Текст книги "Послы"

– Так насколько они хороши?

– О, невыразимо хороши.

Стрезер вновь осекся, однако ненадолго. Пусть так, превосходно: теперь он может всем рискнуть!

– Прости, но мне все-таки нужно – я уже пытался объяснить, – нужно знать, на каком я свете. Она что, из разряда дурных женщин?

– Дурных? – повторил Чэд, однако голос не выдавал негодования. – Это подразумевается?

– При столь хороших отношениях… – Стрезер почувствовал себя неловко: в горле застрял глупый смешок. До чего неприятно, что он вынужден говорить так. О чем, собственно, они толкуют? Стрезер отвел от Чэда взгляд и посмотрел вокруг. Что-то в глубине души возвращало его назад, но он не знал, как повернуть разговор. Те два-три хода, которые пришли на ум, а в особенности один из них, даже если отбросить щепетильность, были чересчур безобразны. Тем не менее он все же нашелся наконец: – Скажи, в ее жизни все безупречно?

И тут же, произнеся эти слова, ужаснулся их высокопарности, их педантизму; ужаснулся настолько, что почувствовал благодарность к Чэду: он сумел их правильно воспринять. Ответ молодого человека коснулся самой сути и прозвучал достаточно учтиво:

– Абсолютно безупречно. Ее жизнь прекрасна! Allez donc voir![60]60
  Вот увидите! (фр.)


[Закрыть]

Эти заключительные фразы, при всей их доверительности и непринужденности, были сказаны так непререкаемо, что Стрезер даже не нашел нужных слов, чтобы выразить согласие. На этом наши друзья расстались, договорившись прежде, что Чэд зайдет за Стрезером без четверти пять.

Часть 6

XIII

Примерно в половине шестого, когда оба джентльмена просидели в гостиной мадам де Вионе не более десяти минут, Чэд, бросив взгляд на часы, а затем на хозяйку дома, сказал добродушно-веселым голосом:

– У меня деловая встреча, но вы, не сомневаюсь, не станете мне пенять, если я оставлю своего друга на ваше попечение. Вам будет с ним необычайно интересно. Что же касается мадам де Вионе, – обратился он к Стрезеру, – то не тревожьтесь. Смею заверить, с нею вы будете чувствовать себя вполне свободно.

И он оставил их вдвоем, предоставляя краснеть или не краснеть, как уж они сумеют, от подобных ручательств, и в первые несколько мгновений Стрезер вовсе не был уверен, что мадам де Вионе удалось избежать смущения. Сам он, к своему удивлению, смущения не испытывал; правда, к этому времени он уже мнил себя прожженным парижанином. Принимавшая его в своей гостиной дама занимала бельэтаж на рю де Бельшас в старинном доме, куда попадали, миновав старинный чистый двор. Двор этот представлял собою большую неогороженную площадку, проходя которой наш друг открыл для себя прелесть в привычке к уединению, покой вынужденных пауз, достоинство дистанций и поступков; дом, каким он представился его смятенным чувствам, был строением в высоком, но уютном стиле былых времен, и старый Париж, который он повсюду искал – то живо радуясь ему, то еще сильнее печалясь его отсутствию, – заявлял о себе неистребимым блеском широких навощенных лестниц и boiseries,[61]61
  паркета (фр.).


[Закрыть] медальонами, лепными украшениями, зеркалами, свободными пространствами в дымчато-белой гостиной, куда его провели. Мадам де Вионе он с самого начала воспринял как бы в нерушимом единстве с принадлежавшими ей вещами, которых, как в домах с безупречным вкусом, здесь было немного, и все – наследственные, любовно хранимые, изысканные. И когда, некоторое время спустя, отведя глаза от хозяйки, вступившей в непринужденную беседу с Чэдом – нет-нет, не о нем, а о людях, ему незнакомых, но так, будто он их знал, – он поймал себя на мысли, что в том фоне, на котором она выступает, есть что-то от славы и расцвета Первой империи,[62]62
  Имеется в виду период правления во Франции императора Наполеона I (1804–1814 и так называемые Сто дней в 1815 г.), сменивший период Консульства (от государственного переворота 18 брюмера 1799 г. до провозглашения Наполеона Бонапарта императором 18 мая 1804 г.).


[Закрыть] от ореола Наполеона, от сияния великой легенды – отблески, все еще лежащие на креслах времен консульства с их отчеканенными на бронзе мифологическими сюжетами и головами сфинксов, на потускневших атласных занавесках с прошивками из матовых шелков.

Сама гостиная относилась к более далеким временам, – что Стрезер сразу уловил, – и, подобно старому Парижу, так или иначе все еще с ними перекликалась; однако послереволюционный период, мир, который Стрезер смутно представлял себе как мир Шатобриана, мадам де Сталь и раннего Ламартина, оставил тут свой след в виде арф массивных ваз и светильников – след, отпечатавшийся на разномастных безделках, украшениях и реликвиях. Стрезеру еще ни разу, насколько помнилось, не случалось видеть столь внушительной коллекции семейных реликвий, свидетелей особого достоинства – крошечные старинные миниатюры, медальоны, картины, книги в кожаных переплетах, розоватых и зеленоватых, с золочеными гирляндами, тисненными по корешкам, стоявшие в ряд вместе с другими случайными раритетами за стеклом украшенных чеканкой шкафов. Все эти вещицы Стрезер одарил нежнейшим вниманием. Они были тем, что отличало жилище мадам де Вионе от набитого накупленными сокровищами маленького музея мисс Гостри и уютных апартаментов Чэда. Здесь перед Стрезером было собрание вещей, основу которого составляли прежде всего давние накопления, порою, возможно, и уменьшаемые, но никогда не пополнявшиеся за счет сделанных любым из современных способов приобретений или по случайной прихоти. Чэд и мисс Гостри высматривали, покупали, выхватывали, обменивали, просеивая, выбирая, сопоставляя, меж тем как владелица этой представшей его взору картины, спокойно созерцавшая то, что к ней естественно перешло, – перешло, в чем у нашего друга не было ни малейшего сомнения, по линии отца – лишь получила, приняла и сохраняла спокойствие. Если же все-таки и нарушала свое спокойствие, то, по крайней мере, ради тайной благотворительности во спасение чей-то попранной судьбы. С чем-то, надо думать, она и ее предшественники, вынуждаемые, само собой разумеется, суровой необходимостью, нет-нет да расставались. Но они никогда не продали бы – это у Стрезера не укладывалось в голове – старинную вещь в погоне за «лучшей». Для них не существовало понятия «лучше» и «хуже». Он мог лишь представить себе, что они испытали – в изгнании ли, в дни ли террора (его познания на этот счет не отличались ни определенностью, ни глубиной) – бремя нужды или неотвратимость жертвы.

Бремя нужды, однако, – как бы ни обстояло дело со вторым фактором – сейчас, по всей очевидности, давило несильно: глаз отмечал обилие примет очищенного от излишеств достатка, тьму знаков изысканного вкуса, отличительной чертой которого можно было, пожалуй, назвать эксцентричность. За всем, что он здесь видел, Стрезер чувствовал, стояли маленькие, но сильные пристрастия и маленькие, но глубокие антипатии, острое чутье к вульгарному и личное понимание того, что хорошо. И это в конечном счете создавало ту атмосферу, которую Стрезер так сразу не мог определить, но позже, упоминая в разговоре, наверное, определил бы как атмосферу высочайшей респектабельности, как сознание – пусть скромное, тихое, сдержанное, но отчетливое и всеобъемлющее – личного достоинства. Высочайшая респектабельность – для него это была глухая стена, о которую, оказавшись перед нею в силу затеянной им авантюры, он неизбежно должен был разбить себе лоб. Атмосфера высочайшей респектабельности, теперь он это чувствовал, заполняла все подступы к гостиной: окутывала двор, когда он по нему шел, овевала лестницу, когда он по ней поднимался, звучала в печальном бренчанье старинного звонка – о нет, не электрического, ни в коей мере! – когда Чэд потянул за старый, но тщательно ухоженный шнурок, словом, эта атмосфера была особой, на редкость прозрачной средой, в какой Стрезеру еще никогда не приводилось дышать. В конце четверти часа он уже мог сказать, что тут, в застекленных шкафах, хранятся шпаги и эполеты полковников и генералов былых времен, медали и ордена, украшавшие грудь над давно переставшими биться сердцами, табакерки, жалованные послам и министрам, экземпляры книг, подписанные собственной рукой авторов, ныне возведенных в классики. Стрезера не покидало ощущение, что перед ним женщина, не похожая ни на одну из тех, каких он когда-либо знал. Со вчерашнего дня ощущение это все усиливалось, чем больше он думал о ней, и к тому же нашло свежую пищу в утреннем разговоре с Чэдом. Все это вместе делало ее для него фигурой совершенно новой, в особенности в ее причастности к этому старинному дому и старинным вещам. Были здесь в обилии и книги; две или три лежали на столике рядом со стулом Стрезера, но не такие, как те в лимонно-желтых обложках, на которые он заглядывался со дня приезда и радостям знакомства с которыми уже две недели имел возможность предаваться. На другом столике, в противоположном конце гостиной, красовалось знаменитое «Revue»,[63]63
  «Revue des Deux Mondes» («Обозрение двух миров») – литературный журнал, выходивший в Париже с 1828 по 1944 г., он пользовался большим авторитетом во всей Европе. Среди постоянных авторов журнала были А. Дюма-отец, О. де Бальзак, Ш. О. Сент-Бёв и другие крупнейшие французские писатели XIX в.


[Закрыть] но это знакомое ему по гостиным мисс Ньюсем издание вряд ли принимали здесь за последнее слово моды. У нашего друга тотчас возникла мысль, впоследствии полностью подтвердившаяся, что журнал был внедрен сюда Чэдом. Интересно, какие слова произнесла бы мисс Ньюсем, узнай она, что благодаря пристрастному «влиянию» ее сына подаренный ею нож для разрезания бумаги очутился в «Revue»? Впрочем, пристрастное влияние ее сына тут, как говорится, попало в самую точку – и, правду сказать, уже оставило ее позади.

Мадам де Вионе сидела у камина на мягком стульчике с бахромой, одном из немногих новомодных предметов в ее гостиной, и, откинувшись на спинку, опустив на колени стиснутые руки, сохраняла полную неподвижность; тонкая, живая игра мысли отражалась на ее юном лице. Поленья, пылавшие под низкой беломраморной каминной полкой, ничем не покрытой и канонически строгой, прогорели до серебристой золы, какая остается от дерева легких пород. Одно из окон в глубине гостиной стояло распахнутым настежь над мирным затишьем внутреннего двора, откуда, из дальнего конца, где помещался каретный сарай, доносился слабый шум – милый, домашний, почти сельский: шарканье и постукиванье sabots.[64]64
  деревянных башмаков (фр.)


[Закрыть] На протяжении всего визита нашего друга мадам де Вионе не изменила позы, не сдвинулась ни на дюйм.

– Не думаю, что вы всерьез относитесь к вашей миссии, – начала она, – но все равно я буду говорить с вами, как если бы это было так.

– Иными словами, – тотчас парировал Стрезер, – как если бы это было не так. Позвольте доложить: как бы вы ни говорили со мной, от этого ровным счетом ничего не изменится.

– Не спорю, – отвечала она, весьма стойко и философски принимая его угрозу. – Важно лишь одно: чтобы вы нашли общий язык со мной.

– Чего нет, увы, того нет, – мгновенно отрезал он.

Она помолчала, однако весьма удачно вышла из паузы:

– Не согласитесь ли вы – для начала – говорить со мной так, как если бы вы его нашли?

Только сейчас он понял, как она ломала себя; и к этому присоединилось странное чувство: казалось, ее прекрасные глаза, умоляя, смотрят на него откуда-то снизу. Будто он стоит у порога или окна своего дома, а она – на дороге. Секунду-другую он не протягивал ей руку, не окликал; более того, у него словно язык прилип к гортани. И вдруг защемило сердце, пронзило сочувствием – сочувствием, которое, как ледяное дыхание, обжигает лицо.

– Что я могу? – произнес он наконец. – Разве только выслушать вас, как обещал Чэдвику.

– Ах, я прошу вас вовсе не о том, что имел в виду мистер Ньюсем, – быстро обронила она. По ее тону он понял: она решилась идти на все. – У меня самой есть о чем побеседовать с вами, и совсем о другом.

От ее слов – хотя бедному Стрезеру и стало от них не по себе – он почувствовал радостный трепет: его смелые представления о ней подтвердились.

– Да, – согласился он вполне дружески, – я сразу подумал, что у вас возникли свои мысли.

Казалось, она все еще смотрит на него снизу вверх, но теперь уже более спокойным взглядом.

– Я поняла, что вы так подумали… и это помогло им возникнуть. Вот видите, – добавила она, – все же необходим общий язык.

– Но, по-моему, я решительно вас не удовлетворяю. Да и как? Мне не понятно, чего вы от меня ждете.

– Вам и нет нужды понимать – достаточно помнить. Всего лишь ощущать, что я доверяю вам… и не из каких-то особых соображений. Просто, – и она улыбнулась своей чарующей улыбкой, – я рассчитываю на вашу любезность.

Стрезер надолго замолчал, и они по-прежнему сидели лицом к лицу, пожалуй, все такие же настороженные, пока бедная леди не сделала решительный шаг. Для Стрезера она теперь стала «бедная леди»; у нее явно были затруднения, и, судя по той просьбе, какую она ему высказала, затруднения серьезные. Но чем он мог ей помочь? Ее затруднения возникли не по его вине; он тут был ни при чем. Однако по мановению ее руки эта встреча каким-то образом связала их друг с другом. И эта связь усугублялась массой вещей, строго говоря не имевших к ней отношения и из нее не вытекавших, – усугублялась самой атмосферой, царившей в высокой, холодной, изящной гостиной, где они сидели, тем, что происходило вовне: клацаньем, доносившимся из внутреннего дворика, обстановкой эпохи Первой империи и семейными реликвиями в чопорных шкафах – всем, что было столь же далеким, сколь перечисленное выше, и столь же близким, как ее намертво стиснутые кисти рук на коленях, как взгляд, особенно искренний в минуты, когда глаза особенно сосредоточенно глядели в одну точку.

– Вы ждете от меня, разумеется, чего-то куда более значительного.

– О, это тоже весьма значительно звучит! – рассмеялась она в ответ.

Он чуть было не сказал ей, что она, выражаясь словами мисс Бэррес, бесподобна, но удержался и произнес нечто совсем иное:

– Так о чем же, по мысли Чэда, вам нужно со мной потолковать?

– Ах, у него те же мысли, что у всех мужчин, – переложить бремя усилий на женщину.

– На женщину?… – медленно повторил Стрезер.

– Да, на женщину, к которой расположен… и тем тяжелее бремя, чем сильнее расположен. Чтобы, отводя от него беду, она тем сильнее старалась, чем сильнее к нему расположена.

Стрезер следовал за ходом ее мысли, но вдруг резко свернул на свое:

– И насколько сильно вы к нему расположены?

– Ровно настолько, насколько требуется… чтобы взять разговор с вами на себя. – И тут же быстро ушла в сторону: – Знаете, я все эти дни трепещу от страха: словно от того, что вы обо мне подумаете, устоят или рухнут наши добрые с ним отношения. У меня даже и сейчас, – продолжала она в своей пленительной манере, – дух захватывает… и я, право, призываю всю свою храбрость… в надежде, что вы не скажете обо мне: какая несносная особа.

– Во всяком случае, – спустя мгновенье отозвался он, – я, кажется, не произвожу на вас такого впечатления.

– Что ж, – согласилась она, – вы ведь еще не отказали мне в капле терпения, о которой я прошу…

– И вы уже выводите положительные заключения? Прекрасно. Только я их не понимаю, – продолжал Стрезер. – По-моему, вы просите много больше того, что вам нужно. Что, в конце концов, в худшем случае для вас, в лучшем для себя, я способен сделать? Большего давления, чем я уже употребил, я оказать не могу. Ваша просьба опоздала. Все, что в моих силах, мною уже сделано. Я сказал свое слово и вот к чему пришел.

– Слава Богу, вы пришли сюда! – рассмеялась она и уже иным тоном добавила: – Миссис Ньюсем не думала, что вы так мало преуспеете.

Он медлил в нерешительности, но все же вытолкнул из себя:

– Увы, теперь она именно так думает.

– Вы хотите сказать… – И она осеклась.

– Что сказать?

Она все еще колебалась.

– Простите, что я этого касаюсь, но, если и говорю вещи не совсем положенные… думаю, я все же могу себе это позволить. К тому же разве мы не вправе знать?

– Что знать? – уточнил он, когда его собеседница, замявшись, вновь сникла и замолчала.

Мадам де Вионе сделала над собой усилие:

– Она отказалась от вас?

Впоследствии он сам себе удивился, до чего спокойно и просто встретил ее вопрос:

– Нет еще. – Словно был почти разочарован, словно при ее свободе ожидал большей смелости. И тут же не обинуясь спросил: – Это Чэд сказал вам, какому наказанию меня подвергнут?

Его манера и тон пришлись ей, очевидно, по душе.

– Если вы хотите знать, говорили ли мы об этом, – разумеется. И это заняло далеко не последнее место в моем желании встретиться с вами.

– Чтобы увидеть, принадлежу ли я к тому разряду мужчин, с которыми женщина может?…

– Точно так, вы безупречный джентльмен! – воскликнула она. – И теперь вижу… увидела. Нет, женщина не может! Тут вы вне опасности… и с полным правом. Поверьте в это – и вы станете намного счастливее.

Стрезер промолчал, а когда заговорил, то неожиданно для себя с таким обнаженным доверием, источник которого ему и самому был непонятен.

– Я пытаюсь поверить. Но каким чудом, – вырвалось у него, – каким чудом вы до этого дошли?

– О, – отвечала она, – вспомните, сколько еще до знакомства с вами я благодаря мистеру Ньюсему о вас узнала. Мистер Ньюсем восхищен вашей силой духа!

– Да, почти нет того, чего я не способен вынести! – прервал ее наш друг.

Проникновенная, прекрасная улыбка была ему ответом, и потому он услышал то, что сказал, так, как она это услышала. Не требовалось усилий, чтобы почувствовать: он выдал себя с головой. Но, по правде говоря, он только это и делал. Можно было, разумеется, в какие-то минуты уговорить себя, будто он нагнал на нее страху и холоду. Он знал: это не так, и пока он добился лишь того, что она убедилась: он принимает предложенные ею отношения. Более того, эти отношения – при всей их необязательности и краткости – выльются именно в ту форму, в какую ей угодно будет их облечь. Ничто и никто не помешает ей – уж он во всяком случае – сделать их приятными. В глубине сознания, помимо прочего, у него таилась мысль, что перед ним – здесь, сейчас, рядом, в своем неповторимом, живом и властном облике – одна из тех редкостных женщин, о которых он беспрестанно слышал, читал, мечтал, но каких никогда не встречал; женщина, присутствие которой, чей взгляд, голос, сам факт существования наполняли отношения чувством признательности ей.

Она была из совсем иной породы женщин, чем та, к которой принадлежала миссис Ньюсем, – женщина современная, явно не спешившая с окончательным решением; и теперь, столкнувшись с мадам де Вионе, он понял, насколько простым было его первое впечатление от мисс Гостри. Она, несомненно, была из тех, кого можно быстро постичь, но мир широк, и каждый день преподносит все новые уроки. Во всяком случае, есть отношения и отношения, даже среди самых необычных.

– Ну да, конечно, так я подхожу к возвышенному стилю Чэда, – поспешил добавить Стрезер. – Ему легко меня туда вписать.

Она чуть приподняла брови, словно отрицая от имени молодого человека саму возможность подобного намерения с его стороны.

– Знаете, Чэд будет несказанно огорчен, если вы хоть чего-то лишитесь. Но он полагает, что в ваших силах сделать ее терпимее.

– Вот как, – сказал Стрезер, остановив на ней взгляд. – Так вот чего вы от меня ждете. Только как мне этого достичь? Может быть, подскажете?

– Просто скажите ей правду.

– А что вы называете правдой?

– Ну, любую правду: то, что есть, о нас всех; то, что вы сами видите. Я устраняюсь и предоставляю это вам.

– Весьма вам признателен. Мне нравится, – продолжал Стрезер с резковатым смехом, – как вы устраняетесь.

Но она все так же мило и мягко, словно тут не было ничего такого, настаивала на своем:

– Будьте абсолютно честны. Расскажите ей все.

– Все? – странным эхом отозвался он.

– Да, всю чистую правду, – продолжала, не меняя тона, мадам де Вионе.

– Но в чем она – чистая правда? Именно чистую правду я и пытаюсь обнаружить.

На секунду-другую мадам де Вионе отвела взгляд, но тут же вновь остановила его на Стрезере:

– Расскажите ей все, исчерпывающе и ясно, о нас.

– О вас и вашей дочери? – уставился на нее Стрезер.

– Да, о моей Жанне и обо мне. Скажите ей, – голос мадам де Вионе дрогнул, – что мы вам полюбились.

– А что мне это даст? Или вернее, – уточнил он, – что вам это даст?

Она помрачнела.

– Вы думаете, совсем ничего?

– Она ведь не за тем меня сюда послала, – сказал, помявшись, Стрезер, – чтобы я «полюбил» вас.

– О, – отвечала мадам де Вионе в своей чарующей манере, – она послала вас принять то, что есть.

В этом заявлении, согласился про себя Стрезер, было зерно истины.

– Да, пожалуй, – подтвердил он. – Но как мне принять то, чего я не знаю? – И, собравшись с духом, произнес: – Вы хотите, чтобы Чэд женился на вашей дочери?

Она качнула головой – стремительно и гордо.

– О нет… вовсе нет.

– И сам он тоже этого не хочет?

Она повторила движение головой, но на этот раз ее лицо озарилось каким-то необычным светом.

– Она слишком ему дорога.

– Слишком, чтобы захотеть – вы это имеете в виду – отвезти в Америку.

– О нет. Слишком, чтобы желать одного: пестовать ее и лелеять, быть с ней поистине добрым и ласковым. Мы оба печемся о ней, и вы тоже должны нам в этом помочь. Вы непременно должны еще раз встретиться с моей Жанной.

Стрезеру стало не по себе:

– С удовольствием. Она необычайно хороша.

Впоследствии материнское тщеславие, с которым мадам де Вионе откликнулась на его похвалу, вспоминалось ему как нечто особенно прекрасное.

– Так она понравилась вам, мое сокровище! – И, услышав в ответ восторженное «О!», дала себе волю: – Она – само совершенство! Моя радость!

– Да, да. Если бы мне привелось быть с нею рядом и видеть ее чаще, я, несомненно, испытывал бы те же чувства.

– Вот и скажите это миссис Ньюсем! – воскликнула мадам де Вионе.

– Но что это вам даст? – спросил он, еще больше поражаясь ее настойчивости. И пока она мешкала, не находясь с ответом, решился задать еще один вопрос: – И ваша дочь… она влюблена в Чэда?

– Ах, – почти с испугом отвечала она. – Если бы вы могли это выяснить!

– Я? Человек посторонний? – Он не скрывал удивления.

– Вы уже не посторонний. И сможете бывать с ней, уверяю вас, как человек совершенно свой.

Тем не менее такое положение вещей казалось ему странным:

– Но… если вы, ее мать…

– Ох, нынешние дочки-матери! – весьма непоследовательно вставила она, но тут же переключилась на то, что, видимо, полагала более соответственным главному предмету: – Скажите ей, что ему на пользу знакомство со мной. Ведь вы согласны – на пользу?

Ее слова имели для него куда большее значение, чем он способен был в тот момент оценить. Но и тогда они потрясли его до глубины души:

– О, если это все, чего вы…

– Пожалуй, не совсем «все», – перебила она, – но в значительной степени. – Право же, так, – добавила она тоном, который запал ему в душу, оставаясь среди самого памятного, что там хранилось.

– И прекрасно! – Стрезер улыбнулся ей и почувствовал, что напряжение сковывает его лицо, это продолжалось мгновение.

Наконец мадам де Вионе тоже встала:

– Вам не кажется, что ради…

– Мне следует вас спасти? – Итак, его вдруг осенило, каким образом он мог удовлетворить ее – и каким образом одновременно, так сказать, с честью ретироваться. И выспреннее слово, сам звук которого подталкивал Стрезера к бегству, невольно слетело с его языка: – Я спасу вас, если смогу.