Текст книги "«Профессор накрылся!» и прочие фантастические неприятности"

– Допустим, я клиент, – повторил Кармайкл. – Как насчет этого?

Талли сверлил его холодным взглядом голубых глаз. В них блеснул огонек. Талли нахмурился.

– Об этом я не подумал, – признал он. – Возможно, вы и впрямь клиент. Это зависит от некоторых факторов. Я отойду ненадолго?

– Конечно, – сказал Кармайкл.

Талли скрылся за занавесом.

Машины медленно катили по Парк-авеню. Солнце садилось в Гудзон, и улицу укрыла голубоватая тень, которая неуловимо наползала на громоздящиеся здания. Кармайкл смотрел на название – «У нас есть то, что вам нужно» – и улыбался.

В задней комнате Талли, закусив губу, прильнул к бинокуляру и покрутил колесико. Он проделал это несколько раз. Затем подозвал мальчика и дал ему указания, поскольку был великодушным человеком. После этого он вернулся к Кармайклу.

– Вы действительно клиент, – сказал он.

– Это зависит от размера моего счета, полагаю?

– Нет, – ответил Талли. – Я обслужу вас по сниженному тарифу. Поймите одно. У меня и правда есть то, что вам нужно. Вы не знаете, что вам нужно, а я знаю. И раз уж так вышло… я продам то, что вам нужно, допустим, за пять долларов.

Кармайкл потянулся за бумажником. Талли остановил его жестом.

– Заплатите, когда проверите. И деньги – лишь номинальная часть оплаты. Есть и другая часть. Если вы останетесь довольны, я хочу, чтобы вы никогда больше не приближались к этому магазину и никому о нем не говорили.

– Понятно, – медленно произнес Кармайкл.

Его версия слегка изменилась.

– Вам не придется долго… А вот и он.

В задней комнате раздался звонок, сообщая о возвращении посыльного.

– Прошу меня извинить, – произнес Талли и исчез.

Вскоре он вернулся с аккуратным свертком, который сунул в руки Кармайкла.

– Держите это при себе, – велел Талли. – Всего хорошего.

Кармайкл кивнул, опустил сверток в карман и вышел. Чувствуя себя состоятельным человеком, он поймал такси и отправился в знакомый коктейль-бар. Там, в тусклом свете кабинки, он и вскрыл сверток.

Откупные, решил он. Талли заплатил ему, чтобы помалкивал насчет аферы, в чем бы она ни заключалась. Ну и ладно, живи и давай жить другим. Интересно сколько…

Десять тысяч? Пятьдесят тысяч? Насколько крупна эта афера?

Он открыл продолговатую картонную коробку. Внутри на папиросной бумаге лежали ножницы. Лезвия были спрятаны в самодельный чехол из картона.

Кармайкл что-то буркнул под нос. Он допил коктейль и заказал еще один, но даже не пригубил. Взглянув на наручные часы, он решил, что магазин на Парк-авеню уже закрыт и мистер Питер Талли ушел.

– «Где вещь, что ценностью была б ему равна?» – произнес Кармайкл. – Может, это ножницы мойры Атропос? Ха!

Он снял чехол и для пробы щелкнул ножницами в воздухе. Ничего не случилось. Слегка покраснев в области скул, Кармайкл вернул чехол на место и сунул ножницы в боковой карман пальто. Что за шутки!

Он решил навестить Питера Талли завтра.

А пока чем заняться? Вспомнив, что договорился вечером поужинать с одной из коллег, он поспешно оплатил счет и вышел. Темнело, холодный ветер дул на юг со стороны Парк-авеню. Кармайкл поплотнее обмотал горло шарфом и замахал проезжающим такси.

Он изрядно злился.

Через полчаса тощий парень с грустными глазами – Джерри Уорт, редактор из газеты, – поздоровался в баре с Кармайклом, где тот убивал время.

– Ждешь Бетси? – спросил Уорт, кивнув в сторону ресторана. – Она прислала меня сказать, что не сможет выбраться. Срок горит. Извиняется и все такое. Где ты был сегодня? Мы чуть не напортачили. Давай выпьем.

Они налегли на виски. Кармайкл уже слегка захмелел. Тусклый румянец на его скулах стал темнее, а морщины на лбу – глубже.

– То, что вам нужно, – произнес он. – Вот ведь гнусный…

– Что? – переспросил Уорт.

– Ничего. Пей. Я только что решил устроить одному типу неприятности. Если получится.

– Ты и сам едва не влип в неприятности. Тот анализ тенденций на рынке руды…

– Яйца. Солнцезащитные очки!

– Я тебя выручил…

– Заткнись! – велел Кармайкл и заказал еще по одной.

Каждый раз, когда он чувствовал тяжесть ножниц в кармане, с его губ срывалось очередное крепкое словцо.

Через пять порций Уорт печально сказал:

– Я не прочь делать добрые дела, но хотелось бы о них говорить. А ты не даешь. Мне всего-то и нужно, что капельку благодарности.

– Ну говори, – разрешил Кармайкл. – Хвастайся что есть мочи. Всем плевать.

Уорт повеселел:

– Тот анализ рынка руды… дело в нем. Тебя не было сегодня в офисе, но я почуял неладное. Я сверился с нашими записями, и оказалось, что цифры для «Трансстали» перепутаны. Если бы я их не исправил, так и пошло бы в печать…

– Что?

– «Транссталь». Цифры…

– Вот болван! – простонал Кармайкл. – Я знаю, что цифры не сходятся. Я собирался позвонить и сказать, чтобы их поправили. У меня верная информация из надежного источника. Зачем ты полез не в свое дело?

Уорт заморгал:

– Я пытался помочь.

– Мне могли бы поднять зарплату на пять баксов, – сказал Кармайкл. – Я столько сил вложил, чтобы разнюхать верную информацию… Вот что: номер уже ушел в печать?

– Не знаю. Может, и нет. Крофт еще проверял текст…

– Ладно! – сказал Кармайкл. – В следующий раз…

Он дернул себя за шарф, соскочил со стула и направился к двери. Уорт, протестуя, бросился следом. Через десять минут Кармайкл был в офисе, где Крофт равнодушно сообщил, что номер уже отправлен в печать.

– Это важно? Там что-то… Кстати, а где ты сегодня был?

– Танцевал на радуге! – рявкнул Кармайкл и вышел.

С виски он переключился на коктейль «Виски сауэр», и холодный ночной воздух его, разумеется, не протрезвил. Он стоял на обочине и размышлял, слегка покачиваясь и глядя, как тротуар шевелится в такт морганию.

– Извини, Тим, – сказал Уорт, – но уже ничего не поделаешь. Тебе не о чем беспокоиться. Ты имел право пользоваться редакционными материалами.

– Попробуй меня остановить, – сказал Кармайкл. – Мелкий паршивец…

Он был зол и пьян. Повинуясь порыву, Тим поймал такси и помчался в типографию. Слегка озадаченный, Джерри Уорт увязался за ним.

В здании раздавался ритмичный грохот. От стремительной поездки на такси Кармайкла слегка подташнивало; болела голова, в крови плескался алкоголь. Горячий воздух вонял чернилами. Огромные линотипы стучали и гремели, между ними сновали люди, и все это смахивало на ночной кошмар. Кармайкл упрямо сгорбился и побрел шатаясь. Но вскоре что-то дернуло его назад и начало душить.

Уорт закричал, беспомощно жестикулируя; на его пьяной физиономии отразился ужас.

И это уже не было частью ночного кошмара. Кармайкл видел, что произошло. Концы шарфа попали между шестеренками, и его неумолимо тянуло к массивным металлическим зубцам. Люди бегали. Лязганье, рокот, грохот звуки оглушали. Он вцепился в шарф.

– Нож! – крикнул Уорт. – Кто-нибудь, дайте нож!..

Кармайкла спасло искажение реальности под влиянием алкоголя. Трезвый, он оказался бы беспомощен из-за паники, а так ему было сложно думать, но когда это наконец удалось, мысль получилась четкая и ясная. Он вспомнил о ножницах, сунул руку в карман – лезвия выскользнули из картонного чехла – и поспешно перерезал шарф неловкими движениями.

Белый шелк исчез в зубцах машины. Кармайкл ощупал помятое горло и через силу улыбнулся.

Мистер Питер Талли надеялся, что Кармайкл не вернется. Линии вероятности показали два варианта развития событий: в одном все было хорошо, в другом…

Кармайкл вошел в магазин на следующее утро и протянул пятидолларовую банкноту. Талли взял ее:

– Спасибо. Но вы могли бы прислать чек по почте.

– Мог бы. Но так я не узнал бы то, что хочу.

– Да, – со вздохом признал Талли. – Полагаю, вас не отговорить?

– А вы как думаете? – спросил Кармайкл. – Вчера вечером… Вы знаете, что случилось?

– Да.

– Откуда?

– В принципе, я могу вам рассказать, – решил Талли. – Вы все равно выясните. В этом никаких сомнений.

Кармайкл сел, прикурил и кивнул:

– Логика. Вы не могли устроить этот несчастный случай, такое попросту невозможно. Бетси Хог решила, что не пойдет на свидание, еще утром, до того как я вас увидел. С этого началась цепочка неожиданностей, которая привела к несчастному случаю. Следовательно, вы знали, что случится.

– Я знал.

– Ясновидение?

– Механика. Я увидел, что вас перемелет машина…

– То есть будущее можно изменить.

– Несомненно, – ответил Талли, ссутулившись. – Есть бесчисленное множество вариантов будущего. Разные линии вероятности. Все зависит от того, чем завершаются возникающие кризисы. Я неплохо разбираюсь в кое-каких областях электроники. Несколько лет назад почти случайно наткнулся на принцип ви́дения будущего.

– И что же это за принцип?

– Суть в том, что надо сфокусировать устройство на человеке. Входя в магазин, – Талли обвел помещение рукой, – вы попадаете в луч моего сканера. Сам механизм находится в задней комнате. Поворачивая колесико, я проверяю варианты будущего. Иногда их много, иногда лишь несколько. Как будто порой некоторые станции перестают вещать. Я смотрю в сканер, определяю, что вам нужно, и предоставляю это.

Кармайкл выпустил дым через ноздри. Сощурившись, он наблюдал за сизыми витками.

– Вы просматриваете всю жизнь человека… по три-четыре раза или сколько требуется?

– Нет, – ответил Талли. – Я настроил устройство таким образом, что оно чувствительно к зарождению кризисов. Когда они возникают, я анализирую их и вижу, какие линии вероятности ведут к благополучному исходу.

– Солнцезащитные очки, яйцо и перчатки…

– Мистер… э-э-э… Смит – один из постоянных клиентов, – сказал Талли. – Благополучно преодолев кризис с моей помощью, он возвращается для новой проверки. Я нахожу следующий кризис и предоставляю мистеру Смиту то, что нужно, чтобы справиться. Я дал ему асбестовые перчатки. Примерно через месяц возникнет ситуация, когда ему придется… в определенных обстоятельствах переместить раскаленный прут металла. Он художник. Его руки…

– Понятно. Значит, это не всегда вопрос жизни и смерти.

– Конечно нет. Жизнь – не единственный важный фактор. Небольшой с виду кризис может привести к разводу, неврозу, ошибочному решению и, косвенно, к гибели сотен людей. Я страхую жизнь, здоровье и счастье.

– Да вы альтруист. Но почему тогда весь мир не толпится у ваших дверей? Почему вы торгуете лишь с избранными?

– У меня нет времени и оборудования, чтобы торговать со всеми желающими.

– Можно построить много машин.

– Большинство моих клиентов богаты, а мне нужно зарабатывать на жизнь, – признал Талли.

– Вы могли бы читать завтрашние биржевые сводки, если нужны деньги, – сказал Кармайкл. – Что возвращает нас все к тому же вопросу. Если у человека имеются сверхъестественные возможности, почему он довольствуется захудалой лавчонкой?

– По экономическим причинам. Я… э-э-э… не любитель азартных игр.

– Это не было бы азартной игрой, – возразил Кармайкл. – «Где вещь, что ценностью была б ему равна?..» Так что же вы получаете взамен?

– Удовлетворение, – сказал Талли. – Назовем это так.

Но Кармайкл не испытывал удовлетворения. Он на время забыл о вопросе и задумался об открывающихся перспективах. Страхование, говорите? Страхование жизни, здоровья и счастья.

– А что насчет меня? В моей жизни еще будут кризисы?

– Возможно. Не обязательно опасные для жизни.

– Тогда я постоянный клиент.

– Я не…

– Послушайте, – взял убеждающий тон Кармайкл, – я не пытаюсь вас облапошить. Я заплачу. Хорошо заплачу. Я не богат, но прекрасно понимаю, насколько ценны будут для меня подобные услуги. Можете не беспокоиться…

– Это не…

– Оставьте. Я не шантажист. Я не угрожаю вам разоблачением, если вы этого боитесь. Я обычный парень. Не какой-нибудь мелодраматический злодей. Разве я выгляжу опасным? Чего вы боитесь?

– Да, вы обычный парень, – признал Талли. – Но…

– Почему нет? – настаивал Кармайкл. – Я успешно преодолел один кризис с вашей помощью. Когда-нибудь наступит другой. Дайте мне то, что для этого нужно. Я заплачу, сколько скажете. Найду где-нибудь деньги. Возьму в долг, если потребуется. Я не стану вас беспокоить. Я прошу об одном: впустить меня, когда кризис минует, и дать оружие для борьбы со следующим. Что в этом плохого?

– Ничего, – медленно произнес Талли.

– Тогда вот что. Я обычный парень. Есть одна девушка… ее зовут Бетси Хог. Я хочу на ней жениться. Поселиться где-нибудь в пригороде и спокойно растить детей. В этом же тоже нет ничего плохого?

– Сегодня было уже слишком поздно, когда вы пришли в лавку, – сказал Талли.

Кармайкл поднял взгляд и резко спросил:

– Почему?

В задней комнате раздался звонок. Талли нырнул за занавес, почти сразу вернулся со свертком и протянул его Кармайклу.

– Спасибо, – улыбнулся тот. – Огромное спасибо. Не подскажете, когда примерно можно ждать следующего кризиса?

– В течение недели.

– Вы не против, если я… – Кармайкл уже разворачивал сверток. Он достал пару туфель на пластмассовой подошве и удивленно посмотрел на Талли. – Вот как? Меня выручат… туфли?

– Да.

– Полагаю… – Кармайкл помедлил. – Полагаю, вы не скажете зачем?

– Нет, не скажу. Но надевайте их каждый раз, выходя на улицу.

– Буду надевать, не сомневайтесь. И… я пришлю чек. Мне может понадобиться пара дней, чтобы наскрести деньги, но я что-нибудь придумаю. Сколько?

– Пятьсот долларов.

– Чек пришлю сегодня.

– Я предпочитаю не принимать плату до тех пор, пока клиент не будет удовлетворен. – Талли замкнулся в себе, голубые глаза стали холодными, равнодушными.

– Как хотите, – согласился Кармайкл. – Пойду отмечу мое чудесное спасение. Вы не пьете?

– Я не могу оставить магазин.

– Тогда до свидания. И еще раз спасибо. Я не доставлю вам хлопот, будьте уверены. Даю слово!

Он повернулся и вышел.

Глядя ему вслед, Талли печально улыбнулся. Он не ответил на прощание Кармайкла.

Не сейчас.

Когда за посетителем закрылась дверь, Талли вернулся в заднюю комнату и вошел в закуток, где стоял сканер.

За десять лет многое может измениться. Человек, которому почти подвластны невероятные силы, за это время пройдет огромный путь… и утратит на нем моральные ценности.

Кармайкл изменился не сразу. Видимо, был в нем стержень, если понадобилось десять лет, чтобы забыть все, чему его учили. В тот день, когда он вошел в магазин Талли, в нем было мало зла. Но соблазн становился все сильнее от недели к неделе, от визита к визиту. Талли по каким-то причинам предпочитал ничего не предпринимать и ждать клиентов, пряча непостижимые возможности своей машины под покровом банальных функций. Кармайклу этого было мало.

Ему понадобилось десять лет, чтобы принять решение, но этот день в конце концов наступил.

В задней комнате, глубоко осев в старом кресле-качалке спиной к двери, Талли глядел на машину. Она мало изменилась за десять лет: по-прежнему занимала две стены почти целиком, и бинокуляр сканера блестел под желтоватым светом флуоресцентных ламп.

Кармайкл жадно смотрел на бинокуляр. Тот открывал доступ к возможностям, превосходящим любые человеческие мечты. За этим крошечным отверстием скрывалось невообразимое богатство. Власть над жизнью и смертью любого человеческого существа. И единственной преградой между восхитительным будущим и Кармайклом был старик, сидевший и смотревший на машину.

Талли словно не услышал осторожные шаги и скрип двери за спиной. Он не шевелился, пока Кармайкл медленно поднимал пистолет. Казалось, старик не знал, что случится и по какой причине.

Кармайкл выстрелил ему в голову.

Талли вздохнул, поежился и повернул колесико сканера. Он не впервые видел через линзы машины свое безжизненное тело, мелькнувшее за горизонтом вероятности, но каждый раз при виде поникающего силуэта ощущал дуновение лютого холода, которое долетало до него из будущего.

Он оторвался от бинокуляра и откинулся на спинку кресла, задумчиво глядя на туфли с шероховатой подошвой, стоявшие рядом на столе. Какое-то время Талли сидел, не сводя взгляда с туфель. Он мысленно следил за Кармайклом, который шагал по улице в вечер и в завтрашний день, навстречу своему кризису. Исход этого кризиса зависит от того, насколько прочно Кармайкл будет стоять на платформе метро на следующей неделе, когда из тоннеля с грохотом выкатится поезд.

На этот раз Талли послал мальчика за двумя парами обуви. Час назад он долго выбирал между парой с шероховатой подошвой и парой с гладкой. Все-таки Талли обладал добрым сердцем и его работа нередко бывала ему отвратительна.

Наконец он завернул для Кармайкла пару с гладкой подошвой.

Он вздохнул и снова наклонился к сканеру, вращая колесико, чтобы найти сцену, которую уже видел.

Кармайкл стоял на переполненной платформе, маслянисто блестящей от сточных вод. На нем были туфли со скользкой подошвой, которые выбрал для него Талли. Толпа забурлила и качнулась к краю платформы. Ноги Кармайкла лихорадочно пытались нащупать опору, когда из тоннеля с грохотом выкатился поезд.

– Прощайте, мистер Кармайкл, – пробормотал Талли.

То было прощание, которое он придержал, когда Кармайкл выходил из магазина. Талли произнес его с сожалением – сегодняшний Кармайкл не заслуживал подобного конца. Он еще не стал мелодраматическим злодеем, за смертью которого можно наблюдать с недрогнувшим сердцем. Но сегодняшний Тим Кармайкл должен был искупить вину будущего Тима Кармайкла, и плату следовало взыскать.

Нет ничего хорошего во власти над жизнью и смертью других людей. Питер Талли это прекрасно понимал, и все же такая власть оказалась в его руках. Он не искал ее. Ему чудилось, что машина почти случайно достигла своего завершения в его опытных руках под воздействием его опытного разума.

Сперва она озадачила своего создателя. Как следует использовать подобное устройство? Что за опасности, что за возможности открываются взору, способному пронзить завесу завтрашнего дня? На плечах Талли лежала ответственность, и это было тяжкое бремя, пока не явился ответ. А когда тот явился, груз стал еще тяжелее. Ведь Талли был мягкосердечен.

Он не мог никому поведать истинную причину, по которой держал магазин. «Удовлетворение», – сказал он Кармайклу. И порой Талли действительно испытывал глубокое удовлетворение. Но в других случаях – таких, как этот, – лишь уныние и смирение. В особенности смирение.

«У нас есть то, что вам нужно».

Один лишь Талли знал, что это послание предназначено не для посетителей его магазина. Множественное число, не единственное. Это послание для мира – мира, чье будущее бережно, с любовью меняется под руководством Питера Талли.

Основную линию будущего изменить нелегко. Будущее – это пирамида, которая строится медленно, кирпич за кирпичом, и Талли вынужден менять ее форму тоже медленно, кирпич за кирпичом. Некоторые люди – творцы, созидатели – необходимы для этого строительства. Они должны быть спасены.

Талли давал им то, что требовалось для спасения.

Но были и другие люди – как же без них? – те, что приходили ко злу. Им Талли тоже давал то, что нужно миру, – смерть.

Питер Талли не стремился заполучить столь ужасную власть, но он не мог доверить ее никому другому. Иногда он совершал ошибки.

Он обрел некоторую уверенность с тех пор, как ему пришло на ум сравнение с ключом. Ключом к будущему. Ключом, который оказался в его руках.

Памятуя об этом, он откинулся на спинку кресла и потянулся к старой потрепанной книге. Та с готовностью открылась на нужной странице. Губы Питера Талли шевелились, когда он читал знакомый отрывок в глубине своего магазина на Парк-авеню:

– «И Я говорю тебе: ты – Петр… и дам тебе ключи Царства Небесного…»[13]13
  Мф. 16: 18, 16: 19.


[Закрыть]

Вернулся охотник домой

И не с кем поговорить, разве с самим собой. Вот я стою здесь, над водопадом мраморных ступеней, ниспадающих к залу приемов, а внизу меня ждут все мои жены при всех своих драгоценностях, потому что это – Триумф Охотника, охотника Роджера Беллами Честного, мой Триумф. Там, внизу, свет играет в застекленных витринах, а в витринах сотни высушенных голов, голов, добытых в честном бою, и я теперь один из самых могущественных людей в Нью-Йорке. Головы – это они дают мне могущество.

Но поговорить мне не с кем. Вот разве с самим собой? Может, где-то глубоко во мне прячется еще один Роджер Беллами Честный? Не знаю. Может, он-то и есть единственная стоящая часть меня? Я иду в меру сил назначенным мне путем, и что же, выходит, все ни к чему? Может, тому Беллами, внутреннему, и не нравится то, что я делаю. Но я вынужден, я обязан делать это. Я не в силах ничего изменить. Я родился Охотником за головами. Большая честь родиться Охотником, унаследовать такой титул. Кто не завидует мне? Кто не поменялся бы со мной местами, если бы только мог?

И что же, выходит, все ни к чему.

Я ни на что не годен.

Выслушай меня, Беллами, выслушай, если ты действительно существуешь, если прячешься где-то у меня внутри. Тебе надо меня выслушать – тебе надо понять. Вот ты прячешься глубоко под черепом. А в один прекрасный день, в любой день, ты можешь очутиться за стеклянной витриной в зале приемов другого Охотника за головами, и толпы простонародья приникнут снаружи к смотровым люкам, и гости будут приходить, разглядывать тебя в витрине и завидовать ее владельцу, а его жены выстроятся вблизи в своих драгоценностях и шелках.

Может, ты и не понимаешь меня, Беллами. Может, тебе и сейчас хорошо. Вероятно, ты просто не представляешь себе того реального мира, в котором мне приходится жить. Сто или тысячу лет назад все, возможно, было бы иначе. Но нынче XXI век. Мы живем сегодня, а не позавчера, и назад нет возврата.

Сдается мне, ты все-таки не понимаешь.

Видишь ли, выбора не дано. Либо ты заканчиваешь счеты с жизнью за стеклянной витриной другого Охотника и вся твоя коллекция следует за тобой, а жен твоих и детей изгоняют и причисляют к простонародью; либо ты умираешь собственной смертью (самоубийство, скажем) и твою коллекцию наследует твой старший сын, а сам ты обретаешь бессмертие в пластмассовом монументе. И стоишь на века, отлитый в прозрачной пластмассе, на пьедестале у границ Сентрал-парка, как Ренуэй, и старик Фальконер, и Бренная, и остальные бессмертные. И все тебя помнят, все восхищаются тобой и завидуют тебе…

Там, в пластмассовой оболочке, ты, Беллами, будешь все так же размышлять? А я? Я?

Фальконер был великий Охотник. Он ни разу не запоздал сделать свой ход и дожил до пятидесяти двух. Для Охотника за головами это преклонный возраст. Ходят слухи, что он покончил с собой. Не знаю. Чудо в другом – что он удержал свою голову на плечах до пятидесяти двух. Конкуренция становится все острее, и конкурентов в наше время все больше, и они все моложе.

Выслушай меня, внутренний Беллами. Ты когда-нибудь по-настоящему понимал меня? Ты все еще вспоминаешь, что было иное время, чудное время детства, когда жизнь казалась легка? А где ты был в те долгие жестокие годы, когда тело мое и разум постигали науку Охотника за головами? Я ведь все еще молод и силен. Мое обучение никогда, ни на день не прекращалось. Однако первые годы были самыми трудными.

До того – да, до того я прожил чудное время. Но длилось оно всего шесть лет – шесть лет счастья, тепла и любви, шесть лет жизни в гареме, вместе с матерью, назваными матерями и остальными детьми. И отец был очень добр ко мне тогда. Но едва мне исполнилось шесть, все кончилось. Уж лучше бы они совсем не давали нам любви, чем дали и тут же отняли. Помнишь ли ты это время, внутренний Беллами? Если да, то оно никогда не вернется. И ты это знаешь. Это-то ты знаешь.

Обучение основывалось на послушании и дисциплине. Отец больше не был добр. Мать я видел редко, но когда видел, чувствовал, что и она изменилась ко мне. И все же у меня оставались какие-то радости. Например, парады, когда простонародье приветствовало отца и меня. И похвалы от отца и от тренеров, когда я выказывал особую сноровку в фехтовании, или в стрельбе, или в дзюдо.

Это запрещалось, но иногда я и братья старались убить друг друга. Наши тренеры специально следили за нами. Я тогда еще не был наследником. Но я сделался им, когда мой старший брат сломал себе шею в броске дзюдо. Несчастье выглядело случайным, но, разумеется, было рассчитанным, и с той поры мне пришлось стать еще более осторожным. Пришлось стать очень, очень искусным…

Все эти годы, все эти мучительные годы нас учили убивать. Для нас стало естественным убивать. Нам постоянно твердили, как естественно убивать. Мы должны были выучить свой урок. А наследник мог быть только один…

И даже тогда, в детстве, мы не расставались со страхом. Если голова отца слетела бы с его плеч, нас тут же изгнали бы из особняка. О нет, мы не умерли бы с голоду и не остались бы без крова. Этого не может быть в наш век, век науки. Но не бывать бы мне тогда Охотником за головами. И не добиться бы бессмертия в пластмассовой оболочке у границ Сентрал-парка.

Иной раз мне снится, что я принадлежу к простонародью. Это странно, но во сне я чувствую голод. А ведь голод в наши дни попросту невозможен! Мощные заводы обеспечивают все нужды Земли. Машины синтезируют пищу, строят дома, дают людям все, что нужно для жизни. Я не принадлежал и не буду принадлежать к простонародью, но если бы такое случилось, я отправился бы в столовую и взял бы любую пищу, какая мне приглянулась бы, из маленьких стеклянных ячеек. Я питался бы хорошо – намного лучше, чем сейчас. И все же во сне я чувствую голод.

Может, еда, которой меня кормят, не нравится тебе, внутренний Беллами? Она и мне не нравится, но она и служит не для того. Она питательна. Она неприятна на вкус, зато содержит все белки, соли и витамины, необходимые, чтобы мой мозг и тело действовали наилучшим образом. Еда и не должна быть приятна. Не через удовольствие приходят к бессмертию в пластмассовой оболочке. Удовольствие расслабляет, оно вредно.

Ответь, внутренний Беллами, – ты ненавидишь меня?

Жизнь моя не была легка. Она и сейчас нелегка. Упрямая плоть бунтует против бессмертия в будущем, побуждает проявить слабость. Но если ты слаб, как долго ты сможешь удержать голову на плечах?

Простонародье спит с собственными женами. Я ни разу даже не поцеловал ни одну из своих. (Не ты ли, Беллами, насылаешь на меня сновидения?) Дети – да, они мои: на то есть искусственное оплодотворение. Я сплю на жесткой постели. Порой ношу власяницу. Пью воду и только воду. Ем безвкусную пищу. И каждый день под руководством своих наставников тренируюсь, тренируюсь до изнеможения. Такая жизнь трудна, зато в конце концов мы с тобой встанем на века в пластмассовом монументе и весь мир будет завидовать нам и восхищаться нами. Я умру Охотником за головами и тем обрету бессмертие.

Тебе нужны доказательства? Они в стеклянных витринах, там, внизу, в зале приемов. Головы, головы…

Смотри, Беллами, сколько голов! Стреттон – мой первый. Я убил его в Сентрал-парке с помощью мачете. Этот шрам на виске я получил в ту ночь от него. С тех пор я научился быть искуснее. Пришлось научиться.

Каждый раз, когда я иду в Сентрал-парк, моими помощниками выступают страх и ненависть. В парке подчас по-настоящему страшно. Мы ходим туда только ночью и, случается, выслеживаем добычу много ночей подряд, прежде чем снимем с нее голову. Ты же знаешь, что парк – запретная зона для всех, кроме Охотников за головами. Это наш охотничий заповедник.

Я стал хитер, проницателен, ловок. Я воспитал в себе величайшее мужество. Я пресек свои страхи и вынянчил свою ненависть там, во мраке парка, прислушиваясь, выжидая, выслеживая и не ведая: а может, в этот самый миг острая сталь обожжет мне горло? Правил в парке нет. Винтовки, дубинки, ножи… Однажды я даже угодил в капкан из несметного множества стальных зубьев и тросов. Но я успел быстро рвануться в сторону, так быстро, что правая рука у меня осталась свободной, и выстрелил Миллеру прямо в лоб, когда он явился за мной. Вот она, голова Миллера, там, внизу. Кто бы подумал, что пуля прошила ему лоб! Бальзамировщики знают свое дело. Да и мы, как правило, стараемся не портить головы.

Что же тревожит тебя так сильно, внутренний Беллами? Я один из лучших Охотников Нью-Йорка. И мне надо хитрить, надо ставить капканы и западни задолго до того, как они сработают, и не только в Сентрал-парке. Надо держать шпионов, деятельных шпионов, протянуть безотказные линии связи в каждый особняк в городе. Надо знать, кто могуществен, а за кем и охотиться не стоит. Что толку в победе над Охотником, у которого в зале всего-то дюжина голов?

У меня сотни. До вчерашнего дня я шел впереди всех в своей возрастной группе. До вчерашнего дня мне завидовали все, с кем я знаком, и я был кумиром простонародья, безоговорочным хозяином половины Нью-Йорка. Половина Нью-Йорка! Тебе известно, как много это для меня значило? Что мои соперники ненавидят меня лютой ненавистью и все же отдают себе отчет в том, что я сильнее их? Тебе, разумеется, известно это, Беллами. Я получал наслаждение оттого, что Правдивый Джонатан Халл и Добрый Бен Грисуолд скрежетали зубами при мысли обо мне, и оттого, что Черный Билл Линдман и Уислер Каулз, пересчитав свои трофеи, звонили мне по видеофону и со слезами ненависти и ярости в глазах умоляли меня встретиться с ними в парке и предоставить им вожделенную возможность.

Я смеялся над ними. Я смеялся над Черным Биллом Линдманом до тех пор, пока он не впал в неистовство, а потом едва не позавидовал ему, потому что сам я уже давно не впадаю в неистовство. А я люблю это дикое раскрепощение от всех забот, кроме единственной, кроме слепого, безрассудного инстинкта – убивать. В такие минуты я забываю даже тебя, внутренний Беллами.

Но это было вчера.

А ночью Добрый Бен Грисуолд взял голову. Ты помнишь, какие чувства мы с тобой испытали, услышав об этом? Сперва я хотел умереть, Беллами. Потом возненавидел Бена так, как не ненавидел еще никого и никогда в жизни, – а уж я-то изведал ненависть! Я не хотел верить, что он это сделал, я отказывался верить, что он взял именно эту голову.

Я говорил себе, что здесь какая-то ошибка, что он взял голову простолюдина. Но я понимал, что обманываю себя. Никто не берет голов простонародья. Они не ценятся. Потом я говорил себе, что голова была, но чья-то другая, а вовсе не Правдивого Джонатана Халла. Такого не могло быть. Такого не должно было быть. Ведь Халл был могуществен. У него в зале накопилось голов почти столько же, сколько и у меня. И если Грисуолд заполучил их все, он стал гораздо могущественнее, чем я. Нет, подобной мысли я снести не мог.

Тогда я надел шапку – символ моего положения, шапку, усыпанную сотнями колокольчиков – по числу добытых мною голов, и пошел проверить слух. И он оказался верным, Беллами!

Особняк Джонатана Халла начал уже опустошаться и сиротеть. Толпа волновалась, вливалась в двери и выливалась из них, и жены Халла с детьми уходили прочь небольшими притихшими группами. Жены, пожалуй, даже не были несчастливы – жены, но не сыновья. (Девочек отправляют к простонародью сразу после рождения, они не представляют собой никакой ценности.) Какое-то время я специально наблюдал за мальчиками. Все они выглядели угнетенными и озлобленными. Одному оставалось совсем немного до шестнадцати – крупный, ловкий юноша, по-видимому почти закончивший обучение. В один прекрасный день мы могли бы встретиться с ним в парке…