Текст книги "Послы"

Часть 3

VI

В тот же вечер, оставшись в отеле, Стрезер все рассказал Уэймаршу за ужином, который – Стрезер так и не смог избавиться от этого чувства – зря себе навязал, пожертвовав более редкой возможностью. С упоминания принесенной жертвы он и начал свой рассказ, или – как сам бы его назвал, если бы питал больше доверия к собеседнику, – свою исповедь. Исповедь Стрезера сводилась к тому, что он чуть было, так сказать, не попал в полон, но вопреки соблазну не позволил себе принять с ходу приглашение на ужин. Допусти он такую вольность, Уэймарш лишился бы его общества, а потому он подчинился велению совести; он подчинился велению совести и в другом случае, постеснявшись привести с собой гостя.

Уэймарш, съев суп, поверх пустой тарелки озирал мрачным взглядом веления своей совести, вызывая смятение Стрезера, который еще не вполне научился разбираться в последствиях производимого им впечатления. Впрочем, нетрудно объяснить, почему он был не уверен, что его гость придется Уэймаршу по вкусу. Это был молодой человек, с которым Стрезер только что познакомился, ведя некоторые, весьма непростые, расспросы о другом молодом человеке – расспросы, которые единственно благодаря этому новому его знакомцу, не оказались бесплодными.

– О, – сказал Стрезер, – мне о многом надо вам рассказать. – И сказал это тоном, явно призывавшим Уэймарша помочь ему насладиться этим рассказом.

Стрезер замолчал в ожидании, когда подадут рыбу, отпил вина, вытер длинные вислые усы, откинулся на спинку стула и с интересом посмотрел на двух англичанок, которые, скрипя ботинками, шествовали мимо их столика; он даже поздоровался бы с ними, если бы они всем своим видом не охладили его порыв; а потому ограничился тем, что, дабы хоть чем-то проявить себя, громко сказал: «Merci, François!»,[23]23
  Спасибо, Франсуа! (фр.)


[Закрыть] когда официант принес рыбу. Здесь было все, чего Стрезер желал, все, что могло сделать это мгновение прекрасным, все – кроме возможной реакции Уэймарша. Маленькая salle-à-manger[24]24
  столовая (фр.).


[Закрыть] с навощенным полом и желтоватым освещением дышала уютом; Франсуа, скользивший между столиками, расплываясь в улыбке, казался другом и братом; patronne[25]25
  хозяйка (фр.).


[Закрыть] с накладными плечами и поднятыми к груди руками, которые она без конца потирала, всем своим видом заранее выражала согласие с невысказанными мнениями клиента – короче говоря, парижский вечер в восприятии Стрезера находился в полной гармонии с бесподобным вкусом супа, с доброкачественностью, как ему по наивности мнилось, вина, с приятной жесткостью крахмальной салфетки и хрустящей коркой хлеба. Все это было желанным фоном для его исповеди, а исповедь его заключалась в том, что он дал согласие – в этой обстановке признание легко и просто слетело бы у него с языка, лишь бы Уэймарш принял его легко и просто – на déjeuner[26]26
  завтрак (фр.).


[Закрыть] завтра ровно в полдень. Где именно, он не знал: дело в том – и тут была некая тонкость, – что его новый приятель, как ему запомнилось, приглашая его, сказал: «Посмотрим. Куда-нибудь я вас да свожу» – впрочем, большего и не требовалось, чтобы завлечь Стрезера. Теперь же, оказавшись лицом к лицу со своим подлинным сотоварищем, он чувствовал, что вот-вот покраснеет. Он уже позволил себе кое-какие поступки, которые, как по опыту знал, способны были вогнать его в краску. Если Уэймарш их осудит, у него, по крайней мере, будет чем объяснить это охватившее его сознание неловкости, а потому Стрезер принялся представлять свои прегрешения хуже, чем они были на самом деле. При всем том смущение не покидало его.

Чэд был в отсутствии: его не оказалось на бульваре Мальзерб – и вообще в Париже, о чем Стрезер узнал от консьержа, тем не менее он поднялся на третий этаж – поднялся из чувства неконтролируемого и, право же, нездорового, если угодно, любопытства. Консьерж сообщил, что третий этаж сейчас занимает друг жильца, и это послужило Стрезеру благовидным предлогом для дальнейших расспросов, для расследования под кровом Чэда без его ведома.

– Я действительно обнаружил там его друга, который, по его выражению, сохраняет Чэду гнездо, пока сам он, как выяснилось, обретается где-то на юге. Месяц назад он уехал в Канн и, хотя вскоре должен вернуться, раньше чем через неделю не появится. Я, понятно, вполне мог бы неделю обождать и по получении этих сведений сразу уйти, но поступил наоборот: я остался. Я мешкал, слонялся и, более того, пялил во все стороны глаза, и – как бы это назвать – принюхивался. Мелочь, конечно, но там стоял какой-то… какой-то приятный Дух.

На лице Уэймарша выражалось так мало внимания к рассказу друга, что тот слегка опешил, когда в этом месте они оказались на одной волне.

– Вы имеете в виду запах? Какой?

– Восхитительный. А вот какой – не знаю.

Уэймарш издал сердитое «н-да» – и сделал свои выводы:

– Он живет там с женщиной?

Но Стрезер уже заранее приготовил ответ:

– Не знаю.

Уэймарш подождал секунду, надеясь услышать что-то еще, потом спросил:

– Он взял ее с собой?

– И вернется вместе с ней? – подхватил Стрезер и тут же, как и прежде, отрезал: – Не знаю.

То, каким тоном он это произнес, после чего снова откинулся на спинку стула, отхлебнул «Léoville», вытер усы и сказал Франсуа что-то благожелательное, явно вызвало досаду у его сотрапезника.

– Что же, черт побери, вы знаете?

– Как вам сказать, – чуть ли не весело отвечал Стрезер. – Думается, ровным счетом ничего.

Ему было весело, потому что положение, в котором он очутился, кое-что для него проясняло, как в свое время прояснил разговор о том же предмете, который произошел между ним и мисс Гостри в лондонском театре. Теперь он видел шире, и это ощущение широты обзора более или менее прозвучало – да так, что Уэймарш услышал – в последующем ответе:

– Вот это я и выяснил благодаря тому молодому человеку.

– По-моему, вы сказали, что ничего не выяснили.

– Ничего. За исключением того, что я ничего не знаю.

– И какой вам от этого толк?

– Вот я и обращаюсь к вам, – сказал Стрезер, – с тем чтобы вы помогли мне узнать. Я имею в виду, все обо всем, что здесь происходит. Кое-что я и сам уже почувствовал там, в квартире Чэда. Многое уже проявилось, вставая передо мной во весь свой рост. Да и этот молодой человек – приятель Чэда – все равно что открыл мне глаза.

– Открыл вам глаза? На то, что вы ровным счетом ничего не знаете? – Казалось, Уэймарш мысленно обозревал того, кто посмел бы ему такое «открыть». – Сколько этому молодчику лет?

– На мой взгляд, под тридцать.

– И вам пришлось от него это принять?

– О, и не только. Я, как вам уже докладывал, принял от него приглашение на déjeuner.

– И намерены участвовать в этой богомерзкой трапезе?

– При условии, что вы пойдете со мной. Он и вас приглашает. Я рассказал ему о вас. Знаете, он вручил мне свою карточку, – продолжал Стрезер, – и у него оказалось забавное имя. Джон Крошка Билхем, к тому же он уверяет, что все и всегда называют его Крошка Билхем – из-за маленького роста.

– А чем он занимается? – спросил Уэймарш, выказывая должное равнодушие к такого рода подробностям.

– Он рекомендовался живописцем, из небольших. По-моему, очень точно себя определил. Правда, он еще учится; Париж, как известно, – великая школа живописи, и он приехал сюда, чтобы провести в ней несколько лет. С Чэдом они большие друзья, а в его квартире Билхем поселился, потому что она премилая. Он и сам очень мил, к тому же человек любопытный, хотя, – добавил Стрезер, – и не из Бостона.

– А откуда? – спросил Уэймарш; судя по его виду, этот молодой человек был ему уже поперек горла.

– Этого я тоже не знаю. Только он, употребляя собственное его выражение, «ни с какой стороны» не из Бостона.

– Н-да, – наставительно исторгнул Уэймарш из своих ледяных глубин, – не всем же быть из Бостона. Чем же он так любопытен?

– Пожалуй, именно этим! Но, а если серьезно, – всем, – добавил Стрезер. – Да вы и сами увидите, когда познакомитесь!

– Я вовсе не жажду с ним знакомиться, – сердито буркнул Уэймарш. – Почему он не едет домой?

– Наверное, потому, что ему здесь нравится, – помолчав, ответил Стрезер.

Этого Уэймарш, видимо, уже не мог вынести.

– Ему должно быть стыдно за себя! А вы… раз уж признаетесь, что одного с ним мнения, так лучше бы за него не прятались.

И на этот раз Стрезер ответил не сразу.

– Пожалуй, я действительно того же мнения, но пока еще в этом не признаюсь. У меня нет полной уверенности… речь идет о вещах, которые мне надо для себя выяснить. А что до молодого человека, то он мне понравился, а когда люди нравятся… Впрочем, не это имеет значение. – Он словно внутренне собрался. – Да и спору нет, мне и самому нужно, чтобы вы меня пробрали и разбили в пух и прах.

Тут Уэймарш принялся за очередное блюдо, которое оказалось не тем, какое только что у него на глазах поставили на стол двум англичанкам, и это на время заняло его воображение. Однако оно вдруг прорвалось в иную, менее суровую область.

– Ну а квартира сама хороша?

– Восхитительна. Сплошь уставлена прекрасными и ценными вещицами. – И Стрезер мысленно туда вернулся. – Художнику, особенно небольшому…

На дальнейшее у него не хватило слов. Однако его сотрапезник, видимо теперь вновь обретший твердую точку зрения, потребовал продолжения:

– То есть?

– То есть лучше этого жизнь дать не может. К тому же эти вещи оставлены на его попечение.

– Н-да. Значит, он в караульщиках у вашей разлюбезной пары? Неужели лучше этого жизнь предоставить не может? – осведомился Уэймарш. И затем, поскольку Стрезер не отвечал и, видимо, все еще был погружен в воспоминания, продолжал: – А он знает, кто она такая?

– Не знаю. Не спрашивал. Не мог. Это было исключено. Вы тоже не спросили бы. Да мне и не хотелось. И вам бы тоже, – на одном дыхании проговорил Стрезер, оправдываясь. – Здесь вообще не спрашивают, кто что о ком знает.

– В таком случае, зачем вы сюда приехали?

– Ну, чтобы увидеть все самому, не прибегая к их помощи.

– Тогда к чему вам моя?

– О, – засмеялся Стрезер. – Вы не принадлежите к ним! И я знаю, что знаете вы.

Однако под жестким взглядом Уэймарша, вызванным последним утверждением, – а у него были основания усомниться в справедливости подобного вывода, – Стрезер почувствовал шаткость своих оправданий. И был еще более сражен, когда Уэймарш вдруг сказал:

– Послушайте, Стрезер. Бросьте это.

Наш друг улыбнулся собственным сомнениям.

– Вы имеете в виду мой тон?

– Нет. Бог с ним, с вашим тоном. Я имею в виду ваши попытки вмешаться в чужую жизнь. Бросьте это дело. Предоставьте им самим вариться в собственном соку. Вам дали поручение, для которого вы не годитесь. Кто же пользуется частым гребнем, когда надо чистить коня?

– А я – частый гребень? – рассмеялся Стрезер. – Вот уж никогда бы так себя не назвал!

– Тем не менее именно гребень. Правда, вы уже не такой молодой, каким были прежде, но зубы сохранили.

Стрезер отдал должное юмору друга:

– Поостерегитесь, как бы я не вонзил их в вас! Мои друзья из Вулета вам бы понравились, Уэймарш, – заявил он, – непременно понравились бы. И уверен, – это было не совсем кстати, и Стрезер придал своим словам неожиданную и чрезвычайную силу, – вы им тоже понравились бы.

– О, только не надо их напускать на меня, – взмолился Уэймарш.

Стрезер все еще медлил, держа руки в карманах.

– Чэда надо вернуть домой – это совершенно необходимо, как я уже сказал.

– Для кого необходимо? Для вас?

– Да, – вдруг сказал Стрезер.

– Потому что, заполучив его, вы получите миссис Ньюсем?

Стрезер не отвел глаза:

– Да.

– А если нет, то и ее не получите?

Вопросы были все беспощаднее, но он не стал уклоняться от ответа.

– Думается, это скажется на наших взаимопониманиях. Чэд крайне нужен – или вполне может оказаться крайне нужным – в фирме.

– А фирма крайне нужна мужу его матери?

– Как вам сказать. Я, естественно, хочу того, чего хочет моя будущая жена. А наше дело выиграет, если у нас будет там свой человек.

– Иными словами, если у вас будет там свой человек, вы – вы лично – женитесь на еще больших деньгах. Ведь она, как я вас понял, и без того богата и станет еще богаче, если удастся расширить дело, пустив по путям, которые вы наметили.

– Не я их намечал, – мгновенно возразил Стрезер. – Мистер Ньюсем – а он превосходно знал, как вести производство, – наметил их десять лет назад.

– Вот как! – взмахнул своей шевелюрой Уэймарш, давая понять, что это не имеет значения. – Во всяком случае, вы яростный поборник расширения.

Секунду-другую его приятель молча взвешивал справедливость подобного обвинения.

– По-моему, «яростный» ко мне вряд ли применимо, коль скоро я с такой готовностью клюю на возможность и опасность оказаться под воздействием чувств, противостоящих желаниям миссис Ньюсем.

Уэймарш долго и серьезно мысленно рассматривал этот довод.

– Да, так. Вы и сами боитесь, как бы вас не обработали. Но это ничего не меняет, – добавил он, – вы, Стрезер, ненадежный человек.

– О, – поспешно запротестовал Стрезер.

– Да, ненадежный. Вот вы просите меня о помощи – пробуждаете к себе интерес, а потом пренебрегаете моими советами. Вы говорите, что вам нужно, чтобы вас распушили в пух и прах…

– Не все так просто! Разве вы не видите, – перебил его Стрезер, – в чем, как я уже объяснил, мой интерес. Мой интерес в том, чтобы не дать себя обработать. Если я поддамся – плакала моя женитьба. Если я провалю задание, я и тут провалюсь, а провалюсь тут, провалюсь во всем – останусь на бобах.

Уэймарш с полным вниманием его выслушал.

– Какая вам разница, на чем или с чем вы останетесь, если останетесь замаранным?

– Благодарствуйте, – наконец вымолвил Стрезер. – А вы не думаете, что ее мнение об этом…

– Могло бы меня удовлетворить? Нет.

Они снова смерили друг друга долгим взглядом, и, отводя глаза, Стрезер снова рассмеялся:

– Вы несправедливы к ней. Вы плохо ее знаете. Спокойной ночи.

На следующее утро Стрезер завтракал в обществе мистера Билхема и Уэймарша, который по странной непоследовательности пожелал разделить с ними компанию. В одиннадцатом часу он, к удивлению своего приятеля, вдруг дал знать, что, так уж и быть, готов к нему присоединиться, после чего они отправились вместе, шагая в некотором отдалении друг от друга, что было даже чересчур, на бульвар Мальзерб – пара, посвятившая день знакомству с неотразимыми чарами Парижа и глазеющая на них с неприкрытой откровенностью, как и все пары в ежедневной тысяче позорящих себя таким же образом туристов. Они шли не торопясь, глядели по сторонам, любуясь то тем, то этим, и голова у каждого шла чуть-чуть кругом: уже многие годы Стрезер не знавал такого обилия свободного времени – целый мешок с золотом, из которого он беспрестанно черпал пригоршнями. Он был уверен, что и после их маленького пиршества с Билхемом его ждет еще несколько упоительных часов, которые он использует как пожелает. Ведение дел по спасению Чэда пока еще не требовало спешки, и он только утвердился в этом, когда полчаса спустя сидел в гостиной Чэда, пряча ноги под красным деревом, с мистером Билхемом по одну руку, его приятельницей по другую и Уэимаршем, восседавшим визави; в открытые потокам солнца окна, к которым вчера устремлялись крылья стрезеровского любопытства, вливался – мягко, невнятно, но уже несомненно неся нашему другу сладость, – неумолчный гул Парижа. Охватившие его тогда чувства принесли плоды даже быстрее, чем он успел их отведать, и сейчас Стрезер буквально ощущал, как переламывается его судьба. Вчера, стоя на улице, он никого и ничего не знал. Но разве теперь его взгляд, направленный окрест, не натыкался на преграду?

«Что у него на уме? Что тут затевается?» – вот примерно какие вопросы вставали в глубине его сознания, когда он смотрел на Крошку Билхема. Меж тем он вполне мог, как вскоре убедился, составить себе представление обо всех и вся по любезному своему хозяину и гостье, сидевшей от него слева. Эта дама слева, дама, поспешно и специально приглашенная, чтобы «принять» мистера Стрезера и мистера Уэймарша – как сама она объяснила свое появление – была весьма примечательной особой, и ее присутствие прежде всего побудило нашего друга задуматься, не является ли, по сути, эта затея самой приманчивой, самой золоченой из ловушек. Приманчивой ее бесспорно можно было назвать – такой до тонкости продуманной вкусной едой их угощали, а окружающие их предметы иными, как золочеными, быть не могли, когда мисс Бэррес, так звали эту даму, глядела на них своими выпуклыми парижскими глазами сквозь лорнет на удивительно длинной черепаховой ручке. Почему мисс Бэррес – дама тертая, тощая, прямая как палка и необыкновенно жизнерадостная, увешанная драгоценностями, абсолютно свободная в обращении, легко затевающая споры и своей прической напоминавшая Стрезеру голову с портрета прошлого века, только без пудры, – почему именно мисс Бэррес наводила на мысль о «ловушке», Стрезер затруднился бы сразу объяснить; в свете своей убежденности он полагал, что выяснит это позже, и выяснит все до конца: он вбил себе в голову, что выяснить это ему необходимо. Меж тем он мысленно решал, что ему думать о каждом из новых знакомых, поскольку этот молодой человек, назвавшийся другом и представителем Чэда, проявил себя, устроив подобное действо, весьма неожиданным для Стрезера образом, а эта мисс Бэррес, принимая в расчет все подробности, не постеснялась выступить гвоздем программы. Стрезер с интересом наблюдал за ними: он чувствовал, что попал в круг новых понятий, иных мер и стандартов, другой шкалы отношений и что перед ним счастливая пара, которая смотрит на мир совсем не так, как он и Уэймарш. Меньше всего он предполагал, что окажется в одном ряду с Уэймаршем, как если бы они придерживались сравнительно одних и тех же взглядов.

Уэймарш был великолепен – такую аттестацию, по крайней мере, выдала ему приватно мисс Бэррес.

– О, ваш друг – фигура: американец старого пошиба; не знаю, как лучше этот тип назвать. Библейский пророк, Иезекииль, Иеремия;[27]27
  Иезекииль – иудейский пророк VII–VI вв. до н. э. В своих проповедях он призывал к неуклонному соблюдению предписаний иудаизма. Автор книги Ветхого Завета, носящей его имя («Книга пророка Иезекииля»). Иеремия – иудейский пророк VII – начала VI в. до н. э. В основу книги Ветхого Завета, носящей его имя, вошли проповеди и изречения Иеремии, записанные им самим и его сподвижником Барухом. Иеремии приписывается авторство книги Ветхого Завета «Плач Иеремии».


[Закрыть] они хаживали к моему отцу на рю Монтань, когда я была девчонкой, – американские священники при Тюильри или других дворах. Вот уже много лет как мне ни один такой не попадался; при виде их отогревается мое заиндевевшее сердце. А этот ваш образчик – превосходен. Знаете, в должном месте ему обеспечен succès fou.[28]28
  безумный успех (фр.).


[Закрыть]

Стрезер не преминул осведомиться, где это должное место, поскольку от него требовалось немалое присутствие духа, чтобы перекроить их планы.

– О, квартал художников и такое прочее. Здесь, например, как видите.

Он чуть ли не слово в слово повторил за ней:

– Здесь?… Разве это квартал художников?

Но она отмахнулась от его вопроса своим черепаховым лорнетом и вместо ответа проворковала:

– Ах, приведите его ко мне!

На этот счет у Стрезера не возникало сомнений – привести к ней Уэймарша, – под чьим осуждающим взглядом сама атмосфера вокруг, казалось, сгустилась и накалилась, – было меньше всего в его силах. Уэймарш даже больше, чем его спутник, чувствовал себя в ловушке и, в отличие от своего спутника, не умел принимать равнодушный вид и, несомненно, вследствие этого все сильнее наливался столь украшавшим его мрачным пылом. Откуда мисс Бэррес было знать, что он уже вынес ей суровый приговор за распущенность? Оба наши приятеля прибыли на бульвар Мальзерб, полагая в душе, что мистер Билхем поведет их в то или иное прибежище серьезного художественного братства, которые показывают среди достопримечательностей Парижа. В роли любознательных туристов они сочли бы возможным в подходящий момент выразить и свою точку зрения. Единственное условие, которое в последнюю минуту поставил Уэймарш, – чтобы за него никто не платил; однако теперь он, с каждым следующим блюдом, все яснее понимал, что за него заплатили предостаточно и, как про себя решил Стрезер, вынашивал планы возмездия. Даже только глядя на приятеля через стол, Стрезер чувствовал, в каком тот состоянии, и чувствовал это, когда они вернулись в маленький салон, о котором он сам вчера столько рассказывал, и особенно, когда все вышли на балкон, который разве что монстр не признал бы лучшим местом для переваривания вкусной пищи. Ситуация эта для мисс Бэррес усугубилась благодаря отменным сигаретам, заимствованным, как было признано и засвидетельствовано, из превосходных запасов Чэда, – в потреблении которых Стрезер, неожиданно для самого себя и сильно на сей стезе продвинувшись, почти не отставал от прекрасной дамы. Погибать от меча или от мора – ему было уже все равно, к тому же он знал, что, поддержав эту леди излишеством, которое он редко себе позволял, мало что изменял в общей сумме – каковую Уэймаршу ничего не стоило приумножить – ее прегрешений. Уэймарш был старый курильщик, заядлый курильщик, но сейчас, воздержавшись, получил преимущество перед людьми, легко относившимися к тому, на что другие смотрели с должной серьезностью. Стрезер же вообще не курил и теперь испытывал такое чувство, словно похвалялся перед приятелем какими-то особыми, толкнувшими его на этот разгул причинами. Причина же – это казалось ясным и ему самому – заключалась в том, что ему ни разу в жизни не приходилось курить вместе с дамой.

Однако в самом присутствии здесь этой дамы было нечто необычное, свободное; возможно, именно то, что она была среди гостей, делало курение наименьшей из обретенных ею свобод. Будь Стрезер уверен, что всегда понимает, о чем – в особенности с Билхемом – она ведет разговоры, он, пожалуй, сумел бы расчислить и остальное, ужаснулся бы про себя и убедился, что Уэймарш разделяет его чувства; но, по правде говоря, он плохо в них разбирался: до него доходил лишь общий смысл, а когда в отдельных случаях он что-то улавливал и истолковывал, на него тотчас нападали сомнения. Ему хотелось понять, что означают их речи, однако его собеседники то и дело касались предметов, которые, по его разумению, вряд ли вообще что бы то ни было означали. «О нет, не то!» – мысленно заключал он чуть ли не каждую свою попытку. Он впервые оказался здесь в положении, из которого, как будет видно в дальнейшем, счел необходимым себя всеми силами вытаскивать, а впоследствии не раз вспоминал эту первую ступень своего развития. Главное место в разговорах – как позднее уяснил себе Стрезер, на что не понадобилось чрезмерных усилий, – занимал сюжет о двусмысленном положении Чэда, вокруг которого они, по-видимому, без конца цинично плясали. Они считали его положение неприличным, а, следовательно, считали неприличным и все то, что и в Вулете считалось таковым – то, о чем Стрезер и миссис Ньюсем хранили глухое молчание. Молчание это было вызвано тем, что дела Чэда выглядели крайне непристойно и о них не стоило говорить, и к тому же выражало их убежденность в том, насколько они непристойны. Поэтому как только бедняга Стрезер пришел к выводу, что их непристойность подспудно, а возможно, даже и открыто, являет собой то, на чем зиждется наблюдаемая им сейчас картина, он не мог уже уклониться от необходимости видеть ее отраженной во всем, что попадалось ему на глаза. Он понимал, какая это ужасная необходимость, но таков, насколько мог судить, был непреложный закон, управлявший каждым, прикосновенным к беспутной жизни.

Каким краем эта беспутная жизнь упиралась в Крошку Билхема и мисс Бэррес, оставалось коварной, утонченной загадкой. Стрезеру очень хотелось, чтобы они имели к ней лишь косвенное отношение: любые иные в его глазах демонстрировали бы лишь грубость и дурные манеры, однако косвенное отношение не препятствовало им – как ни поразительно! – с благодарностью пользоваться всем, что принадлежало Чэду. Они то и дело вспоминали о нем, взывая к его доброму имени и доброму нраву, чем вносили невероятную сумятицу в голову нашего друга, так как всякий раз, поминая Чэда, по-своему пели ему хвалу. Превозносили за щедрость, одобряли вкус, тем самым, по мнению Стрезера, выставляя себя ростками, сидящими в той почве, где эти качества процветали. Стрезер чувствовал себя в затруднительном положении: он и сам сейчас сидел с ними рядом и в какой-то миг просветления даже позавидовал Уэймаршу, чья несгибаемость, по сравнению с его податливостью, казалась воистину прекрасной. Одно было несомненно – он понимал, что должен принять решение. Он должен найти ходы к Чэду, должен его дождаться, войти с ним в отношения, завладеть им, не теряя при этом способности видеть вещи такими, какие они есть. Он должен заставить его прийти к себе – а не идти самому, торя, так сказать, путь. И во всяком случае, четче определить, что именно – если уж он, ради удобства, на это пойдет, – предать забвению. Именно на эту существенную деталь – а она не могла не быть окутана тайной – Билхем и мисс Бэррес проливали на редкость мало света. Вот каким оказалось положение дел.