Текст книги "Послы"

– Вы имеете в виду вашего молодого человека? – спросил Стрезер, не уверенный, кто «он».

– Нет, вашего. Я имею в виду мистера Ньюсема. – Мгновенно все осветилось для Стрезера живительным светом, и свет этот засиял еще ярче, когда она добавила: – Он, слава Богу, проявляет к ней искреннейший, нежнейший интерес.

Да, засиял еще ярче!

– О, я в этом уверен.

– Вы говорили, – продолжала она, – мне надо ему верить. Видите, до какой степени я верю ему.

Он помолчал – всего мгновение, – и ответ пришел как бы сам собой:

– Вижу, вижу! – И ему казалось, будто он и в самом деле видит.

– Он не причинит ей ни малейшей боли. Ни за что на свете. И не станет – ведь ей нужно выйти замуж! – рисковать ее счастьем. И не станет – по крайней мере, по собственной воле – причинять боль мне.

Ее глаза – из того, что он сумел в них прочесть, – говорили ему больше, чем ее слова; то ли в них появилось что-то новое, то ли он лучше вчитался, только вся ее история – или, по крайней мере, его представление о ней, – теперь смотрела на него из этих глаз. Инициатива, которую она приписывала Чэду, всему придавала смысл, и этот смысл, свет, путеводная нить внезапно открылись ему. Он снова решил идти, чтобы ничего не растерять; теперь наконец это стало возможным, потому что слуга, услышав голоса в прихожей, явился исполнить свои обязанности. И пока он распахивал дверь и с бесстрастным видом ждал, Стрезер, собрав воедино что мог вывести из их с мадам де Вионе разговора, вложил это в последние слова:

– Знаете, не думаю, что Чэд мне что-нибудь скажет.

– Пожалуй… до времени.

– И я тоже до времени не стану ничего ему говорить.

– Делайте, как считаете лучше. Вам судить.

Она протянула ему руку, и он на мгновение задержал ее в своей.

– Ах, о сколь многом я должен судить!

– Обо всем, – сказала мадам де Вионе. И эту ее фразу вместе с неуловимым, тщательно скрываемым, подавляемым выражением чувства на ее лице он и унес с собой.

ХХIII

Что касается прямых подходов, то в течение всей, теперь уже завершающейся, недели Сара не замечала его, третируя с неизменной холодностью, которая, вызвав у нашего друга более высокое представление о светских талантах этой леди, вернула его к мысли о том, что женщины всегда способны удивлять. Правда, его несколько утешало сознание, что в течение всего этого времени она не находила возможным удовлетворить и любопытство Чэда, хотя тот, с другой стороны, мог для собственного успокоения, по крайней мере, развивать – и развивал – бурную деятельность по части обеспечения своей сестры приятным времяпрепровождением. Стрезер же в ее присутствии ни на что не осмеливался, и единственное удовольствие, которое ему оставалось, – это пойти поболтать с Марией. Пойти к ней ему, конечно, удавалось теперь куда реже, чем обычно, однако же полчаса, в продолжение которых он после людного, пустопорожнего дня, когда его дорогие соотечественники наконец распределялись таким образом, что он мог, сняв с себя светскую узду, передохнуть, были для него истинной наградой. Он провел с ними все утро и снова явился в отель после полудня, однако, как выяснилось, честная компания разбрелась кто куда и по таким путям, о которых мисс Гостри было бы забавно послушать. Ему снова стало досадно, что она не причастна к их суете – она, которая, по сути, сама же его в ее смысл посвятила; однако, к счастью, у нее был неутолимый аппетит на светские новости. В ее чертоге сокровищ горел чистый огонь беспристрастного знания, словно лампада под византийским сводом. И именно сейчас более близкий взгляд на происходящее, как никогда, окупился бы для такого тонкого чувства, каким она обладала. За истекшие три дня ситуация, о которой ему предстояло доложить, начала по всем признакам обретать равновесие; придя в отель, он убедился, что, по всей видимости, судит о ней правильно. И дай Бог, чтобы равновесие это возобладало! Сара отправилась на прогулку с Уэймаршем, Мэмми – с Чэдом, и только Джим гулял сам по себе. Правда, позже, вечером Стрезеру предстояло сопровождать Джима: он должен был сопутствовать ему в «Вариете» – которое Стрезер старательно называл так, как называл его Джим.

Мисс Гостри упивалась его рассказом.

– А куда сегодня вечером собираются остальные?

– Все расписано. Уэймарш ужинает с Сарой у Биньона.

– А куда они двинутся потом? – полюбопытствовала мисс Гостри. – Не прямо же домой?

– Естественно, нет. Вряд ли их это устроит – во всяком случае, не Сару. Они держат в тайне, куда пойдут, но, по-моему, я догадался. – И, потомив мисс Гостри ожиданием, сообщил: – В цирк.

Секунду-другую она молча смотрела на него, потом расхохоталась почти до слез.

– Нет, вы неповторимы!

– Я? – Он не понимал почему.

– Как все вы – как все мы: Вулет, Милроз и их создания. Мы просто невероятны! Но дай Бог подольше оставаться такими! А тем временем мистер Ньюсем, – предположила она, – отправится с мисс Покок?…

– Совершенно верно, в «Комеди Франсез», на ту же пьесу, которой вы угощали Уэймарша и меня. Семейный спектакль, так сказать!

– Желаю мистеру Чэду насладиться им не меньше, чем я! – Она, как никто, видела все насквозь. – А что они, ваши молодые люди, всегда так проводят вечера?

– Ну… они молодые люди, но старые друзья.

– Да, да. А ужинают они, для разнообразия, у Бребана?

– Где они ужинают – большой секрет. Только я подозреваю, что ужинать, тихо и скромно, они будут в квартире у Чэда.

– И она поедет к нему одна?

Они обменялись взглядами.

– Он знает ее чуть ли не с пеленок. К тому же, – сказал Стрезер с ударением, – Мэмми не заурядная девица. Она – замечательная натура.

Мисс Гостри помедлила.

– Вы хотите сказать, она рассчитывает на успех?

– Увлечь его и завладеть им? Не думаю.

– Не так уж жаждет его? Или не верит в свои силы? – И когда он ничего на это не ответил, продолжала: – Что, совсем к нему равнодушна?

– Нет, почему же. Думаю, не совсем. Но я как раз это и имел в виду, когда назвал ее незаурядной. Именно, если не равнодушна. Впрочем, – заключил он, – поживем – увидим, в каком месте она проявится – прорвется наружу, так сказать.

– Кажется, вы превосходно мне показали, – засмеялась мисс Гостри, – в каком месте она проникла внутрь. А ее друг детства, – спросила она, – позволяет себе, не задумываясь, флиртовать с нею?

– Нет… тут другое. Чэд ведь тоже замечательная натура. Они все замечательные! – вздохнул он с внезапно прозвучавшей неожиданной нотой зависти и грусти. – По крайней мере, чувствуют себя счастливыми.

– Счастливыми? Они? – Видимо, это, при их многообразных трудностях, удивило ее.

– Я кажусь себе среди них белой вороной.

– Вы? – запротестовала она. – С вашей постоянной данью идеалу?

Он усмехнулся этой «постоянной дани идеалу». Но тут же постарался изъясниться более внятно:

– Они живут полной жизнью. С утра до вечера в хлопотах. А я отхлопотал. Теперь чего-то жду.

– Но вы ведь ждете вместе со мной, – обронила она.

Он ответил ласковым взглядом.

– О да! Если бы не это!

– Мне вы тоже помогаете ждать, – сказала она и поспешно добавила: – У меня для вас новость, которая поможет вам ждать; сейчас вы ее узнаете. Только сначала мне хотелось бы услышать еще несколько слов о Саре. Я, знаете, просто ею наслаждаюсь.

– Я тоже. Если бы не это! – И он снова, не без лукавого удовольствия, вздохнул.

– Право, вы обязаны женщинам больше, чем любой мужчина из всех, кого я знаю. Это мы, женщины, не даем вам закоснеть. Но возвращаясь к Саре… Знаете, в моих глазах она, пожалуй, личность.

– Так оно и есть, – с готовностью согласился Стрезер. – Она, несомненно, личность. И чем бы ни кончилось нынешнее ее предприятие, эти незабвенные дни она прожила не зря.

Мисс Гостри понадобилась пауза.

– Вы хотите сказать – она влюблена?

– Я хочу сказать, ее одолевают сомнения, не влюблена ли она, и это ее вполне устраивает.

– До сих пор, – рассмеялась Мария, – это вполне устраивало женщин.

– О да… чтобы сложить оружие. Только сомневаюсь, чтобы и на сегодняшний день такая идея – как идея – устояла в неприкосновенности. Впрочем, у Сары это дань идеалу – у каждого своя. Это ее романтический идеал, и он кажется мне лучше моего. Роман в Париже, – пояснил он, – на этой классической почве, в этой заряженной, зараженной атмосфере, да еще вспыхнувший совершенно внезапно и с огромной силой – да о таком чуде она и не мечтала. Короче, она должна признать, что познала родство душ… и со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Мисс Гостри слушала, не пропуская ни слова.

– Джим?

– Джим. Джим подогревает ситуацию. Он создан, чтобы подогревать. К тому же существует миссис Уэймарш! Завершающий штрих. Дополнительный оттенок. Правда, Уэймарш фактически в разводе.

– Зато она, увы, нет – еще один дополнительный оттенок. – В этой реплике была вся мисс Гостри. Но при всем том: – А он влюблен?

Стрезер остановил на ней долгий взгляд, потом обвел глазами комнату, потом подошел поближе:

– Вы никому на свете не скажете? До конца жизни?

– Никогда.

Какая сцена! Прелесть!

– Ну так вот. Он полагает, что Сара по уши в него влюблена. Но не боится, – быстро добавил Стрезер.

– Что она потеряет голову?

– Нет, что влюбится сам. Ему вся эта ситуация доставляет огромное удовольствие. Он уверен: Сара с собой справится. Ну а он своей отзывчивостью ей в этом помогает – переправляет ее через бурный поток.

Марии подобные отношения представились в комическом свете.

– Шампанского? Хороша отзывчивость! Ужинать с нею нос к носу в час, когда весь Париж предается светским развлечениям. И где? В великом храме – если верить слухам – низких наслаждений.

– Именно. Это как раз им обоим по душе, – отвечал Стрезер. – К тому же в высшей степени невинно. Место – самое парижское, час – когда лихорадит кровь, стол – на сотню франков, уставленный яствами и винами, к которым они едва прикоснутся, – вот романтическое приключение во вкусе нашего друга. Дорогие отношения – дорогие в смысле франков и сантимов, которых у него в избытке. Ну а потом цирк – забава подешевле, но уж он найдет способ превратить ее в дорогую, насколько только можно, – такова его дань идеалу. Он проведет Сару через тернии. И беседовать они будут не менее чинно и благородно, чем мы с вами.

– Ну, мы с вами, благодарение небу, достаточно чинны и благородны, – засмеялась она, – чтобы испортить им всю музыку. Ваш Уэймарш просто старая кокетка. – И в следующее мгновение перешла к другому сюжету. – А вот чего вы, надо думать, не знаете, так это, что Жанна де Вионе стала невестой. Она выходит замуж – все уже окончательно оговорено – за молодого де Монброна.

Он покраснел:

– Стало быть – раз вы знаете – это уже не секрет?

– О, я часто знаю многое, что для других еще секрет. Разве не так? Впрочем, – сказала она, – завтра это ни для кого уже не будет тайной. Но, кажется, я ошиблась, полагая, что вам об этом неизвестно. Меня предвосхитили, и от моей новости вы вовсе, как я того ожидала, не подпрыгнули до потолка.

От такой проницательности у него перехватило дыхание.

– Вы никогда не ошибаетесь! Подпрыгнул, да еще как, когда услышал об этом впервые.

– Но если вы знаете, почему же сразу не сказали, как только пришли?

– Потому что, сообщив мне это, она просила ничего не разглашать.

– Кто? Сама мадам де Вионе? – не удержалась мисс Гостри.

– И говорила как о чем-то возможном – еще не окончательном – добром деле, которое устраивает Чэд. Поэтому я и молчал.

– Теперь вам уже нет нужды молчать, – отвечала она. – До меня вчера это дошло – окольным путем и случайно – от некоего господина, которому – как о деле вполне решенном – сообщил кто-то из родственников молодого человека. Я придерживала эту новость для вас.

– Полагая, что Чэд мог и не сказать мне?

Она замялась:

– Если он не сказал…

– Не сказал. Хотя, по всей очевидности, их помолвка состряпана им. Вот так. Так вот обстоят дела.

– Вот так обстоят дела, – кротким эхом отозвалась она.

– Потому-то я и подпрыгнул. Потому подпрыгнул, – продолжал он, поясняя, – что это – то есть новое положение дочери – не оставляет места сомнению: он и мать, другого не дано.

– Все же… это упрощает.

– О да! Упрощает, – согласился он. – И отмечает новую ступень в его отношениях. Это его ответ на действия миссис Ньюсем. И стало быть, так вот, как вы любите говорить, обстоят дела.

– Вы хотите сказать – хуже некуда.

– Хуже некуда.

– И Чэд хочет, чтобы об этом худшем знала Сара?

– Что ему Сара?

У мисс Гостри взметнулись брови.

– Вы имеете в виду, она уже высказалась?

Стрезер вновь зашагал по комнате; он и прежде – до нынешнего разговора – снова и снова перебирал в мыслях подробности, стараясь додумать все до конца, но с каждым разом этот путь только удлинялся.

– Он хотел, чтобы она, его милый друг, убедилась: все прекрасно. То есть убедилась в мере его привязанности. Ей требовалось подтверждение, и он придумал такое. Вот и все.

– Уступка ревности?

Стрезер остановился на полушаге.

– Да, назовем это так. Темной страстью. От этого моя проблема лишь углубится.

– Разумеется, темной страстью. И я полностью с вами согласна: проблемы мелкие нам ни к чему. Но давайте кое-что проясним. Мог ли он в разгар подобных треволнений, или сразу вслед за ними, питать серьезные чувства к Жанне? Я имею в виду чувства, которые питает к девушке свободный молодой человек.

С этим Стрезер справился.

– Думается, ему приходило на мысль, что было бы весьма недурно, если бы он мог. Много лучше.

– Лучше, чем быть связанным с Мари?

– Да… чем чувство неловкости, порождаемое привязанностью к женщине, на которой нет малейшей надежды – разве только ценою крушения – жениться. И винить его тут нельзя, – заявил Стрезер. – Да, несомненно, так было бы лучше. Даже когда все хорошо, по большей части всегда находится что-то возможно лучшее или то, что, нам кажется, могло бы быть лучше. Но для него это все равно было бы нереальным. Он не мог увлечься Жанной. Он связан с Мари. У них слишком необыкновенные отношения, и они зашли уже слишком далеко. В этом и причина, а его успешное содействие устройству Жанны лишь подтверждает мадам де Вионе, решительно и окончательно, что он перестал колебаться. Впрочем, – добавил он, – не сомневаюсь, что Сара даже не успела на него насесть.

Его собеседница призадумалась:

– И у него не возникает желания – ради собственного удовлетворения – объяснить ей мотивы своего поведения.

– Разумеется, нет. Он предоставит это мне. Он все предоставит мне. Я, что называется, предчувствую, – нехотя продолжал он, – что вся эта история падет на мои плечи. Да-да, во всех ее переплетениях и подробностях. Из меня выжмут все. – Стрезер мысленно обозрел, что ему предстоит. Затем подвел итог: – До последней капли крови!

– Ах, пожалуйста, – шутливо запротестовала она, – оставьте хоть капельку на мою долю. Мне она очень понадобится! – Однако не стала объяснять зачем и в следующее мгновение заговорила о другом: – Скажите, увещевая Чэда, миссис Покок полагается на свое обаяние?

– Возможно.

– А оно не действует?

Стрезер предпочел выразить ту же мысль иначе:

– Она пытается сыграть на струне «любовь к родному дому» – кстати, лучшее, что может сделать.

– Лучшее для мадам де Вионе?

– Нет, для родного дома. Родного. Настоящего.

– Настоящего, если он не рождает отклика в душе?

Стрезер помолчал.

– Тут загвоздка в Джиме, – сказал он после паузы. – Родной дом – это Джим.

– Ах нет, – возразила она. – Без сомнения, не он, а миссис Ньюсем.

Стрезер постарался свести концы с концами:

– Дом, куда миссис Ньюсем зовет Чэда, – это дом бизнеса. А у его дверей стоит Джим, широко расставив ноги, и Джим, откровенно говоря, чрезвычайно грозная сила.

– И вы, бедняжка, – мисс Гостри устремила на него взор, – собираетесь провести с ним вечер!

– О, мне он не опасен, – рассмеялся Стрезер. – Я с кем угодно слажу. Но Саре, пожалуй, не следовало его сюда привозить. Она плохо его знает.

Мисс Гостри не без удовольствия это выслушала.

– Вы хотите сказать, не знает, какой он дурной человек?

Стрезер решительно качнул головой.

– Не в полной мере.

Она замялась.

– А миссис Ньюсем? Неужели и она?…

Он повторил тот же жест.

– Вряд ли… насколько могу судить.

Мария силилась это одолеть.

– Неужели так-таки совсем, совсем не знает?

– Совершенно. Напротив, она очень высоко его ставит. – И тут же, как бы поддерживая такую оценку, добавил: – Он ведь и хороший человек – по-своему. Все зависит от того, что вам от него нужно.

Но мисс Гостри не признавала такого отношения – оно ей претило, мистер Джим не нужен был ей и даром.

– По мне, так уж лучше, – резко заявила она, – чтобы ваш Джим был откровенной дрянью. И еще лучше, – произнесла она даже резче, – чтобы миссис Ньюсем знала ему настоящую цену.

Стрезеру, хотел он того или нет, пришлось это проглотить; однако он решил внести уточнение:

– Сказать вам, кто на самом деле его знает?

– Мистер Уэймарш? Вот уж нет.

– Разумеется, нет. Право, я не так уж часто думаю о мистере Уэймарше; если угодно, в последнее время и вовсе не думаю. – И затем, после многозначительной паузы назвал, кого имел в виду: – Мэмми.

– Собственная его сестра? – Мисс Гостри, как ни странно, была разочарована. – А какая нам от этого польза?

– Скорее всего, никакой. Но вот так, как всегда, обстоят дела.

XXIV

Вот так, стало быть, обстояли дела, когда два дня спустя Стрезер наведался в отель, где остановилась миссис Покок, и, отправившись в гостиную этой леди, решил поначалу, что слуга, сопровождавший его туда и тотчас удалившийся, ошибся номером. Никто из его обитателей не вышел к нашему другу; комната выглядела пустынной – такой пустынной, какой только может выглядеть в Париже в дивные послеполуденные часы, когда слабый шум, производимый жизнью огромного сообщества, проникая извне, растекается среди просторно расставленной мебели, словно солнечные лучи в знойном воздухе томящегося в безлюдье сада. Наш друг глазел по сторонам, не зная, на что решиться; он отметил, о чем свидетельствовал уставленный покупками и разной разностью стол, что Сара приобрела (отнюдь не по его совету) последний выпуск оранжево-розового «Revue»; обнаружил полученную Мэмми в подарок от Чэда книгу Фромантена[88]88
  Фромантен Эжен (1820–1876) – французский художник, историк искусств. Его книга «Мастера прошлого» (1876) описывает по преимуществу произведения фламандских живописцев XV–XVII вв., собранные в музеях Бельгии и Голландии.


[Закрыть] «Мастера прошлого», на обложке которой даритель начертал ее имя, и замер, упершись взглядом в увесистое письмо с адресом, написанным знакомой рукой. Письмо это, пересланное через банковскую контору, лежало на заметном месте нераспечатанным и именно по этой причине внезапно обрело свойство усиливать воздействие его автора. Оно наглядно показывало, какого размаха миссис Ньюсем – на этот раз ее излияния были особенно обильны – достигла в переписке с дочерью, меж тем как его, Стрезера, держала на скудном пайке, и осознание этого факта произвело на нашего друга столь сильное впечатление, что на минуту-другую у него онемели ноги и занялось дыхание. В его собственном номере, в его собственной гостинице хранилась стопа плотно набитых конвертов, написанных той же рукой, и при виде, после длительного перерыва, знакомого очертания букв он невольно вернулся к вопросу, который уже не раз себе задавал: не получил ли он окончательную отставку без права на обжалование. Никогда еще твердые линии, выведенные пером миссис Ньюсем, не внушали ему столь полную в этом уверенность; и вдобавок, при нынешнем кризисе, внушали мысль о непреложности любых ее волеизъявлений. Короче, глядя на имя и адрес Сары Покок, он словно глядел в лицо ее матери и, не выдержав, отвел глаза, как если бы это лицо не пожелало смягчиться. Казалось, миссис Ньюсем сама присутствует в комнате, глубоко и остро сознавая его присутствие, и поэтому он чувствовал, что должен стоять и молчать, что обязан, по крайней мере, остаться и принять наказание. Оставаясь, он тем самым его принимал – склонял голову и ждал появления Сары. Она непременно появится, если он будет ждать достаточно долго. Сейчас он, как никогда прежде, ощущал, что ей удалось заронить в него чувство тревоги. Спору нет, она обладала замечательным – с точки зрения Вулета – чутьем по части навязывания ему своей воли, и сколько бы он ни пытался убеждать себя, что ему все равно, – пусть принимается за него, когда ей угодно, или не принимается, если ей неугодно, – будто ему не в чем признаваться, каких бы признаний она ни ждала, изо дня в день он находился в атмосфере, которая требовала от него очищения, и в иные минуты его так и подмывало форсировать этот процесс. Благоволи она явиться сейчас, застав его в таком состоянии, между ними, без сомнения, произошло бы очистительное объяснение, такое или иное.

В этом пасмурном настроении он смиренно мерил шагами комнату, пока вдруг снова не остановился как вкопанный. Оба окна, выходившие на балкон, были распахнуты настежь, и на стекле одной из сильно откинутых рам он уловил отражение, цвет которого говорил о женском платье. Кто-то, стало быть, все это время находился на балконе, и особа эта, кто бы она ни была, поместившаяся между окнами, оставалась невидимой; с другой стороны, потоки уличного шума заглушали звук его шагов и когда он вошел, и когда фланировал по гостиной. Будь этой особой Сара, он тут же получил бы полное удовлетворение. Мог бы одним-двумя ходами навести ее на разговор, исцеливший его от напрасного томления; и даже если бы ничего из нее не извлек, получил бы, по крайней мере, облегчение, обрушив крышу на свою и ее головы» К счастью, не было рядом наблюдателя, готового отметить, – если говорить о мужестве нашего друга, – как даже после столь исчерпывающих рассуждений он все же медлил. Он ждал Сару и приговор этого оракула, но ему пришлось перепоясаться наново – что он и совершил в амбразуре окна, стараясь не высовываться ни вперед, ни назад, – прежде чем потревожить невидимку. Будь это Сара, она непременно ему показалась бы: он был целиком к ее услугам – по первому же ее желанию! И тут недоступная его взору дама и впрямь показалась – только в последний миг обнаружилось, что скрывавшаяся на балконе была совсем иной особой – особой, в которой Стрезер, взглянув пристальнее, когда она, чуть изменив позу, обернулась к нему стройной спиной, признал блистательную прелестницу Мэмми – Мэмми, ничего не подозревавшую, Мэмми, которая осталась дома одна и заполняла свой досуг на собственный манер, Мэмми, с которой, прямо скажем, не слишком красиво обошлись, но Мэмми, погруженную в раздумье, чем-то плененную и пленительную. Сложив руки на балюстраде и отдав все свое внимание улице, она предоставила нашему другу возможность, не поворачиваясь, наблюдать ее и размышлять над создавшимся положением.

Как ни странно, но, понаблюдав и поразмыслив, он попросту отступил назад – в гостиную, так и не воспользовавшись козырем, который держал в руках. Несколько минут он вновь курсировал взад-вперед, словно обдумывая нечто новое, словно встреча с Сарой утратила для него свое значение. Да, если уж на то пошло, значение теперь приобретало другое: то, что он оказался с Мэмми глаз на глаз. Возможность поговорить с нею наедине встревожила его до такого предела, о котором он не думал заранее, в этом было что-то, мягко, но очень настойчиво его затронувшее, и с каждым разом все сильнее, когда он останавливался, дойдя до края балкона, откуда вновь смотрел на Мэмми, сидящую там в неведении. Ее спутники разбрелись кто куда: Сара отбыла вместе с Уэймаршем, Чэд – с Джимом. В глубине души Стрезер не ставил Чэду в вину прогулки с Джимом, оправдывая его заботу об увеселениях зятя необходимостью блюсти приличия, и, доведись ему говорить об этом – скажем, с мисс Гостри, – не задумываясь, назвал бы поведение молодого человека весьма тонким. Однако следующим ему пришло на ум, не чересчур ли утонченно оставить в такую погоду Мэмми в гостинице одну, сколько бы, очарованная этим своим квази-Парижем – олицетворенным для нее в рю де Риволи, – полным диковин и причуд, она ни наслаждалась. Во всяком случае, наш друг признал, а признав, тотчас ощутил, что постоянное давление, оказываемое на него мыслями о миссис Ньюсем, вдруг почти осязаемо упало и ослабело, что с каждым днем он все больше чувствует в этом юном создании нечто необычное и неясное – тайну, которой наконец мог дать толкование. Мэмми владела навязчивая идея – навязчивая идея в добром смысле, и теперь, словно от нажатия пружинки, она встала на должное место. Это открывало перед ними возможность – правда, затрудненную тем, что она появилась случайно и запоздала, – возможность общения, даже дружеских от¹ ношений, которыми они до сих пор пренебрегали.

Они знали друг друга по Вулету, но их прежние отношения, как ни поразительно, не имели ничего общего с тем, что сейчас витало в воздухе. Девочкой, «бутоном», затем распускающимся розаном она вольно расцветала у него на глазах в почти непрестанно широко распахнутом доме, где она запечатлелась в его памяти сначала очень бойкой, позже очень робкой слушательницей – в то время он как раз читал для круга миссис Ньюсем (ох эти «фазы» миссис Ньюсем и его собственные!) курс по английской литературе, подкрепленный экзаменами и чаепитиями, – а к концу лучшей из лучших. Других точек соприкосновения, насколько ему помнилось, между ними не было: в Вулете не имели обыкновения объединять свежайший розан со сморщенными зимними яблоками. Сейчас при виде Мэмми он, сверх того, остро ощутил бег времени: еще позавчера он спотыкался о ее серсо, а нынче опыт по части необыкновенных женщин, – а ей, спору нет, суждено было стать необыкновенной – подсказывал ему, попросту предписывал зачислить юную американку в их число. Наконец – он это ясно видел! – ей было что сказать ему, и больше, чем он мог ожидать от современной хорошенькой девицы, доказательством чему служило то, что она вряд ли решилась бы сказать это своему брату, невестке или Чэду, разве только, будь она дома, – миссис Ньюсем, из почтения к ее возрасту, авторитету и высокому положению. Эта тайна составляла для всех поименованных лиц несомненный интерес, и именно в силу проявляемого ими интереса Мэмми держалась особенно осторожно и благонравно. Все это за какие-то пять минут выстроилось в мозгу Стрезера и привело к мысли, что ей, бедняжке, сейчас остается утешаться лишь своим благонравием. И ему тотчас подумалось, что для хорошенькой девушки в Париже подобное положение достойно сожаления. Вот почему он вышел к ней на балкон нарочито резвым шагом, что сам же почувствовал, словно только-только появился в комнате. Услышав голос Стрезера, она, вздрогнув, обернулась и, хотя встретила его со всей должной учтивостью, не сумела скрыть разочарования:

– Ах, я думала, это мистер Билхем!

В первый момент этот возглас поразил нашего друга, и под его воздействием он несколько потерялся; однако, спешим добавить, тотчас вновь обрел душевное равновесие, и его воображение расцвело пышным цветом. Крошка Билхем – ведь Крошку Билхема здесь в нарушение приличий ожидали – замаячил где-то на заднем плане; обстоятельство, которое сулило сыграть Стрезеру на руку. Вскоре они – двое с балкона – перешли обратно в гостиную, где среди пурпурно-золотого великолепия остальные по-прежнему блистали своим отсутствием и где Стрезер провел еще добрых сорок минут, не показавшихся ему потраченными попусту. И в самом деле, согласившись на днях с Марией о роли темных страстей, он теперь сделал еще одно открытие, которое не сужало стоящую перед ним проблему, а, напротив, внезапно хлынуло на него частью нового вала. Только позже, перебрав в уме все подробности, он осознал, из сколь многих элементов сложилось у него общее впечатление; а сейчас, сидя рядом с очаровательной девушкой, чувствовал лишь одно – как заметно возрастало их взаимное доверие. Она и впрямь была полна очарования – в конечном счете, очарования, которое не умаляли привычка и обыкновение держаться очень вольно и непосредственно. Она была полна очарования, вопреки тому, что наблюдателю менее проницательному, чем он, грозила опасность увидеть ее в ином свете – смешной. Да-да, она, восхитительная Мэмми, сама того не замечая, выглядела смешной – томная, словно невеста под венцом, хотя, насколько Стрезер мог судить, о наличии жениха пока не было и речи, красивая и статная, непринужденная и словоохотливая, снисходительно-ласковая, она производила впечатление особы, которая, сама себя смущаясь, старается проявить обходительность. Одета она была, скажем так, скорее как пожилая, нежели молодая дама, если допустить в пожилой суетное желание нравиться. Ее сложной прическе недоставало небрежности, украшающей юность; к тому же она усвоила солидную манеру, держа перед собой аккуратно сложенными на редкость ухоженные ручки, склоняться чуть-чуть вперед, словно кого-то поощряя и жалуя, и все это, вместе взятое, создавало облик хозяйки, занятой «приемом», определяло ей постоянное место между окнами, куда, казалось, доносилось позвякивание розеток с мороженым и непрерывно назывались имена гостей, этих мистеров Коксов и мистеров Коулсов, расхожих образчиков единого типа, которых она «была счастлива у себя видеть».

Все это было смешно, но смешнее всего было несоответствие между высокопарным благожелательно-покровительственным тоном – с любовью к многосложным словам, обещавшим с годами превратить ее в докучливейшее существо – и однообразно звучащим, пока еще естественно и не нарочито, голоском пятнадцатилетней девочки. Тем не менее к концу десяти минут Огрезер почувствовал в ней спокойное достоинство, которое все это искупало. Спокойное достоинство солидной матроны в пышном, чересчур пышном наряде было, очевидно, тем впечатлением, которого она добивалась, и подобный идеал вполне мог понравиться вступавшему с ней в отношения. Именно это и произошло с ее гостем, в уме которого многое сместилось и смешалось за проведенный с нею быстролетный и насыщенный час. В результате отношений, которые он так поспешно завязал, у него возникла уверенность, что она, как никто другой, если можно так выразиться, стоит за и на стороне первоначального посла миссис Ньюсем. Она сочувствовала не Саре, а ему; и показателем этого было то, что все эти дни он ощущал ее поддержку как неминуемую. Оказавшись в Париже, в самом центре событий и в непосредственной близости от их героя – под которым Стрезер подразумевал никого иного как Чэда, – она, сама не ведая как, стала иной: глубокие перемены неслышно произошли в ее душе, и к тому времени, когда она их прозрела, Огрезер уже прочитал ее драму. Короче, когда она поняла, к чему пришла, он уже все о ней знал, и теперь знал даже лучше, хотя в продолжение часового разговора они не произнесли ни единого слова о предмете его затруднений. Правда, вначале, как только они уселись рядом, был момент, когда ему показалось, что она порывается заговорить о его миссии. Вход в эту область был широко раскрыт, и Стрезер уже приготовился в нужное мгновение отразить ее, равно как чье-либо другое вторжение. Но очень дружески, очень интимно, ничего не коснувшись и проявив величайший такт, она сумела остаться за порогом; словно ей хотелось показать ему, что она способна говорить с ним, не задевая… скажем так, не задевая ничего.