Текст книги "Послы"

Часть 7

XVI

Уже не первый раз он сидел один под сумрачными сводами великого собора и не в первый раз отдавался, насколько позволяли обстоятельства, его благодатному воздействию. Он бывал в Нотр-Дам с Уэймаршем, бывал и с мисс Гостри, бывал и с Чэдом Ньюсемом, и неизменно, даже в их обществе, ощущал, что в этом месте отвлекается от терзавшей его день и ночь проблемы, а потому всякий раз, когда она с новой силой на него наваливалась, не случайно прибегал к средству, которое, и нынче тоже, казалось, ему помогало. Правда, оно помогало – и это он понимал – лишь на одно мимолетное мгновение, но добрые мгновения – коль скоро они и в самом деле добрые – многого стоили для человека, к тому времени измучившего себя мыслью, что он ведет чуть ли не бесчестную жизнь, в которой концы с концами не сходятся. Проторив дорогу в Нотр-Дам, он в последние дни все чаще совершал туда паломничество – сбегал от своих приятелей почти тайком, пользуясь любой возможностью удалиться незамеченным и не чувствуя потребности, вернувшись, рассказывать об этих походах.

Его главный, можно сказать, друг, мисс Гостри, все еще отсутствовала, к тому же упорно молчала; и хотя с ее отъезда прошло без малого три недели, не думала возвращаться. Она прислала ему из Ментоны покаянное письмо – он-де, надо полагать, считает ее чудовищно непоследовательной, даже низкой предательницей, но просила проявить терпимость, повременить с приговором – короче, взывала к великодушию. В ее жизни, писала она, тоже много сложного – много больше, чем он догадывается, более того, она поверила в него – поверила еще до своего бегства, что, возвратившись, не совсем его потеряет. Если же, писала она далее, она не обременяет его своими посланиями, то, по совести говоря, лишь по той причине, что понимает, какой груз ему и без того приходится нести. Сам он написал ей дважды в течение первых двух недель, чтобы засвидетельствовать неизменность своего великодушия, правда, при этом ему почему-то каждый раз вспоминался эпистолярный стиль миссис Ньюсем, когда миссис Ньюсем хотелось обойти какой-нибудь щекотливый вопрос. Предмета, его терзавшего, он не касался, а болтал о Уэймарше и мисс Бэррес, о Крошке Билхеме и приятном обществе на правом берегу Сены, куда вновь был зван на чай, и, чтобы полностью отвести подозрения, упоминал мимоходом о Чэде, мадам де Вионе и Жанне. Он не скрывал, что продолжает встречаться с этими дамами, главным образом у Чэда, завсегдатаем апартаментов которого теперь стал (и что этот молодой человек, несомненно, очень близок с ними), но по некоторым причинам отказался от попыток живописать мисс Гостри свои последние впечатления. Рассказ о них сообщил бы ей слишком много о нем самом – а именно от себя самого он старался сейчас отвести взгляд.

Эти колебания проистекали в немалой степени из тех же побуждений, которые теперь привели его в Нотр-Дам, – побуждений предоставить событиям идти собственным ходом, дать им время подтвердить свою правильность или, по крайней мере, миновать. Он сознавал, что сюда его влечет лишь желание не быть в этот час в некоторых других местах – чувство защищенности, облегчения, которое – всякий раз, когда Стрезер подчинялся ему, – теша себя, он считал тайной уступкой трусости. В огромном соборе не было ни алтаря по его вере, ни голоса, непосредственно взывавшего к его душе; тем не менее Нотр-Дам действовал на него умиротворяюще, даже до святости очищающе: он чувствовал себя здесь как нигде в ином месте – простым усталым человеком, позволившим себе отдых, который заслужил. Усталости в нем было в избытке, а вот прост он не был, и в этом заключался источник его бед и тревог; однако он сумел оставить их за порогом, словно медный грош, брошенный в кружку стоящего у портала нищего слепца. Он походил по длинному сумеречному нефу, посидел на великолепных хорах, постоял перед молельнями в восточном приделе, и величественное сооружение завладело им целиком. Совсем как, когда он был студентом, зачарованным залами музея, – именно им он желал бы быть в расцвете сил. Католическое богослужение – здесь, во всяком случае, – годилось, как любое другое, и вполне объясняло, почему для настоящего эмигранта, пока он находится в этих пределах, события внешнего мира отступают на задний план. Вот в этом, пожалуй, и была трусость – отринуть их от себя, принимать желаемое за сущее, не касаться наболевшего при жестком свете дня. Но его забвение длилось так недолго, так ничтожно мало ему давало, что никому, кроме него самого, не могло причинить вреда; и он испытывал нечто вроде жалости то к одному, то к другому из попадавшихся ему здесь людей – к фигурам, таинственным и тревожным, которые он числил по разряду спасавшихся от праведного суда. Суд чинили снаружи в жестком свете дня – суд праведный, и неправедный тоже; здесь же в длинных проходах между скамьями, среди множества светлых алтарей ни тому, ни другому никто не подвергался.

И вот случилось так, что однажды утром, недели две спустя после того, как наш друг обедал на бульваре Мальзерб в обществе мадам де Вионе, ее дочери и прочих, судьба уготовила ему встречу, глубоко его взволновавшую. Он имел обыкновение, погружаясь в свои мысли, выхватывать взглядом, с почтительного расстояния, там и сям кого-нибудь из посетителей Нотр-Дам, наблюдая за которым отмечал какой-нибудь штрих в поведении, в манере каяться и простираться ниц в состоянии прощенном и благостном. Именно такую форму принимала его зыбкая нежность к людям, в степени выражения которой он, естественно, себя ограничивал. Никакого значения он этим упражнениям не придавал, но в то утро внезапно сам на себе испытал возможное воздействие со стороны некой дамы, словно застывшей под сенью одной из молелен и своей неподвижностью привлекшей его внимание, когда он вновь и вновь совершал свой обход. Она не простиралась ниц, не отвешивала поклонов, а словно замерла, как в столбняке, и эта полная неподвижность, ни разу не нарушавшаяся в течение всего времени, что он ходил, минуя ее и останавливаясь, говорила, как глубоко она поглощена тем, что ее сюда привело. Она лишь сидела и глядела перед собой, как и сам он любил сидеть, но, в отличие от него, избрав для этого место в самом сердце собора, вся ушла в себя, как никогда не умел он. Она не была здесь чужой, случайной посетительницей из тех, кто скорее берет, чем дает, а была своей, близкой – счастливицей, для которой все это обладало системой и смыслом. Нашему другу тотчас пришло на ум сравнение – девять из десяти получаемых повседневно впечатлений тут же сопоставлялись им с осевшими в воображении – сравнение с прекрасной мужественной героиней,[73]73
  Речь идет об уличной танцовщице Эсмеральде из романа французского писателя Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери» (1831). Сцена, происходящая в Нотр-Дам, по мнению ряда исследователей, является важнейшей для «внутреннего сюжета» романа Джеймса «Послы», связанного с модификацией «центрального сознания», воплотившегося в главном герое – Ламберте Стрезере.


[Закрыть] средоточием всех добродетелей, из старинного романа, с фигурой, о которой он столько слышал и читал, фигурой, которую, имей он склонность к драматургии, и сам бы возродил, описав ее стойкость, ее душевную ясность, ее погруженность в раздумье. Из прохода он видел только ее спину, тем не менее у него сложилось твердое впечатление, что она молода и привлекательна; к тому же голову – даже в священной сени – она держала с редкой верой в себя, со своего рода внутренней убежденностью в собственной последовательности, безопасности, неуязвимости. Зачем же она пришла сюда, если ей не о чем молить Всевышнего? Стрезер, надо признаться, мало смыслил в подобных делах, однако подумал: может быть, ее поза – результат полученного отпущения грехов, так называемой «индульгенции»? Что такое «индульгенция», он весьма смутно себе представлял, однако в пределах данного ему видения сейчас зрел воочию, какое живое чувство она и в самом деле вносила в установленный ритуал. Все это в значительной степени воплотилось для него в маячившей в отдалении женской фигуре, до которой ему не было никакого дела. Однако, прежде чем он покинул собор, его ожидал сюрприз, перевернувший ему душу.

Остановившись в середине нефа, он опустился на скамью и, вновь предавшись «музейному» расположению духа, попытался, запрокинув голову и устремив глаза ввысь, обобщить свои впечатления в удобных терминах Виктора Гюго, чьи произведения он, еще раз позволив себе отдаться радостям жизни, на днях приобрел – семьдесят томов в переплете, чудо дешевизны, которые, если верить хозяину лавки, ему уступили почти задаром – по цене, окупавшей разве что золотой обрез и красные с тиснением переплеты. Поблескивая в готическом сумраке своими неизменными очками, он безусловно казался достаточно глубоко ушедшим в благоговейное созерцание; на самом деле его мысль, поблуждав, уперлась в вопрос, куда среди и без того скученных накоплений вбить этот столь многообразный клин. Пожалуй, эти семьдесят красных с золотом томов окажутся самым существенным из всего, что он представит Вулету в качестве результата своей миссий. Возможность подобного оборота дел на какое-то время целиком приковала его внимание – приковала, пока он вдруг не почувствовал, что кто-то, незаметно приблизившись, стоит у него за спиной. Обернувшись, он увидел даму, которая, очевидно, желала с ним поздороваться, и тотчас вскочил, потому что дамой этой была мадам де Вионе – направляясь к выходу и проходя мимо, она его узнала. Она мгновенно и не без удовольствия отметила овладевшее им смущение, к которому, однако, отнеслась с пониманием и которое тут же рассеяла с искусством, присущим ей одной; смущаться же нашему другу было от чего: он признал в ней ту даму, за которой минуту назад наблюдал. Она и была той мерцавшей в сумраке молельни фигурой; она занимала его куда больше, чем о том догадывалась; но, по счастию, он вовремя сообразил, что ему нет нужды ей об этом докладывать и что ничего дурного, в конце концов, не произошло Она, со своей стороны, дала понять, что их нечаянная встреча – благое стечение обстоятельств, а после ее: «Так вы тоже сюда приходите?» – от его неловкости, поначалу омрачившей неожиданную встречу, не осталось и следа.

– Я часто сюда прихожу, – продолжала она. – Я люблю здесь бывать. Но я вообще помешана на церквах. Старушки, которые при них живут, все меня знают. Да я и сама такая же, как они. И думаю, почти наверное, тем и кончу.

Поискав глазами стул, который Стрезер мгновенно ей пододвинул, она со словами: «Как я рада, что вам тоже нравится!..» – села подле него.

Он не стал скрывать, до какой степени очарован, хотя она и не досказала, о каком предмете идет речь, и его поразило, сколько такта, сколько вкуса в этой ее недосказанности: будто само собой разумелось, что им движет чувство прекрасного. В ней самой это чувство, он сознавал, выражалось в высшей мере неприметно и ненавязчиво; в том, как она экипировала себя для посещения собора и утренней прогулки – мадам де Вионе, несомненно, пришла сюда пешком; в опущенной вуалетке, чуть гуще обыкновенного – мелкий штрих, но существенный; в сдержанной строгости черного платья, сквозившего то тут, то там тусклым багрецом чехла; в пленительной скромности гладко причесанной головки; в обтянутых серыми перчатками руках, покойно сложенных на коленях. Она сидела, подумалось Стрезеру, будто в собственных владениях, любезно оказывая ему честь принимать у распахнутых ворот, за которыми во всю их ширь и во всей их загадочности простиралось ее имение. Когда человеку так много дано, ему легко быть до чрезвычайности обходительным, и в этот час нашему другу, пожалуй, открылась суть ее наследия. В его глазах она была романтична в такой высокой степени, какой сама и не подозревала; впрочем, он успокаивал себя, уговорив, что при всей ее тонкости, это его впечатление должно для нее оставаться тайной. Ему вообще претили тайны, и он чувствовал себя особенно неловко, зная, сколько терпения она проявляет к его бесцветной особе; тем не менее спустя десять минут, за которые он успел выказать не только бесцветность, но и умение слушать и слышать, от его чувства неловкости не осталось и следа.

Эти мгновения, скажем прямо, придали особый оттенок тому глубокому интересу, который возник у него, как только он убедился, что его собеседница и дама, чья поза перед еле освещенным алтарем так поразила его, – одно лицо. Эта поза как нельзя лучше отвечала той точке зрения на ее отношения с Чэдом, к которой он пришел, когда в последний раз видел их вместе. Теперь он мог твердо держаться принятой версии – он и будет ее держаться, а после того, что мгновение назад наблюдал, держаться ее будет ему, видимо, легко. Отношения, при которых одна из сторон вела себя подобным образом, не могли быть иными, как неопровержимо невинными. Не будь они невинными, она не ходила бы по церквам – такая женщина, если только она такова, какую, ему верилось, он в ней нашел, не посмеет нести в храм дерзость греха. Нет, она шла туда обрести непреходящую помощь, силы, мир души – высокую поддержку, которую, если ей было дано ее воспринять, находила там изо дня в день.

Они сидели, беседуя, – тихо, непринужденно, устремляя глаза ввысь – о великом соборе, его истории, его красоте – красоте, которая, по ее признанию, открывалась ей лучше не внутри, а снаружи.

– Не хотите ли, когда выйдем, обойти вокруг собора? Я не очень спешу и с удовольствием полюбуюсь на Нотр-Дам еще раз вместе с вами.

Стрезер заговорил о великом романисте и великом романе, о том, как они, в его представлении, восславили собор, упомянув, кстати, и о своей непомерно обременительной покупке – о семидесяти огненных томах, которые были для него – чересчур.

– В каком смысле чересчур?

– В смысле следующего шага.

Но еще не закончив фразу, Стрезер поймал себя на мысли, что, пожалуй, как раз и совершает этот следующий шаг. Ему не терпелось выйти наружу: созревшее у него намерение можно было огласить, лишь покинув стены собора, и он боялся, как бы, промедлив, не упустить момент. Она же, напротив, тянула время, длила приятную беседу, словно в ее планы входило воспользоваться их встречей, и это подтверждало истолкование ее поведения, ее тайны. Когда она созрела, как выразился бы наш друг, до вопроса о Викторе Гюго, сам ее голос с легким дрожанием, низкими нотами от торжественности того, что она произносила, вкладывал в слова смысл, который они сами по себе вряд ли несли. Помощь, сила, мир души, высокая поддержка – все это, сколь бы она их здесь ни обретала, имели бы для нее еще большее значение, ощути она хотя бы видимость того, что он верит в нее. В ее напряженном состоянии каждая малость была благом, и если уж ему довелось выглядеть в ее глазах прочной опорой, что ж, он останется при ней. Люди в беде хватаются за то, что рядом, и он, быть может, в итоге окажется ближе, чем более отвлеченные источники утешения. Вот к чему он пришел – иными словами, пришел к тому, что надо подать ей знак. Знак того, что – хотя это касается ее одной – он понимает, она может за него ухватиться. Раз она видит в нем опору, пусть подчас и достаточно шаткую в его собственных глазах, он сделает все, чтобы быть для нее таковой.

В результате полчаса спустя они сидели вдвоем за столиком в приятнейшем заведении на левом берегу Сены – в месте паломничества, как они сразу почувствовали, посвященных, которые ради его громкой славы – дань тех беспокойных лет – стекались сюда даже с другого конца Парижа. Стрезер уже трижды тут побывал – впервые с мисс Гостри, затем с Чэдом, затем снова с Чэдом, Уэймаршем и Крошкой Билхемом, каждого из которых сумел вполне ублаготворить, и велика была его радость обнаружить, что мадам де Вионе к этому месту еще не приобщилась. Когда, обходя собор со стороны реки, наш друг, решившись наконец осуществить задуманное в его стенах, сказал: «Не соблаговолите ли, если у вас есть время, разделить со мной dejeuner где-нибудь поблизости? Например, в двух шагах отсюда, как вы, наверное, знаете, на другом берегу есть кафе», – и он назвал его. Она остановилась, словно затрудняясь, но желая немедленно дать ответ. Приглашение она выслушала как необыкновенно заманчивое, и ее спутник испытал чувство неожиданной гордости – какой необычайный, какой удивительный успех: он сумел предложить этой женщине, которая чуть ли не всем на свете располагала, новое, редкое развлечение! Да, она слышала про этот прелестный уголок, но, отвечая на очередной вопрос, не преминула спросить, как – о Бог мой! – мог он подумать, что она там бывала. Он же подумал, что вправе подумать, будто Чэд водил ее туда, и она, к немалому его смущению, тотчас об этом догадалась.

– Ах, – улыбнулась она, – позвольте объяснить: я не появляюсь с ним на людях, и подобные возможности – да и иные тоже – мне никогда не представлялись, а эта как раз из тех, какие я, затворница, живущая в своей норе, обожаю.

И как мило с его стороны, что он об этом подумал, а раз уж он спросил, располагает ли она свободным временем, так – ни минутой. Впрочем, это не имеет значения, она все-все отбросит. Все свои обязанности – домашние, материнские и светские, которые ее ждут, – тут особый случай. Разумеется, ее дела сильно пострадают, но разве человек не вправе бросить вызов, если готов за это платить. Вот на таком приятном основании – на праве учинить дорогостоящее бесчинство – они и оказались друг против друга за столиком у окна, за которым шумела людная набережная и сияла заставленная барками Сена; и целый час, на протяжении которого Стрезер дал себе волю погрузиться в пучину, он чувствовал, что коснулся дна. За этот час он почувствовал и многое другое – прежде всего, как далеко шагнул с того лондонского вечера, когда перед посещением театра ужинал с мисс Гостри при затененных розовыми колпачками свечах, прикидывая, каких объяснений это от него потребует. Тогда он набрал их, необходимые объяснения, целый ворох; но сейчас он испытывал такое чувство, словно то ли поднялся выше их, то ли опустился ниже – что из двух, он затруднялся сказать. Во всяком случае, ему не приходило в голову ни одно, где не было бы легче приписать себе падение или цинизм, чем внести в происходящее ясность. Да и как мог он желать, чтобы его состояние стало ясным другим, кому бы то ни было, если самому ему в течение всего часа достаточным основанием казалось, что за распахнутым окном жила своей яркой, четкой, размеренной жизнью набережная Сены, а напротив, за сверкающей белизной скатертью, за omelette aux tomates,[74]74
  омлетом с помидорами (фр.).


[Закрыть] бутылкой соломенно-желтого шабли сидит мадам де Вионе и с почти детской улыбкой благодарит его за доставленное удовольствие, меж тем как ее серые глаза – когда внимательные, когда безучастные к разговору – то скользят по островку теплого весеннего воздуха, в котором уже чувствуется дыхание раннего лета, то вновь приковываются к его лицу и занимающим их обоих проблемам.

А проблем этих, прежде чем было покончено с завтраком, обнаружилось много; много больше – они всплывали одна за другой, – чем воображение нашего друга могло предугадать. Ощущение, которое его уже посещало; ощущение, которое его почти не покидало; ощущение, будто ситуация ускользает у него из рук, теперь обострилось как никогда; тем паче что он мог точно указать момент, когда позволил себя оседлать. Это конечно же произошло на следующий день после ужина у Чэда; это произошло – теперь у него не было сомнений на этот счет – в тот миг, когда он вмешался в дела этой леди и ее дочери, когда умудрился так поговорить с малюткой Жанной, что ее мать с присущим ей искусством, своим «Благодарю вас» сумела тотчас обратить эту беседу себе на пользу. Десять дней он держался от них в стороне, но это ничему не помогло и овладеть ситуацией ему так и не удалось; в сущности, именно потому, что она все быстрее от него ускользала, он и держался в стороне. Но сегодня, когда в даме, молившейся в соборном нефе, он узнал мадам де Вионе, его словно осенило; он понял: ею движет не только собственное искусство, но рука самой судьбы, и оставаться в стороне означает вести заведомо проигранную игру. Если даже случайно обстоятельства принимали ее сторону – к тому же, со всей очевидностью, угрожающе разрастались, – ему оставалось лишь одно: капитулировать. Что он и сделал, тут же решив пригласить мадам де Вионе позавтракать с ним, и его приглашение имело успех. Но чем, в сущности, был этот успех, как не поражением, которым кончает всякий беглец? Поражением выглядела их прогулка, их завтрак, омлет, шабли, место у окна, открывавшийся из него вид, разговор, который они сейчас вели между собой, и удовольствие, которое их беседа ему доставляла, – не говоря уже о той, что сама была чудом из чудес. И все это вместе как-то оправдывало его капитуляцию. И уж во всяком случае, подтверждало, как неразумно было оставаться в стороне. В тональности произносимых фраз и звоне бокалов, в шуме Парижа и плеске Сены звучали, оживая в памяти, старинные пословицы. Семь бед – один ответ. Что от меча погибать, что от мора.

– Марии все еще нет? – было первое, что она спросила, и, когда он нашел в себе достаточно искренности, чтобы ответить веселым тоном, хотя знал, как она толкует отсутствие мисс Гостри, задала следующий вопрос: «Вероятно, вы очень по ней тоскуете?» По некоторым причинам он вовсе не был в этом уверен, однако не замедлил подтвердить: «Очень», и она приняла его ответ как должное, словно он подтвердил то, что ей хотелось услышать.

– Когда мужчину что-то гнетет, – тут же заявила она, – он непременно ищет опору в женщине, и она всегда появляется, так или иначе.

– Почему вы полагаете, будто меня что-то гнетет?

– Потому что у меня создалось о вас такое впечатление. – Она говорила чрезвычайно мягко, словно боясь уколоть его именно сейчас, вкушая от его щедрот. – Разве вас ничто не гнетет?

Он почувствовал, что краснеет, и тотчас ему стало нестерпимо досадно – досадно выступать в роли человека, которого ничего не стоит уколоть. И кому? Приятельнице Чэда, которой он выказал такую бездну равнодушия. До чего же он докатился! Однако – чего он вовсе не хотел – его молчание придавало ее предположению значение истины. К тому же чем он был недоволен? Тем, что произвел на нее впечатление, какого меньше всего ожидал?

– Пока еще ничто не гнетет, – улыбнулся он наконец. – Сейчас ничто не гнетет.

– А меня всегда что-нибудь да гнетет. Впрочем, вы обо мне достаточно знаете. – Она принадлежала к тому разряду женщин, которые знали, куда девать локти за столом, пока одно блюдо сменяли другим. Для femme du monde, в отличие от миссис Ньюсем, которая этого не знала, тут не возникало затруднений. – Да и «сейчас» тоже.

– Помните, на вечере у Чэда, – вдруг сказал он, – вы задали мне вопрос, который я оставил тогда без ответа. Право, очень любезно с вашей стороны, что вы с тех пор не искали случая меня с этим поторопить.

Она сразу насторожила слух.

– Я знаю, о чем вы говорите. Помнится, я спросила вас, что вы имели в виду, когда, посетив меня, перед самым уходом сказали: «Я спасу вас». И еще – на вечере у нашего друга – вы сказали: вам нужно время, чтобы самому разобраться, что вы под этим имели в виду.

– Да, я просил вас подождать, – подтвердил Стрезер. – Но сейчас, в вашем изложении, моя просьба звучит очень смешно.

– О, – чуть слышно произнесла она – интерес ее к этой теме явно угасал. Но у нее появилась другая мысль: – Если это звучит для вас смешно, зачем же утверждать, будто вас ничто не гнетет?

– Ну, если бы даже и так, – отвечал он, – меньше всего меня гнетет страх показаться смешным. Вот уж чего я не страшусь.

– А чего вы страшитесь?

– Сейчас ничего. – И он откинулся на спинку стула.

– Мне нравится ваше «сейчас», – засмеялась она, глядя на него через стол.

– Знаете ли, что мне сейчас подумалось? Я и впрямь заставил вас долго ждать. Но сегодня, во всяком случае, я знаю, какой смысл вкладывал в те слова и, по правде говоря, знал уже на вечере у Чэда.

– Вот как? Почему же вы не ответили мне?

– Потому что я был в затруднении. Я уже тогда кое-что сделал для вас – из того, что обещал, когда приходил к вам с визитом. Но не был еще уверен, что предпринятое мною настолько серьезно, чтобы стоило об этом упоминать.

Она вся превратилась в слух.

– А теперь вы уверены?

– Да. Теперь я знаю: практически я сделал для вас – уже тогда, когда вы задали мне свой вопрос, – все что мог. А теперь полагаю, – продолжал он, – это, возможно, будет иметь далеко идущие последствия. Дело в том, – пояснил он, – что после визита к вам я сразу же написал миссис Ньюсем, а теперь со дня на день жду от нее ответа. Из ее ответа, думается, я буду знать, чего я достиг.

С каким спокойствием и достоинством выразила она свой интерес:

– Чего вы достигли вашими добрыми словами обо мне?

И замолчала, словно не желая его подстегивать.

Ответ последовал немедленно. Стрезер оценил ее такт.

– Вопрос, вы сами понимаете, в том, как мне спасать вас? Я вижу единственный путь – объяснить миссис Ньюсем, что считаю вас достойной спасения.

– Да, понимаю… понимаю, – подхватила она с прорвавшимся волнением. – Не знаю, право, как и благодарить вас! – Он тоже не знал, а потому предоставил ей продолжать. – Вы в самом деле так думаете?

Вместо ответа он принялся накладывать ей на тарелку от нового блюда, которое только что перед ним поставили.

– С тех пор я снова ей написал, – сказал он после паузы, – и постарался не оставить места сомнению относительно того, что я о вас думаю. Я выложил ей положительно все.

– Спасибо… Это мне много, все обо мне… – повторила она. – О да.

– Все, что, мне кажется, вы для него сделали.

– Вы могли добавить еще и все, что мне кажется! – И она, взяв нож и вилку, вновь рассмеялась, словно радуясь его заверениям. – Только у вас нет уверенности, что она это примет.

– Нет, – согласился он. – Да я этого и не скрываю.

– Voilа! – Она помолчала. – Расскажите мне, пожалуйста, о ней.

– О, – сказал Стрезер с несколько натянутой улыбкой. – Она действительно замечательная женщина – вот все, пожалуй, что вам нужно о ней знать.

У мадам де Вионе, по-видимому, были кое-какие сомнения на этот счет.

– Все, что мне нужно о ней знать?

Стрезер пропустил ее вопрос мимо ушей.

– Разве Чэд вам о ней не говорил?

– О своей матушке? Разумеется, говорил – и очень много. Но мне интересно ваше мнение.

– Не может быть, – заявил наш друг, – чтобы он дурно о ней отзывался.

– Никоим образом. Он, как и вы, заверил меня, что она действительно замечательная женщина. Но почему-то именно это обстоятельство мало что упрощает. Видит Бог, я не хочу сказать против нее и слова, но чувствую, ей вряд ли придутся по душе ваши уверения, будто она чем-то обязана мне. Какой женщине может нравиться быть обязанной другой!

На это Стрезеру нечего было возразить.

– Но как иначе, – запротестовал он, – мог я выразить ей то, что почувствовал? Ведь это лучшее, что я мог о вас сказать.

– Вы полагаете, она хорошо ко мне отнесется?

– Я надеюсь… И почти не сомневаюсь, что это было бы так, – добавил он, – если у нее нашлась бы возможность с вами познакомиться.

Эта мысль показалась ей счастливой, просто благодатной находкой.

– А это никак нельзя устроить? Может быть, она приедет сюда? Может быть, если вы подадите ей такую мысль? Или вы уже это сделали? – сказала она чуть дрогнувшим голосом.

– Нет, – поспешил он ответить. – Отнюдь нет. Куда важнее было подробнейшим образом рассказать ей о вас – вы ведь не собираетесь нанести ей визит? – и домой я прибуду первым.

Она сразу помрачнела.

– А вы уже думаете об отъезде?

– Естественно, с самого начала.

– Останьтесь с нами… останьтесь с нами! – воскликнула она. – Это единственное, что даст вам уверенность.

– Уверенность? В чем?

– В том, что он не изменит себе. Ведь вы не для того приехали.

– Как сказать. Все зависит от того, что вы подразумеваете под «изменит себе», – возразил он после паузы.

– О, вы прекрасно знаете что.

Он медлил с ответом, и его молчание вновь словно подтвердило ее правоту:

– Вы принимаете на веру очень важные вещи.

– Да… до известной степени. Но ничего пошлого я на веру не принимаю. Кто-кто, а вы понимаете, что цель вашего приезда вовсе не в том, что вы должны были бы сейчас с ним сделать.

– Помилуйте, все очень просто, – заговорил он добродушнейшим тоном. – Я должен был изложить Чэду, каково состояние наших дел. Изложить применительно к тому, что увижу здесь, сейчас, не пренебрегая личным авторитетом. Моя задача, – продолжал разъяснять он, – практически выполнена, и у меня нет серьезных оснований длить мое пребывание здесь даже на день. Чэд полностью осведомлен о состоянии наших дел и совершенно согласен с их оценкой. Теперь слово за ним. Я отдохнул, рассеялся, развлекся; с приятностью, как говорят у нас в Вулете, провел время. И самым приятным была эта счастливая встреча с вами – наша беседа в обстановке, на которую вы любезно дали свое согласие. Я могу поздравить себя с успехом. Я получил то, чего желал. Вот ради этого – ради того, чтобы я вкусил удовольствия в полную меру, – Чэд и медлил с отъездом, но теперь, полагаю, поскольку я готов в путь, готов и он.

Она покачала головой: она лучше в этом разбиралась.

– Готовы? Нет. Будь это так, стали бы вы писать миссис Ньюсем все то, о чем мне рассказывали.

Он задумался:

– Я и не поеду, пока не дождусь от нее ответа. Вы слишком ее боитесь, – добавил он.

Они встретились взглядом и долго не отводили глаз – ни он, ни она.

– Вряд ли вы верите, – верите, что у меня нет причин ее бояться.

– Она способна быть очень великодушной, – решительно заявил Стрезер.

– В таком случае, почему бы ей не оказать мне доверия. Это все, о чем я прошу. Почему бы не признать, вопреки всему, то, что я сделала.

– Но примите в расчет, – возразил Стрезер, – что она не может оценить это в полную меру, пока не увидит собственными глазами. Пусть Чэд съездит домой, покажет, каким вы его сделали, и пусть выступит перед ней, так сказать, адвокатом – своим и вашим.

Она помолчала, вникая в его предложение.

– И вы дадите мне честное слово, что, заполучив Чэда, она не приложит все усилия, чтобы его женить?

Разящий вопрос! На секунду-другую Стрезера вновь заинтересовал вид за окном.

– Когда она сама убедится… – заговорил он наконец без особого энтузиазма, – убедится, каков он…

Но она не дала ему закончить:

– Вот-вот! Когда она сама убедится, какой он, ей тут же захочется поскорее его женить.

От большого почтения к ее словам Стрезер целую минуту посвятил тому, что лежало у него на тарелке.

– Не думаю, что тут что-нибудь получится. Это нелегко будет сделать.

– Еще как легко, если он там останется, а он останется из-за денег. Эти деньги ждут его там. Их, кажется, чудовищно много.

– Итак, – вдруг резюмировал Стрезер, – его женитьба – единственное, что может нанести вам удар.

Она рассмеялась – странным легким смехом.