Текст книги "Послы"

– Все вы, милые дамы, чрезвычайно добры ко мне.

Мисс Бэррес поиграла длинной ручкой своего окуляра, расширив себе область наблюдений; она мгновенно оценила свободу, которую давало отсутствие посторонних глаз и ушей.

– Как же может быть иначе? Но, кажется, это вам совсем не в радость? «Мы, милые дамы» – о, мы так милы, что, наверное, порядком вам надоели! Как одна из числа «милых дам», я, знаете, не скажу, что в восторге от нас! Однако мисс Гостри, по крайней мере, сегодня, как я погляжу, отпустила вас одного! – И она снова огляделась, словно Мария Гостри могла еще возникнуть.

– О да, – сказал Стрезер, – она ждет меня дома. – И затем, вызвав этим признанием у своей собеседницы язвительное «ой-ой-ой!», пояснил, что имел в виду: с нетерпением ждет его рассказа о вечере у Чэда. – Мы подумали, что ей лучше остаться дома. Так или этак, ей все равно хватает хлопот! – Он снова рассыпался в благодарностях милым дамам, предоставив им самим судить, нуждается ли он в их опеке в силу скромности или гордыни. – Мисс Гостри склонна считать, что я выплыву.

– Я тоже склонна считать – вы выплывете! – последовал мгновенный ответ. – Вопрос только – где? Впрочем, где бы вы ни выплыли, – добавила она, улыбаясь, – пусть это будет очень далеко от здешних мест. Отдадим милым дамам справедливость: мы все – полагаю, вы знаете, – она рассмеялась, – все от души желаем, чтобы это произошло как можно дальше отсюда. Да-да, – повторила она в своей быстрой забавной манере, – очень, очень далеко отсюда! – После чего пожелала узнать, почему они с мисс Гостри решили, что ей лучше остаться дома.

– Собственно говоря, она так решила, – ответил он. – Я как раз предпочел бы видеть ее здесь. Но она боится брать на себя обязательства.

– Разве это ей внове?

– Брать обязательства? Без сомнения, нет… без сомнения. Но в последнее время у нее сдали нервы.

Мисс Бэррес бросила на него быстрый взгляд.

– Она слишком многое поставила на карту. – И уже менее серьезным тоном: – Моя, к счастью, меня не подводит.

– К счастью и для меня, – отозвался Стрезер. – А вот в своих я далеко не уверен. Мое желание выполнять светские обязанности не столь велико, чтобы оценить по достоинству главный принцип этого вечера – «чем больше, тем веселее». Впрочем, если нам весело, то благодаря Чэду: он этот принцип понял.

– Великолепно понял, – подтвердила мисс Бэррес.

– Бесподобно! – предваряя ее, воскликнул Стрезер.

– Бесподобно! – откликнулась она с ним в унисон, но с особенным нажимом, _% и оба, посмотрев друг на друга, легко и беспечно рассмеялись. – Я целиком за этот принцип, – тут же добавила она. – Без него мы бы пропали. А принять его…

– Это же ясно, как дважды два! С момента, как он вынужден был что-то устроить…

– Толпа, – подхватила она, – была единственным решением! Ну конечно, конечно, – шум, гам, – рассмеялась она, – или ничего. Втиснуть миссис Покок или оттеснить – называйте как хотите, да так, чтобы ни рукой, ни ногой не пошевелить. Обеспечить ей блестящую изоляцию, – расшивала мисс Бэррес узорами захватывающую тему.

– Да, но только представив ей всех гостей, – сказал Стрезер – он желал соблюсти справедливость.

– Бесподобно! Каждого! И чтобы у нее голова пошла кругом. Затиснуть, замуровать, похоронить заживо.

Стрезер мысленно представил себе эту картину, и она вызвала у него глубокий вздох.

– О, она очень живуча! Так просто вы ее не прикончите!

Его собеседница помолчала – кажется, испытывая жалость к своей жертве.

– Конечно нет. Я и не берусь так сразу с ней покончить. Разве только на нынешний вечер. – Она замолчала, словно угрызаемая совестью. – Да и замурована она не выше подбородка. Вполне может дышать.

– Вполне может дышать, – отозвался ей в тон Стрезер. – А знаете, – продолжал он, – что со мной происходит? Сквозь волшебную музыку, сквозь гул веселых голосов, короче, сквозь шум празднества и удовольствие от меткости вашего остроумия я все время слышу дыхание миссис Покок. Только его и слышу.

Мисс Бэррес уставилась на него, звеня своими цепочками.

– Ну знаете!.. – снисходительно проворковала она.

– Что «ну знаете»?

– Но мы же оставили ей на свободе голову, – заявила мисс Бэррес. – Этого с нее достаточно.

– Этого мне было бы достаточно, – с грустью рассмеялся Стрезер. – Скажите, правда, что Уэймарш привозил ее к вам? – вдруг спросил он.

– Правда. Только все получилось на редкость неудачно. Я ничего не смогла для вас сделать. Хотя очень старалась.

– Каким образом? – полюбопытствовал Стрезер.

– Не сказала о вас и слова.

– Вы поступили лучше некуда.

– Да? Интересно, как было бы хуже некуда? Ведь говори я или молчи, я и так и так любого «компрометирую», – чуть растягивая слова, проговорила она, – а вас в особенности.

– Что только показывает, причина не в вас, а во мне, – великодушно заверил он ее. – Тут целиком моя вина.

– Вовсе не ваша, а мистера Уэймарша, – сказала она, помолчав. – Он виноват уж тем, что привел ее.

– Зачем же он ее привел? – добродушно спросил Стрезер.

– Не мог иначе.

– Да-да, вы же трофей – часть завоеванной добычи! Но почему в таком случае, если вы «компрометируете»?…

– А разве его я не компрометирую? Я и его компрометирую, – улыбнулась мисс Бэррес. – Компрометирую, и еще как! Но для мистера Уэймарша это не смертельно. Напротив, где дело касается его бесподобных отношений с миссис Покок, даже выгодно. – И поскольку собеседник продолжал смотреть на нее с недоумением, пояснила: – Мужчина, добившийся успеха у такой женщины, как я! Отбить его у меня – понимаете, какой это дополнительный стимул!

Стрезер понимал, но словно продираясь сквозь чащу плохо постижимого.

– Разве она «отбила» его у вас?

Мисс Бэррес наслаждалась смятением в мыслях, которое у него на мгновение вызвала.

– Можете вообразить, как я сражалась! Она верит, что одержала победу. Вот почему она, по-моему, такая веселая.

– Есть с чего быть веселой! – саркастически бросил Стрезер.

– Ей кажется, она добилась, чего хотела. А сегодняшний вечер воспринимает как своего рода апофеоз. Платье на ней, ничего не скажешь, хорошее.

– Достаточно хорошее, чтобы вознестись на небеса? Ведь после апофеоза только один путь – на небеса. Но Саре важен завтрашний день.

– Вы хотите сказать: завтрашний день не сулит ей небесного блаженства?

– Я хочу сказать: такой вечер, как сегодня у Чэда – по крайней мере, так мне кажется, – для нее почти несбыточная мечта. Она получила свой сладкий пирог.

Вернее, как раз сейчас им наслаждается, заглатывает самые большие и самые сладкие куски. И ни одного не оставляет на потом. А у меня для нее ничего не припасено. В лучшем случае, что-то есть у Чэда, – продолжал он к обоюдному удовольствию развивать свою развернутую метафору. – Возможно, он припас какой-то сюрприз. Хотя, сдается мне, будь оно так…

– Он не стал бы, – подхватила она, – доставлять себе столько хлопот сейчас. Смею утверждать, не стал бы, и если мне позволено высказаться свободно и без опасений: от души надеюсь, что и не станет. Разумеется, я не буду делать вид, будто не знаю, о чем речь.

– О, думается, все уже знают, – задумчиво подтвердил Стрезер. – Странно и забавно чувствовать, что все, кто тут присутствуют, знают, наблюдают и ждут.

– Да, забавно! – согласилась с ним мисс Бэррес, которая никогда не упускала случая внести новый вклад по части определения своеобразности парижан. – Бесподобно! Впрочем, знаете, – заявила она, – все зависит от вас. Не хочу сыпать соль на ваши раны, но помните, вы сказали, что мы все выше вас. А мы видим в вас героя драмы и собрались сюда посмотреть, что вы предпримете.

Стрезер взглянул на нее, и в глазах его что-то погасло.

– Не потому ли ваш герой и забился в этот угол? Он до смерти напуган навязанной ему ролью, он только и думает, как бы от нее уклониться.

– А мы, напротив, верим, что он ее исполнит. Вот почему, – тепло продолжала мисс Бэррес, – мы вами так интересуемся. Вы, бесспорно, все преодолеете. – И так как он, видимо, не собирался ей возражать, добавила: – Пожалуйста, удержите его.

– От отъезда?

– Да, не выпускайте его из своих рук. Вот взгляните, – и она жестом указала на главные сокровища в убранстве комнаты, – разве этого недостаточно? Мы все здесь его любим – он само обаяние!

– Восхищаюсь, как вы умеете, когда вам хочется, упрощать любое положение дел, – бросил Стрезер.

Она не осталась в долгу:

– Ну это ничто перед тем, как сумеете вы, когда вам понадобится.

Он вздрогнул: ее голос звучал пророчески, и наш друг на мгновение сник. Однако поскольку она, как ему показалось, собралась покинуть его, ничего так до конца и не прояснив, поспешил ее задержать.

– Я положительно не вижу здесь никакого героя; ваш герой только увиливает и увертывается; герою стыдно за себя. Пожалуй, на вашем месте я занялся бы вовсе не героем, а героиней.

С добрую минуту мисс Бэррес молчала.

– Героиней?

– Героиней. Каюсь, я не сразу ее в этом качестве распознал. И уделил ей недостаточно внимания. У меня это плохо получается.

– Как получается, так получается, – успокоила его мисс Бэррес и, замявшись на мгновение, добавила: – По-моему, она довольна.

Но он продолжал огрызаться.

– Я ни разу не подошел к ней. Даже не видел ее.

– О, вы много потеряли.

В этом он не сомневался.

– Она, как всегда, очаровательна?

– Очаровательнее, чем всегда. С мистером Джимом.

– Мадам де Вионе… с Джимом?

– Мадам де Вионе… с Джимом, – подтвердила мисс Бэррес.

– Что она с ним делает?

– Ну об этом вы у него справьтесь.

От такой перспективы в глазах Стрезера вновь что-то заискрилось.

– Не премину – и с удовольствием – полюбопытствовать. – Тем не менее продолжал расспрашивать: – У нее, надо думать, есть какая-то цель.

– Разумеется, есть – их добрая дюжина. И в первую очередь, – сказала мисс Бэррес, орудуя своей черепаховой игрушкой, – исполнить свою главную роль. Ее роль – помочь вам.

Это прозвучало совершенно иначе, чем все предыдущее; и пусть в логической цепи не хватало звеньев, а нужные связи оставались неназванными, и он и она сразу почувствовали, что перешли к сути предмета.

– И насколько же лучше ей это удается, – с грустью сказал Стрезер, – чем мне для нее! – С грустью, потому что вдруг ощутил близкое присутствие красоты, изящества, глубоко таимой внутренней силы, встречу с которыми, по его собственному выражению, откладывал и откладывал. – Мужества ей не занимать.

– Да, мужества ей не занимать, – охотно согласилась мисс Бэррес, и они посмотрели друг на друга, словно каждый увидел в глазах другого меру этого мужества.

И теперь уже все прорвалось наружу.

– Как же она, должно быть, встревожена!

– Естественно. Она очень встревожена! Разве, – осторожно спросила мисс Бэррес, – разве у вас были сомнения на этот счет?

Стрезеру вдруг показалось приятным сознаться себе, что он никогда так не думал:

– Помилуйте, в этом, конечно, основа основ.

– Voilа! – улыбнулась мисс Бэррес.

– Из-за этого она сюда приехала. Из-за этого остается так долго. И из-за этого, – продолжал он, – скоро уедет домой. Из-за этого, из-за этого…

– Все из-за этого! – подвела итог мисс Бэррес. – Из-за этого сегодня – с какой стороны ни возьми и как бы ни вел себя ваш приятель Джим – ей всего двадцать лет. Тут ее главная цель – быть для него, притом естественно и ненавязчиво – молодой, как молоденькая девушка.

– Для него? – из своего угла откликнулся Стрезер. – Для Чэда?…

– Для Чэда, естественно, всегда. Но сегодня, в частности, для мистера Покока. – И тут, поскольку кавалер в недоумении воззрился на нее, пояснила: – Да, это несколько смело! Но туг она вся: ею движет высокое чувство долга. – Оба полностью это в ней признавали. – И поскольку мистер Ньюсем так занят своей сестрой…

– Наименьшее, что она может сделать, – закончил фразу Стрезер, – взять на себя его зятя? Несомненно – наименьшее. Она и взяла его на себя.

– Она взяла его на себя. – Именно это мисс Бэррес и хотела сказать.

Кажется, это было все.

– Забавно, не правда ли?

– О, очень забавно, – что, конечно, подразумевалось само собой.

Но это вернуло их к тому, с чего они начали:

– Как же она, должно быть, встревожена!

На это собеседница Стрезера обронила многозначительное «ах», оно, возможно, выражало некоторое нетерпение, вызванное тем, что ему понадобилась уйма времени, чтобы привыкнуть к данной мысли. Сама она давно уже к ней привыкла.

XXVI

Когда на следующей неделе наш друг как-то утром мысленно обозрел все, что на него обрушилось, ему вдруг стало легче на душе. Он уже понял: что-то готовится – понял мгновенно по виду, с которым Уэймарш появился перед ним, пока он завтракал булочкой и кофе в маленькой с зеркально-скользкими полами salle а manger, связанной теперь для него с пиршествами размышлений. В последнее время он столовался здесь, поглощая в одиночестве и без разбора всевозможные блюда; тут даже в конце июня его обнимала заранее предвкушаемая прохлада, атмосфера, пронизанная трепетом устоявшихся воспоминаний и устоявшихся запахов, атмосфера, в которой само одиночество приводило со временем к новой оценке этого его излюбленного места. Теперь он сидел за столиком, рассеянно подливая себе из carafe[92]92
  графина (фр.).


[Закрыть] и вздыхая при мысли, насколько интереснее проводит время Уэймарш. В этом отношении наш друг и впрямь достиг, по общим меркам, значительного успеха, подтолкнув своего спутника к все новым и новым свершениям. Стрезер припомнил, что в начале их путешествия почти не было удобного для остановки местечка, которое он мог бы уговорить Уэймарша миновать, и что, вероятно, вследствие этого, теперь не встречалось и одного, ради которого тот остановился бы в своем стремительном беге. Этот бег – по меткому и язвительному определению Стрезера, – совершаемый им вместе с Сарой, содержал, пожалуй, ключ ко всей загадке и, более того, раздувал и взбивал до пышной ароматной пены, во благо или во вред, его отношение к взглядам Стрезера. Пожалуй, эта пара и объединилась лишь для того, чтобы спасти заблудшего соотечественника, и их союз, в части, касавшейся Уэймарша, служил источником действия. Во всяком случае, Стрезер был рад, что, в связи с этим, его, Стрезера, спасение стало делом, на которое уже не жалели ни времени, ни усилий. В иные минуты он вполне серьезно спрашивал себя, не пойдет ли Уэймарш ради их старинной дружбы, да и просто обычной снисходительности на такие же условия, какие предъявляет себе самому. Разумеется, условия эти не могли быть совсем адекватны; но, возможно, обладали бы тем преимуществом, что позволили бы нашему другу не ставить никаких.

Утром он всегда спускался к завтраку не слишком поздно, но на этот раз Уэймарш уже успел прогуляться и, заглянув в сумрачную залу, объявился там с меньшим, чем обыкновенно, опозданием. Прежде чем войти, он убедился – через широкие стеклянные филенки выходящей во дворик двери, – что в зале они будут одни: судя по его виду и расположению духа, ему сейчас, откровенно говоря, желательно было оказаться со Стрезером с глазу на глаз. Одет он был по-летнему, и, исключая белый жилет, несколько просторный и чуть пузырившийся, все вещи сидели на нем безукоризненно, что немало содействовало его мажорному настроению. На голове у него была соломенная шляпа, каких наш друг в Париже еще не видывал, в петлицу вдета великолепная свежая роза. Стрезеру не понадобилось и секунды, чтобы восстановить все, что с его приятелем произошло – как, встав с рассветом навстречу брызжущему свежестью дню, особенно приятному в это время года в Париже, он томился в предвкушении сладостных случайностей и уже, без сомнения, побывал с миссис Покок на Marchй aux Fleurs.[93]93
  Цветочном рынке (фр.).


[Закрыть] Глядя на него, Стрезер испытывал чувство удовольствия, весьма похожее на зависть; столь обратными прежним, теперь, когда он смотрел на стоящего перед ним приятеля, представлялись ему их положения; столь плачевным, в результате поворота колеса фортуны, выглядел собственный статус паломника из Вулета. Интересно, думалось этому паломнику, находил ли его Уэймарш в начале их путешествия таким же бравым и благополучным, таким же полным сил и энергии, каким тот имел счастье видеться ему сейчас. Нашему другу вспомнилось, как в Честере приятель заметил ему, что его внешний вид наводит на мысль о подавленном состоянии. Во всяком случае, Стрезер никогда не походил на плантатора с Юга в пору величия – а именно этот живописный образ возникал при виде темного, словно закоптелого лица и широкой панамы адвоката из Милроза. И именно этот тип, подумалось Стрезеру, каким он воплощается в Уэймарше, снискал внимание Сары. Стрезер не сомневался, что как идея, так и покупка шляпы не обошлась без ее участия и что ее тонкие пальцы вдели в петлицу розу. В ходе этих размышлений ему, – как это не раз уже с ним бывало, – вдруг пришло на ум, что сам он никогда не вставал чуть свет, чтобы сопровождать даму на Marchй aux Fleurs, и что эта приятная обязанность никоим образом не могла быть возложена на него ни Марией Гостри, ни мадам де Вионе, как ничто не могло побудить его встать на заре ради подобного приключения. И тут же он подумал, что, видимо, таков его удел – упускать свои возможности, потому что природа наделила его особым даром их упускать, тогда как другие, обладая противоположной склонностью, хватают их на лету. И при этом другие почему-то кажутся воздержанными, а он ненасытным, и почему-то он всегда платит, а другие только участвуют. Да, ему суждено взойти на эшафот, хотя он и не знал, за кого. Пожалуй, он чувствовал себя уже на эшафоте и даже этому радовался. Так получалось, потому что он сам туда стремился; и по той же причине получалось, что Уэймарш процветал. Именно его, Уэймарша, поездка, предпринятая ради здоровья и рассеяния, оказалась на редкость удачной – такой, о какой мечтал Стрезер, задумавший ее и потративший на нее невесть сколько сил. Эта истина была уже готова слететь с уст его спутника; благодушие прямо-таки стекало с них вместе с теплым чувством, рожденным удачной прогулкой и желанием поскорее высказаться:

– Миссис Покок, с которой мы расстались у нее в отеле четверть часа назад, просила передать вам, что надеется застать вас дома примерно через час. Она хочет повидать вас: ей нужно вам кое-что сказать – или, как мне показалось, считает, что вам это нужно. Я даже спросил, почему бы ей не прийти сразу. Но она не была еще готова… и я взял на себя смелость выразить уверенность, что вы будете ей рады. Теперь дело за малым – надлежит дождаться, когда она пожалует.

Уэймарш говорил очень дружески, хотя против обыкновения несколько торжественно; однако Стрезер тотчас почувствовал: дело отнюдь не в том, что миссис Покок захотелось перемолвиться с ним словом. Предстоящий разговор означал первые подступы к объяснению; у него сильнее забился пульс; и ему, как никогда, стало ясно, что в охватившем его смятении некого винить, кроме себя самого. Он кончил завтракать, отодвинул тарелку и встал из-за стола. Во всем этом было много неожиданного, но лишь один пункт вызывал сомнение:

– Вам тоже надлежит дождаться, когда она сюда пожалует?

На этот счет Уэймарш высказался как-то туманно.

Однако после такого вопроса туман мгновенно рассеялся; пожалуй, никогда прежде Стрезеру не удавалось так широко и так эффективно развязать собеседнику язык, как это произошло в последующие пять минут. Оказывается, в его намерения вовсе не входило помогать Стрезеру принимать миссис Покок: он прекрасно себе представлял, в каком расположении духа она сюда явится, и если вообще имел какое-то отношение к предстоящему визиту, то весьма косвенное, как позволил себе выразиться, пожалуй, лишь тем, что «чуть-чуть его подтолкнул». Ему пришло на ум – о чем он тотчас ей сказал, – что Стрезер, возможно, считает, ей уже давно пора его навестить. Но, как выяснилось, она и сама не раз об этом подумывала.

– Я сказал, – заключил Уэймарш, – что это блестящая идея, и очень жаль, что она не осуществила ее раньше.

Стрезер подтвердил – идея блестящая, даже ослепительная.

– Почему же она не осуществила ее раньше? Мы встречались каждый Божий день – достаточно было назвать час. Чего я давно жду и жду.

– Именно так я и сказал. Она тоже ждет.

Тон, каким это было сказано, странным образом выявил нового Уэймарша – оживленного, повеселевшего, настойчивого, убеждающего, Уэймарша, сознающего окружающее уже не тем сознанием, какое до сих пор обнаруживал, и практически готового даже на лесть. Право, ему только не хватало времени все уладить, еще мгновение – и наш друг понял бы – почему. Тем временем Стрезер, однако, уловил, что его приятель возвещает ему о великодушном шаге со стороны миссис Покок, открывавшей ему возможность уйти от острого вопроса. По правде говоря, он и сам был очень и очень не прочь сгладить острые вопросы. Он посмотрел своему давнишнему приятелю прямо в глаза, и никогда еще его молчаливый взгляд не выражал столько доброго доверия и такой готовности к добрым советам. Все, свершившееся между ними, вновь отразилось на его лице, но теперь уже созревшим, классифицированным и в конечном счете разрешившимся.

– Во всяком случае, – добавил Уэймарш, – она сюда едет.

Для той уймы сведений, которые нужно было утрясти в мозгу Стрезера, они, можно сказать, быстро выстроились в тесный ряд. Он сразу сообразил, что произошло и что скорее всего еще грядет. Возможно, именно эта свобода в оценке событий и вызвала у него вспышку веселого настроения.

– И она едет сюда разделаться со мной?

– Она едет поговорить с вами по душам. Она очень расположена к вам, и я всем сердцем надеюсь, вы ответите ей тем же.

Уэймарш высказал это тоном серьезного наставления, и, глядя на него, Стрезер понимал: нужно – хотя бы жестом – выказать вид человека, принимающего подарок. Подарком этим была возможность, которую, как льстил себе Уэймарш, ему удалось внушить Стрезеру, хотя тот, увы, не сумел в полной мере ее использовать; теперь он преподносил ее своему заблудшему другу на серебряном чайном подносе, преподносил пусть чуть панибратски, но достаточно деликатно – без гнетущей помпы; Стрезеру оставалось лишь кланяться, улыбаться и благодарить, принимать, пользоваться и благословлять руку дающего. И при этом его не просили – как благородно! – поступаться собственным достоинством. Неудивительно, что адвокат из Милроза цвел в этой теплой атмосфере самоочищения. На какую-то секунду Стрезеру показалось, будто Сара и в самом деле уже прохаживается перед гостиницей. Уж не стоит ли она у porte-cochère в ожидании, когда ее друг – в меру своих способностей – проторит ей путь? Стрезер встретит ее с распростертыми объятиями – и все будет к лучшему в этом лучшем из миров. Никогда он еще не видел так ясно, чего от него ждут, как теперь, в свете уэймаршевских подходов, видел, чего ждет от него миссис Ньюсем. Уэймаршу ее требования передала Сара, Саре – сама ее матушка, так что в цепочке, по которой они дошли до Стрезера, не было разрывов.

– Случилось что-то чрезвычайное? – спросил Стрезер после минутной паузы. – Почему она вдруг решилась? Непредвиденные известия из дома?

Уэймарш – так, по крайней мере, ему показалось – взглянул на него жестче обыкновенного.

– Непредвиденные? – Уэймарш заколебался, но тут же проявил обычную твердость: – Мы покидаем Париж.

– Покидаете? Так внезапно?

Уэймарш был иного мнения:

– Вовсе не так уж внезапно. Впрочем, цель визита миссис Покок – объяснить, что никакой внезапности тут нет.

Стрезер не знал, есть ли у него хоть один козырь или иная карта, которая могла бы сойти за таковой, но все равно сейчас им – впервые в жизни – владело такое чувство, будто он побеждает в этой игре. Интересно, подумалось ему, не так ли чувствует себя – вот забавно! – прожженный нахал?

– Я с огромным удовольствием, уверяю вас, выслушаю любые объяснения. И буду очень рад принять Сару.

Мрачное сияние в глазах его приятеля стало сумрачней, но Стрезера поразило иное – как мгновенно оно вновь угасло. Оно было неотделимо от прежнего сознания милрозского адвоката и теперь, как, возможно, выразился бы Стрезер, утопало в цветах. И ему было жаль, право, жаль этого так хорошо знакомого, милого сердцу мрачного сияния! Что-то прямое и простодушное, что-то тяжелое и порожнее ушло вместе с ним, что-то, отличавшее для него его друга. Уэймарш не был бы его другом без этого нет-нет да разгоравшегося священного гнева, без права на священный гнев – неоценимо важных для Стрезера как повод для милосердия, – которые тот рядом с миссис Покок, видимо, утратил. Стрезеру вспомнилось, как в самом начале их пребывания в Париже, Уэймарш на этом самом месте заявил ему серьезно и непреклонно свое зловещее: «Бросьте это!» – и, вспомнив, ощутил, что вот-вот выплеснет на него нечто такое же.

Уэймарш отменно проводил время – факт, который не укладывался у Стрезера в голове, – проводил здесь, в Париже, в обстановке, которую менее всего одобрял; и это ставило его в ложное положение, из которого не было выхода – по крайней мере, в благородной манере. Впрочем, то же самое происходило со всеми – Стрезер не был исключением, – а потому вместо того, чтобы держать ответ по существу, Уэймарш направил свои усилия на разъяснения:

– Нет, я не еду прямо в Соединенные Штаты. Мистер и миссис Покок, как и Мэмми, собираются, прежде чем вернуться домой, еще куда-нибудь прокатиться, и мы уже несколько дней обговариваем совместное путешествие. Мы решили объединиться, а затем, в конце следующего месяца, все вместе плыть домой. Ну а завтра мы отбываем в Швейцарию. Миссис Покок соскучилась по природе. Здесь ее явно недостает.

Он держался по-своему превосходно: ничего не утаивал, во всем признавался и разве только предоставлял приятелю дополнять некоторые отсутствующие связи.

– Что, в телеграмме миссис Ньюсем содержится указание дочери: «Бросьте это»?

Такой вопрос явно задел Уэймарша, и он постарался ответить как можно благороднее:

– Я ничего не знаю о телеграммах миссис Ньюсем.

Глаза их встретились, сверля друг друга, и за несколько мгновений между ними произошло много больше, чем мог вместить такой краткий срок. Произошло следующее: взгляд Стрезера, который он вперил в своего друга, утверждал, что не верит ему, а отсюда проистекало и все остальное. Да, Уэймарш, несомненно, знал, что было в телеграммах миссис Ньюсем, – иначе зачем бы этим двоим обедать вместе у Биньона? Этим двоим! Стрезеру почти казалось, что не Саре, а миссис Ньюсем его друг давал там обед, и в результате был уверен, что она, пожалуй, не только знала, но скорее всего поддерживала и благословляла их действия. Перед его мысленным взором пронеслись телеграммы, запросы, ответы, условные знаки, и он ясно представил себе, на какие траты эта оставшаяся в Вулете леди в своем возбужденном состоянии готова была пойти. Не менее живо всплывало в его памяти, во сколько обходились ей подобные взрывы, которые за долгое их знакомство он много раз наблюдал. А она, совершенно очевидно, была сейчас возбуждена, и Уэймарш, воображавший, что стоит на собственных ногах, лишь плыл в созданной ею атмосфере. Само упоминание о данном ему поручении говорило Стрезеру о ее направляющей руке, которую он к этому времени достаточно хорошо чувствовал, и ничто не снимало необходимости принимать это во внимание.

– Вы не знаете, – спросил он, – не получила ли Сара из дома указаний поинтересоваться, не захочу ли я также поехать в Швейцарию?

– Я совершенно не в курсе ее личных дел, – отвечал Уэймарш, – хотя полагаю, Сара следует принципам, которые я высоко уважаю.

Это прозвучало весьма решительно, но в той же манере – так, словно, произнося подобные утверждения, адвокат из Милроза несколько досадовал на себя. Стрезер же все больше и больше чувствовал – Уэймарш знал, и во всех подробностях, то, что на словах отрицал, и в наказание за это уже вторично обрек себя на заведомую ложь. В более фальшивое положение – для данного человека – карающий ум себя поставить не мог! И кончил он тем, что с трудом выдавил из себя фразу, которой месяца три назад непременно бы поперхнулся:

– Миссис Покок, наверное, сама с готовностью ответит на любые поставленные вопросы. Только, – продолжал он, – только… – И запнулся.

– Что «только»? Только не задавайте их чересчур много?

Уэймарш принял непроницаемый вид, но слово уже вылетело, и – тут уж он ничего не мог поделать! – залился краской.

– Только не делайте ничего такого, о чем потом пожалеете.

Он смягчает удар от чего-то другого, подумал Стрезер, что вертится на языке; в этом был шажок к откровенности, а, следовательно, голос искренности. Уэймарш снизошел до просительной ноты, и для нашего друга это мгновенно все изменило и возродило. Их вновь связали отношения, какие были в то первое утро в салоне Сары, когда ее навестила мадам де Вионе; и в итоге прежнее доброе чувство охватило обоих. Только теперь тот отклик, который Уэймарш тогда считал само собой разумеющимся, удвоился, удесятерился. И это вылилось наружу, когда адвокат из Милроза вдруг сказал:

– Мне ведь нет нужды заверять вас, что я надеюсь, вы тоже поедете с нами.

И эти его экивоки и чаяния тотчас обернулись в сознании Стрезера выражением трогательной простоты.

Он похлопал приятеля по плечу и, поблагодарив его, обошел молчанием вопрос о совместной поездке с Пококами; он выразил удовольствие, что видит Уэймарша полным сил и вполне независимым, и тут же стал прощаться.

– Мы, разумеется, до нашего отъезда еще увидимся с вами, а пока я крайне признателен вам за то, что вы с таким тактом меня обо всем предупредили. Я погуляю здесь во дворике – милом дворике, который каждый из нас исходил вдоль и поперек, мысленно проходя через наши полеты и падения, наши колебания и порывы. Я никуда отсюда не уйду и буду с нетерпением и волнением – пожалуйста, передайте ей это – ждать Сару, пока она не соизволит сюда пожаловать. Можете без боязни оставить меня с нею один на один, – рассмеялся он. – Уверяю вас: я не обижу ее. И не думаю, что она обидит меня. Я достиг того состояния, когда убытки уже сняты со счетов. К тому же это вряд ли вас беспокоит, – нет, нет, не надо объяснений! С нами, право, все хорошо так, как есть: и в этом путешествии мы оба достигли успеха – каждый в той степени, какая была ему уготована. То, чем мы были, нас не устраивало, и нам удалось, принимая во внимание все обстоятельства, превозмочь себя очень быстро. Надеюсь, вы получите бездну удовольствия.

Уэймарш устремил на него взгляд как-то снизу вверх, словно уже стоял у подножия Альп:

– Не знаю, стоит ли мне ехать.

Это говорила совесть Милроза, и говорила голосом Милроза, но как слабо, как тускло он прозвучал! Стрезеру вдруг стало жалко Уэймарша, и он подумал, что надо поднять ему дух.