Текст книги "Книги в моей жизни (сборник)"

Я говорил о том, как он играл в шахматы. Ни один партнер не пугал меня так, как он. Разумеется, я не был тогда – как, впрочем, и сейчас – хорошим игроком. Возможно, я играл даже хуже Наполеона. К примеру, когда Марсель Дюшан однажды предложил мне сыграть с ним партию, я забыл все, что знал об этой игре, настолько овладело мной нечестивое благоговение перед его шахматной эрудицией. С Лу Джейкобсом было и того хуже. Мне никак не удавалось определить степень его познаний. Окончательно же добивала меня его полная беспечность. «Хочешь, я дам тебе фору в ферзя, или в две ладьи, или в коня, или в два слона?» Он никогда не произносил этих слов, но они явственно читались в его манерах. Он мог начать с очень старого дебюта – словно бы из презрения ко мне, хотя ничего подобного здесь не было – он никого не презирал. Нет, он поступал так, просто чтобы насладиться игрой, выявить таившиеся в этом дебюте возможности и выжать из него максимум. Казалось, ему совершенно безразлично, выиграет он партию или проиграет: он двигал фигуры с легкостью и уверенностью волшебника, наслаждаясь неверными ходами точно так же, как блестящими. Кроме того, что означало для подобного человека проиграть одну партию, или десять, или сто? «Я буду играть в шахматы в раю, – словно бы говорил он. – Ходи, давай повеселимся! Сделай смелый ход, рискованный ход!» Разумеется, чем опрометчивее он играл, тем осмотрительнее я становился. Я подозревал, что он гений. И разве не был он гением, если приводил меня в такое замешательство и смятение?

Как он играл в шахматы, так он разыгрывал и партию жизни. Только «старые псы» могут это делать. Лао-цзы был одним из таких веселых старых псов. Порой, когда перед моим взором возникает образ Лао-цзы на спине плывущего быка, когда я думаю об этой его спокойной, терпеливой, добродушной, проницательной усмешке, об этой неуловимой и благожелательной мудрости, на память мне приходит Лу Джейкобс, сидящий напротив меня за шахматной доской. Готовый сыграть в любую игру, которая вам нравится. Готовый подтрунить над своим невежеством и весело посмеяться над собственным дурачеством. Без всякой злобы, без мелочности, без зависти, без ревности. Великий утешитель – но при этом столь же далекий, как созвездие Пса. Всегда норовящий выйти из кадра, но чем дальше он отступал, тем ближе становился. Все эти его цитаты из Шекспира и Библии, которыми он уснащал свою речь, насколько же они были поучительнее, чем самая веская проповедь! Никогда он не поднимал палец, чтобы подчеркнуть значение своих слов, никогда не повышал голос, чтобы сделать ударение, – все, что было в данный момент важным, выражалось смеющимися морщинами, возникавшими на его высохшем лице по мере того, как он говорил. Звук его смеха могли бы воспроизвести только «древние»: этот смех нисходил с высоты, словно настроенный на нашу земную вибрацию. Это был смех богов, исцеляющий смех, который – при опоре на собственную мудрость жизни – разносит в клочья и разбивает в щепу любое учение, любую серьезность, любую мораль, любые претензии и хитрости.

Здесь позвольте мне расстаться с ним, с его испещренньм морщинами лицом и смехом, который отражается в канделябрах ада. Позвольте мне только вспомнить, как он откланивается, желая мне доброй ночи, держа в руке последний стаканчик, где лед позвякивает о стекло, глаза его блестят, словно бусины, усы влажны от виски, рот благоухает божественным запахом чеснока, лука и спиртного. Он был не из этого времени – да и никакого другого из тех, что мне известны. Он был законченным неудачником, веселым шутом, искусным учителем, великим утешителем, таинственной в своей анонимности личностью. И он был не что-то одно из этого, а всем этим одновременно. Славься, ясный дух! Ты был дивной книгой жизни!

Поговорим теперь о другой «живой книге», на сей раз о личности известной. Этот человек еще жив, благодарение Господу, и его насыщенная мирная жизнь проходит в одном из глухих уголков Уэльса. Я имею в виду Джона Каупера Поуиса, или, как он сам окрестил себя в «Автобиографии»[222]222
  Издана Джоном Лейном. Лондон: Бодли-Хед, 1934. (Примеч. автора.)


[Закрыть], «Змея Джона».

Всего лишь через несколько лет после того, как Лу Джейкобс исчез из моей жизни, я повстречался с этим прославленным лектором и писателем. Мы познакомились после одной из его лекций в Лейбор-Темпл, на Второй авеню Нью-Йорка.

За несколько месяцев до этого, раздобыв его адрес через одного из друзей, я поддался искушению и сделал то, что долго не решался сделать, – написал ему почтительное письмо. Это письмо мне следовало отправить по крайней мере двадцать лет назад. Я был бы сегодня гораздо богаче, если бы поступил так. Ибо получить ответ от «Змея Джона» – событие в жизни любого человека.

С этим человеком, чьи лекции я часто посещал, чьи книги с жадностью поглощал, мне удалось поговорить только один раз. Мне понадобилось собрать все свое мужество, чтобы подойти к нему после лекции, произнести несколько хвалебных слов, пожать ему руку и удалиться, поджав хвост. Я жутко благоговел перед этим человеком. Любое произнесенное им слово било точно в цель. Обо всех писателях, которых я тогда страстно любил, он писал и говорил в своих лекциях. Он был для меня чем-то вроде оракула.

Теперь, когда я обрел его вновь, теперь, когда я постоянно слышу о нем, у меня возникает впечатление, будто ко мне вернулась молодость. Он по-прежнему для меня «учитель». Слова его даже и сегодня способны околдовывать меня. В эту самую минуту я не могу оторваться от его «Автобиографии» – в высшей степени питательной, стимулирующей книги из шестисот пятидесяти двух плотно сброшюрованных страниц. Я упиваюсь этой предельно искренней, честной, откровенной биографией, в которой содержится немыслимое количество как бесценных мелочей (в высшей степени поучительных!), так и крупных событий, роковых поворотов в жизни любого человека. «Если бы все люди, которые пишут автобиографию, осмелились рассказать о вещах, ставших причиной самого сильного горя в их жизни, это принесло бы куда больше пользы, чем их гневные отповеди в делах общественных», – говорит автор. Подобно Селину, Поуис умеет говорить о своих несчастьях с юмором. Подобно Селину, он может рассказывать о себе в самых уничижительных выражениях, называя себя дураком, клоуном, слизняком, трусом, дегенератом и даже «недочеловеком», что никоим образом не уменьшает масштаб его личности. Книга его полна жизненной мудрости, которая раскрывается не столько в значительных, сколько в мелких инцидентах.

Он дописал свою книгу, когда ему шел шестидесятый год. Там есть два пассажа – всего лишь два из многих, очень многих, которые я хотел бы процитировать, – где этот человек раскрывается с особо ценной для меня стороны. Вот один из них: «Что теряем мы, становясь старше? Нечто от самой жизни. Да, от самой жизни, но есть вещь куда более важная – нет! дело не в том, что более важная: я имею в виду некую более ценную субстанцию, то, как мы представляем себе „жизнь“, становясь старше. Сейчас мне кажется, что на шестидесятом году я сумел сохранить необычайно многое из моего поведения в раннем детстве, и, поскольку так получилось, у меня возникает искушение придерживаться такого подхода: чем упорнее использую я это детское во мне, чем сильнее цепляюсь за это детское, тем мудрее – пусть с потерей человеческого – становится моя зрелая жизнь». В другом месте говорится следующее: «Вся моя жизнь делится на две части: первая – до сорока лет, вторая – после сорока. В течение первой половины я отчаянно стремился пробудить именно те чувства, которыми восхищался в своих любимых книгах, тогда как всю вторую половину я стремился открыть свои истинные чувства, оттачивая их, оценивая и совершенствуя в соответствии с моими собственными, а не чужими понятиями».

Но вернемся к человеку, которого я знал по лекторской кафедре. Именно Джон Каупер Поуис, потомок поэта Каупера[223]223
  …потомок поэта Каупера… – Имеется в виду Уильям Каупер (Купер) (1731–1800), наряду с Вордсвортом ставший одним из двигателей английского «возрождения поэзии» начала XIX в. (Примеч. Е. Мурашкинцевой)


[Закрыть], сын английского священника с валлийской кровью в жилах – с тем огнем и магией, которые всегда присущи гэльскому духу, первым познакомил меня с ужасающими и величественными деяниями Дома Атридов. Это очень яркое воспоминание: я помню, как он, завернувшись в мантию, смежив веки и закрыв глаза ладонью, начал свою вдохновенную речь – полет красноречия, от которого у меня закружилась голова и пропал дар речи. Его поза и жесты показались мне тогда немыслимыми, тогда как выражения обличали, вероятно, слишком драматический темперамент. (Конечно, он актер, этот Джон Каупер Поуис, однако не на той сцене, на какой себя показывает. Он, скорее, актер в духе Шпенглера.) Но чем чаще я его слушал, чем больше читал его книги, тем больше терял свой критический запал. Когда я выходил из зала после его лекций, у меня часто возникало впечатление, будто он околдовал меня. И это было удивительное колдовство. Ибо, за исключением знаменитой встречи с Эммой Голдман в Сан-Диего, это был мой первый личный опыт, мой первый реальный контакт с живым духом из числа тех редких существ, которые посетили нашу землю.

Не стоит и говорить, что у Поуиса были свои светочи, о которых он повествовал с неистовым восторгом. Я употребил слово «неистовый» вполне сознательно. Прежде мне не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь публично выражал неистовый восторг – особенно в отношении писателей, мыслителей, философов. Эмма Голдман, столь же вдохновенная на кафедре и порой вещавшая на манер сивиллы, производила тем не менее такое впечатление, будто сам ее интеллект излучает свет. При всей ее пылкости и эмоциональности она дарила огонь электрического свойства. Поуис полыхал пламенем и дымился, словно огонь вырывался из самых глубин его души. Литература была для него манной, посланной свыше. Раз за разом он срывал с нее покровы. Чтобы напитать нас, он наносил раны, и эти шрамы никогда не заживали.

Если память мне не изменяет, одним из излюбленных прилагательных Поуиса было слово «пророческий». Сам не знаю, почему я решил заговорить о нем сейчас, но, вероятно, в этом прилагательном заключались таинственные и бездонные ассоциации, имевшие для меня колоссальное значение. Как бы там ни было, расовые мифы и легенды, воспоминания о магических деяниях и сверхчеловеческих подвигах были у Поуиса в крови. При взгляде на ястребиные черты его лица, чем-то напоминавшие нашего соотечественника Робинсона Джефферса[224]224
  Робинсон Джефферс (1887–1961) – американский поэт, жил в Калифорнии неподалеку от Миллера. (Примеч. Е. Мурашкинцевой)


[Закрыть], у меня всегда создавалось впечатление, что у этого человека другая, отличная от наших, генеалогия – более древняя, более тайная, более языческая, гораздо более языческая, чем у наших предков. Я считал подлинной его родиной средиземноморский мир, вернее, предшествующий средиземноморскому мир Атлантиды. Одним словом, он был в «традиции». Лоуренс сказал бы о нем, что он «аристократ духа». Возможно, именно по этой причине он вспоминается мне как один из немногих знакомых мне людей культуры, кого можно назвать также и «демократом» – демократом в уитменовском смысле слова. С нами, существами низшего порядка, его объединяла высочайшая оценка прав и привилегий отдельной личности. Он интересовался всеми жизненными вопросами. Именно благодаря этой широкой и одновременно страстной любознательности он сумел извлечь из «мертвых» эпох и «мертвых» книг то общечеловеческое значение, которое не способны увидеть ученые педанты. Это было великим счастьем: мы сидели у ног живого человека, современника, чьи мысли, чувства и эманации были родственны по духу прославленным личностям прошлого. Я могу вообразить, как этот представитель нашего времени свободно и легко беседует с такими мыслителями, как Пифагор, Сократ или Абеляр[225]225
  Абеляр, Пьер (1079–1142) – французский философ, богослов, автор книги «История моих бедствий», в которой рассказано о его любви к Элоизе, окончившейся трагически: братья возлюбленной оскопили Абеляра. (Примеч. Е. Мурашкинцевой)


[Закрыть]. Но никогда я не мог бы вообразить в таком качестве Джона Дьюи или, например, Бертрана Рассела. Я мог бы оценить и воздать должное ухищрениям подобного ума, когда речь идет об Уайтхеде или Успенском. Сам я на это не способен, несомненно, виной тому моя ограниченность. Однако некоторым людям удается за считаные мгновения убедить меня в своей «округленности» – я не знаю лучшего слова для определения качества, которое, на мой взгляд, суммирует и представляет в сжатом виде все, что есть в нас истинно человеческого. Джон Каупер Поуис был именно такой «округляющей» личностью. Он освещал все, к чему бы ни прикасался, всегда устанавливая связь с пламенем, питающим сам космос. Он был «интерпретатором» (или поэтом) в высшем смысле этого слова.

В наше время существуют и другие, более одаренные, возможно, более блестящие, вероятно, более глубокие люди, однако ни по масштабу своему, ни по устремлениям ни один из них не соответствует этому сугубо человеческому миру, в котором черпает свою поэзию и живет Поуис. На заключительной странице «Автобиографии», от которой я не могу оторвать глаз, есть абзац, характеризующий самую глубинную сущность Поуиса: «Астрономический мир – это еще не все, что есть. Мы соприкасаемся с иными измерениями, иными уровнями жизни. И среди прочих сил, возникающих из этих иных уровней, возвышается одна Сила, одна Власть, внушающая страх тем, что она отказывается практиковать жестокость. Это Власть не капиталистическая, не коммунистическая, не фашистская, не демократическая, не нацистская, это Власть не от мира сего, но лишь она способна внушить душе человеческую мудрость змеи и кротость голубя».

Меня совершенно не удивляет, что на склоне лет своих Поуис нашел время, чтобы одарить нас книгой о Рабле, а также книгой о Достоевском – этих двух полюсах человеческого духа. Только необычный интерпретатор человеческого духа способен оценить и уравновесить столь разных людей. На всем пространстве литературы мне трудно найти две более великие противоположности, чем Рабле и Достоевский, – два писателя, которых я по сию пору глубоко почитаю. Нет более зрелых авторов, чем эти двое, – и никто не показал вечную юность духа более выразительно. Любопытно, что мне лишь сейчас пришла в голову эта мысль: я сомневаюсь, что Рембо, этот истинный символ юности, слышал хоть одно слово о своем современнике – Достоевском. Это одна из загадочных и аномальных особенностей Нового времени, которое так кичится широкими возможностями для коммуникации. Если говорить, в частности, о девятнадцатом веке – столетии, столь богатом на демонические, провидческие и крайне индивидуалистические фигуры, то мы с удивлением узнаем, что тот или иной из этих великих людей не подозревал о существовании другого. Читатель может сам найти подтверждение этому в высшей степени знаменательному и неоспоримому факту. Рабле, человек эпохи Возрождения, знал своих современников. Люди Средневековья, невзирая на массу неудобств, сообщались друг с другом и наносили друг другу визиты. Тогдашний образованный мир представлял собой некую громадную паутину, нити которой были прочны и наэлектризованы. Наши писатели, имеющие возможность выражать и формировать общемировые тенденции, производят впечатление людей, совершенно отрезанных от мира. В любом случае значение их и влияние буквально ничтожны. Нынешние интеллектуалы, писатели, художники обитают на морском рифе, чье существование эфемерно – каждая следующая волна грозит ему полным уничтожением.

Джон Каупер Поуис принадлежит к той породе людей, которая никогда не вымрет. Он принадлежит к немногим избранным, и какие бы катаклизмы ни сотрясали мир, ему всегда найдется место в Ковчеге. Залогом и гарантией его грядущей жизни является договор, который он заключил с собратьями своими по человечеству. Как мало тех, кто сумел открыть тайну! Для меня это тайна соединения с живым духом вселенной. Я назвал его «живой книгой». Разве это не то же самое, что сказать о нем – он весь пламя, он весь дух? Живет лишь та книга, в которой бьется пылающее сердце. И книга мертва для нас, пока не озарит ее дух – столь же пламенно живой, как тот, что дал ей рождение. Слова, утратившие магию, не более чем мертвые иероглифы. Жизнь, лишенная поиска, энтузиазма, дарения и ответного дара, столь же бессмысленна и бесплодна, как мертвые буквы. Встретить человека, которого мы называем живой книгой, означает припасть к самому источнику творения. Он показывает нам всепожирающий огонь, бушующий во всей вселенной и дарующий нам не только тепло или озарение, но также бессмертное видение, бессмертную силу, бессмертное мужество.

VIII. «Дни моей жизни»

Я только что получил от моего друга Лоуренса Пауэлла два тома автобиографии Райдера Хаггарда[226]226
  Хаггард Райдер. Дни моей жизни. Автобиография. Лондон: Лонгманс, Грин и Ко, 1926. (Примеч. автора.)


[Закрыть], которые ожидал с величайшим нетерпением. Едва развернув книги и поспешно изучив оглавление, я тут же сел читать – с лихорадочным предвкушением – главу десятую, в которой говорится о романах «Копи царя Соломона» и «Она».

Перечитав роман «Она» всего несколько недель назад, я непрестанно возвращался мыслями к генезису этой «фантастической истории». И вот передо мной объяснение самого автора – изумившее меня до крайности. Привожу его собственные слова:

Помню, что у меня были самые смутные представления о развитии сюжета, когда я принялся за работу. Единственная четкая мысль была, что я хочу изобразить бессмертную женщину, вдохновленную бессмертной любовью. Все остальное возникло вокруг этой фигуры. И это пришло сразу – быстрее, чем успевала записывать моя ноющая от боли рука.

Это буквально все, что он счел нужным сказать о замысле этой замечательной книги. «Роман в целом, – утверждает он, – был завершен за полтора месяца с небольшим. Кроме того, я ничего не переписывал, а в рукопись внес только небольшие поправки. Фактически я написал его на одном дыхании – и это лучший способ сочинять книги».

Вероятно, мне следует процитировать то место, которое может по-настоящему удивить поклонников этой необыкновенной истории.

Я хорошо помню, как принес законченную рукопись в офис моего литературного агента, мистера А. П. Уатта, и бросил ее на стол со словами: «Вот за это меня будут вспоминать». Я также хорошо помню, как зашел в офис мистера Уатта, который находился тогда в доме № 2 на Патерностер-сквер. Не застав его на месте и не желая возвращаться, я уселся за его стол, попросил бумаги и за пару часов написал ту сцену, где Она исчезает в огне жизни. И это произошло незадолго – быть может, всего за несколько дней – до того, как я отдал всю рукопись.

Хаггард утверждает, что он написал продолжение под названием «Аиша, или Она возвращается» двадцать лет спустя – «время, как всегда, пролетело незаметно».

Что же касается заглавия, которое пробуждает столько ассоциаций и которое невозможно забыть, то его происхождение, по словам самого автора, таково: «Название „Она“, если память мне не изменяет, возникло благодаря получившей это прозвище тряпичной кукле, которую нянька в Брейдхеме вынимала из какого-то темного угла, чтобы хорошенько припугнуть кукол моих братьев и сестер, находившихся на ее попечении».

Что может быть более разочаровывающим или в то же самое время более волнующим, чем эти мелкие, незначительные подробности? Применительно к художественной литературе я считаю их классическими. Если позволит время, я приведу как-нибудь и другие подобные «факты», имеющие отношение к другим великим художественным произведениям. И поскольку сейчас, как мне сообщили, возрождается интерес к Райдеру Хаггарду, я считаю уместным процитировать письмо, которое написал автору не кто иной, как Уолтер Безант[227]227
  Уолтер Безант (1836–1901) – английский романист и критик; в 1884 г. основал Общество авторов для защиты литературной собственности. (Примеч. Е. Мурашкинцевой)


[Закрыть]. Вот оно:

Хемпстед, Гейтон-Крезнт, 12,

2 января 1887 года

Дорогой Хаггард!

Пока я нахожусь под чарами «Аиши»[228]228
  Имеется в виду роман «Она». (Примеч. автора.)


[Закрыть], которую только что закончил читать, считаю своим долгом поздравить вас с этой книгой, ибо она безусловно поставит вас выше – намного выше – всех современных творцов художественной литературы. Если вымысел наиболее успешно произрастает на поле чистой фантазии, то нет сомнений, что первый из современных романистов – это вы, «Копи царя Соломона» остались далеко позади. Меня поразила не только главная мысль, великолепная в своей дерзости, но также ваше логичное и безжалостное завершение сюжета со всеми его неизбежными подробностями.

Не знаю, что скажут о книге критики. Вероятно, они прочтут лишь то, что сочтут необходимым, а затем отделаются от вас общими фразами. Если критиком окажется женщина, она сокрушит книгу утверждением, что это невозможно, – почти все женщины именно так относятся к чудесному

Что бы вы еще ни написали, «Она» всегда будет маячить за вашей спиной в качестве ненавистного образца для сравнения. И, что бы ни говорили критики, эта книга будет иметь оглушительный успех. К тому же она породит толпу подражателей. А всем маленьким традиционным писателям придется выскочить из привычной колеи – пока они не освоят новую…

Действительно, книга имела большой успех, о чем свидетельствуют составленные издателем отчеты о продажах, – не говоря уже о письмах, которые посыпались на автора со всех концов света, причем некоторые из них были написаны людьми, хорошо известными в литературном мире. Сам Хаггард утверждает, что «в Америке насчитывалось сотни тысяч пиратских изданий».

Хаггард создал роман «Она» на тридцатом году жизни, где-то между началом февраля 1886-го и 18 марта того же года. Он начал писать примерно через месяц после того, как завершил «Джесс». Это был замечательно плодотворный период, о чем можно судить по следующим строкам:

Итак, между январем 1885-го и 18 марта 1886 года я написал собственной рукой, без помощи какого бы то ни было секретаря, «Копи царя Соломона», «Алан Квотермейн», «Джесс» и «Она». Кроме того, я продолжал заниматься своим ремеслом, просиживал ежедневно многие часы в адвокатской конторе или в суде, где у меня было жуткое количество дел. Я также вел свою обычную корреспонденцию и консультировал человека, который недавно обзавелся семьей и имел обширную земельную собственность.

Поскольку мне самому приходится отвечать на тысячи писем и я часто с горечью жаловался на это бремя, думаю, что следующий пассаж Хаггарда окажется не лишенным интереса для «всех и вся»:

Чуть позже работы стало больше, ибо ко всему прочему добавился тяжкий труд отвечать на громадное количество писем, приходивших ко мне со всей Земли от людей всякого сорта. Если судить по тем, что помечены буквой «О», означающей «отвечено», я справился со своей задачей, ответив на все эти послания, а их было несколько сотен, причем некоторые из них были написаны только с целью получить автограф. Хотя это отнимало у меня большую часть дня, я продолжал заниматься и всеми другими делами. Неудивительно, что здоровье мое начало наконец сдавать – вдобавок ко всему в этот период жизни я был крайне раздражен постоянными и злобными нападками на меня.

В «Розе распятия», где я подробно рассказываю об отношениях с моим первым другом Стэнли, часто встречаются иронические замечания по поводу любви Стэнли к романам. Стэнли всегда надеялся когда-нибудь написать ни больше ни меньше как хороший «роман». Сейчас я могу лучше понять и оценить это его заветное желание. Тогда же я смотрел на него как на второго Поула – любителя всякого романтического вздора.

Мне никак не удается припомнить каких-либо дискуссий по поводу Райдера Хаггарда, хотя я помню, что мы время от времени говорили о Марии Корелли. Мы почти не виделись в промежутке между десятью и восемнадцатью годами, а до того любой «спор» о книгах большого значения не имел. Лишь когда Стэнли открыл для себя Бальзака – прежде всего «Шкуру дикого осла», а затем других европейских писателей – таких как Пьер Лоти[229]229
  Пьер Лоти (1850–1923) – французский писатель, морской офицер, участник Первой мировой войны и колониальных экспедиций, ставших источником сюжетов многих его романов. (Примеч. Е. Мурашкинцевой)


[Закрыть], Анатоль Франс[230]230
  Анатоль Франс (Франсуа Анатоль Тибо, 1844–1924) – французский писатель и литературный критик. Член Французской академии (1896). Лауреат Нобелевской премии по литературе (1921), деньги которой он пожертвовал в пользу голодающих России. (Примеч. Е. Мурашкинцевой)


[Закрыть], Джозеф Конрад[231]231
  Джозеф Конрад (Теодор Юзеф Конрад Коженёвский, 1857–1924) – английский писатель. Поляк по происхождению, он получил признание как классик английской литературы. (Примеч. Е. Мурашкинцевой)


[Закрыть], мы начали обсуждать книги – и самым серьезным образом. Честно говоря, сомневаюсь, чтобы я четко понимал, какой смысл вкладывает Стэнли в слово «роман». Для меня это слово ассоциировалось со всем, рассчитанным на дешевый эффект. Я и подозревать не мог, какую роль играет «реальность» в сфере чистого воображения.

У Райдера Хаггарда есть описание очень интересного и повторяющегося сна. Он завершается так:

Я вижу себя самого… моложе, чем сейчас, в некоем белом одеянии, за рабочим столом, где передо мной раскиданы какие-то бумаги. При взгляде на них меня охватывает ужас, ибо я понимаю, что это прекрасное место – не что иное, как благоуханное чистилище, где мне предстоит, в наказание за мои грехи, сочинять книги до скончания веков.

– Над чем я работаю? – в тревоге спрашиваю я своего вожатого, который стоит рядом и, излучая негасимый свет, показывает мне все это.

– Ты пишешь историю мира (или же «миров»?), – звучит ответ.

Мира или миров – в чем разница? Если использовать формулировку Уильяма Джеймса в предисловии к книге Фечнера «Жизнь после смерти», суть заключается в том, что «у Бога есть история». Воображение создает из всех миров один мир, и в этом мире Реальности человек играет главную роль, ибо здесь Бог и человек едины и все божественно. Когда Хаггард высказывает надежду, что в другой жизни главной темой его труда станет не вымысел, а история («которую я люблю»), когда он добавляет, что «во всех мирах над нами должно быть много историй, достойных рассказа (и достойных того, чтобы хорошо поработать)», он говорит, как мне кажется, о том, что истинная тема любого писателя – это бесконечная история творения. История человека тесно связана с историей Бога, а история Бога есть откровение о вечной тайне творения.

«Думаю, что я прав, – утверждает Хаггард, – когда говорю, что никому еще не удавалось написать по-настоящему первоклассный роман, целиком посвященный, например, совершенно чуждой жизни другого мира или планеты, с которыми человеческие существа, по всей вероятности, не имеют никакого контакта».

Верно это или нет, но нельзя тем не менее отрицать: некоторые авторы до такой степени используют воображение, что реальности этого, нашего мира кажутся невероятными. Возможно, нет необходимости посещать отдаленные миры, чтобы усвоить основополагающие истины вселенной или понять ее устройство и способ существования. Книги, которые не принадлежат к великой литературе, книги, которые не отличаются «совершенным стилем», часто подводят нас ближе к тайне жизни. Фундаментальный опыт человека и его «неизменная» природа показываются в них совершенно иначе, чем в сочинениях писателей-классиков. В них говорится о том общем достоянии, что связывает нас не только друг с другом, но также и с Богом. В них утверждается, что человек – это неотъемлемая часть вселенной, а не «шутка творения». В них о человеке говорится так, словно именно ему дано открыть Творца. Они соединяют судьбу человека с судьбой любого творения, и человек в них не является жертвой рока или «объектом искупления». Прославляя человека, они прославляют вселенную во всей ее полноте. Стиль их может быть несовершенен, как я уже отметил. Они интересны не языком своим, а главной темой – концепцией своей, а не выражающими ее мыслями. В результате они часто кажутся плохо написанными, смешными и почти карикатурными. Нет ничего проще, как насмехаться над стремлением к возвышенному. Не забудем, что это стремление иногда скрыто или замаскировано – а часто и сам автор не сознает, что именно он ищет или пытается выразить в завуалированной форме.

Что же является главной темой этих презираемых книг? Если говорить коротко, это паутина жизни и смерти; поиск идентичности через драматическое ее формирование; ужасы инициации; соблазны неописуемых видений; путь к приятию мира; исправление тварного мира и преобразование Природы; конечная потеря памяти – в Боге. В ткань подобных книг вплетено все, что есть символического и нетленного, – не звезды и планеты, а бездны между ними; не другие миры и их вероятные фантастические обитатели, а ведущие к ним лестницы; не законы и принципы, а вечно разворачивающиеся циклы, движущиеся круги творения и составляющие их иерархии.

Что же касается драмы, которая одушевляет эти книги, то она не имеет никакого отношения к столкновению индивидуума и общества, никакого отношения к «борьбе за кусок хлеба» и в конечном счете никакого отношения даже к противостоянию добра и зла. Она имеет отношение к свободе. Ибо ни одной строки не написали бы авторы, о которых я думаю, если бы человек когда-либо сумел познать свободу или хотя бы то, что под ней подразумевается. Здесь истина и свобода являются синонимами. В этих книгах драма начинается лишь тогда, когда человек по собственной воле открывает глаза. Этот акт – единственный, о котором можно сказать, что он имеет героическое значение – вытесняет на задний план весь шум и ярость исторической материи. Будучи скован извне, человек получает наконец возможность заглянуть в свою душу с уверенностью и достоинством. Перестав смотреть на жизнь с плоскости мира, человек перестает быть жертвой случая или обстоятельств: он «выбирает» свое собственное видение и соединяется с воображением. С этого момента начинается его странствие: все предыдущие путешествия были всего лишь плаванием по кругу.

Названия этих драгоценных книг?

Я отвечу вам словами Гурджиева[232]232
  Гурджиев, Георгий Иванович (1876–1947) – теософ, создатель мистического учения о «Четвертом пути», после 1917 г. эмигрировал из России в США и затем во Францию. (Примеч. Е. Мурашкинцевой)


[Закрыть], как их передает Успенский: «Если бы вы поняли все, что прочли за свою жизнь, вы бы уже знали то, чего сейчас ищете»[233]233
  Успенский П. Д. В поисках чудесного. Нью-Йорк: Харкот, Брасе и Ко; Лондон: Раутледж и Ко, 1949. (Примеч. автора.) Цит. по изд.: В поисках чудесного. Фрагменты неизвестного учения / Перев. Н. В. фон Бока. СПб.: Издательство Чернышева, 1992.


[Закрыть].

Это утверждение принадлежит к числу тех, над которыми следует размышлять постоянно. В нем выражено истинное отношение между книгами и жизнью. Оно учит, как нужно читать. Оно доказывает – по крайней мере, мне – то, что я повторял много раз, не боясь насмешек, а именно: в чтении мы находим радость подтверждения, и в этом заключается наше последнее открытие о книгах. Что же касается истинного чтения, которое не кончается никогда, то материалом для него служит все: травинка, цветок, лошадиное копыто, глаза изумленного или ликующего ребенка, лик настоящего воина, форма пирамиды или же безмятежность, запечатленная в любой статуе Будды. Если способность задавать вопросы не умерла, если чувство удивления не подверглось атрофии, если сохранилась подлинная жажда, а не просто желание или вожделение, человек не может не читать на протяжении всей жизни. И вселенная может тогда стать для него открытой книгой.

Это радостное чтение жизни или книг вовсе не означает ослабления критического восприятия. Напротив. Если полностью отдаешься автору или Автору с большой буквы, то способность к критическому восприятию достигает высших пределов. Понося последними словами так называемую «конструктивную» литературную критику, Поуис пишет так:

О, это слово – «конструктивность»! Именем тайны гения спрашиваю вас, может ли критика быть чем-либо иным, как не идолопоклонством, благоговением, преображением, любовной страстью[234]234
  Поуис Джон Каупер. Воззрения и прозрения. Нью-Йорк: Дж. Арнольд Шоу, 1915. (Примеч. автора.)


[Закрыть].

Снова и снова тревожащий перст касается самого сокровенного нашего «я» – не ради предостережения, а ради любви. Письмена на стене не являются тайной или угрозой для того, кто способен истолковать их. Стены рушатся, а вместе с ними наши страхи и предубеждения. Но последняя стена, которую необходимо обрушить, – это стена, ограничивающая наше «я». Кто не читает глазами своего «я», тот не читает вовсе. Внутренний взгляд проникает сквозь все стены, расшифровывает все рукописи, передает все «послания». Это взгляд не читающий или оценивающий, а взгляд одушевляющий. Он не получает свет извне, а сам излучает свет. Свет и радость. Светом и радостью делается доступным мир, познающий самого себя как неизбывную красоту и бесконечное творение.