Текст книги "Послы"

II

Тем же вечером Стрезеру пришлось сознаться Уэймаршу, что он ничего не знает о новой знакомке, и это был пробел, который Уэймарш, даже после того, как он освежил свою память беседой с мисс Гостри, мгновенно обрушившей на него град вопросов и намеков, а также совместным ужином в общей зале и повторным выходом в город с участием помянутой дамы с целью взглянуть на собор при лунном свете, признал себя неспособным возместить – да это было упущение, восполнить которое гражданин Милроза, хотя он и не отрицал знакомства с Манстерами, – так и не смог. Он не помнил мисс Гостри, а ее вопросы о тех, кто принадлежал к их кругу, свидетельствовали, по мнению Стрезера, лишь о том же, о чем ранее свидетельствовали и в его случае: осведомленность этой незаурядной женщины об их собеседнике, по крайней мере на ближайшее время, была куда богаче, чем его о ней. Стрезер, по правде сказать, с интересом отметил границы, до которых она позволяла себе короткость с его другом, и его особенно поразило, что границы эти глубоко вторгались на территорию Уэймарша. Это наблюдение усугубило владевшее Стрезером чувство, что сам он в своих отношениях с мисс Гостри зашел чересчур далеко, – и своевременно дало ему урок, как строить эти отношения иным, более коротким путем. Но тут же в нем родилась уверенность – более того, убеждение, что Уэймаршу – ни при каких обстоятельствах или степени короткости – не продвинуться ни на шаг.

Обменявшись дежурными фразами, все трое еще минут пять беседовали в вестибюле, после этого мужчины прошли в сад, а мисс Гостри удалилась. Вскоре Стрезер, как и положено, проводил друга в заказанные им апартаменты, которые тот еще до прогулки не преминул придирчиво осмотреть, а полчаса спустя деликатно оставил его одного. Покинув друга, Стрезер направился к себе, но ему вдруг стало тесно в пределах отведенного ему номера. Таково было первое и незамедлительное следствие свидания с Уэймаршем: комната, которая прежде казалась достаточно просторной, теперь, после встречи, была ему мала. Этой встречи он ждал с трепетным чувством, которое ему было бы жаль, было бы стыдно назвать иначе, чем глубоким душевным волнением, и в то же время он ждал ее с надеждой, что свидание с Уэймаршем принесет ему успокоение. Но странное дело: он лишь сильнее разволновался, и какое-то смятение – которому, по правде сказать, он затруднился бы в данный момент дать более точное название – погнало его вниз, и некоторое время, не зная, куда себя девать, он бесцельно ходил взад-вперед. Вновь побывал в саду, заглянул в общую залу, обнаружив там мисс Гостри, отвечавшую на письма, мгновенно ретировался; он слонялся, томился, убивал время. До наступления ночи, однако, ему предстояло еще раз повидаться с другом для более доверительной беседы.

Лишь за полночь – после того как Стрезер провел в номере Уэймарша не менее часа – тот решил, что, пожалуй, пора предаться неверному сну. Ужин и последовавшая за ним прогулка при луне – прогулка, которая в мечтах рисовалась Стрезеру романтической, а получилась весьма прозаичной из-за отсутствия теплых пальто – несколько нарушили его, Уэймарша, планы и полуночная беседа понадобилась ему единственно потому, что – после того как они освободились, по его выражению, от светской знакомой – ему не хотелось идти в курительную комнату и еще меньше – ложиться спать. Он любил повторять, что знает себя, и теперь произнес эти слова в подтверждение того, что спать ему еще не хочется. Он и впрямь превосходно знал себя и знал, что будет всю ночь ворочаться с боку на бок, если не доведет себя до состояния необходимой усталости. А для достижения этой цели ему нужно было присутствие Стрезера – то есть нужно было вовлечь его в обстоятельный разговор. Стрезера же вид приятеля, сидевшего в подтяжках на краю кровати, наводил на мысль о малой епитимье. Вытянув длинные ноги и скруглив широкую спину, Уэймарш почти непрестанно поочередно гладил то локти, то бороду. Поза эта показалась его гостю необычайно и почти нарочито неудобной. Впрочем, разве не такое же впечатление Стрезер вынес при первом взгляде на Уэймарша, когда в смущении топтался на пороге гостиницы. От Уэймарша исходило недовольство, оно было заразительным, а равно неоправданным и необоснованным, и Стрезер тотчас почувствовал, что, если он – или, может, сам Уэймарш – не научится с этим справляться, его собственная уже оправдавшая себя готовность к благожелательному настрою чувств окажется под угрозой. Еще когда они впервые вошли в эту приглянувшуюся Стрезеру комнату, Уэймарш, молча ее обозрев, испустил вздох, который его спутник отнес если не на счет закоренелой привычки все бранить, то, по крайней мере, на счет неумения чему бы то ни было радоваться, и сразу обрел ключ ко многому, что впоследствии наблюдал. Уже тогда ему стало ясно, что для Уэймарша «Европа» – все еще книга за семью печатями, что он не нашел с нею общего языка и практически оставил на это надежду.

И действительно, нахохленный, с глазами, в которых отражался газовый свет, Уэймарш словно утверждался в этом своем неприятии; сама его поза и невидящий взгляд говорили о тщетности попыток что-либо здесь изменить. Его крупная голова и крупное желтовато-бледное морщинистое лицо – недюжинное, даже значительное, особенно в верхней части, которую украшали высокий министерский лоб, копна волос и темные, словно покрытые копотью глаза напоминали – даже поколению, чей уровень оказался намного ниже – знакомые по литографиям и бюстам величественные образы национальных титанов начала века.[3]3
  Автор имеет в виду первых президентов молодой Американской Республики, способствовавших ее стремительному государственному росту: Томас Джефферсон был президентом в 1801–1809 гг., сменивший его в Белом доме Джеймс Мэдисон – в 1809–1817 гг.


[Закрыть] Уэймарш принадлежал к особому типу – недаром Стрезер уже в начале их знакомства отметил в нем проблески силы и возможностей – типу государственного деятеля из кулуаров Конгресса былых времен. А нижняя половина его лица, вяловатая и несколько скошенная, наносила ущерб этому сходству, и Уэймарш, если верить молве, специально отрастил бороду, которая, с точки зрения непосвященных, портила его наружность. Он тряс своей гривой, он впивался своими необыкновенными глазами – очков Уэймарш не носил – во всех, кто приходил его слушать или глазеть на него, усвоив манеру, частично отталкивающую, частично притягательную, смотреть на каждого, кто бы к нему ни приближался, – будь то конгрессмен или простой смертный – жестким взглядом, и встречал любого так, словно тот постучался к нему в дверь, а он предложил войти. Встретившись с приятелем после долгого перерыва, Стрезер всматривался в него с обновленным интересом, и на этот раз оценка, которую он давал своему другу, была, как никогда, идеально справедлива. Голова Уэймарша была крупнее, а глаза проницательнее, чем требовалось для избранной им карьеры, но в конечном итоге это лишь означало, что выбор им такой карьеры говорил сам за себя. А в полночный час, в освещенном газовым светом номере честерской гостиницы это говорило благодаря быстротечному времени лишь о том, что к концу своих лет он пришел без нервного истощения. Уже одно это служило свидетельством полноты прожитой жизни в том смысле, в каком полнота жизни понималась в Милрозе, а в воображении Стрезер а еще и окружало Уэймарша радужной атмосферой, в которой тот – лишь пожелай он этого – мог бы парить. Увы, ничего похожего на парение не наблюдалось в мрачном упорстве, с которым он, сидя на краю кровати, лелеял свою шаткую позу. У его приятеля эта поза, как всякое неустойчивое положение, особенно подолгу сохраняемое – например, пассажиром, сидящим наклонившись вперед в купе мчащегося поезда, – вызывала беспокойство. Она олицетворяла тот угол, под которым бедняга Уэймарш намеревался пронести свой крест – пройти испытание Европой.

За грузом дел, гнетом профессиональных обязанностей, вечной занятостью и боязнью навязываться оба, до этих непредвиденных каникул с их почти ошеломляющей свободой, у себя дома уже лет пять не находили для встречи и дня – обстоятельство, которое в известной степени объясняет, почему главные черты в характере друга теперь предстали перед Стрезером с такой остротой. Те, что за долгие годы улетучились из памяти, теперь вспомнились, прочие, о которых невозможно было забыть, казалось, теснились в ожидании, словно некое занозистое семейство, собравшееся на пороге собственного дома. Комната была вытянутая и узкая, сидевший на постели Уэймарш протянул свои обутые в шлепанцы ноги, и каждый раз, когда Стрезер в волнении вставал со стула, чтобы пройтись взад-вперед, вынужден был через них переступать. Оба мысленно определили темы, о которых можно и о которых нельзя говорить, и среди последних, в частности, была одна закрытая наглухо, перечеркнутая, словно мелом на аспидной доске. Женившись, когда ему было тридцать, Уэймарш уже лет пятнадцать как расстался со своей женой, и сейчас, в этой озаренной газовым светом комнате, особенно ясно обозначилось, что Стрезеру не следует осведомляться о ней. Он знал, что они по-прежнему живут врозь, что она обитает по гостиницам, путешествует по Европе, сильно румянится и забрасывает мужа ругательными письмами, большую часть которых этот страдалец дает себе право не читать, и Стрезеру не понадобилось усилий, чтобы с должным уважением отнестись к холодным сумеркам, окутывавшим супружескую жизнь приятеля. Здесь царила тайна, и Уэймарш ни разу не проронил на этот счет ни слова. Стрезер, которому всегда очень хотелось воздать должное другу, если это было возможно, чрезвычайно восхищался его сдержанностью и даже считал ее одним из оснований – оснований тщательно выверенных и пронумерованных – относить его, среди людей ему известных, к разряду удачников. Несмотря на переутомление, душевную подавленность, заметное похудание, письма жены и недовольство Европой, судьба его и в самом деле сложилась удачно. Стрезер и свою собственную жизнь счел бы менее неудачной, располагай он поводом для столь долгого и изысканного молчания. Покинуть миссис Уэймарш была не штука – всякий легко покинул бы эту даму, но не всякий мог подняться до такого идеала, чтобы своим отношением к этому факту пресечь насмешки над тем, что она покинула его. Ее муж сумел придержать язык и составить себе значительное состояние – достижения, которым Стрезер более всего завидовал. В его жизни, по правде говоря, тоже существовал некий предмет, о котором он молчал и который оценивал очень высоко, но это было дело совсем иного рода. Что же до нажитого состояния, то его цифра никогда не подымалась так высоко, чтобы этим можно было гордиться.

– Право, мне не совсем понятно, зачем вам все это понадобилось. Вы вовсе не выглядите таким уж измотанным, – проговорил наконец Уэймарш, имея в виду поездку в Европу.

– Как вам сказать, – отвечал Стрезер, стараясь попасть ему в тон. – Пожалуй, сейчас, после того как я уже отправился в путь, я не чувствую себя измотанным, но до отъезда буквально валился с ног.

Уэймарш обратил на него меланхолический взгляд:

– Разве это не обычное ваше состояние?

Вопрос этот таил не столько подчеркнутый скепсис, сколько призыв к кристальной правдивости, а потому наш друг услышал в нем прежде всего голос Милроза. Он уже давно проводил различие – хотя, признаться, не осмеливался выразить это вслух – между голосом Милроза и даже голосом Вулета. Первый, как ему казалось, сильнее выражал исконный американский дух. В прошлом уже не раз бывало, что, заслышав этот голос, Стрезер приходил в замешательство, да и сейчас ему почему-то вдруг стало не по себе. Тем не менее, несмотря на охватившее его смущение, никакие силы не могли заставить его снова уклониться от ответа.

– Такие слова вряд ли справедливы по отношению к человеку, для которого свидеться с вами – большая радость.

Уэймарш перевел на умывальник молчаливый, ничего не выражающий взгляд, каким, надо думать, сам Милроз – воплощение Милроза, так сказать, – отметил бы неожиданный комплимент со стороны Вулета, и Стрезер еще раз почувствовал себя воплощением Вулета.

– Я хотел сказать, – вновь изрек его друг, – что, если судить по тому, как вы выглядите, вам грех жаловаться. У вас куда лучший вид по сравнению с тем, какой был в последнюю нашу встречу. – Правда, обозревать этот вид глаза Уэймарша явно избегали и, словно из приличия, косили в сторону – впечатление, которое лишь усиливалось, когда он, не сводя взора с кувшина и таза, добавил: – Вы пополнели с тех пор.

– Боюсь, что так, – рассмеялся Стрезер. – Полнеешь от того, что поедаешь, а я, каюсь, съедаю больше, чем могу вместить. Но я просто падал от усталости, когда садился на пароход. – Он произнес это до странности весело.

– А я – когда сходил, – заявил Уэймарш. – Эта идиотская погоня за отдыхом стоит мне полжизни. Скажу вам прямо, Стрезер, – и для меня большая радость, что наконец-то вы здесь и я могу облегчить с вами душу, хотя, не скрою, я уже не чаял дождаться вас и изливался то одному, то другому спутнику по купе. Скажу вам прямо: эта страна не по мне, не моя это страна. Она мне не по душе. Здесь нет ни одного уголка, в этой стране, который пришелся бы мне по душе. Нет, я не отрицаю – здесь много красивых мест и замечательных старинных вещей. Беда, однако, в том, что я не могу попасть с ними в лад. Думаю, именно тут и кроется причина, почему мне все это так мало дает. Я не почувствовал даже предвестия того подъема, который надеялся испытать. – И с еще большей серьезностью он возвестил: – Так вот – я хочу назад.

И вперился в Стрезера. Уэймарш принадлежал к той породе людей, которые всегда смотрят собеседнику в лицо, когда говорят о собственной персоне. Теперь и Стрезер позволил себе отдарить приятеля жестким взглядом, и это сразу же, как ему показалось, дало преимущество.

– Приятное известие для человека, который покинул дом только затем, чтобы свидеться с вами.

При этих словах в глазах Уэймарша вспыхнул мрачный, ни с чем не сравнимый огонь:

– Стало быть, только затем?

– Ну… в значительной степени.

– Мне показалось по вашим письмам, что ваша поездка имеет под собой какую-то подоплеку.

Стрезер замялся:

– Подоплеку? Под моим желанием побыть с вами?

– Под вашим угнетенным состоянием.

Уклончиво улыбаясь, так как совесть его была не совсем чиста, Стрезер покачал головой.

– Тут много причин сошлось!

– И ни одной главной, которая, видимо, вас подтолкнула?

Наконец-то наш друг смог ответить откровенно:

– Да, есть. Есть одно дело, которое связано с моей поездкой.

Уэймарш помолчал немного:

– Слишком личное, чтобы рассказать о нем?

– Нет, отнюдь… по крайней мере, вам. Только очень запутанное.

– Так, – сказал Уэймарш, вновь помедлив с ответом. – Я, быть может, в итоге и утрачу здесь способность соображать, но пока этого еще не произошло.

– Я изложу вам эту историю. Только не нынче ночью.

Уэймарш, казалось, сел еще прямее и еще сильнее сдвинул брови:

– Да почему же – мне все равно не хочется спать.

– Да, любезный друг, но мне хочется.

– В чем же тогда выражается у вас упадок сил?

– Именно в этом – в том, что я могу забыться на восемь часов подряд.

И Стрезер стал уверять приятеля, что, пренебрегая в ночные часы столь важным предметом, как постель, он портит себе впечатление от путешествия, которое именно потому ему так «мало дает». Наконец Уэймарш согласился отдать должное этим доводам, позволив уложить себя в постель. Ведя его, так сказать, твердой рукой, Стрезер помог Уэймаршу довести это дело до конца и, справляя последние мелочи – припуская лампу и накрывая приятеля одеялом, вновь подумал, что теперь в их отношениях он оказался в главенствующей роли. Он даже почувствовал нечто вроде снисхождения к Уэймаршу, который, укутанный со всех сторон и закрытый до подбородка, словно больной в палате, выглядел на белых простынях неестественно огромным, черным и в то же время каким-то жалким. Стрезеру чуть ли не стало жаль приятеля, подававшего голос откуда-то из недр постели:

– Так она и вправду имеет на вас виды? В этом причина?

Стрезер почувствовал себя неловко: мысли его друга принимали слишком прямое направление, и он тут же сделал вид, что не вполне понимает, о чем речь.

– Причина моей поездки?

– Причина вашего подавленного состояния и всего прочего. Даже невооруженным глазом, знаете ли, видно, что она загнала вас в угол.

Тут уж искренности Стрезеру было не занимать.

– Так вы решили, что я попросту сбежал от миссис Ньюсем?

– Каюсь, не знал, – сказал Уэймарш, – что вы такой привлекательный мужчина. Сами знаете, как эта дама вас отличает. Ну разве что, – проговорил он то ли с иронией, то ли с тревогой, – вы сами имеете на миссис Ньюсем виды. Что, она тоже сюда пожаловала? – спросил он с притворным ужасом.

Его друг невольно – чуть-чуть – растянул губы в улыбке.

– Успокойтесь, нет! Она – слава тебе Господи – и еще сто раз слава тебе Господи! – осталась дома. Она собиралась ехать, но передумала. Я некоторым образом здесь вместо нее и в этом смысле действительно – отдаю должное вашей догадке – прибыл сюда по ее делам. Как видите, тут много всяческих связей.

Но Уэймарш упрямо видел только одну:

– Включая, стало быть, и ту, которую я назвал.

Стрезер вновь прошелся по комнате, поправил на приятеле одеяло и решительно шагнул к двери. Он испытывал такое же чувство, как сиделка, выполнившая все на нее возложенное и заслужившая право на отдых.

– Возможно, много больше, чем мне сейчас хотелось бы растолковывать. Не бойтесь – я ничего от вас не утаю: вы услышите столько, сколько вам и не переварить. Я очень рассчитываю – разумеется, если наши пути не разойдутся, – услышать ваше мнение о том, во что я вас посвящу.

Уэймарша в этих посулах, по обыкновению, заинтересовало побочное соображение.

– Вы хотите сказать, вы не уверены, что наши пути не разойдутся?

– Я лишь учитываю такую опасность, – по-отечески предупредил Стрезер. – Поскольку слышу, как вы стенаете, что вам хочется домой, и склонен думать, вы способны на подобную глупость.

Уэймарш выслушал его молча, как большой разобиженный ребенок.

– Что вы намерены со мной делать? – спросил он после паузы.

Такой же вопрос несколько часов назад Стрезер задал мисс Гостри и сейчас невольно подумал – неужели это звучало так же по-детски? Но он, по крайней мере, мог дать более определенный ответ:

– Поехать с вами в Лондон.

– Но я уже был в Лондоне! – почти простонал Уэймарш. – И меня там, Стрезер, ничто не привлекает.

– Возможно, – добродушно кивнул Стрезер. – Надеюсь, однако, привлекаю я.

– Так мне придется туда с вами ехать?

– Сказав «а», надо сказать и «б».

– Пусть так, – вздохнул Уэймарш, – делайте ваше черное дело! Только, прежде чем тащить меня за собой, извольте все рассказать.

Но Стрезер уже вновь погрузился в воспоминания – частично приятные, частично покаянные – о событиях прошедшего дня, пытаясь решить, выглядел ли он в своих претензиях так же комично, как его друг, и совсем потерял нить разговора.

– Рассказать вам?…

– Ну да. Какое поручение на вас возложили?

Стрезер в нерешительности помолчал.

– Видите ли, – сказал он, – поручение мое такого рода, что я при всем желании не сумею его от вас скрыть.

Уэймарш с мрачным видом уставился на него.

– Вы, стало быть, хотите сказать, что приехали ради нее?

– Из-за миссис Ньюсем? Да, конечно, я же сказал. В значительной мере.

– Тогда зачем говорить, что вы приехали ради меня?

Стрезер в нетерпении вертел в руке ключ от своего номера.

– Все очень просто. Я приехал ради вас обоих.

Уэймарш, вздохнув, наконец повернулся на бок.

– Ну, я-то не имею на вас видов.

– Я тоже, раз уж на то пошло…

И с этими словами Стрезер, смеясь, удалился.

III

Накануне Стрезер сказал мисс Гостри, что они с Уэймаршем выедут скорее всего дневным поездом, а назавтра выяснилось, что эта дама собирается отбыть утренним. Когда Стрезер спустился в кафе, она уже позавтракала; Уэймарш еще не появлялся, и у нашего друга было достаточно времени, чтобы напомнить об условиях заключенного между ними договора и назвать ее щепетильность чрезмерной. Право, не стоит убегать в тот самый момент, когда обнаружилось, как она нужна! Он подошел к мисс Гостри, когда она подымалась из-за стола в нише у окна, где просматривала утренние газеты, и в памяти Стрезера – о чем он не преминул ей доложить – всплыл образ майора Пенденниса[4]4
  В романе У.-М. Теккерея «Пенденнис» (1850) дядя героя, майор Пенденнис, своими увещеваниями удерживает юного племянника от брака со странствующей актрисой.


[Закрыть] за завтраком в клубе – комплимент, который, по словам мисс Гостри, она высоко оценила, и он принялся так горячо упрашивать ее задержаться, словно пришел к выводу – в особенности после видений минувшей ночи, – что никак не может без нее обойтись. Во всяком случае, она должна до отъезда научить его заказывать завтрак, как это принято делать в Европе, и в первую очередь помочь ему справиться с трудной задачей – заказать завтрак для Уэймарша. Последний, отчаянно шепча из-за двери, возложил на него священные обязанности по части бифштекса и апельсинового сока – обязанности, которые она, взяв на себя, выполнила с исключительной расторопностью, не уступающей ее блестящей сообразительности. Ей уже приходилось отучать прибившихся к чужому берегу соотечественников от привычек, по сравнению с которыми привычка начинать день с бифштекса – сущий пустяк, и не в ее правилах, учитывая накопленный опыт, сворачивать с избранного пути; правда, по зрелом размышлении, она высказала более широкий взгляд на этот предмет: в известных случаях всегда возможен выбор обратной тактики.

– Иногда, знаете ли, предоставить их самим себе…

Ожидая, пока накроют стол, они прошли в сад, и Стрезер, слушая откровения мисс Гостри, находил их для себя крайне интересными.

– И что тогда?

– Значит, все для них настолько усложнить – или, напротив, если угодно, упростить, – что ситуация неизбежно разрешается сама собой: они жаждут вернуться домой.

– А вы жаждете для них того же, – весело вставил Стрезер.

– Не скрою – жажду и стараюсь отослать их туда как можно скорее.

– Как же, как же. Вы доставляете их в Ливерпуль.

– В бурю годится любая гавань. Да, при всех прочих моих обязанностях, я еще и агент по репатриации. Мне хочется вновь заселить нашу опустошенную родину.[5]5
  Согласно этому и некоторым другим косвенным указаниям, действие «Послов» происходит в США после Гражданской войны (1861–1865), ее последствия еще напоминают о себе. Основные эпизоды, по-видимому, относятся к концу XIX в.


[Закрыть] Иначе что с нею станется? И хочется отвадить чужих.

В ухоженном английском саду, овеянном свежестью утра, Стрезер чувствовал себя на редкость приятно: ему нравилось, как хрустит под ногами плотно убитый, пропитанный влагой мелкий гравий, а праздный взгляд с удовольствием блуждал по ровным бархатным лужайкам и чисто выметенным изгибам дорожек.

– Чужих людей?

– Чужие страны. Да, и чужих людей. Я хочу вселить уверенность в наших собственных.

– Чтобы они не рвались сюда? – не без удивления спросил Стрезер. – Тогда зачем же вы их встречаете?

– Ну, требовать, чтобы они не приезжали, – это пока чересчур. Я ставлю себе иную задачу: пусть скорей приезжают и еще скорей возвращаются. Я встречаю их, чтобы помочь пройти испытание Европой как можно быстрее, и, хотя никогда никого не останавливаю, у меня есть свои способы внушить им все, что требуется. Я разработала целую систему, и в ней, если желаете знать, – продолжала Мария Гостри, – заключена моя тайна, моя сокровенная миссия и та польза, которую я приношу. Видите ли, это только кажется, что я их ублажаю и поощряю; каждый мой шаг продуман, и я неуклонно делаю свое подспудное дело. Могу, если угодно, сообщить вам свою формулу, но, думается, практически я добиваюсь успеха. Я отправляю вас домой выдохшимися. И вы остаетесь там. Пройдя через мои руки…

– Мы уже не появляемся здесь вновь? – Чем дальше она шла в своих объяснениях, тем дальше он, видимо, способен был следовать за ней. – Мне не нужна ваша формула. Я уже понял – и сказал вам вчера, – какие за вами бездны. Выдохшимися! – повторил он. – Благодарю вас, – коль скоро вы собрались столь изысканно спровадить меня отсюда, благодарю за предостережение.

В этом ласкающем взор уголке – сущей поэзии, если верить путеводителю, но тем паче притягательному для взора заразившихся Европой туристов – они с минуту улыбались друг другу в подтверждение взаимопонимания и добрых чувств.

– Изысканно? Помилуйте, не более чем жалкая уловка. К тому же вы – особый случай.

– Особый случай? Слабая отговорка.

Мисс Гостри и сама проявила слабость: она отложила отъезд и дала согласие отбыть вместе с джентльменами при условии, что в знак независимости займет отдельное купе; однако после обеда стало известно, что она уехала одна, а они, вопреки уговору, сулившему день в ее обществе в Лондоне, задержались еще на ночь. Но в то утро, – которое впоследствии Стрезер вспоминал как вершину предчувствий и предвестий того, что назвал бы своими крушениями, – она сообщила ему тьму различных сведений, и среди прочего упомянула, что жизнь ее расписана по минутам, но нет такого дела или свидания, которым она не согласилась бы ради него пожертвовать. Сверх того, как он вывел из ее слов, где бы она ни появлялась, ей всегда приходилось то подхватывать нить оборванного разговора, то штопать чужие прорехи, то, стоило ей показаться, на нее словно из засады бросался очередной знакомый, чего-либо алчущий, и она какой-нибудь малостью утоляла на время его аппетит. Теперь она полагала делом чести – после того как взяла на себя смелость вынудить Стрезера к перемене и сама, чуть ли не за его спиной, заказала ему подобающее меню – добиться такого же успеха с Уэймаршем, и позднее хвалилась перед Стрезером, что сумела заставить их приятеля, даже не подозревавшего, в чем тут дело, позавтракать тем же набором блюд, какой майор Пенденнис съедал в «Мегатериуме». Словом, она добилась того, что он позавтракал как джентльмен, и это было сущим пустяком по сравнению с тем, чего она намеревалась от него добиться. По ее настоянию он принял участие в повторной неспешной прогулке по городу, это стало для них главным событием дня, и только благодаря ее искусству он сумел и на крепостном валу, и в Рядах сохранить относительно самостоятельный вид.

Они совершали свой променад втроем, глазели, болтали, – по крайней мере, двое; их сотоварища, по правде говоря, эта прогулка ввергла в угрюмое молчание. Стрезеру в этом молчании слышались громы протеста, но он сознавал, что всячески пытается выдать это безмолвие, хотя бы внешне, за знак доброго мира. Он избегал обращаться к Уэймаршу слишком часто, – что вызвало бы натянутость, но и не зажимал себе рта, что могло навести на мысль, будто он сдал свои позиции. Сам Уэймарш многозначительно молчал, то ли потому, что делал успехи в постижении Европы, то ли потому, что отчаялся ее постичь. Иногда, в иных переходах – в галереях с нависшими козырьками, где было особенно темно, фронтоны на противоположной стороне улицы смотрелись особенно причудливо, а соблазны в витринах попадались особенно часто – мисс Гостри и Стрезер замечали, что глаза их спутника приковывались к какой-нибудь никчемной вещице, приковывались так, словно он отдыхал на ней душой. Встречаясь в таких случаях взглядом со Стрезером, Уэймарш в первое мгновение смотрел виновато и испуганно, но тут же принимал свой обычный величавый вид. Стрезер не мог указать ему ничего истинно стоящего, боясь вызвать решительное неприятие, и испытывал искушение ткнуть пальцем в какой-нибудь заведомый хлам, чтобы дать приятелю возможность, торжествуя, его отвергнуть. Сам он непрестанно подавлял застенчивое желание высказать вслух, с каким наслаждением предается полной праздности, и ловил себя на мысли, что реплики, которыми они обмениваются с мисс Гостри, возможно, так же угнетают третьего члена их компании, как тяготили мистера Берчелла у камелька доктора Примроза[6]6
  В романе Оливера Голдсмита «Векфилдский священник» (1766) персонаж по имени Берчелл (в действительности он приходится дядей сквайру Торнхиллу, из-за которого на дом викария обрушились несчастья) безуспешно пытается дать Деборе Примроз благоразумный совет, касающийся судьбы ее дочери Софии.


[Закрыть] высокопарные разговоры лондонских гостей. Любая мелочь радовала и веселила Стрезера, и он чуть ли не просил за это прощения, вновь и вновь ссылаясь на свои прежние скучные обязанности. Он сознавал, что эти обязанности не шли в сравнение с теми, что лежали на Уэймарше, и, оправдывая свое вольное настроение, без конца повторял, что возмещает себе прежнюю добродетель.

Но, так или иначе, прежняя добродетель никуда не девалась и теперь глазела на него из каждой витрины, так мало похожей на витрины в Вулете, разжигая аппетит к вещам, с которыми он просто не знал бы что делать. Тут, как ни странно, действовал самый неприемлемый из всех законов, полностью его деморализующий, – теперь он проявлялся в том, что внушал Стрезеру желание хотеть еще больше. Эти первые прогулки в Европе были, по сути дела, своего рода грозным предостережением, к чему может свестись путешествие. Неужели после долгих лет он вернулся сюда почти на закате жизни лишь для того, чтобы подвергнуться подобному испытанию? Тем не менее именно у витрин он чувствовал себя с Уэймаршем наиболее свободно – правда, было бы еще лучше, если бы его приятель не поддавался столь охотно на призывы лишь сугубо полезных ремесел. В своей мрачной изоляции Уэймарш упорно разглядывал зеркальные стекла скобяных и шорных лавок, тогда как Стрезер щеголял сродством души с поставщиками почтовой бумаги и галстуков. По чести говоря, Стрезер держал себя грубовато в присутствии торговцев мужским платьем, Уэймарш же, скользя по ним надменным взором, попросту не замечал всего этого. Мисс Гостри тотчас ухватилась за возможность поддержать Уэймарша за счет его соотечественника. У этого скучнейшего законника имелись – бесспорно – свои представления о том, кто как должен быть одет, но, ввиду некоторых особенностей производимого им самим впечатления, ставить их в пример было небезопасно. Интересно, спрашивал себя Стрезер, уж не считает ли он, что мисс Гостри вовсе не такая модная дама, а он, Ламбер Стрезер, образец моды; и не кажется ли ему, что большая часть замечаний, которыми они обмениваются о прохожих, их лицах и типах, обличают лишь стремление болтать, как болтают в «свете»?

Неужели все с ним происходящее и все уже происшедшее исчерпывается тем, что светская дама подталкивает его в «общество», а давний друг, оттертый в сторону, наблюдает, с какой силой его туда влечет? Когда эта светская дама позволила Стрезеру – максимум того, что она ему позволила – купить пару перчаток, поставленные ею тут же условия, запрет на приобретение галстуков и любых других предметов, пока она сама не найдет времени пройтись с ним по Берлингтонскому пассажу,[7]7
  Речь идет о пассаже с дорогими магазинами, расположенном на Пикадилли, центральной улице Лондона, неподалеку от Королевской академии искусства.


[Закрыть] прозвучали – для чувствительных ушей – вызовом несправедливым обвинениям. Мисс Гостри принадлежала к тем дамам, которые умели без вульгарных ужимок назначить свидание в Берлингтонском пассаже. Взыскательность при выборе перчаток означала – все для тех же чувствительных ушей – скорее всего нечто такое, что Стрезер назвал бы старанием сдержать от явного фанфаронства. Однако его не отпускало сознание, что в глазах их спутника его новая знакомая выступает этаким иезуитом в юбке, вербовщицей Католической Церкви. Католическая же Церковь – в глазах Уэймарша – этот враг номер один, чудище с выпученными глазами и длинными, дрожащими, загребущими щупальцами – как раз и была обществом, источником распространения всяческих шибболетов,[8]8
  В Библии («Книга судей Израилевых». 12,4–6) шибболет упоминается как тайный пароль: галаадитяне, победив ефремлян, требовали от уцелевших правильно выговорить это слово, а услышав «сибболет», обрекали пытавшегося скрыться врага на заклание у Иордана.


[Закрыть] разделения людей по типам и группам, порочными честерскими Рядами, источавшими зловоние феодализма, – словом, Европой.