Текст книги "Послы"

– Не считая того, что, скорее всего, нанесет удар ему.

Наш друг ответил понимающим взглядом – словно сам уже об этом подумывал.

– Тут несомненно встанет вопрос, какое будущее вы можете ему предложить.

Она сидела, откинувшись на стуле, но смотрела ему прямо в лицо, принимая вызов.

– И пусть встанет!

– Все ведь зависит от Чэда – как он сумеет выйти из этого положения. Его отказ жениться – а он не поддастся на уговоры – определит ту позицию, какую он занимает.

– Если не поддастся – да, – согласилась она. И добавила: – Но для меня вопрос стоит по-иному: какую позицию займете вы?

– Я? Никакую. Это не мое дело.

– Прошу прощения. Вы приняли в нем участие и связали себя некими обязательствами, а стало быть, оно в высшей степени ваше. И меня, полагаю, вы готовы спасать вовсе не ради меня, а ради нашего друга. Одно, во всяком случае, неотделимо от другого. Да вы и не можете, по правде говоря, не подать руки помощи мне, – заключила она, – потому что иначе вам, по правде говоря, не помочь и вашему другу.

Какая проницательность! И как спокойно, как мягко она все это выразила. Стрезер был поражен и сражен. Но более всего его тронула ее глубокая серьезность. Она не прибегала к высокопарным выражениям, но, пожалуй, впервые в жизни он прикоснулся к человеческой душе, малейшее движение которой было исполнено высокого смысла. Миссис Ньюсем, видит Бог, отличалась серьезностью; но тут она не выдерживала сравнения. Он старался вдуматься во все это, охватить со всех сторон.

– Да, – произнес он наконец, – ему не помочь я не могу.

И тотчас ее лицо, как ему показалось, озарилось необыкновенным светом:

– Значит, вы поможете?

– Да, конечно.

В ту же секунду она, отодвинув стул, была уже на ногах.

– Благодарю вас, – сказала она, протягивая ему через стол руку и вкладывая в эти два слова не меньшее значение, чем после ужина у Чэда, когда произнесла их с особой выразительностью. Золотой гвоздь, который она еще тогда вонзила в него, вошел на добрый дюйм глубже. Тем не менее нашему другу подумалось, что сам он лишь сделал то, на что решился в тот вечер. И если говорить о сути дела, теперь он твердо стоял на том, что определил для себя тогда.

XVII

Три дня спустя он получил из Америки депешу – голубой листок бумаги, сложенный и склеенный, который доставили ему не через банк, а в отель, куда его принес одетый в форму мальчик-рассыльный и по указанию портье вручил нашему другу во внутреннем дворике, где тот как раз прохаживался. Дело происходило в вечернее время, но день еще не угас, и Париж был, как никогда, пронзительно прекрасен. Улицы пахли цветами; аромат фиалок постоянно преследовал Стрезера. Сейчас, бороздя дворик, он вслушивался в звуки, неясные шумы, ловил колебания воздуха, рожденные, как ему мнилось, суетой и драматичностью парижской жизни, какой не жили ни в каком ином месте и которая все шире и шире открывалась ему, по мере того как шло время, – далекий гул, близкий цокот по асфальту, голос, кого-то зовущий, кому-то возражающий и такой полнозвучный, как у актера на сцене. Он собирался поужинать в отеле, по обыкновению с Уэймаршем, – что с самого начала, в целях экономии и простоты, было заведено ими, – а теперь томился в ожидании, когда его приятель сойдет вниз.

Телеграмму он прочел тут же, во дворике, и, вскрыв ее, замер на месте и еще минут пять перечитывал и изучал. Наконец судорожно смял листок, словно желая поскорей от него избавиться, но почему-то не выбросил – не выбросил, даже когда, сделав несколько шагов по дорожке, на повороте опустился на стул возле столика. Сжимая листок в кулаке и словно стараясь еще надежнее спрятать его под скрещенными руками, он сидел в глубоком раздумье, уставившись перед собой, так что, когда Уэймарш, спустившись, подошел к нему почти вплотную, даже не заметил его. Обеспокоенный видом приятеля, тот пристально на него посмотрел и тотчас, словно решившись на подобный шаг в силу непомерной воспаленности чувств, которые в нем узрел, ретировался в salon de lecture,[75]75
  читальный зал (фр.).


[Закрыть] так с ним и не заговорив. Однако, отступив, паломник из Милроза счел возможным вести наблюдение сквозь чистое стекло в дверях своего убежища. Меж тем наш друг, не меняя позы, принялся вновь изучать измятую депешу, которую, тщательно расправив, поместил перед собой на столике. Там она и оставалась те несколько минут, пока, подняв наконец глаза, он не заметил Уэймарша, следившего за ним из salon de lecture. Взгляды их встретились – встретились на мгновение, в течение которого оба друга не шелохнулись. Наконец Стрезер поднялся и, сложив телеграмму – теперь уже очень аккуратно, – опустил ее в жилетный карман.

Несколько позднее они сидели вместе за ужином; о депеше, однако, Стрезер Уэймаршу ничего не сказал, и после кофе они расстались в том же дворике, не упомянув о ней ни слова – ни тот, ни другой. Нашему другу подумалось, что на этот раз между ними вообще было сказано даже меньше, чем обычно, – словно каждый ждал от приятеля каких-то признаний. Уэймарш и без того любил напускать на себя вид Авраама, сидящего при входе в шатер,[76]76
  См.: Библия. Быт. 32:1 – 19.


[Закрыть] и молчание, которое они после стольких недель совместного путешествия подарили друг другу, постепенно стало непременной нотой их дуэта. В последнее время эта нота, по ощущению Стрезера, приобретала все более глубокий тон, а сегодня, как ему показалось, они вывели ее уже на полную мощь. Тем не менее, когда Уэймарш все же спросил его, чем это он так взволнован, Стрезер почти непроизвольно наглухо захлопнул перед ним дверь в свою душу.

– Ничем, – отрезал он. – Не более обычного.

Назавтра рано утром ему, однако, пришлось ответить на этот вопрос несколько более сообразно фактам. То, что его так взволновало, продолжало волновать его весь вечер, первые часы которого, сразу после ужина, он, уйдя к себе, посвятил сочинению пространного письма. Ради этого он, расставаясь с Уэймаршем и предоставляя его самому себе, крайне упростил выработанный ими для этого случая обряд; но в итоге, так и не закончив письма, вновь сошел вниз и отправился бродить по ночному Парижу, не осведомившись о друге. Бродил он долго, не разбирая улиц, возвратился, когда часы уже пробили час пополуночи, и поднялся в номер при свете огарка, оставленного ему на полочке у швейцарской. Закрыв за собою дверь, Стрезер собрал разбросанные листы со своим незаконченным сочинением и, не перечитав, разорвал на мелкие клочки. Затем он заснул – словно благодаря этой жертве – сном праведника и проспал до куда более позднего, чем было в его обычае, часа. А поэтому, когда между девятью и десятью в дверь постучали набалдашником трости, еще не успел принять надлежащий вид. Однако жизнерадостный бас Чэда Ньюсема достаточно быстро и положительно решил вопрос, принимать ли ему посетителя. Голубая депеша, полученная вчера, тем более ценная, что счастливо избежала преждевременного уничтожения, находилась теперь, разглаженная и охраняемая от ветра тяжестью лежащих на ней часов, на подоконнике распахнутого окна. Осмотревшись со свойственным ему беспечным, но критическим видом, каким щеголял повсюду, куда бы он ни приходил, Чэд немедленно выхватил злополучную депешу взглядом, который не постеснялся на ней задержать. После чего перевел глаза на хозяина:

– Пришла наконец?

Стрезер, прилаживавший галстук-бабочку, ответил не сразу:

– Так ты в курсе?… Ты тоже получил?

– Нет, мне ничего не было. Я исхожу только из того, что вижу. Вижу эту штуку и догадываюсь. Впрочем, – добавил он, – она пришла как нельзя кстати. Я для того и явился чуть свет – хотел еще вчера, да не успел, – чтобы забрать вас.

– Забрать? Куда? – Стрезер вновь повернулся лицом к зеркалу.

– Домой наконец, – как я обещал. Я готов – собственно, уже месяц как готов. Только ждал вас – и правильно делал. Но теперь вы созрели, вам уже ничто не грозит – я вижу это собственными глазами: вы получили здесь заряд, какой нужно. Вон какой у вас сегодня бравый вид – молодец молодцом.

Стрезер, заканчивая свой туалет перед зеркалом, не преминул допросить этого немого свидетеля по поводу столь лестного мнения. Неужели он и вправду выглядит молодцом? Возможно, острый глаз Чэда что-то такое в нем подметил, но сам он порою часами чувствовал себя совершенно раздавленным. Тем не менее подобное суждение в конечном счете лишь поддерживало решимость, непроизвольно подтверждая его мудрость. Очевидно, он держался с большей уверенностью – коль скоро она в нем светилась, – чем сам предполагал. Правда, уверенности этой сильно поубавилось, как только он повернулся к гостю лицом – хотя удар, разумеется, был бы еще сильнее, если бы Чэд не владел, всечасно и неизменно, тайной личного обаяния. Он стоял перед Стрезером, омытый утренней свежестью, – сильный и стройный, веселый и легкий, благоухающий и таинственный, пышущий здоровьем, с румянцем на щеках, с элегантной проседью в густой шевелюре, с подобающими любому случаю словами, всегда готовыми слететь с его ярко-алых благодаря ровной смуглости лица губ. Никогда еще он не казался нашему другу столь полным воплощением успеха, словно сейчас, решив капитулировать, собрал воедино все свои достоинства. Вот таким, ярким и своеобычным, он должен был предстать перед Вулетом. Стрезер вновь внимательно на него посмотрел – он всегда внимательно на него смотрел, каждый раз чего-то в нем не улавливая, хотя даже и так его образ рисовался словно в каком-то тумане.

– Телеграмма от вашей матушки, – сказал Стрезер.

– Вот так-так, дорогой мой сэр! Надеюсь, она здорова.

Стрезер замялся.

– Нет, не совсем – должен тебя огорчить.

– Ах, – вздохнул Чэд, – я будто чувствовал. Тем больше оснований ехать немедленно.

И хотя Стрезер уже было потянулся за шляпой, перчатками и тростью, Чэд опустился на диван, словно давая хозяину понять, что именно здесь желает изложить свою точку зрения. Не переставая оглядывать номер, он, очевидно, прикидывал, как быстро удастся запаковать принадлежащие Стрезеру вещи. Пожалуй, он даже был не прочь намекнуть, что готов прислать ему в помощь своего слугу.

– Что ты имеешь в виду под «немедленно»? – осведомился Стрезер.

– Ближайший рейс на будущей неделе. В это время года все дается еще легко, и билеты мы купим без хлопот.

В ответ Стрезер протянул ему телеграмму, которую, после того как надел часы, держал в руке, но Чэд подчеркнуто театральным жестом ее отстранил.

– Нет-нет, благодарю. Переписка между вами и моей матушкой – ваше сугубо личное дело. Я и так согласен с тем, что там стоит, – что бы там ни стояло.

Стрезеру ничего не оставалось, как, сложив депешу, положить ее в карман. Глаза собеседников встретились, и, не дав нашему другу заговорить, Чэд перескочил на другую тему:

– Что, мисс Гостри вернулась?

Но Стрезер будто не слышал вопроса.

– Речь не о том, – уточнил он, – что твоя матушка физически больна. Напротив, этой весной она, насколько могу судить, чувствует себя даже лучшего обычного. Но она встревожена, она обеспокоена, и беспокойство ее в последние дни, видимо, достигло предела. Мы исчерпали ее терпение – мы оба.

– Только не вы! – великодушно запротестовал Чэд.

– Увы, именно я! – Голос Стрезера звучал мягко и грустно, но решительно. Его взгляд устремился куда-то вдаль поверх головы собеседника. – В особенности я.

– В таком случае тем более надо ехать. Marchons, marchons![77]77
  Вперед, вперед! (фр.)


[Закрыть] – весело возразил гость. Хозяин, однако, на это никак не откликнулся, и молодой человек вновь задал оставшийся без ответа вопрос: – Что, мисс Гостри вернулась?

– Да, два дня назад.

– Вы ее уже видели?

– Нет. Я собираюсь к ней сегодня. – Однако задерживаться на этой теме Стрезер не стал. – Твоя матушка предъявила мне ультиматум. Если я не могу тебя привезти, велено оставить тебя здесь. И в любом случае мне приехать самому.

– Но сейчас как раз вы можете меня привезти, – успокоил его сидевший на диване Чэд.

– Кажется, я отказываюсь тебя понимать, – ответил, помешкав, Стрезер. – Тогда зачем всего месяц с небольшим назад ты так добивался, чтобы я выслушал мадам де Вионе, выступившую в роли твоего адвоката.

– Зачем? – переспросил, будто бы задумавшись, Чэд, хотя ответ явно был у него на кончике языка. – Да затем, что знал, как хорошо она ее исполнит. Это был способ вас успокоить, да и вам тем самым мы принесли только пользу. К тому же, – пояснил он, – я и вправду хотел, чтобы вы поближе узнали ее и составили о ней собственное мнение – и вот видите, сколько вы обрели.

– Не спорю, – сказал Стрезер. – Только то, как она говорила о тебе и твоих делах – в той мере, в какой я это допускал, лишь показало мне, что она хочет тебя удержать. Если ты не придаешь этому никакого значения, то, извини, не могу понять, зачем тебе понадобилось, чтобы я ее выслушал.

– Напротив, дорогой мой сэр! – воскликнул Чэд. – Я придаю этому огромное значение! Неужели вы сомневаетесь?

– Некоторым образом. Сомневаюсь, поскольку ты сейчас явился ко мне с тем, чтобы подать сигнал к отправлению.

Чэд с недоумением уставился на него, потом рассмеялся.

– Разве сигнал к отправлению не то, чего вы от меня только и ждете?

Стрезер хотел было ответить прямым ударом, но предпочел обходный маневр.

– Если я весь этот месяц чего-то и ждал, так прежде всего такой вот депеши.

– Вы хотите сказать – все время боялись ее получить.

– Я выполнял свою миссию, как считал нужным. И, думается, твое сегодняшнее заявление, – продолжал он, – вызвано не только тем, как ты понимаешь, чего я жду от тебя. Иначе ты вряд ли стал бы сводить меня… – И он, сдержав себя, замолчал.

– Ее нежелание отпустить меня, – запротестовал Чэд, – тут ни при чем! Просто она боится… боится, что там сумеют меня заарканить. Только страхи ее напрасны.

Его собеседник вновь остановил на нем изучающий взгляд.

– Она тебе наскучила?

В ответ на это Чэд, качнув головой, посмотрел на Стрезера с непонятной медленной улыбкой, с какой ни разу на него не смотрел.

– Ничуть. Никогда.

Его улыбка ошеломила Стрезера: она произвела на него такое глубокое, такое отрадное впечатление, что в первый момент он только ее перед собой и видел.

– Никогда?

– Никогда! – с готовностью твердо повторил Чэд.

И тут наш друг решился еще на один шаг.

– Значит, ты не боишься?

– Не боюсь ехать?

Стрезер вновь сдержал себя.

– Не боишься остаться.

Молодой человек взглянул на него с крайним удивлением.

– Как? Теперь вы хотите, чтобы я «остался».

– Если отсюда немедленно не отбуду я, сюда немедленно двинутся Пококи. Вот что я имел в виду под ультиматумом твоей матушки, – пояснил Стрезер.

Чэд еще больше удивился, однако нисколько не испугался.

– Так к коренному она пристегивает Сару и Джима?

– И, можешь быть уверен, еще и Мэмми, – тут же подхватил метафору Стрезер. – Вот кого она пристегивает.

Чэд мгновенно уловил суть дела.

– Мэмми? Чтобы меня соблазнить? – И он расхохотался.

– О, Мэмми очень привлекательна.

– Вы мне это уже говорили. Право, я буду рад на нее поглядеть.

Было что-то веселое и легкое, сверх того, что-то неосознанное в том, как он это сказал, и Стрезер в который раз уже почувствовал все преимущества такого его взгляда и всю прелесть его положения.

– Погляди, погляди. Кстати, учти, – продолжал Стрезер, – что, допуская свою сестрицу до себя, ты оказываешь ей истинное благодеяние. Даришь два месяца в Париже, где она, если не ошибаюсь, не была с того времени, как вышла замуж, и который ей, без сомнения, нужен только как повод сюда приехать.

Чэд внимательно слушал, но выказал собственное знание света.

– Этот повод существовал у нее все эти годы, только она ни разу им не воспользовалась.

– Ты имеешь в виду себя? – осведомился Стрезер после секундной паузы.

– Разумеется – одинокого изгнанника. А вы кого имеете в виду?

– Себя. Для нее тут повод – я. Вернее – что, впрочем, сводится к тому же – для твоей матушки.

– В таком случае, – возразил Чэд, – почему она не приедет сама?

Стрезер посмотрел на него долгим взглядом.

– А ты этого хотел бы? – И потом, так как его гость на это ничего не сказал, прибавил: – Никто не мешает тебе самому послать ей телеграмму.

Чэд замялся:

– И она приедет, если я пошлю?

– Вполне возможно. Попробуй – и увидишь.

– А почему вы не попробуете? – помолчав, спросил Чэд.

– Не хочу пробовать.

– Вам ни к чему ее присутствие здесь?

Стрезер принял вызов, и ответ его на этот вопрос прозвучал особенно выразительно:

– Это называется, милый мой, – с больной головы на здоровую.

– О, понимаю, на что вы намекаете. Не сомневаюсь – вы будете с нею великолепны. Только вам вовсе не хочется ее здесь видеть. Ладно, не стану учинять вам подлость.

– Почему «подлость»? Ты в своем праве и не сделал бы этим ничего дурного, – заявил Стрезер и уже другим тоном добавил: – К тому же ты сможешь порадовать ее интересным знакомством в лице мадам де Вионе.

Высказывая эту блестящую идею, наш друг смотрел своему гостю прямо в глаза, но Чэд ни на мгновение не дрогнул, не отвел своих и отвечал ласковым, но бестрепетным взглядом. Наконец, встав с дивана, он заговорил, и сказанное им поразило Стрезера:

– Матушка ее не поймет, но это не имеет значения. Мадам де Вионе непременно захочет с нею встретиться. Она захочет испытать на ней свое обаяние. Полагает, что сумеет ее завоевать.

На мгновение Стрезер задумался: а вдруг, но в конце концов отверг такую возможность:

– Нет, не сумеет!

– Вы решительно в этом уверены? – спросил Чэд.

– Рискни, если угодно.

И, тем самым ясно выразив свое мнение, Стрезер настоятельно предложил выйти на воздух, но молодой человек все еще медлил.

– Вы уже отослали ответ?

– Нет, я пока еще ничего не предпринимал.

– Отложили до встречи со мной?

– Не в этом дело.

– Отложили до встречи, – и Чэд посмотрел на него с улыбкой, – с мисс Гостри?

– Нет. Даже и мисс Гостри тут ни при чем. Равно как и другие. Я отложил ответ, чтобы определиться самому… и в полном одиночестве, и – разумеется, я обязан тебе это сказать – почти уже определился. Так что подожди немного, прояви ко мне терпение. Вспомни, – продолжал Стрезер, – вначале ты просил меня о том же. Я, как видишь, пошел тебе навстречу, и вот что из этого получилось. Останься здесь со мной.

Чэд сразу стал серьезным.

– На сколько?

– Пока я не дам тебе знать. Я и сам в любом случае не могу, ты же знаешь, остаться здесь навсегда. Пусть Пококи приезжают, – закончил он.

– Потому что вы выигрываете время?

– Да – выигрываю время.

Чэд, видимо все еще не понимая его мотивов, добрую минуту молчал.

– Вы не хотите возвращаться к матушке?

– Не сейчас. Я не совсем готов.

– Почувствовали, – Чэд заговорил каким-то своим особенным тоном, – прелесть здешней жизни?

– В высшей степени, – не побоялся признаться Стрезер. – Ты же и помог мне почувствовать ее в полной мере, так что вряд ли тебя это должно удивлять.

– Меня это нисколько не удивляет, только радует. Но куда, дорогой мой сэр?… – продолжал с наигранным ужасом Чэд. – К чему это вас приведет?

Вопрос этот вдруг странным образом обнаружил, что они поменялись ролями, и, едва произнеся его, Чэд рассмеялся, а глядя на него, рассмеялся и Стрезер.

– Надо думать, к твердому решению, проверенному опытом и закаленному в огне… Ах, если бы, – вырвалось у него, – ты в первый мой месяц здесь согласился уехать со мной!..

– И что тогда? – вставил Чэд, когда Стрезер, словно под тяжестью охвативших его мыслей, вдруг замолчал.

– Тогда мы были бы уже дома.

– Да, но за счет ваших удовольствий.

– У меня был бы на них целый месяц. Зато сейчас, если хочешь знать, – прибавил Стрезер, – я получаю их столько, что мне хватит до конца моих дней.

Чэда эти сетования явно позабавили и заинтересовали, хотя далеко не все казалось ему ясным – частично потому, что с самого начала требовало от него немалых усилий, чтобы разобраться, какой смысл Стрезер вкладывал в понятие «удовольствия».

– А что, если я бы вас бросил…

– Бросил?…

– Да. Всего на месяц-два, пока я обернусь туда и обратно. Мадам де Вионе, – Чэд улыбнулся, – присмотрела бы за вами в мое отсутствие.

– Ты поедешь домой, а я останусь здесь? – На мгновение их глаза вновь встретились. – Что за бред! – воскликнул Стрезер.

– Но я хочу повидаться с матушкой, – мгновенно возразил Чэд. – Помилуйте! Я так давно ее не видел!

– Да, давно. Вот оттого-то я поначалу очень круто разговаривал с тобой, убеждая ехать. Ты вполне показал нам, что превосходно обходишься без свиданий с ней.

– О, – сказал Чэд, сияя, – я сейчас не такой. Я стал лучше.

Он упивался легкой победой, и Стрезер снова расхохотался.

– Жаль, что не хуже, тогда я знал бы, как мне с тобой поступить. Заткнул бы рот кляпом, связал по рукам и ногам и притащил бы, упирающегося, дрыгающегося, прямо на пароход. Интересно, так ли уж сильно тянет тебя повидать матушку?

– Так ли уж сильно? – Чэд, видимо, затруднялся дать ответ.

– Да, так ли уж сильно.

– Ну… вы сами меня растормошили. Сейчас я, право, ничего не пожалел бы, чтобы ее повидать. К тому же вы заронили в моей душе сомнение: я не знаю, как сильно она этого хочет.

– Если тобою и впрямь движут такие чувства, – сказал Стрезер, – отправляйся завтра же пароходом французской компании. Если все так, как ты говоришь, я, разумеется, не могу не согласиться на твой отъезд.

– Вот и прекрасно. Еду немедленно, – заявил Чэд. – А вы остаетесь здесь.

– Да. До ближайшего парохода, на котором последую за тобой.

– И это называется, вы соглашаетесь на мой отъезд?

– Несомненно. Как иначе это назвать? Единственное, чем ты можешь удержать меня здесь, – сказал Стрезер, – это тем, что останешься сам.

Чэд помолчал, собираясь с мыслями.

– А все-таки я вас обставил.

– Обставил? – отозвался эхом Стрезер, и оно прозвучало крайне невыразительно.

– Ну, если сюда едут Пококи, стало быть, она не доверяет вам, а если она не доверяет вам – вы сами знаете, что это значит…

Поразмыслив с минуту, Стрезер решил, что не знает, о чем речь, однако не преминул напомнить Чэду:

– Вот видишь. Ты тем более мне обязан.

– Предположим, обязан. Как прикажете расплачиваться с вами?

– Не бросать меня. Остаться со мной и постоять за меня.

– Ну знаете…

Тем не менее, когда они спускались по лестнице, Чэд, словно в знак и в залог неизменной верности, вдруг положил ему руку на плечо. Они шли медленно, рядом, и во дворике продолжили разговор, но, ни до чего не договорившись, в итоге расстались. Чэд Ньюсем удалился, а Стрезер, оставшись в одиночестве, поискал глазами, – правда, не слишком их напрягая, – своего друга Уэймарша. Но Уэймарш, по всей видимости, вниз еще не сошел, и в конце концов Стрезер направился дальше, так его и не дождавшись.