Текст книги "Послы"

– Вижу? – уставился на него Стрезер. – Мне кажется, я вижу как раз обратное – редкостный случай душевного равновесия, обретенного и сохраняемого.

– О, за этим еще многое кроется.

– Я так и знал! – воскликнул Стрезер. – Вот за фасад-то я и хочу заглянуть. Вы говорили о старой любимой книге, которую до неузнаваемости отредактировали. Кто же редактор, позвольте узнать?

С минуту Крошка Билхем молчал, глядя перед собой.

– Ему надо жениться, – сказал он наконец. – С женитьбой все уладится. Он ведь и сам хочет.

– Хочет жениться на этой особе?

Билхем и на этот раз долго медлил с ответом, меж тем Стрезер, считая собеседника вполне осведомленным, едва ли мог угадать, что последует.

– Он хочет быть свободным. Он, знаете, не привык, – объяснял молодой человек со свойственной ему ясностью, – быть таким хорошим.

– Стало быть, – сказал, поколебавшись, Стрезер, – вы удостоверяете, что он хорошо себя ведет.

Теперь Билхем, в свою очередь, выдержал паузу, и его молчание было исполнено значения.

– Стало быть, удостоверяю.

– Тогда почему вы говорите, что он несвободен. Мне он клянется, что его ничто не связывает, но при этом ничем – разве только тем, как бесконечно мил со мной, – ничем это не подтверждает. Правда, будь это не так, он вел бы себя иначе. Вот отчего мой вопрос к вам как раз касался странного впечатления, которое производит его дипломатия: словно, вместо того чтобы по-настоящему объясниться, его политика – удерживать меня здесь и подавать мне дурной пример.

Меж тем полчаса истекли; Стрезер расплатился по счету, а когда гарсон отсчитал сдачу, вернул ему часть, и тот, излив восторженную признательность, удалился.

– Вы даете слишком много, – позволил себе доброжелательно заметить Билхем.

– О, я всегда даю слишком много! – обреченно вздохнул Стрезер. – Но вы так и не ответили на мой вопрос, – продолжал он, словно торопясь уйти от размышлений над этим тяготевшим над ним роком. – Почему он несвободен?

Крошка Билхем, однако, успел подняться – как если бы манипуляции с гарсоном служили сигналом освободить пространство между столом и банкеткой. В результате минутой спустя они уже выходили из кафе в услужливо распахнутую перед ними опередившим их гарсоном дверь. В поспешности, с которой поднялся его сотрапезник, Стрезер узрел обещание ответа, как только они останутся среди меньшего числа ушей и глаз. Так оно и произошло, когда, сделав по улице несколько шагов, они свернули за угол.

– Все-таки почему он несвободен, если он, как вы говорите, ведет себя хорошо? – вернулся к затронутому предмету наш друг.

Билхем взглянул ему прямо в лицо.

– У него есть привязанность – чистая.

На некоторое время – то есть на ближайшие несколько дней – ответ Билхема закрыл этот вопрос и даже возродил в Стрезере надежду. Нельзя, однако, не добавить, что в силу укоренившейся в нем привычки непременно встряхивать бутылку, в которой жизнь преподносила ему вино опыта, Стрезер глотнул из нее и на этот раз ощутил привкус поднявшегося со дна осадка. Другими словами, поскольку его воображению уже приходилось иметь дело с утверждениями Крошки Билхема, оно не замедлило сделать кое-какие собственные выводы, в достаточной мере подтвердившиеся, когда, воспользовавшись первым же поводом, наш друг отправился повидать мисс Гостри. Поводом же повидаться с ней, помимо всего прочего, явилось некое обстоятельство – обстоятельство, относительно которого он ни в коем случае не считал возможным оставить ее в неведении.

– Прошлым вечером я сказал ему, – начал Стрезер едва не с порога, – что без его окончательного слова, позволяющего сообщить домой, что мы отплываем – или, по крайней мере, указать дату моего отбытия, – моя ответственность становится тягостной, а положение ужасным. И когда я сказал ему это – что, как вы думаете, я услышал в ответ?

На этот раз она сдалась.

– А вот что: у него есть две приятельницы, две дамы, мать и дочь, которые вот-вот появятся в Париже; и он жаждет, чтобы я познакомился с ними, узнал их и полюбил, так что он будет крайне мне обязан, если я не стану сейчас доводить все до критической точки, не дождавшись, пока он с ними встретится. Уж не пытается ли он таким образом от меня отделаться? Эти две дамы, – пояснял Стрезер, – надо полагать, и есть те друзья, к которым он уехал перед моим приездом. Друзей ближе у него нет в целом свете, и они хотят узнать обо всем, что его касается. А так как в списке дорогих ему людей я занимаю следующее за ними место, он готов назвать тысячу причин, по которым наше свидание будет необыкновенно приятным. А не заговаривал он об этом раньше потому, что сроки их возвращения оставались неясны – по правде говоря, казалось, что оно и вовсе не состоится. К тому же он более чем прозрачно дал понять, что – хотите верьте, хотите нет – их намерение познакомиться со мной потребовало преодоления ряда трудностей.

– И они умирают от желания видеть вас?

– Умирают. Именно, – сказал Стрезер. – Разумеется, эти дамы – его чистая привязанность.

Он уже рассказывал мисс Гостри о «чистой привязанности», – навестив ее назавтра после разговора с Крошкой Билхемом; и они тогда же со всех сторон обсудили значение этого открытия. С ее помощью ему удалось привнести логические связи, которые в рассказе Крошки Билхема кое-где отсутствовали. Стрезер не потребовал указать, которой из двух дам отдается предпочтение: при мысли об этом предмете им, с его крайней щепетильностью, овладевал приступ такой деликатности, от которой при поисках другой пассии он чувствовал бы себя вполне свободным. Он воздержался от вопросов и несомненно из гордости не позволил художнику назвать имя, желая тем самым подчеркнуть, что чистые привязанности Чэда его не касаются. И хотя с самого начала не слишком-то щадил достоинство этого молодого человека, он не видел причины не давать ему поблажки, когда выпадал случай. Нашего друга достаточно часто тревожил вопрос, где тот предел, после которого его вмешательство будет расценено как корыстное, и поэтому всякий раз, когда только мог, не отказывал себе в удовольствии показать, что не вмешивается. Разумеется, это не лишило его удовольствия испытать в душе чувство крайнего удивления, в котором он, однако, постарался навести порядок, прежде чем поделиться с мисс Гостри тем, что узнал. Когда он наконец решился, то не преминул в заключение добавить: как бы вначале ни поразило ее, впрочем, как и его, это известие, она, поразмыслив, вероятно, согласится с ним, что подобное изложение событий соответствует наличествующей картине. Ничто, очевидно, не могло, судя по всему, произвести в Чэде столь разительной перемены, как чистая привязанность, а поскольку они все еще ищут, по выражению французов, «слово», которое ее вызвало, сведения, сообщенные Крошкой Билхемом – хотя он долго и непонятно почему это откладывал – устроят не хуже других. Помолчав немного, мисс Гостри, по сути, заверила Стрезера, что, да, чем больше она об этом думает, тем больше это ее устраивает. Тем не менее он не настолько поверил ее заверениям, чтобы, прежде чем проститься, не осмелиться подвергнуть ее искренность проверке. Действительно ли она полагает, что это чистая привязанность? – вот тот оселок, на котором он желал вновь увериться в мисс Гостри. Новость, которую он сообщил во второй раз, еще более тому содействовала. Правда, сначала она лишь ее позабавила.

– Так, вы говорите, их две? Привязанность к двум сразу, полагаю, по необходимости не может быть иной, как невинной.

Наш друг принял этот довод, но предложил и свое объяснение:

– А не может быть, что он как раз на той стадии, когда еще не знает, кто – мать или дочь – ему больше нравится?

Она на секунду задумалась:

– Скорее, все-таки дочь – в его возрасте.

– Возможно, хотя что мы о ней знаем? – возразил Стрезер. – Может статься, она уже стара.

– Стара? В каком смысле?

– Чтобы выйти за Чэда. Они, скорее всего, этого хотят. А если и Чэд этого хочет, и Крошка Билхем, и даже мы в крайности на это пойдем, – разумеется, если она не станет противиться его возвращению, – что ж, путь свободен.

Он уже привык, что во всех их совещаниях ее суждения, когда она их роняла, проникали, как ему казалось, на большую, чем его, глубину. И теперь Стрезеру не терпелось узнать ее мнение, но прошла томительная минута, прежде чем до него донесся этот легкий всплеск:

– Не вижу причины, почему мистер Ньюсем, коль скоро он хочет жениться на этой юной леди, уже с нею не обвенчался или не подготовил для этого почвы, объявив вам о своем намерении. А если он хочет на ней жениться и у него добрые отношения с обеими дамами, то почему же он «несвободен»?

«И впрямь, почему?» – соглашаясь, подумал про себя Стрезер.

– Может быть, он дочери не нравится, – отбился он.

– Тогда почему он так говорит с вами о них?

Вопрос сочувственно аукнулся в уме Стрезера, но он снова его парировал:

– Может быть, у него добрые отношения с матерью?

– В союзе против дочери?

– Но если она пытается уговорить дочь не отвергать предложение, – что больше может его к ней расположить? Не понимаю только, – выжал из себя Стрезер, – с чего бы дочери его отвергать?

– О, – сказала мисс Гостри. – Возможно, не все вокруг очарованы им так, как вы.

– То есть, вы хотите сказать, они не считают его «партией»? Неужели я так неловко выражаю свои мысли? – спросил он, не скрывая удивления. – Впрочем, – продолжал он, – его матушка ничего так не желает, как видеть его женатым – разумеется, если это будет ему во благо. Какая женитьба не во благо? А эти дамы, без сомнения, не прочь заполучить его, – он уже выстроил свою версию, – ради большего благосостояния, и любая девица – на ком бы он ни женился – будет заинтересована в том, чтобы он использовал свои возможности. Ей будет вряд ли с руки, если он их упустит.

– Бесспорно, – отозвалась мисс Гостри. – Вы рассуждаете лучше некуда! Но, разумеется, с другой стороны, есть еще добрый старый Вулет.

– О да, – раздумчиво сказал он, – есть еще добрый старый Вулет.

Она помедлила.

– Да, пожалуй, ей этого не проглотить. Она, возможно, сочтет, что это ей слишком дорого обойдется. И возможно, прикинет, стоит ли одно другого.

Стрезер, которому во время их совещаний не сиделось на месте, сделал по комнате еще один круг.

– Все зависит от того, что она собой представляет. Разумеется, сто раз проверенное умение ладить с добрым старым Вулетом, – а она, даю голову на отсечение, это превосходно умеет! – вот что с такой силой говорит за Мэмми.

– Мэмми?

От такого тона он остановился перед ней как вкопанный; однако, уразумев, что эта реплика выражает не колебания, но смутившее ее полное понимание, позволил себе напомнить:

– Надеюсь, вы не забыли, кто такая Мэмми!

– Нет, я не забыла, кто такая Мэмми, – улыбнулась мисс Гостри. – И у меня нет никаких сомнений, что в ее пользу можно очень многое сказать. Я целиком за Мэмми! – искренне заявила она.

Стрезер вновь прошелся по комнате.

– Она, знаете, и вправду на редкость мила; куда лучше любой из тех девиц, каких я пока здесь видел.

– Именно на это я, пожалуй, больше всего и рассчитываю. – И она на секунду – совсем в духе своего гостя – задумалась. – Мне положительно хочется заполучить ее в свои руки.

Ему эта мысль пришлась по душе, хотя в итоге он все-таки ее отверг:

– О, только не бросайтесь к ней с таким азартом! Мне вы больше нужны, и вы не смеете меня покидать.

Но она не хотела сдаваться.

– Если бы только они согласились прислать ее сюда: ведь я принесу ей огромную пользу.

– Если бы они знали вас, – сказал он, – они бы ее прислали.

– Как? Разве они не знают? После всего, что вы, насколько я вас поняла, им обо мне нарассказали?

Он снова на мгновение остановился перед ней и тут же снова принялся шагать.

– Они и пришлют – прежде чем, – как вы изволили выразиться? – я им о вас нарасскажу. – И тут же перешел на то, что ему казалось главным: – Сейчас он, видимо, сворачивает свою игру. Он ведь все время придерживал меня. Ждал, когда прибудут эти дамы.

– Ого, как вы научились видеть! – поджала губы мисс Гостри.

– Ну, до вас мне далеко. Или вам угодно делать вид, – продолжал он, – что вы не видите?…

– Не вижу? Чего? – требовательно спросила она, пока он переводил дыхание.

– Да того, что между ними много чего происходит – и завязалось это задолго до моего приезда.

Прошла минута, прежде чем она сказала:

– Кто же они… раз все это так серьезно?

– Может быть, серьезно, а может быть, курьезно. Но вот что очевидно – так это без сомнения. Только я о них ничего не знаю, – признался Стрезер. – Например, даже как их зовут, и, выслушав Крошку Билхема, к величайшему моему облегчению, не счел себя обязанным спросить.

– Ну, – рассмеялась она, – если вы думаете, что уже отделались!..

Ее смех мгновенно вверг его в мрачное расположение духа.

– Я вовсе так не думаю. Думаю лишь, что получил на пять минут передышку. Мне, хочешь не хочешь, придется в лучшем случае продолжать. – Они обменялись понимающими взглядами, и минуту спустя к нему вернулось добродушное настроение. – При всем том меня не интересует, как их зовут.

– Ни какой они национальности? Американки? Француженки? Англичанки? Польки?

– Вот уж что мне решительно все равно. Меня ни в малейшей мере не заботит, какой они национальности. – И тотчас добавил: – Дай Бог, польки. Вот было бы славно!

– Куда как славно! – Этот переход ее очень развеселил. – Как видите, вас это все же заботит!

Он отдал должное ее умению подловить противника.

– Да, пожалуй. Я был бы рад полькам. «Да, – подумал он про себя. – Этому можно было бы порадоваться».

– Будем надеяться, что они польки. – И она поспешила вернуться к основному вопросу. – Если дочь уже вошла в возраст, мать, естественно, из него вышла. Я имею в виду возраст любви и чистых привязанностей. Скажем, девице лет двадцать – вряд ли меньше, – стало быть, матери сорок. Следственно, мать можно скинуть со счетов. Она для него слишком стара.

– Вы так полагаете? – заинтересовался Стрезер, но, подумав, стал возражать: – Вы полагаете, кто-то может быть для него слишком стар? Иной и в восемьдесят все еще молод. Хотя, – продолжал он, – кто сказал, что девице двадцать? А если ей всего десять, но она так прелестна, что составляет для Чэда львиную долю притягательности этого знакомства. Или ей только пять, а матери не больше двадцати пяти – очаровательная молодая вдова.

Мисс Гостри отдала дань этой гипотезе:

– Так она вдова?

– Я ничего не знаю. – И они снова, невзирая на полную неясность, обменялись взглядами – взглядами, пожалуй, самыми длительными на протяжении всего разговора. Им, по-видимому, необходимо было объясниться. Впрочем, нечто похожее между ними и происходило. – Я лишь чувствую, как уже докладывал вам, – чувствую, что у него есть основания.

Воображение мисс Гостри мгновенно воспарило:

– Может быть, она вовсе и не вдова?

Стрезер, по всей очевидности, отнесся к такой возможности сдержанно. Тем не менее ее не отверг:

– Да, это объясняет, почему его привязанность к ней – коль скоро она существует – остается чистой.

– Но почему все-таки? – Мисс Гостри смотрела на него таким взглядом, словно не слышала его. – Да эта женщина свободна, и никто не ставит им никаких условий?

«Наивный вопрос», – подумал Стрезер.

– О, я, пожалуй, не совсем в том смысле употребил слово «чистая», – пояснил он. – Вы хотите сказать, что такая привязанность бывает чистой – во всех смыслах, достойных этого слова, – только если женщина не свободна. Ну а для нее какой она будет? – спросил он.

– Это уже другой вопрос. – И, не услышав ничего в ответ, продолжала: – Пожалуй, вы правы. Во всяком случае, в том, что касается замысла мистера Ньюсема. Он, не сомневаюсь, все это время испытывал вас и держал в курсе своих приятельниц.

Стрезера, однако, вела уже другая мысль:

– Куда же подевалась его прямота?

– Ну, она, как говорится, борется, напрягается, утверждает себя как может. В наших силах поддержать ее в нем. Помочь ему. Только он уже и так пришел к выводу, – сказала мисс Гостри, – что вы годитесь.

– Гожусь? Для чего?

– Не для чего, а для кого. Для ces dames.[38]38
  этих дам (фр.).


[Закрыть] Он присмотрелся к вам, изучил вас, полюбил и решил, что они непременно полюбят вас тоже. Этим, дорогой мой, он делает вам большой комплимент: они, я уверена, очень разборчивы. Вы добьетесь успеха. Да-да, – заявила она весело. – Вы уже пожинаете успех!

Он заставил себя кротко выслушать ее любезности, а затем, повернувшись, отошел. В ее комнате глаз привлекало обилие прелестных вещиц, и это всегда его выручало. Но, полюбовавшись двумя-тремя безделушками, он почему-то заговорил о том, что вряд ли имело к ним отношение:

– А вы не верите в это.

– Во что?

– В такой характер их отношений. В то, что они невинные.

Она стала обороняться:

– Разве я говорю, будто что-нибудь знаю? Все возможно. Поживем – увидим.

– Увидим? – повторил он, тяжело вздохнув. – Мы и так уже достаточно видели.

– Только не я, – улыбнулась мисс Гостри.

– Вы полагаете, Билхем солгал?

– Вам надо это выяснить.

– Как? Еще что-то выяснить? – Он побелел и в отчаянии опустился на диван.

Но она оставила последнее слово за собой.

– Разве вы не для того приехали, – сказала она, стоя над ним, – чтобы все до конца выяснить?

Часть 5

X

Следующее воскресенье выдалось великолепное, Чэд Ньюсем заранее дал знать своему другу, что позаботился, где им его провести. Уже и раньше говорилось о том, что Чэд возьмет Стрезера к великому Глориани, который по воскресеньям вторую половину дня всегда проводил у себя и в чьем доме скучная публика встречалась, как правило, реже, чем в других; намерение это, однако, в силу различных непредвиденностей пока не осуществилось. Теперь же о нем вспомнили вновь при более счастливых обстоятельствах. Чэд не преминул подчеркнуть, что знаменитому скульптору принадлежит необыкновенный старый сад, которому нынешняя погода – наконец-то установилась весна, настоящая, чарующая – в высшей степени благоприятствовала; еще несколько брошенных молодым человеком намеков утвердили в Стрезере ожидание чего-то необычайного. К этому времени он, невзирая на всяческие увертюры и авантюры, беспечно пустился во все тяжкие, пестуя мысль, что, какие бы виды ему ни показывал Чэд, он по меньшей мере показывает самого себя. Правда, желательно было, чтобы он выступал не только в роли чичероне: у Стрезера все чаще складывалось впечатление – игра его юного друга, его замыслы и подспудная дипломатия нет-нет да выходили наружу, – что он спасается от неизбежности разговоров, пытаясь дать ему взятку, как наш друг мысленно это обозначил, в виде panem et circenses.[39]39
  хлеба и зрелищ (лат.).


[Закрыть] Стрезер по-прежнему оставался неподвластен острым ощущениям, хотя в иные мгновения не без досады на себя заключал, что виною тому вбитая с детства гадкая подозрительность к любым видам прекрасного. Время от времени он даже принимался убеждать себя – ибо это крайне его донимало, – что, не избавившись от подобного груза, он так ни в чем и не доберется до истины.

Он уже наперед знал, что, вероятно, встретит у Глориани мадам де Вионе и ее дочь; намек на такую возможность был единственным случаем, когда Чэд вновь упомянул своих знакомых, вернувшихся с юга. Но после разговора с мисс Гостри Стрезер возвел чуть ли не в священную обязанность свое нежелание что-либо о них выпытывать; что-то в самой атмосфере умолчаний Чэда – в свете того разговора – придавало его тайне в глазах Стрезера особое значение, требуя сдержанности, которой наш друг решил соответствовать. Это умолчание набрасывало на обеих некий флер – он сам не знал, то ли бережности, то ли достоинства, – и он по меньшей мере чувствовал себя как бы в присутствии – в тех пределах, в каких был туда допущен, – истинных леди и считал для себя обязательным, чтобы и они, насколько это от него зависело, тоже чувствовали себя в присутствии джентльмена. По какой причине – потому ли, что эти леди были необычайно красивы, или необычайно умны, или необычайно добродетельны – Чэд, так сказать, лелеял мысль, что знакомство с ними произведет на Стрезера особое впечатление? Уж не хотел ли он, говоря языком Вулета, преподнести их в ослепительном блеске, заткнув рот своему критику, какой бы мягкой его критика ни была, каким-нибудь совершенно не предвиденным изысканным достоинством? Во всяком случае, все, что Стрезер позволил себе спросить у своего юного друга: француженки ли эти дамы, да и то сам вопрос возник как законный комментарий на звучание их имени.

– Да. То есть нет! – услышал он в ответ, к чему Чэд немедленно добавил, что обе они очаровательно, как никто на свете, говорят по-английски, так что, если Стрезер ищет предлог не найти с ними общего языка, этот ему не послужит. По правде сказать, Стрезер – в том настроении, которое тотчас охватило его на вилле Глориани, – вовсе не имел желания искать предлог. Те же, какие он уже отыскал, сгодились бы на худой конец для кого-то другого – для тех, кто их сейчас окружает и чья свобода быть самими собой, насколько он, Чэд, способен судить, положительно доставляет его другу удовольствие. Гости и впрямь прибывали и прибывали, и все, упомянутое Чэдом, – свобода в обращении, яркость, многообразие, смешение различных социальных типов растворялись в этой восхитительной среде, составляя единую картину.

Уже сама вилла производила огромное впечатление: небольшое легкое строение со светлой облицовкой, навощенным parquet,[40]40
  паркетом (фр.).


[Закрыть] превосходными белыми панелями и умеренной тусклой позолотой, скромным, но уникальным декором, она стояла обособленно, хотя и в самом центре предместья Фабур Сен-Жермен, на краю целого скопления садов, примыкавших к старинным аристократическим особнякам. Вдали от улиц, от людских толп, не подозревавших о ее существовании в конце длинной аллеи и в глубине тихого партера, она ошеломляла, – что мгновенно отметил про себя Стрезер, – как нечаянно открытое сокровище, и более всего остального давала почувствовать размах необъятного города, а заодно, словно последним решительным мазком кисти, сметала привычные нашему другу вехи и обозначения. Именно в саду, просторном, ухоженном наследии прошлого, куда уже спустилось человек десять гостей, встретил их хозяин дома. Гигантские деревья, облюбованные птицами и звеневшие щебетом о весне и дивной погоде, вместе с высокими стенами, по другую сторону которых виднелись важные hôtels[41]41
  особняки (фр.).


[Закрыть] – приюты уединения, – говорили о памяти, преемственности, родовых связях и твердом, ко всему равнодушном, нерушимом порядке вещей. День выдался на редкость приятный, и немногие приглашенные перекочевали на свежий воздух, который в подобных обстоятельствах стал воздухом парадной гостиной. Стрезером владело такое чувство, будто он очутился в большой, прославленной – правда, чем, он не знал – обители, в пристанище паломников, питомнике молодых священнослужителей, с тенистыми закоулками, прямыми аллеями и церковными колоколами, созывавшими к мессе узкий круг лиц; им владело такое чувство, будто воздух полнится именами, а оконные проемы – призраками, а все вместе – знаками и символами, целым потоком сигналов, слишком густым, чтобы он мог в них разобраться.

На мгновение, когда с ним заговорил знаменитый скульптор, наплыв образов стал почти угрожающим. Чэд представил Стрезера Глориани, и тот доверчиво обратил к нему тонкие черты своего прекрасного усталого лица – лица, напоминавшего открытое письмо на чужом языке. Одного продолжительного взгляда и нескольких слов об удовольствии принимать его у себя было достаточно, чтобы наш друг увидел в великом художнике, в чьих глазах была гениальность, в речи – благовоспитанность, позади – долгий многотрудный путь, а вокруг – почести и награды, величайшее чудо среди людей этого типа. На творения его рук Стрезер уже любовался в музеях – в Люксембургском, а ранее, даже с большим благоговением, в нью-йоркском детище миллиардеров;[42]42
  Речь идет о созданном в 1870 г. музее Метрополитен, одном из крупнейших в мире собраний памятников искусства Европы начиная со Средневековья. Основу коллекции составили переданные в музей собрания живописи, принадлежавшие мультимиллионерам П.-П. Моргану и Дж.-Д. Рокфеллеру.


[Закрыть] он также знал, что, проведя молодые годы в родном Риме, в середине карьеры скульптор перебрался в Париж, где, ослепляя всех блеском таланта, воссиял как целое созвездие, и всего этого было более чем достаточно, чтобы увенчать его в глазах гостя ореолом романтического сияния и славы. Стрезеру, впервые оказавшемуся в такой близости к дивному феномену, мнилось, что в этот счастливый миг он распахивает перед гением все окна своей души, чтобы ее весьма серая изнанка хоть раз напиталась солнцем, светившим над краем, какой не значился в прежней его географии. Впоследствии его память вновь и вновь возрождала это словно выбитое на медали итальянское лицо, каждая линия которого казалась выполненной самим мастером и в котором время сулило изменить лишь тональность да адрес; и в особенности ему вспоминалось, с каким выражением – словно пронзая своим сиянием, словно сообщая сам знаменитый дух свой – покоились на нем, пока они обменивались приветствиями и любезностями, глаза художника. Стрезер не скоро забыл их, часто думал о них – об этих глазах с их неосознанным, непреднамеренным, направленным взглядом, – думал как об инструменте величайшего духовного зондирования, какому когда-либо подвергался. Он вынашивал и лелеял этот образ, тешась им в часы досуга, но ни разу ни с кем не обсуждал, прекрасно понимая, что подобные откровения покажутся галиматьей и бредом. Было ли это – то, что он читал в них, или то, что они требовали от него, – величайшим из таинств? Тем особенным пламенем эстетического факела – неповторимым, совершенным, – который своим дивным светом навеки осветил наш мир, или, напротив, длинным, прямым раструбом, спущенным в него чьим-то острым прозрением, который жизнь сделала твердым и жестким как сталь. Ничто на свете не могло быть необъяснимее, и никто, без сомнения, не поразился бы его мыслям больше самого художника, но, как бы там ни было, в те минуты Стрезеру казалось, что он положительно держит перед ним ответ за взятое на себя поручение. Глубочайшее знание человеческой натуры, сквозящее в обаятельной улыбке Глориани, – какая жизнь за ней стояла! – полыхнуло по нему, словно поверяя весь его состав.

Тем временем Чэд, легко и свободно представив своего спутника хозяину дома, столь же легко и свободно покинул их и уже раскланивался с гостями. С великим скульптором, как и со своим никому не известным соотечественником, он держался раскованно и умно. Естественность его манер не укрылась от внимания Стрезера и многое по-новому ему осветила, открыв и объяснив кое-что еще, чем он мог наслаждаться. Глориани ему понравился, но он знал: визит будет единственным, в этом у него не было ни тени сомнения. Соответственно, Чэд, который держался очаровательно с ними обоими, выступал в роли своего рода связующего звена для безнадежной фантазии, как намек на неосуществимые возможности – о, если бы все было иначе! Во всяком случае, как отметил Стрезер, его милый мальчик был на короткой ноге с прославленными мира сего и при этом – да, воистину так! – ни в коей мере этим не хвастался. Впрочем, наш друг явился сюда не только ради сына Абеля Ньюсема, хотя наблюдательному уму эта фигура могла показаться тут положительно главной. И впрямь, Глориани, вдруг вспомнив о чем-то и извинившись, попросил Чэда удалиться с ним, а предоставленный самому себе Стрезер погрузился в размышления. Прежде всего он задал себе вопрос: выдержал ли он экзамен, которому его подвергли? Не потому ли оставил его художник, что заключил, будто он здесь не к месту. А между тем как раз сегодня Стрезер чувствовал себя в ударе и мог бы показать себя лучше, чем обыкновенно. Разве он уже не показал себя? Пусть он был ослеплен, однако сумел же – по крайней мере так ему казалось – дать понять хозяину дома, что понимает, когда его экзаменуют. Но тут он увидел Крошку Билхема, который шел к нему из глубины сада, и по выражению его лица, когда глаза их встретились, Стрезер тотчас догадался, что тот тоже все понимает. Если бы Стрезер сейчас заговорил с ним о самом главном, он задал бы ему вопрос: «Скажите, я выдержал экзамен? Я же знаю, здесь всем устраивают экзамен!» И Крошка Билхем, конечно, заверил бы его, что он ошибается, преувеличивает, и привел бы тот неотразимый довод, что, мол, и его тут принимают и что он чувствует себя здесь – в чем Стрезер мог убедиться! – так же легко и свободно, как Чэд или сам Глориани. Пройдет немного времени, и он, Стрезер, надо думать, перестанет пугаться, найдет должную точку зрения, чтобы хорошенько рассмотреть некоторые лица – типы совсем ему чуждые, чуждые Вулету, – к которым он уже, возможно, начал присматриваться. Кто они, эти люди, разбившиеся на группы и пары, эти леди, так мало похожие, еще меньше, чем джентльмены, на вулетских дам – вот тот вопрос, который Стрезер поспешил задать своему молодому другу, как только они обменялись приветствиями.

– О, кого тут только нет! – всех видов и калибров; разумеется, до известных пределов, – правда, скорее, пожалуй, до нижнего, чем до верхнего. Здесь всегда бывают художники – он превосходен, неподражаем с cher confrère;[43]43
  дорогим собратом (фр.).


[Закрыть] ну и всевозможные gros bonnets[44]44
  важные особы (фр.).


[Закрыть] – посланники, министры, банкиры, генералы – невесть кто – даже евреи. И всегда интересные женщины – но не слишком много: актриса, или художница, или известная музыкантша – если только они не уродины; ну и, в особенности, настоящие femmes du monde.[45]45
  светские женщины (фр.).


[Закрыть] Можете вообразить себе его биографию по этой части – полагаю, нечто сказочное: дамы от него без ума. Но он умеет держать их в повиновении. Как ему это удается, никто не знает, притом вполне изящно и мило. Да, здесь бывает не слишком много народу, но люди все изысканные, избранный круг. Во всяком случае, докучливых болванов почти нет; и с самого начала не было; он владеет каким-то секретом. Поди знай, каким! И со всеми одинаково ровен. И никому никаких вопросов.

– Так-таки никаких? – рассмеялся Стрезер.

– Иначе как бы я мог быть здесь? – вложив в эту реплику всю свою искренность, отозвался Билхем.

– Ну-ну, не морочьте мне голову: вы как раз и входите в избранный круг.

Пусть так! Молодой человек оглядел собравшихся:

– А сегодня этот круг, кажется, отменно хорош!

Взгляд Стрезера последовал за глазами собеседника:

– И все они, кого мы здесь видим, femmes du monde?

– Без сомнения, – заявил Крошка Билхем как человек в этой области вполне компетентный.

К названной категории наш друг относился сочувственно: она проливала свет, романтически-таинственный, на женскую природу, и Стрезер не отказывал себе в удовольствии изредка за ней понаблюдать.

– А польки среди них есть?

– По-моему, есть одна португалка, если не обманываюсь, – вглядевшись, ответил Билхем. – А вот турчанок я точно видел.