкие поступки. Вообще-то Стрезер не боялся желтого платья, хотя был несколько смущен сочувствием, которое вызывала в нем его жертва. Ведь он, напоминал себе Стрезер, вовсе не для того приехал, чтобы горячо сочувствовать – даже просто сочувствовать – Чэдвику Ньюсему. Интересно, спрашивал он себя, Чэд тоже неизменно ходит во фраке? Стрезеру почему-то очень хотелось, чтобы это было так – во фраке молодой человек на сцене выглядел еще привлекательнее; правда, Стрезер тут же подумал, что ему самому тоже (мысль, от которой чуть ли не бросало в дрожь!) придется – чтобы сражаться с Чэдвиком его же оружием – носить фрак. Более того, с молодым человеком на сцене ему было бы куда легче справиться, чем с Чэдвиком.

И тут при взгляде на мисс Гостри ему подумалось, что кое о чем она, возможно, все-таки наслышана, и она, стоило оказать на нее давление, подтвердила это, однако сказала, что мало доверяет слухам, а скорее, как в данном случае, полагается на собственную догадку:

– По-моему, я, если позволите, кое о чем догадываюсь в отношении мистера Чэда. Речь идет о молодом человеке, на которого в Вулете возлагают большие надежды, но который попал в руки дурной женщины, а его семья отрядила вас помочь ему спастись. Вы взяли на себя миссию вырвать его из рук этой женщины. Скажите, вы вполне уверены, что она причиняет ему вред?

– Разумеется, уверен. – Что-то в манере Стрезера свидетельствовало о настороженности. – А вы – разве вы не были бы уверены?

– Право, не знаю. Как же можно сказать что-то заранее, не правда ли? Чтобы судить, надо знать факты. Я их слышу от вас впервые; сама же, как видите, пока ничего не знаю; мне будет очень интересно услышать все, что известно вам. Если вам ваших сведений достаточно, больше ничего и не требуется. Я хочу сказать, если вы уверены, что уверены – уверены, что для него это не годится.

– Что ему не следует вести такую жизнь? Более чем.

– Видите ли, я ничего не знаю о его жизни; вы мне о его жизни не рассказывали. А что, если эта женщина прелестна, если в ней – его жизнь?

– Прелестна? – воскликнул Стрезер, уставившись прямо перед собой. – Низкая, продажная женщина – с панели.

– Вот как! Ну а. он?

– Он? Наш бедный мальчик?

– Да, каков он – по характеру и типу? – продолжала она, не получив сразу ответа.

– Ну… упрям… – Стрезер хотел было что-то добавить, но, осекшись, сдержался. Мисс Гостри подобный отзыв вряд ли устраивал.

– А вам… вам Чэд нравится? – спросила она.

На этот раз он не заставил себя ждать:

– Нет. С какой стати.

– Потому что вам навязали заботу о нем?

– Я думаю о его матери, – сказал Стрезер, помедлив. – Он омрачил ее достойную восхищения жизнь, – добавил он сурово. – Она измучилась, волнуясь о нем.

– Да, это, разумеется, очень дурно. – Мисс Гостри помолчала, словно собираясь найти для выражения этой истины слово посильнее, но закончила на другой ноте: – А ее жизнь действительно достойна восхищения?

– В высшей степени, – сказал Стрезер таким многозначительным тоном, что мисс Гостри снова погрузилась в молчание – на сей раз чтобы оценить величие этой жизни.

– И у него, кроме нее, никого нет? Я не имею в виду ту дурную женщину в Париже, – быстро добавила она. – По мне, так, уверяю вас, тут и за глаза довольно одной. Я хочу спросить: у него только матушка?

– Нет, еще сестра; старше его и замужем. Они обе замечательные женщины.

– Необыкновенно красивые, вы хотите сказать? Стремительностью – как, пожалуй, подумал Стрезер – этого удара он был повержен, но тут же вновь поднялся.

– Миссис Ньюсем, на мой взгляд, красивая женщина, хотя, разумеется, будучи матерью сына, которому двадцать восемь лет, и дочери в тридцать, не может похвастать первой свежестью. Впрочем, замуж она вышла очень молодой.

– И сейчас для своих лет, – вставила мисс Гостри, – изумительна. Стрезер, видимо, почувствовал подвох и насторожился.

– Я этого не утверждаю. Нет, пожалуй, – тут же поправился он, – все-таки утверждаю. Именно – изумительна. Правда, я не внешность имею в виду, – пояснил он, – при всей ее несомненной исключительности. Я говорю… говорю о других достоинствах. – Он, видимо, мысленно их обозревал, намереваясь назвать некоторые, но, сдержавшись, увел разговор в сторону: – Вот по поводу миссис Покок мнения расходятся.

– Покок – фамилия ее дочери?

– Да, фамилия ее дочери, – стоически подтвердил Стрезер.

– А мнения, как я понимаю, расходятся в оценке ее красоты?

– В оценке всего.

– Но вы… вы от нее в восхищении?

Он подарил свою собеседницу долгим взглядом в знак того, что готов снести от нее и это.

– Я скорее ее побаиваюсь.

– О! – воскликнула мисс Гостри. – Знаете, я отсюда вижу ее воочию! Вы, конечно, скажете: какая проницательность, какая дальнозоркость! Но я уже доказала вам, что обладаю этими качествами. Значит, молодой человек и две дамы, – продолжала она. – И это вся его семья?

– Да, вся. Отец умер десять лет назад. Ни брата, ни другой сестры у Чэда нет. А обе дамы, – добавил Стрезер, – готовы сделать для него решительно все.

– А вы готовы сделать решительно все для них?

Он снова уклонился: вопрос прозвучал для него чересчур утвердительно, и его это задело.

– Как вам сказать…

– Худо-бедно, но вы уже кое-что сделали, а их «все» пока свелось к тому, чтобы вас на это подвигнуть.

– Они не могли поехать – ни та, ни другая. Они обе очень, очень заняты, миссис Ньюсем в особенности: ее жизнь полна широкой и многообразной деятельности. К тому же у нее слабые нервы и вообще не слишком крепкое здоровье.

– То есть она тяжело больна?

– Нет-нет. Она не выносит, когда о ней так говорят, – поспешил отмежеваться от таких слов Стрезер. – Но она женщина хрупкая, впечатлительная, легковозбудимая. И в любое дело вкладывает себя без остатка.

Мисс Гостри это было знакомо.

– И ни на что другое ее уже не хватает? Еще бы! Кому вы это говорите! Легковозбудимая! Разве я не трачу себя на таких, как она, норовящих вовсю жать на педали! Впрочем, разве я не вижу, как это сказалось на вас!

Стрезер не придал ее словам вложенного в них значения.

– Я и сам не прочь жать на педали!

– Ну-ну… – И не обинуясь предложила: – Отныне будем вместе жать на них что есть сил. – И тут же возвратилась к изначальной теме: – Они владеют большими деньгами?

Однако ее энергический облик, видимо, сдерживал Стрезера; вопрос повис в воздухе.

– К тому же, – продолжал Стрезер свои объяснения, – миссис Ньюсем не обладает вашей смелостью в общении с людьми. И если бы она приехала сюда, то лишь затем, чтобы встретиться с этой особой.

– С этой женщиной? Да это отчаянная смелость!

– Нет – в данном случае порыв восторженной души, совсем иное свойство. Смелость, – не преминул он польстить собеседнице, – как раз отличает вас.

– Вот как! Вам угодно штопать мои дыры? Прикрывать зияющие пустоты? Нет, величие души – не по моей части. И смелость тоже. Во мне нет ни того, ни другого. Есть лишь устоявшееся равнодушие. Но я понимаю, что вы хотите сказать, – произнесла она. – Если миссис Ньюсем приедет сюда, она будет руководствоваться высокими идеями. А высокие идеи – как бы это попроще выразиться – для нее чересчур.

Стрезера немало позабавило такое понятие о простоте выражения, тем не менее он согласился на предложенную формулу.

– Для нее сейчас все чересчур.

– В таком случае услуга, подобная вашей…

– Дорогого стоит? Да – дорогого. Но поскольку мне она ничего не стоит…

– Ее расположение к вам не имеет значения. Несомненно, так. Не будем о нем говорить и примем как само собой разумеющееся. Будем считать, что вы за пределами и выше этого. Тем не менее оно, насколько могу судить, вдохновляет вас.

– И еще как! – рассмеялся Стрезер.

– Ну, а поскольку ваше вдохновляет меня, больше ничего и не требуется. – И она вновь повторила свой вопрос: – Миссис Ньюсем владеет большими деньгами?

На этот раз Стрезер не обошел его вниманием.

– Да, огромными. И в этом корень зла. Денег в фирме предостаточно. Чэд может тратить без счета. И все же, если он возьмет себя в руки и возвратится домой, он многое выиграет.

Она слушала с нескрываемым интересом.

– Надеюсь, вы тоже?

– Он получит значительное материальное вознаграждение, – продолжал Стрезер, не подтвердив, однако, ее предположения на собственный счет. – Он стоит на перепутье. Сейчас он может войти в дело – позже это будет уже невозможно.

– Там большое дело?

– Благодарение небу, да – огромное, налаженное, процветающее дело.

– Фабрика?

– Да, несколько фабрик – огромное производство, целая отрасль. Их фирма выпускает продукцию, которая при некотором усилии может стать монопольной. Во всяком случае, они делают это лучше, чем другие могут или умеют делать. Мистер Ньюсем был человеком изобретательным, по крайней мере в данной области, он подсказал идею, которая оказалась чрезвычайно эффективной, и в свое время дал всему делу огромный толчок, основал целый концерн.

– А это целый концерн?

– Да, с большим числом предприятий – целый промышленный комплекс. Но главное – в том, что производится. В предмете, который они выпускают.

– Что же они выпускают?

Стрезер посмотрел вокруг, словно не испытывая большого желания называть этот предмет вслух, и тут занавес, который явно начал подыматься, пришел ему на помощь.

– Я потом вам скажу, – шепнул он.

Но когда настало это «потом», он отговорился тем, что скажет позднее – после театра, потому что мисс Гостри не замедлила вернуться к затронутой теме; а пока он отвлекся от происходящего на сцене, поглощенный другой картиной. Эти отсрочки навели ее, однако, на мысль, что означенный предмет таит в себе нечто дурное. Иными словами, как она пояснила, – непристойное, смешное или даже предосудительное. Но как раз на этот счет Стрезер мог ее успокоить:

– Непроизносимое? О нет, мы постоянно о нем говорим, широко и без стеснения им пользуемся. Дело в том, что этот маленький, обиходный, несколько смешной, но очень нужный в домашнем хозяйстве предмет не принадлежит к вещам – как бы это сказать – благородным или, по крайней мере, к кругу таковых. Поэтому здесь, где все так величественно…

И он сник.

– Вы боитесь, это слово прозвучит диссонансом?

– Увы, предмет, о котором речь, весьма вульгарен.

– Вряд ли уж вульгарнее, чем все это. – И на его такой же вопрошающий, как прежде ее собственный, взгляд добавила: – Чем все кругом. – И уже с явным раздражением спросила: – А вы как считаете?

– Я? По-моему, здесь… почти… почти божественно.

– В этом ужасном лондонском балагане? Да он просто отвратителен, если хотите знать.

– О, в таком случае, – рассмеялся он, – я вовсе не хочу знать.

Последовала долгая пауза, которую мисс Гостри, по-прежнему заинтригованная тайной – что же производят в Вулете? – наконец прервала.

– Так все-таки что это? Прищепки для белья? Сухие дрожжи? Вакса?

Ее вопрос привел его в чувство.

– Нет-нет. Даже не «горячо». Право, вряд ли вы догадаетесь.

– Как же мне решить, вульгарен этот предмет или нет?

– Решите, когда я его назову. – И он попросил ее немного потерпеть.

Однако можно сразу откровенно признаться, что он намеревался и впредь отмалчиваться. По правде говоря, он так никогда и не назвал ей этот предмет, но, как ни странно, оказалось, что в силу некоего присущего ей внутреннего свойства охота получить эти сведения у нее вдруг отпала, а ее отношение к данному вопросу превратилось в явное нежелание что-либо по его поводу знать. Ничего не зная, она могла дать волю своему воображению, а это, в свою очередь, обеспечивало благодатную свободу. Можно было делать вид, будто эта безымянная вещица и впрямь нечто неудобопроизносимое, а можно было придавать их взаимному умолчанию особый смысл. И то, что она затем сказала, прозвучало для Стрезера чуть ли не откровением.

– Может быть, потому, что этот предмет так дурно пахнет – что эта продукция, как вы изволили выразиться, крайне вульгарна, мистер Чэд и не хочет возвращаться домой? Может быть, он чувствует на себе пятно. Не едет, чтобы оставаться в стороне.

– О, – рассмеялся Стрезер, – на это мало похоже – вернее, совсем не похоже, чтобы он чувствовал себя «замаранным». Его вполне устраивают деньги, выручаемые за эту продукцию, а деньги – основа его существования. Он это понимает и ценит – то есть я хочу сказать, ценит то содержание, которое высылает ему мать. Она, разумеется, может урезать ему содержание, но даже в этом случае за ним, к несчастью, останутся, и в немалом количестве, деньги, завещанные ему дедом, отцом миссис Ньюсем, его личные средства.

– А вы не думаете, – спросила мисс Гостри, – что именно это обстоятельство позволяет ему быть щепетильным? Надо думать, он не менее разборчив и в отношении источника – явного и гласного источника – своих доходов?

Стрезер весьма добродушно – хотя это и стоило ему некоторого усилия – отнесся к ее предположению.

– Источник богатств его деда – а следовательно и его доля в них – не отличается безупречной чистотой.

– Какого же рода этот источник?

– Ну… сделки, – поколебавшись, ответил Стрезер.

– Предпринимательство? Махинации? Он нажился на мошенничестве?

– О, – начал Стрезер не то чтобы с воодушевлением, но весьма энергично, – я не возьмусь его аттестовать или описывать его дела.

– Боже, какие бездны! А покойный мистер Ньюсем?

– Что вам угодно знать о нем?

– Был таким же, как этот дедушка?

– Нет, он придерживался противных взглядов. И вообще, был совсем иного сорта человеком.

– Лучше? – не унималась мисс Гостри.

Стрезер замялся.

– Нет, – вырвалось у него после паузы.

– Благодарю вас, – отвечала его спутница, и ее немой комментарий к охватившим его сомнениям был достаточно выразителен. – Ну так разве вы не видите, – продолжала она, – почему вашего молодого человека не тянет домой? Он глушит в себе чувство стыда.

– Стыда? Какого стыда?

– Какого стыда? Comment donc?[11]11
  Да как же? (фр.)


[Закрыть] Жгучего стыда.

– Где и когда, – спросил Стрезер, – вы в наши дни встречали чувство жгучего – да и вообще какого-либо – стыда? Те, о ком я говорю, поступали как все и – исключая разве древние времена – вызывали только восхищение.

Она тут же поймала его на слове:

– И у миссис Ньюсем?

– Ну я не могу отвечать вам за нее!

– И среди подобных дел, – да еще, если я верно вас поняла, извлекая пользу из них, – она остается все такой же исключительной?

– Я не могу говорить о ней! – запротестовал Стрезер.

– Да? – Мисс Гостри секунду помолчала. – Думается, как раз о ней у вас есть что сказать, – заявила она. – Вы мне не доверяете.

Упрек возымел действие.

– Ее деньги идут на добрые дела, ее жизнь посвящена и отдана другим…

– Во искупление грехов, так сказать? О Боже! – И, прежде чем он успел возразить, добавила: – Как отчетливо я вижу ее благодаря вам!

– Видите? – бросил Стрезер. – Ничего больше и не нужно.

Ей и впрямь казалось, будто миссис Ньюсем стоит у нее перед глазами.

– Да, у меня такое чувство. И знаете, она действительно, несмотря ни на что, прекрасна.

Он сразу оживился:

– Почему «несмотря ни на что»?

– Ну, из-за вас. – И тут же, как это она умела, быстро сменила тему: – Вы сказали, концерну требуется глаз. Разве миссис Ньюсем не следит за всем сама?

– По возможности. Она на редкость способный человек, но это занятие не совсем для нее. К тому же она и так перегружена. У нее на руках горы дел.

– И у вас тоже?

– Да… у меня, если угодно, тоже.

– Вот как! Я хотела спросить… – уточнила мисс Гостри, – вы тоже ведаете этим предприятием?

– О нет, я не имею к нему касательства.

– Зато ко всему остальному?

– Как вам сказать – кое к чему.

– Например?

Стрезер задумался.

– К «Обозрению», – сказал он, удовлетворяя ее любопытство.