Текст книги "Послы"

Выяснилось, хотя говорили они о чем угодно, кроме Чэда, что Мэмми, в отличие от Сары, в отличие от Джима, превосходно разобралась в том, каким он стал. Выяснилось, что, до мельчайших подробностей, до волоска охватив происшедшую в нем перемену, она хотела, чтобы Огрезер знал: это ее глубочайшая тайна. Так они, удобно расположившись, беседовали – словно другого случая у них до сих пор не было – исключительно о Вулете и, держась этой темы, по сути, как бы вернее сохраняли свою тайну. Для Стрезера этот час мало-помалу приобретал дивную печальную сладость; теперь он смотрел на Мэмми иными глазами, высоко ее оценив – возможно, в результате укоров совести за прежнюю несправедливость. От ее речей, как от дуновения западного ветерка, им овладела тоска по родному дому и щемящее волнение; и он невольно представил себе, будто во время мертвого штиля его выбросило с нею на далекий берег среди пестрого сброда потерпевших крушение. Они ведут свой диалог на коралловой отмели и вместе с печальными улыбками и взглядами, достаточно иносказательными, обмениваются остатками пресной воды, которую удалось спасти. Больше всего Стрезера поразило то, что его собеседница безусловно знала, как мы намекали ранее, в какой точке она сумела «прорваться». Где именно, она явно не собиралась ему сообщать; более того, ответ на этот вопрос он должен был искать сам. Он и надеялся его найти, потому что, не решив эту задачу, не мог бы полностью ни утолить свой интерес к Мэмми, ни подтвердить восхищение, которое она заслужила – заслужила бесспорно; чем больше он наблюдал ее, тем больше убеждался, сколько в ней благородной гордости. Она сама все видела, сама все знала, даже то, чего не хотела, и именно это ей помогало. Чего же она не хотела? Увы, ее старому другу не было дано удовольствия это знать, хотя, несомненно, очень порадовало, если бы что-то ему приоткрылось. А пока с неизменной мягкостью и светскостью она держала его в полном неведении и, словно желая возместить это, занимала милым дружеским разговором. Она поведала ему свое впечатление от мадам де Вионе, о которой «так много слышала»; она поделилась с ним своими впечатлениями о Жанне, с которой «ужасно хотела познакомиться»; она излагала все это с обходительностью, позволившей ее собеседнику не без волнения узнать, что вместе с Сарой они в первой половине дня после безобразных проволочек, вызванных множеством причин, главным образом – вечная история! – покупкой нарядов, которые, увы, отнюдь не вечны, нанесли визит на рю де Бельнас.

От звука этих имен Стрезера чуть было не бросило в краску: первым он не смог бы их назвать, как не смог бы указать причину такой щепетильности. Мэмми произнесла их с легкостью, о какой он не мог бы и мечтать, хотя это, пожалуй, стоило ей больших усилий, чем ему когда-либо приходилось затрачивать. Она упомянула обеих дам как друзей Чэда – друзей исключительных, известных, желанных, завидных, и, словно между прочим, сумела вставить, что, сколько о них ни слышала, правда, не сказав, от кого и где – штрих для нее весьма характерный, – они превзошли все ее ожидания. Она возносила их до небес, как было принято в Вулете, и принятое в Вулете вновь пришлось Стрезеру по душе. Никогда еще подлинная сущность этого обычая не получала у него столь высокой оценки, как тогда, когда он слушал из уст своей восторженной собеседницы, что обаяние старшей дамы из особняка на рю де Бельнас выше всяких слов, – а младшая – просто идеал, чудо из чудес.

– Вот в ком ничего не нужно менять – она само совершенство. Чуть тронь, и только испортишь. В ней нельзя трогать и волоска, – сказала она о Жанне.

– Да, но здесь, в Париже, – возразил Стрезер, – в жизни маленьких барышень случаются перемены. – И, шутки ради, пользуясь случаем, добавил: – Разве вы это на себе не почувствовали?

– Случаются перемены? Но я не маленькая, я – большая, бравая девица, кровь с молоком. Мне все нипочем, – рассмеялась она. – Пусть случаются.

Стрезер выдержал паузу, соображая, не сказать ли ей, насколько она оказалась милее, чем он предполагал: такой комплимент был бы ей, вероятно, приятен – выдержал паузу, в итоге которой пришел к заключению, что Мэмми и сама уже догадалась об этом, и коснулся другого предмета:

– Мадемуазель де Вионе выходит замуж. Вы, верно, об этом слышали? – спросил он, и не успел задать вопрос, как осознал: она связывает его со своей последней репликой.

Так-так, подумалось ему, надо быть начеку!

– Конечно же. Там был ее жених – месье де Монброн, и мадам де Вионе нам его представила.

– Приятный молодой человек?

Мэмми не преминула блеснуть, пустив в ход лучшие свои светские манеры:

– Каждый молодой человек приятен, когда влюблен.

Стрезера это рассмешило.

– И месье де Монброн… уже… влюбился… в вас?

– В меня? С какой стати? Куда лучше – он влюблен в нее, в чем, слава небу, я мгновенно убедилась. Он просто без ума от нее, и, право, было бы обидно, будь это иначе. Она такая прелесть.

Стрезер замялся.

– И тоже без ума от него?

Мэмми улыбнулась, и ее улыбка поразила Стрезера, так же как поразил ее ответ.

– Она сама еще не знает.

Стрезер снова, не сдержавшись, рассмеялся.

– Зато вы знаете?

Она приняла брошенный ей мяч.

– Разумеется. Я все знаю.

И, глядя на эту девушку, сидящую тут и потирающую свои ухоженные ручки с таким видом, будто все обстоит превосходно – только локти, пожалуй, она развела чересчур далеко, – Стрезер вдруг подумал, что все остальные в своих личных делах кажутся по сравнению с ней глупцами.

– Знаете, что бедняжка Жанна не знает, что с ней?

Это было почти равнозначно тому, что сказать: Жанна влюблена в Чэда, и вполне выражало желание Стрезера утвердиться в мысли, что Жанна отвечала чему-то большому и вольному в душе этой тоненькой девушки, сидящей сейчас перед ним. Конечно, годам к тридцати она располнеет, даже чересчур располнеет, но навсегда останется такой, какой показала себя сейчас, в эту нелегкую минуту – непредвзятой, доброй, нежной.

– Если нам еще доведется встретиться, – а я надеюсь, так оно и будет, – думается, я понравлюсь ей (кажется, уже понравилась) и она разговорится со мной.

– И вы скажете?

– Скажу. Скажу, что с ней – ей слишком хочется быть самой примерной. А быть примерной, в ее понимании, означает повиноваться и ублаготворять.

– Свою маменьку, вы хотите сказать?

– В первую очередь свою маменьку.

Стрезер замялся:

– А затем?

– «Затем» – мистера Ньюсема.

Он оценил ее мужество и благородство: она не напускала туману.

– И только в последнюю очередь месье де Монброна?

– Только в последнюю, – добродушно подтвердила она.

– Так что в итоге все будут удовлетворены? – поразмыслив, спросил он.

Мэмми – это нечасто с ней бывало – заколебалась, но лишь на мгновение, и то скорее всего потому, что искала самый прямой ответ, избегая недомолвок между ними.

– По-моему, я могу говорить только за себя. Я – да, вполне.

Этим многое было сказано: она изъявляла готовность помогать ему, раскрывала свои карты, позволяя использовать в собственных целях, к которым, говоря по чести и совести, не имела никакого отношения. Этим было все сказано, и ему оставалось лишь, следуя ее примеру, принять этот удар, выразив искреннее восхищение. Восхищение это граничило с обвинением, но ничто иное не могло бы показать, как полно он ее понимает. Он протянул ей, прощаясь, руку со словами: «Чудно, чудно, чудно!» – и удалился, оставив ее, во всем ее блеске, дожидаться Крошки Билхема.

Часть 10

XXV

С этим высокоценимым юношей он, три дня спустя после разговора с Мэмми Покок, сидел на том же диване, в котором они утопали на достопамятном вечере у Чэда, когда наш друг впервые встретил мадам де Вионе с дочерью на бульваре Мальзерб, и теперь само место располагало его к свободному обмену впечатлениями. На нынешнем вечере лежал иной отпечаток: общество было гораздо многочисленней и, стало быть, давало гораздо большую пищу для размышлений. С другой стороны, на этот раз их беседа отличалась тем, что оба, делясь мыслями, придерживались четко очерченного круга. Во всяком случае, твердо знали, что их сейчас интересует, и Стрезер с самого начала задал собеседнику тон и тему. Лишь немногие гости обедали у Чэда – человек пятнадцать – двадцать, что было немного по сравнению с огромным скоплением, которое наблюдалось к одиннадцати часам, но объем и масса, количество и качество, освещение, ароматы и звуки, сам разлив гостеприимства, который требовался при таком огромном числе гостей, с первой же минуты давили на сознание Стрезера: он чувствовал себя участником беспримерного действа, если пользоваться соответствующим словом, на каком когда-либо присутствовал. Такое стечение народа – пропорционально пространству – ему доводилось видеть разве только в День независимости или на торжественных актах в учебных заведениях и, уж во всяком случае, ни разу не случалось отмечать, чтобы столь разноликое собрание было явно так тщательно подобрано. При всей своей многочисленности это было общество избранных, и, что редко бывало со Стрезером, он, сам того не желая, оказался посвященным в тайный принцип, по которому составлялся список гостей. Сам он нисколько им не интересовался и даже намеренно отводил от него глаза, однако Чэд задал нашему другу несколько наводящих вопросов, которые как бы облегчали задачу. Стрезер на них не ответил, сославшись на то, что Чэд сам знает, кого ему приглашать, к тому же, насколько мог судить, уже решил, какого направления ему здесь держаться.

И впрямь, обращаясь за советом, Чэд, по сути, давал понять: он знает, что ему делать, и в особенности знал это сейчас, выставляя напоказ перед сестрой обширный круг своих знакомств. Весь этот парад отвечал духу и тону, взятым сразу по прибытии помянутой выше леди; уже на вокзале он избрал линию поведения, которой неукоснительно следовал и которая позволяла ему вести Пококов – правда, без сомнения, слегка ослепленных, без сомнения, запыхавшихся и ошеломленных – к концу пути, который они волей-неволей принимали за приятный. Он сделал его для них до невозможности приятным и безжалостно насыщенным; так что, в итоге, они, на взгляд Стрезера, даже не заметили, что стезя, по которой шли, никуда не ведет. Это был отменный тупик, откуда не было выхода и откуда, если повезло застрять в нем, они могли лишь – что всегда выглядит безобразно – пятиться задом. Сегодня вечером они, бесспорно, достигли предела, и прием у Чэда представлял собой конечный пункт этого cul-de-sac.[89]89
  тупика (фр.).


[Закрыть] Чтобы все это осуществить, нужна была рука, постоянно их направлявшая, – рука, дергавшая проволочки с таким искусством, которому старшему джентльмену оставалось только дивиться. Этот старший джентльмен чувствовал свою ответственность, хотя и поздравлял себя с успехом: все происходящее было, скажем прямо, результатом высказанных им полтора месяца назад доводов в пользу того, что следует подождать и посмотреть, с чем, собственно, явятся сюда их друзья. Он убедил Чэда подождать, он убедил его посмотреть; а потому не ему было сетовать на время, которое он на это потратил. Теперь, по прошествии двух недель, Сара оказалась в обстоятельствах – не вызвавших, кстати, возражений с ее стороны, – которые принуждали ее примириться с тем, что предпринятая ею поездка превратилась в увеселительную, правда, несколько чересчур сумбурную и суматошную. Если ее брат заслуживал упрека, то, пожалуй, лишь в том, что преподнес питье чрезмерно крепкое, а чашу налил до краев. Откровенно рассматривая появление родственников как повод для развлечений, он почти не оставлял им места ни для чего другого. Он предлагал, придумывал, усердствовал, как только мог, хотя и держал их на свободном, легчайшем поводке. За недели, проведенные в Париже, Стрезер, как ему казалось, хорошо узнал этот город, но теперь знакомился с ним наново и с новым чувством, с точки зрения panem et circenses, предлагаемой его коллегам по миссии.

Тысячи невысказанных мыслей гудели у него в голове на фоне этих впечатлений, и чаще других та, что Сара, если смотреть правде в глаза, скорее всего сама не понимает, куда ее несет. У нее не было никаких оснований подозревать, что Чэд принимает ее иначе, чем по высшему разряду; и все же Стрезера поражало, что она каждый раз словно замирала в душе, упуская возможность выразить какой-то главный nuance.[90]90
  оттенок (фр.).


[Закрыть] Главный nuance, короче говоря, состоял в том, что брат и должен был принимать ее по высшему разряду – хотела бы она посмотреть, как бы он посмел поступить иным образом! Но принять ее по высшему разряду было еще не все – лишь басня, которой не насытить соловья, и, прямо скажем, случались минуты, когда она чувствовала, как пронзительные глаза их отсутствовавшей матери буквально вонзаются ей в спину. У Стрезера, который, по своему обыкновению, все подмечал и над всем размышлял, тоже случались минуты, когда ему было попросту ее жаль – жаль, потому что она казалась ему сидящей в потерявшем управление экипаже, решая, удастся ли ей из него выпрыгнуть. Отважится ли она прыгнуть, сумеет ли приземлиться, ничего себе не сломав? – эти вопросы невольно вставали перед ним при виде смертельной бледности ее лица, крепко сжатых губ, все сознающих глаз. И он вновь и вновь возвращался к самому главному: нужно ли ее на это подтолкнуть? Он полагал, что она все-таки прыгнет; тем не менее вероятность иного решения особенно его волновала. Одна мысль ни на минуту его не покидала – убеждение, которое, по правде говоря, усиливалось впечатлениями нынешнего вечера: если она, подобрав юбки и закрыв глаза, выскочит из несущегося полным ходом экипажа, его это коснется немедленно. Потому что, так или иначе, она падет прямо на него; ему, несомненно, будет предназначено принять всю ее тяжесть на себя. Приметы и знамения, предвещавшие это событие, множились даже на ослепительном приеме у Чэда. И отчасти из-за ожидания такой перспективы, бросавшей его в трепет, Стрезер, оставив почти все общество в двух соседних гостиных, оставив тех, кого уже знал, и многочисленных блестящих незнакомцев обоего пола, изъяснявшихся на полудюжине различных языков, пожелал провести пять спокойных минут с Крошкой Билхемом, который всегда действовал на него умиротворяюще и даже в известной степени вдохновляюще и которому, более того, и в самом деле всегда было что сказать, нужное и важное.

Наш друг давно – казалось, уже с очень давних пор – чувствовал себя несколько униженным, получая нравственные уроки в разговорах с человеком намного себя моложе, но теперь привык: то ли оттого, что на фоне других унижений воспринимал это менее остро, то ли оттого, что брал пример с самого Крошки Билхема, удовлетворявшегося тем, чем был – неприметным, но зорким Крошкой Билхемом. Это, как виделось Стрезеру, превосходно его устраивало, и наш друг не раз втайне посмеивался над собой, что в свои солидные годы все еще ищет чего-то такого, что бы его устраивало. Как бы там ни было, но сейчас, о чем уже мы сказали, обоих в равной степени устраивало, что они нашли укромный уголок. Вдвойне укромным в данных обстоятельствах его делало то, что арии, доносившиеся из салона, исполнялись отменными певцами, из коих двое или трое были того разряда, слушать которых в частном доме считалось немалой честью. Присутствие их у Чэда поддерживало престиж его вечера, и Стрезера разбирало жгучее, почти болезненное любопытство: он пытался угадать, какое впечатление они произведут на Сару. Без сомнения, уже одной своей персоной являя центр композиции, облаченная в нечто великолепное и пурпурное – бившее Стрезера по глазам, как вспышки молний в темноте – она сейчас восседала в первом ряду располагавшихся кругом слушателей и оценивающе мерила их взглядом. С этими глазами Стрезер в течение всего обеда ни разу не встретился взглядом, заранее признавшись Чэду, – чем проявил, пожалуй, малодушие, – что хотел бы оказаться с этой дамой по одну сторону стола. И теперь, когда он достиг с Крошкой Билхемом небывалой степени близости, решил, воспользовавшись этим, расспросить его сразу обо всем.

– Скажите – вы ведь сидели так, что ее хорошо было видно, – как она все это воспринимает? Я хочу сказать: какие выводы делает?

– О, по-моему, для нее этот вечер – доказательство того, что притязания ее семьи более чем справедливы.

– То есть она недовольна этим светским парадом.

– Напротив. Довольна – как доказательством того, что Чэд умеет такие парады устраивать, – довольна этим, как никогда. Но она жаждет, чтобы он проявил свои способности по этой части там. Он не вправе тратить их на публику нашего пошиба.

– Она хочет, чтобы он перебросил все это туда?

– Все – за одним исключением. Все, что «подцепил» здесь… и умение, как это делать. Она не видит тут никаких затруднений. Она взяла бы это в свои руки и готова снизойти к мысли, что в Вулете такие приемы в целом будут некоторым образом даже лучше. Это еще не означает, что от таких приемов будет некоторым образом лучше для Вулета. Люди там нисколько не хуже.

– Не хуже вас и всех прочих? Возможно. Но дело тут не в самих людях, а в том, что создает подобных людей.

– Да, пожалуй, – согласился его молодой друг. – Так оно и есть. Позвольте сказать, как я это оцениваю. Миссис Покок все разглядела; достаточно на нее посмотреть! Если бы вы мельком увидели ее лицо, вы сразу поняли бы, что я имею в виду. Она приняла решение… под звуки музыки, которая Чэду недешево обошлась.

– Стало быть, – подхватил его мысль Стрезер, – она не замедлит мне кое-что преподнести.

– Не хочу пугать вас, но, думается, не замедлит. Впрочем, – продолжал Крошка Билхем, – если я могу хоть чуточку помочь вам продержаться…

– О, отнюдь не чуточку. – И Стрезер с благодарностью положил ему ладонь на плечо. – Тут любая помощь бесценна. – И с этими словами, показывающими, как рад будет принять ее, потрепал собеседника по колену. – Но я должен сам справиться с тем, что готовит мне судьба, и – вот увидите! – справлюсь! И все же, – секундой спустя добавил он, – вы тоже можете мне помочь. Вы как-то сказали, что считаете, Чэду нужно жениться. Тогда я как-то не уловил, хотя теперь знаю, вы имели в виду, ему нужно жениться на мисс Покок. Вы по-прежнему придерживаетесь этого мнения? – Он подчеркнуто помолчал. – Я хотел бы, чтобы вы его изменили. Вы очень мне этим поможете.

– Помогу тем, что стану считать, ему не нужно жениться?

– Во всяком случае, на Мэмми.

– А на ком же?

– Тут, – отвечал Стрезер, – я не обязан подсказывать. На мадам де Вионе – мой совет, – когда сможет.

– Ох, – только и выдохнул Крошка Билхем.

– Именно «ох»! Впрочем, ему вообще незачем сейчас жениться. Я, по крайней мере, не чувствую себя обязанным ему кого-нибудь сватать. А вот в вашем случае, напротив.

– Чувствуете себя обязанным меня сватать?

– Да… после всего, что я для вас сделал!

– Вы так много для меня сделали? – удивился Крошка Билхем, как бы мысленно оценивая его усилия.

– Ну, разумеется, – сказал Стрезер, принимая вызов, – я помню, сколько вы сделали для меня. Будем считать, что мы квиты. Но все равно, – заключил он, – я ужасно хочу, чтобы вы – вы сами – женились на Мэмми Покок.

– Помилуйте, – рассмеялся Крошка Билхем, – всего лишь на днях на этом самом месте вы предлагали мне совсем другую партию.

– Мадемуазель де Вионе? – и не подумал отнекиваться Стрезер. – Да, каюсь, была такая пустая мысль. А вот сейчас практическое предложение. Мне хочется сделать доброе дело для вас обоих – и вам и ей я всем сердцем желаю добра. К тому же, как вы сейчас поймете, тем самым я одним ударом, определяя вас, и себе помогу. Вы ей, сами знаете, нравитесь. С вами она отдыхает душой. Она такая прелесть!

Крошка Билхем уставился на него, как проголодавшийся на ломящийся от вкусной еды стол.

– Отдыхает душой? От чего?

– Не прикидывайтесь, – почти с досадой сказал наш друг. – Вы и сами прекрасно знаете!

– А откуда вы взяли, что я ей нравлюсь?

– Ну хотя бы из того, что три дня назад в золотые часы пополудни она оставалась дома одна – чему я сам был свидетелем – единственно из шаткой надежды на ваш визит и не уходила с балкона, чтобы увидеть, как вы подъедете. Право, не знаю, чего вам еще?

Крошка Билхем не сразу нашелся:

– Только одного – знать, откуда вы взяли, что мне нравится она?

– Ну, если сказанного вам сейчас недостаточно, вы просто монстр с каменным сердцем. Впрочем, – дал волю своему воображению Стрезер, – вы выдали себя, заставив ее ждать, заставив, с целью убедиться, насколько она вами увлечена.

Крошка Билхем почтил его домыслы паузой.

– Я вовсе не заставлял ее ждать, – сказал он, помолчав. – И ни за что на свете не стал бы этого делать, – честно признался молодой человек.

– Куда же больше? Вот вы и попались. – И Стрезер в порыве чувств крепче сжал ему плечо. – Даже если бы вы не оценили ее, я тем более сделал бы все, что в моих силах, чтобы убедить вас. Мне так хочется, чтобы это мое сватовство удалось. Так хочется, – и наш друг заговорил настолько горячо, что не могло быть сомнений: он говорит всерьез, – сделать хотя бы это.

– Женить меня? Нищего без гроша в кармане?

– Я недолго проживу и даю вам слово, слово чести, оставлю вам все, что у меня есть до последнего цента. У меня, увы, немного денег, но вы получите все. Да и у мисс Покок, думается, кое-что есть. Я хочу, – продолжал Стрезер, – сделать хоть каплю чего-то полезного, искупительного. Всю жизнь я жертвовал чужим богам и теперь жажду выразить верность – исконную, скорее всего, – нашим собственным. Я живу с чувством, будто руки у меня пропитаны кровью жертв, принесенных на варварские, вражьи алтари – совсем не той веры. Но что сделано, то сделано. – И добавил, словно разъясняя: – Эта мысль еще и потому так завладела мной, что, убрав Мэмми с пути Чэда, я облегчу себе задачу.

При этих словах молодой человек сорвался с места, и оба, нарочито улыбаясь друг другу, оказались лицом к лицу.

– Стало быть, вам угодно женить меня для удобства Чэда.

– Отнюдь нет, – возразил Стрезер. – Чэду от вашей женитьбы ни тепло и ни холодно. Просто так удобнее выполнить план, намеченный мною для Чэда.

– Просто! – повторил Билхем тоном, выразительнее любого комментария. – Благодарю вас! А я-то думал: вы не вынашиваете никаких планов «для» Чэда.

– Ну считайте, что это план для меня самого – то есть, исходя из ваших соображений, все равно что никакой. Его положение – разве это не ясно? – определяется несколькими элементарными очевидными фактами. Он не нужен Мэмми, так же как Мэмми не нужна ему; и за последние дни это совершенно четко выяснилось. Вот отсюда и надо плясать.

Но Крошка Билхем не поддавался.

– И пляшите на здоровье – раз вам так хочется. Но мне-то зачем?

Припертый к стене, Стрезер на мгновение задумался, но вынужден был, разумеется, признать несостоятельность – по крайней мере внешнюю – своих доводов.

– И впрямь, зачем? Это целиком мое дело – и я должен испить всю чашу сам. Единственное, что необходимо, хотя почти несбыточно, – четко отмерить дозу.

– Что вы называете дозой? – спросил Крошка Билхем.

– Порцию, которую мне придется проглотить. Я ничего не стану разбавлять.

Он драпировался в одежды легкой беседы, но сквозь свободные складки просвечивал истинный смысл слов – обстоятельство, не оставшееся без воздействия на его младшего друга. Секунду-другую Крошка Билхем не отрывал от него взгляда и вдруг, словно все до конца себе уяснив, рассмеялся счастливым смехом. Словно хотел сказать: если он, делая вид или даже попытки, только надеясь увлечь Мэмми, тем самым окажет услугу Стрезеру, – пожалуйста, он готов.

– Я для вас все на свете сделаю.

– Ну-ну, – рассмеялся Стрезер. – Ловлю вас на слове. Не могу даже передать вам, – продолжал он, – как меня умилило, когда случайно, не замеченный ею, я увидел ее на балконе и разлетелся уже было выразить сочувствие – как же, ее, бедняжку, лишили парижских развлечений! – она своим вопросом о некоем молодом человеке одним махом разрушила мой многоэтажный карточный домик. Мне как раз это и нужно было услышать – что она осталась дома ради своего молодого человека.

– Так ведь как раз Чэд, – сказал Крошка Билхем, – и попросил некоего молодого человека, как вы изящно меня обозначили, поехать с визитом.

– Я так и предполагал – это вполне в духе наших простодушных, естественных манер. Только знаете ли вы, – спросил Стрезер, – знает ли Чэд?… – И, так как его собеседник, видимо, не понимал, что от него ждут, добавил: – Знает ли он, где она «прорвалась»?

При этих словах Крошка Билхем посмотрел ему в лицо пронзительным взглядом: этот намек явно задел его глубже, чем все сказанное ранее.

– А сами вы знаете?

Стрезер слегка покачал головой.

– Увы, нет. Для меня это тоже темный лес. Как ни странно это покажется вам, но я многого не знаю. Правда, у меня создалось впечатление, что в недрах ее души таятся очень сильные, очень глубокие чувства, которые она никому не открывает. Поначалу я считал, она тщательно их схоронила, но, столкнувшись с нею лицом к лицу, понял: есть человек, с которым ей хотелось бы их разделить. Первой мыслью было – не со мной ли? Но нет, я тут же убедился, мне она согласна довериться лишь частично. Когда она повернулась, чтобы поздороваться – с балкона ей не было слышно, как я вошел, – оказалось, она думала, что это вы, и, разумеется, была разочарована. Так я ухватился за кончик истины. Ну а полчаса спустя владел ею уже целиком. Впрочем, вы знаете, как это было, – он посмотрел на своего юного друга жестким взглядом и удостоверился в правоте своих слов. – Говорите что хотите, только вы по уши в нее влюблены. И не отпирайтесь.

Крошка Билхем наполовину уже сдался.

– Но уверяю вас, она ничего мне не сказала.

– Еще бы. За кого, вы полагаете, я думаю, она вас принимает? Но вы проводили в ее обществе день за днем, виделись с ней сколько угодно, она очень вам нравится – на этом я стою! – и вы не упустили свой шанс. Вы знаете, что ей пришлось перенести, знаете, что сегодня она обедала здесь, что, кстати, надо полагать, вдоволь прибавило ей неприятных ощущений.

Молодой человек выдержал этот шквал, после чего сдался окончательно:

– Я и не говорил, что она невнимательна ко мне. Но она очень гордая девушка.

– И превосходно. Впрочем, гордость не исключает другого чувства.

– В этой своей гордости она вся. Чэд, – продолжал его преданный друг, – рассыпается перед ней, как только может. Тяжкое занятие для мужчины, знающего, что девушка в него влюблена.

– Она не влюблена в него – теперь уже нет.

Крошка Билхем сидел, уставившись перед собой; затем вдруг вскочил, словно откровения Стрезера, которые тот настойчиво повторял, наконец лишили его равновесия.

– Теперь уже нет, – сказал он, нервничая. – Но не по вине Чэда, – продолжал он. – Чэд вел себя безупречно. Я имею в виду: был готов пойти ей навстречу. Только она явилась сюда с определенными идеями. Которые обрела еще там. Из-за них и решила ехать с невесткой и братом. Она явилась спасать Чэда.

– Так же, как и я, бедняжка? – Теперь и Стрезер поднялся на ноги.

– Вот именно. Она пережила тяжелую минуту. Ей ведь почти сразу стало ясно – это отрезвило ее, разочаровало, – что он, увы, уже спасен. И ей тут делать нечего.

– Даже любить его?

– Она любила бы его, но лишь таким, каким изначально вообразила.

– Н-да, – сказал Стрезер, – невольно встает вопрос, какие представления создает себе девушка о молодом человеке с такой историей и в таком положении.

– Эта девушка, несомненно, считала их весьма темными и к тому же предосудительными. Потому и предосудительными, что темные. И вот, пожалуйста, – Чэд вполне благополучен, добропорядочен и нарушает все ее планы: она ведь настраивала себя, нацеливала, натаскивала и заводила на нечто совсем противоположное.

– Но разве не было для нее главной целью, – произнес Стрезер задумчиво, – помочь ему стать еще лучше, очистить душу.

Мгновение-другое Крошка Билхем взвешивал такую возможность, но тут же с плохо скрытой нежностью покачал головой:

– Она опоздала. Чудо уже свершилось.

– Да. – Его собеседник это хорошо понимал. – И все же, если самое неприятное для нее то, что чудо уже произошло, не могла бы она использовать?…

– О, она не хочет поступать так банально. Не хочет «использовать» плоды усилий другой женщины. Это чудо должно было стать чудом, которое совершила она. Вот с чем она опоздала.

Стрезеру нечего было возразить – концы сходились с концами, и все же он нашел к чему прицепиться:

– Должен сказать, в этом отношении она, знаете, выглядит весьма разборчивой, как здесь говорят, – difficile.[91]91
  привередливой (фр.)


[Закрыть]

– Разумеется, difficile, – вскинул подбородок Крошка Билхем, – и не только в этом, во всех отношениях. А какими еще быть нашим Мэмми, – настоящим, подлинным.

– Конечно, конечно, – дважды повторил Стрезер в восхищении от этой мысли, которой, безусловно, обогатился. – Мэмми – образец настоящего, подлинного.

– Да, то, что надо.

– В таком случае, отсюда напрашивается вывод, – продолжал Стрезер, – что бедняжка Чэд просто чересчур хорош для нее.

– Был бы чересчур хорош, каким в итоге должен был стать, но стать благодаря ее, и только ее, усилиям.

И тут все полностью сходилось, но Стрезер снова нашел зацепку:

– А может, он все-таки в конечном счете подошел бы ей, если порвал бы?…

– С тем, что на самом деле на него повлияло? – Этот вопрос явно потребовал от Крошки Билхема строжайшего, на какой он только был способен, контроля. – Как же он «подойдет» – при любых «если», – когда уже окончательно испорчен?

На это Стрезер мог ответить лишь, призвав на помощь всю свою бесстрастную благожелательность и выдержку.

– Зато вы, слава Богу, нет! Вас можно спасать. И возвращаясь – после столь отменно пригнанной и полной цепи доказательств – к первоначальному звену, я вижу явные признаки того, что она уже принялась.

Самое большее, чем мог себя порадовать Стрезер, когда его юный друг собрался уходить, то, что в данный момент предъявленное им заключение не встретило возражений. Крошка Билхем, направляясь в гостиную, где продолжали музицировать, лишь добродушно тряхнул головой, словно попавший в воду терьер; Стрезер меж тем тешил себя мыслью – самой утешительной в последние дни, – что вправе верить в любой свой вымысел, лишь бы тот, пусть на время, поддерживал в нем энергию. Его буквально обуревали и сотрясали сиюминутные порывы: приступы иронии, всплески фантазии, а чаще всего инстинктивно схваченные штрихи – результат его цветших пышным цветом наблюдений, которые действовали на него сильнее аромата и нежных красок розы и в которые он мог погружаться до пресыщения. Именно из этого источника ему сейчас предоставился случай вкусить, когда он увидел, как разминулись в дверях Крошка Билхем и блистательная мисс Бэррес, входившая в комнату, из которой тот как раз удалялся. Она, видимо, о чем-то его спросила, на что Билхем ответил, кивнув в сторону покинутого им собеседника, к которому, задав на ходу очередной вопрос, поддержанный ее оптическим инструментом, забавным и старомодным, как все остальные ее украшения, и устремилась эта леди, более чем когда-либо напоминавшая нашему другу старинную французскую гравюру, минувшего века портрет, – устремилась с намерением поболтать о том о сем, встречая живейший отклик. Наш друг заранее знал, с чего она начнет, и приготовился, пока она приближалась, ее благожелательно выслушать. Ну конечно же им сейчас представился совершенно «бесподобный» случай, и только благодаря ее особому чутью на такие случаи она сумела – как, впрочем, умела всегда, – им воспользоваться. Чутье, и только чутье, подсказало ей, что настала пора оставить соседнюю комнату, пожертвовать музыкой, выйти из игры, покинуть, так сказать, сцену и урвать минуту за кулисами для Стрезера, чтобы тем самым, возможно, выступить в роли прорицательницы, вещающей из-за спины оракула по знаку коллеги авгура. Усевшись теперь рядом со Стрезером, где минуту назад сидел Крошка Билхем, она и впрямь была готова многое поведать нашему другу, начав сразу после его реплики, которая, как он надеялся, прозвучала не слишком глупо: