Текст книги "Послы"

Часть 9

ХХII

– Сколько ни бьюсь, – говорил Стрезер мадам де Вионе несколько дней спустя, – не могу вытянуть из них даже случайного признания, что Чэд уже не тот молодой человек, какого они последние три года с неодобрением наблюдали с другой стороны океана. Они упорно отмалчиваются на этот счет; хотя, должен признать, в качестве политики – parti pris,[83]83
  предвзятого мнения (фр.).


[Закрыть] игры с дальним прицелом, как это у вас называется, – такой образ действий весьма примечателен.

Настолько примечателен, что наш друг, мысленно представив себе эту тактику во всем объеме, остановился перед любезной хозяйкой. Его визит не длился еще и десяти минут, а он уже, поднявшись со стула, в надежде одолеть волнение, вышагивал перед ней взад и вперед, как имел обыкновение вышагивать перед Марией Гостри. Он явился в назначенное время, минута в минуту, но был весь как на иголках, раздираемый между желанием обо всем ей рассказать и сомнением, есть ли ему что рассказать. За короткий промежуток между встречами его впечатления, вопреки возникшему в их отношениях осложнению, умножились – впрочем, он уже откровенно, уже прилюдно признал это осложнение. Если мадам де Вионе на глазах у Сары втащила его в свою лодку, на сегодняшний день не было ни грана сомнений, что он там остался, а его мысли часами были заняты лишь одним: как содействовать тому, чтобы ее лодка плыла. В эту минуту они с мадам де Вионе были, как никогда, заодно, и он воздержался от восклицаний и укоров – они замерли у него на губах еще в отеле. Ему нужно было сказать ей вещи поважнее, чем попрекать неловким положением, в которое она его поставила, тем более что, как он очень быстро рассудил, положение это было скорее всего неизбежно. Однако такая точка зрения – вернее, позиция – не разъясняла и половины из того, что, по его расчетам, входило в предостережение, которое мадам де Вионе предстояло выслушать, как только он перешагнет ее порог. Она отвечала очень кротко: он слишком спешит; и добавила добродушно, что, если она сохраняет спокойствие, ему, несомненно, сам Бог велел. Он сразу ощутил ее присутствие, сразу почувствовал, насколько ее тон и все в ней действуют на него умиротворяюще и прежде всего – один из признаков ее благотворного влияния, – с какой приятностью он беседует с ней. К тому моменту, когда он изложил, почему его впечатления – даром что они умножились – не переставали внушать ему беспокойство, казалось, он провел с ней в дружеской беседе не минуты, а часы. Беспокойство же его вызывалось тем, что Сара была умна – умнее, чем до сих пор имела случай это обнаружить. Нет, он не стал бы утверждать, будто ее проницательность явилась частичным следствием прямого доступа в глубины, которыми отличалась ее мать, да и, учитывая всю глубину прозорливости миссис Ньюсем, снаряд, туда опущенный, вряд ли достиг бы дна. Однако нашего друга нет-нет да посещали опасения, что при наметившихся темпах сближения с миссис Покок, он, пожалуй, вскоре вынужден будет признать, что ему порой начинает казаться, будто он имеет дело с самой миссис Ньюсем. Сара, надо полагать, непременно догадается, что происходит у него в душе, и это, естественно, позволит ей еще больше его терзать, а с того момента, когда она будет знать наверняка, она сможет терзать его всласть.

– Но почему «сможет»? – Его собеседницу явно поразил употребленный им глагол.

– Так уж я устроен – думаю обо всем сразу.

– Вот уж чего ни в коем случае не нужно делать, – улыбнулась она. – Думать нужно о как можно меньшем числе вещей.

– Да, но тогда нужно уметь сделать правильный выбор. Я только хотел сказать – я ведь изъясняюсь не без усилий, – что миссис Покок как раз очень удобно наблюдать за мной. Я некоторым образом пребываю в подвешенном состоянии, и ей видно, как я кручусь и дергаюсь. Ну да ничего, я выдержу. Покручусь и выкручусь.

Мадам де Вионе не преминула оценить эту картину и, по его ощущению, искренне сказала:

– Не знаю никого, кто вел бы себя с женщиной таким рыцарем, как вы со мной.

Рыцарем он и хотел быть; но даже под утверждающим его рыцарство взглядом чарующих глаз не мог поступиться истиной.

– Когда я говорю о подвешенном состоянии, – рассмеялся он, – я имею в виду также и решение своей судьбы.

– О да… и вашей также!

Этим она умаляла его благородство, и поэтому посмотрела на него еще ласковее.

– Однако я не собираюсь занимать вас разговором о своей особе, – продолжал он. – Это мои маленькие беды, и я упомянул о них просто как о части тех козырей, которыми владеет миссис Покок.

Нет, нет! Как ни велико было искушение, как ни томила неопределенность, каким бы облегчением ни было сейчас открыть душу, он не станет говорить с ней о миссис Ньюсем, не станет перекладывать на ее плечи беспокойство, овладевшее им, когда Сара Покок с явным расчетом избегала упоминать имя матери. Представляя интересы своей матери и выступая ее представительницей, она ни разу – тут-то и таилась угроза – не назвала ее имени. Она не передала никаких поручений, не вспомнила ни одного вопроса, а лишь со скучающим видом человека, соблюдающего приличия, отвечала на те, которые задавал он. И делала это в особой манере – словно снисходя к учтивому, но не стоящему внимания бедному родственнику, седьмой воде на киселе – так что они казались нелепыми в собственных его глазах. К тому же, спрашивая о том или о сем, он по большей части опасался предать гласности то обстоятельство, что последнее время был лишен непосредственных, частных известий, хотя по всем канонам должен был ими располагать – обстоятельство, на которое Сара, исходя из своей глубокой политики, не позволила себе и намека. О всех этих странностях Стрезер ни в коем случае не собирался сообщать мадам де Вионе, сколько бы они ни заставляли его вышагивать взад и вперед. Он и не сказал о них ни слова, как не сказала и она – у нее тоже были свои высокие представления о приличиях, – но к концу десятой минуты его визита это отнюдь не уменьшило радости от близости с ней, большей, – ведь он спасал ее! – чем ему когда-либо представлялся случай прежде. В итоге взаимные недомолвки нисколько не нарушили гармонии между ними, хотя в глубине души оба знали, о сколь многом они промолчали. Ему очень хотелось повернуть ее на разговор – критический – о миссис Покок, но, верный принятой линии поведения, которую считал воплощением чести и деликатности, Стрезер даже не спросил, какое эта леди произвела на нее впечатление. Впрочем, он и так знал, не причиняя графине лишнего беспокойства, что вызвало у нее недоумение: она не могла понять, почему Сара, при ее данных, лишена обаяния; но именно этот главный вопрос оставляла про себя. Стрезера очень интересовало, что она думает об этих данных, которые у Сары, несомненно, были и оценку которых по законам хорошего вкуса ему хотелось услышать, но отказал себе, сочтя чрезмерным, даже в этом удовольствии. Сегодня она, как никогда, казалась ему своего рода примером счастливого проявления дарований. Да и как могла женщина, чье обаяние созрело на совсем иной почве, найти его у Сары? С другой стороны, в отличие от мадам де Вионе, Сара обходилась и без обаяния. Однако оставался самый главный вопрос: что думает Чэд о своей сестре, и тут же сам по себе следовал второй: как оценила брата Сара. Вот об этом они могли говорить, и говорить с полной свободой, обретенной ценой запрета на остальные темы. Однако и тут возникала трудность: пока они ограничивались лишь догадками. За эти день-два Чэд так же мало подсказал им, как и Сара, а мадам де Вионе созналась, что даже не видела его после приезда сестры.

– И вам уже кажется, что прошла вечность?

Она отвечала с полной чистосердечностью:

– Да, не скрою: мне его недостает. Иногда мы видимся ежедневно. Вот такая у нас дружба. Понимайте как знаете. – Она лукаво улыбнулась искрометной улыбкой, нет-нет да озарявшей ее лицо, не раз озадачивая Стрезера: как, собственно, должен был он это понимать? – Но Чэд поступает совершенно правильно, – поспешила она добавить. – Я желаю ему всяческой удачи и ни в чем не хочу ему мешать. Лучше уж я три месяца его не увижу. Я просила его быть с ними ангелом, да он и сам это понимает.

Он мгновенно схватил ее мысль и снова зашагал: какая поразительная смесь чистосердечия и скрытности! Порою она полностью подтверждала его представление о ней, которое было ему бесконечно мило, порою, казалось, развевала в прах. Теперь она говорила так, словно главным ее искусством была искренность и вместе с тем словно ее искренность была сплошь искусством.

– О, он целиком отдал себя в их распоряжение и будет ублажать до конца. Да и как упустить такой шанс – теперь, когда это само идет ему в руки, – составить полное о них мнение, а оно важнее, смею заметить, и вашего и моего. Но сейчас он весь начинен ими, – сказал Стрезер, возвращаясь. – Он намеренно ими пропитывается. Должен сказать, он ведет себя превосходно.

– Ах, кому вы это говорите, – сказала она тихо. И затем еще тише: – Ему все по силам.

– Да, он просто великолепен! – горячо подтвердил Стрезер. – Я испытываю истинное удовольствие, наблюдая его с ними, – заявил он, усердствуя, хотя фальшь взятого ими тона резала ему слух. Этими расточаемыми друг перед другом похвалами молодому человеку они выставляли его результатом ее заинтересованности в нем, плодом ее гения, признавали ее участие в создании столь редкостного феномена, и Огрезера так и подмывало попросить, чтобы она рассказала подробнее, чем до сих пор, каким образом ей удалось этого достичь. Вопрос в том, как свершить такое чудо и каким оно выглядело в ее собственных глазах, напрашивался сейчас сам собой. Но момент, увы, был упущен, уступив место более насущным предметам, и Стрезеру оставалось лишь продолжить свои восторги по поводу столь замечательного явления. – Бальзам на душу – знать, что ему можно довериться абсолютно во всем! – И после короткой паузы, так и не дождавшись от мадам де Вионе подтверждения, словно ее доверенность имела пределы, добавил: – Я имею в виду, что он несомненно сумеет показать им товар лицом.

– О да, – произнесла она задумчиво, – если только они не станут закрывать на это глаза.

У Стрезера, однако, было тут свое мнение:

– Вряд ли это так уж важно!

– Вы хотите сказать, потому что они – что бы ни делали – все равно ему не понравятся?

– Что бы ни делали! Да они мало что могут тут сделать, особенно если у Сары не найдется за душой много большего, чем она успела предъявить.

Мадам де Вионе задумалась.

– Ах, она употребит весь свой такт! – Это суждение, по поводу которого они обменялись взглядами, – смотря прямо друг другу в глаза, – не вызвало у Стрезера возражений, однако казалось, будто он принял его за шутку. – Она будет говорить с ним убедительно и ласково. И заговорит до смерти. И, пожалуй, сумеет завладеть им, как никогда не суметь ни вам, ни мне, – заключила мадам де Вионе.

– Да, пожалуй, – теперь уже улыбнулся Стрезер. – Только изо дня в день он все свое время проводит с Джимом. Катает его по Парижу.

Она явно этого не знала.

– А что такое Джим?

Он сделал еще один тур, прежде чем ответить:

– Как? Чэд не представил вам Джима? То есть я имею в виду, не изобразил его? – Стрезер даже как-то смешался. – Разве он не рассказывает вам обо всем?

Она замялась.

– Нет. – Глаза их, снова встретившись, все сказали друг другу. – Не так, как вы. Слушая вас, я словно вижу их или, по крайней мере, чувствую. Впрочем, я почти ни о чем его не спрашиваю, – добавила она. – Как-то не хочется его сейчас беспокоить.

– Мне тоже, и по той же причине, – сказал он, поощрительно кивая; так что по данному пункту – словно ответ ее был исчерпывающим – они полностью сошлись. Но тут Стрезер вернулся к другой, засевшей у него в голове мысли и, занявшись ею, сделал еще один круг, снова остановился и заговорил почти с жаром: – Джим, видите ли, весьма примечательный господин. Именно Джим, думается мне, сделает то, что надо.

– Завладеет Чэдом?

– Нет, как раз наоборот. Не даст развернуться Саре. – И теперь он, наш друг, показал ей, как глубоко все продумал. – Джим очень скептичен!

– Ах, милый Джим! – Мадам де Вионе чуть-чуть улыбнулась.

– Воистину милый! Буквально! Ужас что за человек! Он хочет – да простит ему небо – нам помочь.

– Вы хотите сказать, – не выдержала она, – помочь мне?

– Ну прежде всего Чэду и мне. Но вас он тоже не сбрасывает со счетов, хотя пока очень мало вас видел. Правда, сколь мало он вас ни видел, он – если позволите – видит в вас весьма развитую особу.

– Развитую? – Она жаждала услышать все до конца.

– Да, этакую гетеру, только, разумеется, самого высшего пошиба. Дурную, завлекательную, неотразимую.

– Ах, милый Джим! Право, я хочу познакомиться с ним. Просто должна.

– Разумеется. Но что это даст? Боюсь, вы только его разочаруете.

Она не обиделась – приняла как шутку.

– Я попытаюсь ему понравиться. Значит, лучшей рекомендацией мне в его глазах будет служить моя порочность?

– Порочность и женские прелести, с которой он, в вашем случае, их соединяет. Видите ли, по его мнению, мы с Чэдом приехали сюда прежде всего, чтобы развлечься – он смотрит в корень и без затей. Ничто не способно переубедить его в отношении меня: я, вслед за Чэдом, приехал в Париж срывать цветы удовольствия, пока мое время еще не ушло. Правда, от меня он подобной прыти не ожидал; но, с другой стороны, в Вулете мужчины моего возраста – в особенности те, от кого этого меньше всего ожидают, – замечены в склонности к странным срывам, к запоздалой и весьма опасной приверженности к чрезвычайному, к идеальному. Результат прожитой в Вулете жизни, который часто приходится наблюдать. Я излагаю вам точку зрения Джима – его представление об этих вещах. Ну а его жена и теща, – продолжал пояснять Стрезер, – не выносят подобных историй – в любом возрасте, позднем или раннем. Вот Джим, восставая против своих дам, и придерживается как раз обратной точки зрения. К тому же, – добавил Стрезер, – не думаю, что он так уж жаждет возвращения Чэда. Если Чэд не вернется…

– Он получит, – на лету схватила мадам де Вионе, – большую свободу рук.

– Да, если угодно: Чэд стоит выше.

– Стало быть, он теперь будет действовать en dessous,[84]84
  скрытно (фр.).


[Закрыть] стараясь убаюкать Чэда.

– О нет! Он не будет «действовать» и вообще ничего не будет делать en dessous. Он очень порядочный человек, и роль предателя в собственном лагере не для него. Но ему доставляет удовольствие иметь какое-никакое, а собственное мнение о нашем с Чэдом двуличии; он готов с утра до ночи вбирать в себя то, что, по его неистовому убеждению, является Парижем, и во всем остальном он будет за Чэда – уж таким, каков есть.

Она призадумалась:

– Серьезным предостережением?

– Вы чудо! – не смог он удержаться от восторга. – Недаром все это говорят. – И тут же стал пояснять, что имел в виду: – Я сопровождал его в первый же день по приезде, и знаете, что совершенно непроизвольно он мне выложил? Вот что у них на уме: не что иное, как исправление нынешних обстоятельств нашего друга, практически полное отречение и искупление, что, по их мысли, ему еще не поздно сделать. – И после паузы – пока она, обдумывая услышанное и борясь с вновь нахлынувшей тревогой, казалось, мужественно взвешивала такую возможность – заключил: – Но уже поздно. Благодаря вам!

На это его заявление она снова откликнулась несколько неопределенно:

– Мне? Помилуйте.

Он стоял перед ней как в чаду. Он высказался – теперь можно позволить себе и шутку:

– Все относительно! Вы – лучше, чем такое.

– А вы лучше всего на свете! – только и нашлась она, и тут же ей пришла в голову совсем другая мысль: – Как вы думаете, миссис Покок приедет ко мне?

– О да, непременно. Как только мой друг Уэймарш – теперь уже ее друг – даст ей передышку.

– Они такие неразлучные друзья? – заинтересовалась она.

– Разве вы не заметили все это сами там, в отеле?

– О, – рассмеялась она, – «все это»! Не слишком ли сильно сказано? Впрочем, не знаю… не помню. Я целиком была поглощена ею.

– Вы были неповторимы! – откликнулся Стрезер. – Только совсем не сильно сказано; напротив, очень мало сказано. Ну да, пусть тешатся. Ей нужно кого-то возле себя иметь.

– А вы?

– Вы полагаете, она рассчитывала на меня – или даже на вас, – как на тех, кого будет иметь? – Стрезер без труда отсек такое удовольствие. – Видите ли, в ее представлении у каждого непременно кто-то есть. У вас есть Чэд – у Чэда вы.

– Вот как. – И она сделала свои выводы: – А у вас Мария.

Пусть! Он, со своей стороны, это принял.

– Да, у меня Мария. А у Марии – я. И так далее.

– А мистер Джим – у него кто?

– В его распоряжении – или словно так – весь Париж.

– А разве мистер Уэймарш, – вспомнила она, – не предпочитает всем мисс Бэррес?

– Мисс Бэррес – дама raffinée,[85]85
  утонченная (фр.).


[Закрыть] и миссис Покок не наносит ущерба ее удовольствиям. Напротив, скорее, к ним прибавит, в особенности если, одержав победу, предоставит мисс Бэррес возможность ее созерцать.

– Как хорошо вы нас знаете! – Мадам де Вионе даже вздохнула.

– Отнюдь нет. Это нас, мне думается, я знаю. Знаю Сару – вот почва, на которой я, пожалуй, стою твердой ногой. Уэймарш будет вывозить Сару, а Чэд – Джима, и я, смею вас заверить, буду только рад за них обоих. Сара получит желаемое: принесет свою дань идеалу, и Джим также принесет свою. В Париже все это разлито в воздухе – иначе просто нельзя. К тому же Саре прежде всего хочется, в числе прочего, особенно подчеркнуть, что она не для того отправилась в Европу, чтобы проявлять ограниченность. Это, по крайней мере, она даст нам «почувствовать».

– Ох, – вздохнула мадам де Вионе, – сколько всего, надо думать, нам предстоит «почувствовать»? Но при таком раскладе что будет с милой крошкой?

– С Мэмми – если мы все заняты? Ну тут, – сказал Стрезер, – можно положиться на Чэда.

– Вы хотите сказать: он займется ею?

– Он окажет ей всевозможное внимание, как только сбросит с себя Джима. Ему нужно взять от Джима, что тот может дать… и даже то, что не может… впрочем, он и так уже все получил, и даже больше того, от меня. Короче, Чэду хочется составить собственное впечатление, и он его обретет – и весьма сильное. И как только насытится, Мэмми уже не будет в тени: она не пострадает.

– Мэмми не должна пострадать! – с особым, поощряющим ударением сказала мадам де Вионе.

– Не бойтесь, – поспешил заверить ее Стрезер. – Как только Чэд покончит с Джимом, тот перейдет ко мне. И тогда вы увидите.

Она словно уже «видела», но все же еще чего-то ждала. И вдруг:

– Она и в самом деле так прелестна?

Стрезер, который после последней фразы взялся за шляпу и перчатки, замешкался.

– Не знаю. Я присматриваюсь. Изучаю, так сказать, это редкое явление и, смею думать, смогу вам кое-что доложить.

– А она – явление? – спросила мадам де Вионе.

– Да, по-моему. Во всяком случае, я разберусь.

– Разве вы не знали ее прежде?

– Знал. – Он улыбнулся. – Но почему-то дома она не была явлением. Но вот с тех пор стала. – Он словно выводил это для себя. – Здесь стала.

– Так быстро?

– Не быстрее, чем я.

– А вы тоже стали?…

– Молниеносно. В тот же день, когда прибыл.

В ее проницательных глазах отразилась мелькнувшая по этому поводу мысль.

– Да, но в день, когда вы прибыли, вам повстречалась Мария. А кто повстречался мисс Покок?

Он не сразу ответил, но все же решился:

– Разве она не встретилась с Чэдом?

– Разумеется… но ведь не впервые. Они давно знают друг друга. – Стрезер только согласно кивнул, медленно, значительно, а она продолжала: – Вы хотите сказать, ей, по крайней мере, он показался новым лицом, представился иным.

– Да, иным.

– А каким? Каким она его видит?

Этого Стрезер не знал.

– Кто же в силах сказать, каким глубокая умная девушка видит молодого человека, глубокого и умного?

– Они все такие глубокие? Она тоже?

– Такое у меня впечатление – она глубже, чем я полагал. Повремените немного, и мы вместе все для себя выясним. Вы составите о ней собственное мнение.

Такая возможность, казалось, удовлетворяла мадам де Вионе.

– Стало быть, Сара приедет с ней? То есть Мэмми с миссис Покок?

– Без сомнения. Любопытство, – если уж ничто другое, – сделает свое дело. Впрочем, предоставьте все это Чэду.

– Ах, – вздохнула мадам де Вионе и отвернулась, словно скрывая усталость: – Чего только я не предоставляю Чэду!

Тон, которым это было сказано, вызвал у него сочувственный взгляд, выражавший, что он видит, как она напряжена. Но он снова пустил в ход призыв к доверию:

– Верьте ему! Верьте до конца!

Не успел Стрезер произнести эти слова, как сам их звук показался ему фальшивым – отступничеством от собственной точки зрения, и у него невольно вырвался смешок, который он мгновенно подавил. И тут же еще настойчивее посоветовал:

– Когда они приедут, угостите их мисс Жанной. И как можно обильнее. Пусть Мэмми на нее посмотрит.

Она бросила на него быстрый взгляд, словно уже видела обеих лицом к лицу.

– Чтобы Мэмми ее возненавидела?

Он снова опровергающе качнул головой.

– Мэмми на это не способна. Доверьтесь им.

Она окинула его жестким взглядом и вдруг, словно заклинание, которое должна была повторять и повторять, проронила:

– Это вам я верю. Но тогда, в отеле, – добавила она, – я не кривила душой: я искренне хотела, я хочу, чтобы моя Жанна…

– Да… – Стрезер почтительно ждал, пока она искала нужные слова.

– Чтобы Жанна сделала для меня, что может.

На секунду глаза их встретились, и она услышала от него то, что меньше всего ожидала:

– Бедная пташка!

Но и для него не менее неожиданно прозвучало повторенное эхом:

– Бедная пташка! Правда, ей самой ужасно хочется познакомиться с кузиной нашего Чэда.

– Она считает ее кузиной?

– Мы так ее называем.

Он снова помедлил, затем заверил, смеясь:

– Ваша дочь поможет вам.

Теперь он – уже минут пять как собираясь – наконец откланялся. Она прошла с ним часть пути, сопровождая из дальней гостиной в следующую и затем в следующую. Ее старинные аристократические покои располагались анфиладой из трех комнат, первые две из которых, от входа, были меньше последней, но каждая своим поблекшим и чинным видом как бы расширяла функции прихожей и усиливала чувство приближения к цели. Стрезер был в восторге от этих комнат, очарован ими, и теперь, медленно проходя по ним вместе с нею, был заново охвачен первоначальным своим впечатлением. Он останавливался, оборачивался, любовался перспективой, которая виделась ему высокой, печальной и сладостной – наполненной, как и в прошлый раз, смутными тенями прошлого, глухой далекой канонадой великой Империи. Все это наполовину было плодом его фантазии, но среди старых навощенных паркетов, блеклых розовых и голубых тонов, псевдоклассических канделябров с фантазией этой хочешь не хочешь приходилось считаться. Им ничего не стоило отторгнуть его как нечто неуместное. Необычность, своеобразие, поэтичность – он не находил нужного слова – дружбы Чэда подтверждали в его глазах ее романтическую сторону.

– Им надо это увидеть. Непременно надо.

– Пококам? – Она оглядела свои владения и осталась недовольна – словно ей видны были изъяны, которых не видел он.

– Да, Мэмми и Саре. В особенности Мэмми.

– Мое запущенное старое жилище? По сравнению с их вещами!..

– О, с их вещами! Вы говорили о том, что могло бы сослужить вам службу…

– И вы подумали, что мое убогое старое жилище меня выручит? О, – горестно вздохнула она, – на это нет надежды!

– Знаете, о чем я мечтаю? – продолжал он. – Я мечтаю, чтобы миссис Ньюсем сама взглянула на вашу обитель хоть раз.

Она уставилась на него, не улавливая связи:

– Это что-нибудь изменит?

Ее голос звучал настолько серьезно, что он, продолжая любоваться антуражем, рассмеялся:

– Вполне возможно.

– Но вы же рассказали ей, вы говорили…

– Все о вас? Да, замечательную повесть. Но есть вещи, которые не выразишь пером. Многое познается только на месте.

– Благодарю! – Она улыбнулась своей пленительной и грустной улыбкой.

– Мои писания обо мне в Париже, – уже совсем свободно продолжал он. – Правда, миссис Ньюсем видит насквозь.

Но она, кажется, была навсегда обречена все подвергать сомнению.

– Если кто и видит насквозь, так это вы. Вы, и никто другой.

– Тем хуже для других. Это же проще простого.

Они уже вступили в прихожую, где находились вдвоем: она не позвонила, вызывая слугу. Прихожая была высокой квадратной залой, мрачноватой и в то же время будоражащей воображение, где даже летом тянуло холодом, а ноги скользили, как по льду; стены украшали старинные гравюры – по разумению Стрезера, весьма ценные. Он прошел на середину, где замешкался, поправляя очки, а она остановилась в дверном проеме и, прислонившись к косяку, слегка касалась его внутренней стороны щекой.

– Вы были бы истинным другом.

– Я? – Он даже вздрогнул.

– По тому, что вы говорите. Вы, в отличие от очень многих, умны. – И вдруг, словно то, что она сообщала, вытекало из этого факта, заключила: – Мы выдаем замуж Жанну.

Это известие подействовало на него как неожиданный ход в игре, и первой мыслью было, что не таким путем следует Жанне выходить замуж. Но он поспешил выразить интерес – хотя, как позже подумал, выказал нелепое смятение чувств.

– Вы? Вы и… э… Чэд?

Разумеется, в «мы» входил отец Жанны; но назвать отца Жанны стоило бы ему больших усилий. Однако в следующую минуту выяснилось, что месье де Вионе, очевидно, не подразумевался, так как, продолжая, она сказала, что именно Чэда имела в виду и что Чэд был для них сущим ангелом в этом деле.

– Если уж говорить до конца, именно Чэд нас и навел. Я хочу сказать, навел на возможность, о какой, насколько могу судить, мне не дано было даже мечтать. Ведь месье де Вионе вряд ли пошевелил бы и пальцем!

Впервые она заговорила с ним о своем муже, и он даже не сумел бы выразить, как сразу почувствовал, насколько стал ей ближе. По сути, это не так уж много значило; в том, что она говорила, были вещи куда поважнее; но ему мнилось, словно этот штрих, внесенный ею, пока им так легко было вдвоем в этих прохладных, дышавших прошлым покоях, свидетельствовал о глубине ее доверия.

– Разве наш друг ничего вам не сказал? – спросила она.

– Нет, ничего.

– Все произошло очень быстро – за несколько дней, и к тому же пока еще не приняло той формы, которая позволяет огласить помолвку. Только вам – вам одному я о ней говорю. Мне хотелось, чтобы вы знали.

Сознание, так часто посещавшее его с первого же дня прибытия, что он все больше и больше «втянут», сейчас снова отдалось душевной болью; да и в чарующей манере, в которой она «втягивала» его, было для него что-то изощренно-безжалостное.

– Месье де Вионе примет то, что должен принять. Он предлагал с полдюжины вариантов – один неприемлемее другого, а такого не нашел бы, проживи он даже «мафусаилов век».[86]86
  Мафусаил – в ветхозаветных преданиях один из патриархов, праотцев человечества (Быт. 5:21–27), прославившийся своим долголетием.


[Закрыть] А вот Чэд нашел, – продолжала она, повернув к Стрезеру сияющее, чуть разрумянившееся лицо, выражавшее гордость и доверие, – без шума и гама. Вернее, его нашли – как все нужное само его находит. Вы, наверное, считаете, что так устраивать браки дико, но в мои годы, – она улыбнулась, – должно сообразоваться с обстоятельствами. Семья нашего молодого человека ее высмотрела; вернее, одна из его сестер, милейшая дама – мы все о них знаем – видела ее со мной. Она поговорила с братом – указала ему на Жанну, и тогда они выследили меня и Жанну, чтобы присмотреться к нам, а мы ничего и не знали. Так продолжалось некоторое время, пока мы не уехали, а когда вернулись, все началось сначала и, слава Богу, надо думать, завершается к всеобщему удовольствию. Молодой человек познакомился с Чэдом и через общего приятеля передал ему, что имеет относительно Жанны серьезные намерения. Мистер Ньюсем семь раз примерил, прежде чем резать; он помалкивал и, лишь полностью удовлетворившись насчет молодого человека, нам о нем сказал. Вот такие хлопоты нас последнее время занимали. Кажется, он нам подходит – право, лучшего трудно пожелать. Остается решить всего два-три пункта в брачном договоре – они зависят от ее отца. Но тут, я думаю, нам ничто не грозит.

Стрезер, почти не скрывавший своего изумления, буквально смотрел ей в рот:

– От души желаю, чтобы было так. – И затем позволил себе спросить: – А от нее ничего не зависит?

– Естественно, все. Но она совершенно довольна. Она всегда пользовалась полной свободой. А он – наш молодой человек – поистине букет. Я просто его обожаю.

– Вашего будущего зятя? – уточнил он.

– Будущего, если, дай Бог, дойдет до счастливого конца.

– Дай Бог. От души вам этого желаю, – сказал, как и приличествовало, Стрезер.

Кажется, больше от него ничего не требовалось сказать, хотя новость подействовала на него весьма неожиданным образом: как-то неопределенно и тревожно его взволновала; он чувствовал, будто сам коснулся чего-то глубокого и случайного. Он никогда не упускал из виду, что тут существуют бездны, но эти были глубже, чем он предполагал, и на него словно легла ответственность, тяжкая, нелепая, за то, что изверглось из них на поверхность. То, что – отдававшее чем-то древним и холодным – он назвал бы подлинным аристократизмом. Короче, известие, преподнесенное хозяйкой дома, было для него – хотя он и не мог объяснить почему – чувствительным ударом, вызвавшим подавленность – бремя, от которого, сознавал Стрезер, ему надо немедленно избавиться. Слишком многих звеньев недоставало в этой цепи, чтобы он мог что-либо предпринять. Он был готов страдать – предстать пред собственным внутренним судом – ради Чэда, даже ради мадам де Вионе. Но он не был готов страдать ради ее дочери. И потому, сказав приличествующие случаю слова, хотел уйти. Однако она задержала его.

– Я кажусь вам чудовищем, да? – почти взмолилась она.

– Чудовищем? Почему?

Хотя в душе, еще не договорив, он уже корил себя за самую большую в своей жизни неискренность.

– Наши правила так непохожи на ваши.

– Мои? – Вот уж от чего он с легкостью мог отказаться! – У меня нет никаких правил.

– В таком случае, примите мои. Тем паче что они отменно хороши. В их основе vieille sagesse.[87]87
  старинная мудрость (фр.).


[Закрыть] Вы еще многое, если все пойдет как надо, услышите и узнаете и, поверьте, полюбите. Не бойтесь, вам понравится. – Она говорила ему, что из ее сокровенной жизни – ведь речь о самом заветном! – он должен «принять»; она говорила странно: словно в таком деле имело значение, нравилось ли это ему или нет. Поразительно! Но от этого все происходящее приобретало более широкий смысл. Тогда, в отеле, он, на глазах у Сары и Уэймарша, шагнул в ее лодку. Где же, Бог мой, он очутился сейчас? Этот вопрос еще висел в воздухе, когда другой, слетевший с ее губ, его поглотил: – Неужели вы думаете, что он – он, не чающий в ней души, – способен поступить безрассудно и жестоко?