Текст книги "Колосс Маруссийский"

Англичане, живущие в Греции – виноват, но тем не менее, – придерживаются весьма нелестного мнения о греческом характере. Англичанам недостает воли, воображения, жизнерадостности. Они, по-видимому, считают, что греки должны быть вечно им благодарны. Англичанин в Греции – это насмешка и оскорбление для глаз: он не стоит и грязи между пальцами ног греческого бедняка. На протяжении веков у греков были самые страшные враги, каких только может иметь народ, – турки. После веков рабства они освободились от ярма и, не вмешайся Вышние силы, раздавили бы турок, уничтожили бы их. Сегодня два этих народа, смешавшись на протяжении нескольких поколений, что в высшей степени необычно, стали друзьями. Они уважают друг друга. И тем не менее англичане, которые исчезли бы с лица земли, окажись на месте греков, претендуют на то, чтобы смотреть на них свысока.

В каком бы уголке Греции ты ни оказался, повсюду тебя окружает атмосфера героических деяний. Я говорю о современной Греции. И женщины, когда оглядываешься на историю этой маленькой страны, вели себя столь же героически, как мужчины. По правде сказать, греческих женщин я уважаю даже больше, чем мужчин. Это женщины, вместе с православными священниками Греции, поддерживали боевой дух нации. Нигде не найти более поразительного примера упорства, мужества, дерзости, отваги. Неудивительно, что Даррелл захотел воевать вместе с греками. Кто не предпочел бы сражаться плечо к плечу с Бубулиной[15]15
  Ласкарина Бубулина (1771 – 1825) – легендарная героиня борьбы греков за освобождение от турецкого ига. Дочь морского капитана с острова Специя, мать шестерых детей, Бубулина, потеряв на войне с турками двоих мужей, на свои средства вооружила четыре корабля и экипировала небольшую сухопутную армию. Лично принимала участие в морской блокаде Навплы и освобождении нескольких городов, в частности Триполи, куда после ожесточенной битвы первой ворвалась на коне. Бубулине посвящено множество народных песен и литературных произведений. Не менее знаменита и правнучка Ласкарины Бубулины, Лела Караянис, которая век спустя, во время Второй мировой войны, повторила подвиг Ласкарины, создав и возглавив подпольную организацию греческих патриотов, которую она назвала «Бубулина». Расстрелянная немецкими оккупантами в 1944 г. вместе с группой своих сподвижников, Лела Караянис стала таким же национальным символом и образцом героизма, как и ее прабабка Бубулина. Прим. перев.


[Закрыть], например, чем с толпой болезненных, женоподобных рекрутов из Оксфорда или Кембриджа?

В Греции я не подружился ни с одним англичанином. Мне всегда было неловко перед греками, когда меня видели в компании англичан. Все друзья, которых я приобрел в Греции, – греки, и я горжусь ими и почитаю за честь, что они удостоили меня своей дружбы. Надеюсь, те немногие англичане, которых я знал в Греции, поймут, когда прочтут эти строки, что я думаю об их поведении. Надеюсь, они признают меня врагом таких, как они и им подобные.

Поговорим лучше о чем-нибудь более интересном – Кацимбалисе, например, о том, как мы однажды под вечер поехали к нему в Амаруссион. Еще один изумительный, праздничный день в моей жизни! Нас просили приехать пораньше, чтобы успеть полюбоваться закатом. Стефанидис перевел несколько греческих стихотворений на английский и собирался нам их там прочесть. Когда мы приехали, Кацимбалис еще дремал после обеда. Он был немного смущен тем, что мы застали его в такой момент, поскольку вечно хвастал, что чрезвычайно мало спит. Когда он спустился к нам, вид у него был заспанный и опухший. Он бормотал что-то себе под нос и двигал руками, словно хотел и не мог извлечь звуки из проклятого спинета. Бормотал что-то о слове, которое минуту назад вспомнил сквозь дрему. Он всегда с трудом подыскивал подходящие английские слова и фразы, когда хотел объяснить какой-то замечательный греческий образ, на который только что наткнулся в книге. Как бы то ни было, мы, как я сказал, заявились, когда он крепко спал, и теперь он пошатывался, бормотал и махал руками, будто пытался стряхнуть с себя паутину, но это никак ему не удавалось. Он начал говорить, еще опутанный бахромой дремы, которую не успел окончательно сбросить с себя. Чтобы начать, начинаешь с чего угодно, а поскольку он только что спал, он начал с того, что ему приснилось во сне. Сон был пустяковый, забывшийся в момент, но воспоминание о нем вернуло его к слову, которое назойливо его преследовало, которое, по его утверждению, он искал несколько дней и которое сейчас проступало тем отчетливей, чем больше прояснялось у него в голове по мере того, как он освобождался от паутины. От слова, неважно какого, – к речи, от речи – к меду, а мед полезен для человека, как полезны другие вещи, рецина например, рецина особенно – для легких, для печени, полезна при всякой хвори, особенно если пить в больших количествах, чего делать не стоит, не стоит пить слишком много, но что он делает вопреки запрету врача, особенно если это добрая рецина, такая, какую мы пили прошлой ночью в taverna в Пирее. Молодой барашек тоже был хорош, обратили мы внимание? Он облизнул пальцы, утер губы тыльной стороной ладони, повел носом, словно снова принюхивался к ароматному дымку жаровни. Помолчал немного, оглянулся, будто искал, чем бы промочить горло прежде, чем на полной скорости продолжить монолог. Все молчали. Никто не осмеливался прервать его в тот момент, когда он оседлывал любимого конька. Стихи лежали на столе; в любой миг могли появиться Сефериадис с капитаном. Я чувствовал, что его понемногу охватывает бешенство, что он лихорадочно прикидывает, успеет ли выпустить стаю слов на волю из своей груди до того, как прибудут его друзья. Он трепетал, как рвущаяся из рук птица. Мычал и бормотал, прогревая мотор, покуда решал, куда ехать. И вдруг, даже не ощутив, как совершилось перемещение, мы оказались на открытой веранде, выходившей на низкие холмы, на одном из которых стояла одинокая ветряная мельница, а Кацимбалис – летел, простерши орлиные крылья, в чистом сине-фиалковом свете, мешавшемся с сумерками, над опускающимися и возвышающимися вариантами монотонности, над держащимися особняком кустами и деревьями, над экзотическими фруктами и путешествиями по острову, над тимьяном, и медом, и соком плодов земляничного дерева, от которого не оторваться, над живущими в долинах и в горах, над живущими на Пелопоннесе, над сумасшедшей русской женщиной, которая однажды ночью получила лунный удар и сбросила с себя одежду, в лунном свете плясала она нагая, а ее возлюбленный суетился вокруг нее, застегнутый на все пуговицы. Кацимбалис говорил, а моим глазам впервые открывалось истинное великолепие аттического пейзажа, я с растущим восторгом различал там и тут на голой коричневой земле, среди аномальных и странных наростов, разрозненные, одинокие фигуры мужчин и женщин, прогуливающихся в чистом тающем свете, и мне почему-то почудилось, что они и есть те подлинные греки, ступающие так, как никто не ступает, создавая в своей вальяжной воздушной поступи четкие, как бы покадровые, рисунки движения, рисунки, виденные мною днем на древних вазах в музее. Прогуливаться можно так по-разному, но лучше всех, по моему мнению, это делают греки, потому что их прогулка бесцельна, архаична, глубоко и пронзительно человечна. И эти фигуры, ступающие по бурой выжженной траве среди нелепых, режущих глаз деревьев, вздыбленной густой листвы на синеющих вдалеке горах, походящей на копну начесанных жесткой щеткой волос, странным образом сливались с монологом Кацимбалиса, которому я внимал, чувствуя молчаливое единение с азиатскими праздными гуляками внизу под нами, которых уже мягко поглощали густеющие сумерки... Стоя на высокой веранде в Амаруссионе в тот момент, когда начал тускнеть свет иных миров, я познал древнюю и новую Грецию в рассеянном свете раннего вечера, и такими они запечатлелись в моей памяти. В ту минуту я понял, что нет ни древней, ни новой Греции, а есть только одна – мир, задуманный и сотворенный навечно. Говорящий больше не был человеком естественных размеров и пропорций, а вырос в Колосса, чьи очертания обморочно менялись вместе с монотонным ритмом его наркотической речи. Он говорил и говорил, неторопливо, невозмутимо, неутомимо, неукротимо, – голос, обретший форму, и очертания, и плоть, фигура, переросшая свое человеческое тело, силуэт, эхо которого громыхало в ущельях отдаленных гор.

* * *

Дней десять спустя, когда я уже был в Афинах, меня опять неудержимо потянуло на Корфу. Война началась, но, поскольку Италия объявила о намерении оставаться нейтральной, я не видел причины, почему бы не вернуться на остров и не провести там оставшуюся – большую – часть лета. Прибыв на Корфу, я увидел, что призыв продолжался и греков отправляли на границу с Албанией. Всякий раз, как я наведывался в городок или покидал его, приходилось обращаться в полицию за разрешением. Караменаиос все так же следил за пляжем из своей камышовой хижины у самой воды. Никола вскоре предстояло отправляться в горы, открывать школу в деревне. Настал восхитительный период одиночества. Свободного времени было хоть отбавляй. Спиро прислал своего сына Лилиса дать мне несколько уроков греческого. Потом Лилис вернулся в город, и я остался один. Первый раз в жизни я был по-настоящему один. Я наслаждался этим ощущением. Под вечер я останавливался у дома Никола, чтобы немного поболтать и послушать новости о войне. После обеда заглядывал Караменаиос. Мы обходились полусотней наиболее употребительных слов. Но, как я скоро увидел, даже этого нам было более чем достаточно. Есть тысяча способов поговорить с человеком, а если нет желания, то и слова не помогут. Мы с Караменаиосом любили поболтать. И мне было безразлично, о чем мы разговаривали, о войне или о еде. Иногда мы обнаруживали, что слово или фраза, которые мы долго употребляли, он по-английски или я по-гречески, означали совершенно не то, что мы думали. Это ничего не меняло. Мы прекрасно понимали друг друга, даже неся околесицу. За вечер я мог узнать пять новых слов и забыть шесть – восемь, пока спал. Главным было пожатие горячей руки, свет в глазах, виноград, который мы вместе поглощали, стаканы, которые поднимали в знак дружбы. Порой в порыве вдохновения я на смеси английского, греческого, немецкого, французского, чокто, эскимосского, суахили или еще каких-нибудь языков, которые, как мне казалось, смогут выразить то, что я чувствовал, или же с помощью стула, стола, ложки, лампы, хлебного ножа изображал сцену из своей жизни в Нью-Йорке, Париже, Лондоне, Чула-Виста, Кэнерси, Хэкенсеке или где-то еще, или там, где никогда не был, или куда уносился в мечтах, или засыпая на операционном столе. Иногда я чувствовал такой подъем, такую легкость, такую акробатическую ловкость в себе, что вскакивал на стол и пел на неведомом языке или скакал со стола на комод, с комода на лестницу, а то качался, уцепившись за потолочную балку, – короче, вытворял все что угодно, чтобы позабавить его, изумить, заставить покатываться от хохота. В деревне меня считали стариком из-за плеши и бахромы седых волос. Тут еще не видывали старика, который бы чудил вроде меня. «Старик собирается поплавать, – говорили они. – Старик поплыл в лодке». Всегда – «старик». Если поднимался сильный ветер, а я находился на середине бухты, они посылали кого-нибудь позаботиться, чтобы «старик» в целости и сохранности добрался до берега. Если я задумывал прогуляться по холмам, Караменаиос предлагал себя в сопровождающие, чтобы со мной чего не случилось. Если меня прибивало к незнакомому берегу, достаточно было только сказать, что я американец, и тут же дюжина рук тянулась помочь мне. Я выходил из дому рано утром и искал новые бухточки и заливчики, где можно было поплавать. Вокруг обычно не было ни души. Я чувствовал себя Робинзоном Крузо на острове Тобаго. Часами я валялся на солнышке, ничего не делая, без единой мысли в голове. Заставить себя ни о чем не думать – это нужно уметь, к тому же это очень полезно. Весь день молчать, не видеть газет, не слушать радио, не слышать слухов, полностью отдаться лени, полностью отрешиться от мира и не думать о его судьбе – нет лучшего лекарства для человека. Книжные знания вытекают по капле; проблемы тают и испаряются; узы неощутимо рвутся; мысли, когда допускаешь их, скукоживаются до первобытного уровня; тело становится новым и удивительным инструментом; на растения, или камни, или рыбу смотришь иными глазами; задаешься вопросом: чего люди стремятся достичь, прилагая столь бешеные усилия? – и не находишь ответа; знаешь, что идет война, но не имеешь ни малейшего представления, из-за чего или почему людям нравится убивать друг друга; смотришь на страну вроде Албании – она все время вызывающе глядела на меня – и говоришь себе: вчера она была под греками, сегодня – под итальянцами, завтра может оказаться под немцами или японцами, и тебе все равно, какой выбор она сделает. Когда ты в мире с самим собой, не имеет значения, какой флаг развевается над твоей головой, и кто чем владеет, и говоришь ты по-английски или на мононгаэла. Отсутствие газет, отсутствие новостей о том, что люди в разных частях мира делают, чтобы жизнь стала терпимей или, наоборот, еще нетерпимей, – величайшее благо. Если б мы могли просто-напросто уничтожить газеты, это было бы великим достижением, уверен в этом. Газеты порождают ложь, ненависть, алчность, зависть, подозрительность, страх, злобу. Нам не нужна правда в том виде, в каком нам ее преподносят ежедневные газеты. Нам нужны покой, уединение и праздность. Если б все мы были способны объявить забастовку и честно отказаться от желания знать, чем занимается сосед, мы продлили бы себе жизнь. Хорошо бы нам научиться обходиться без телефона, и радио, и газет, без разнообразных машин, без заводов, без фабрик, без шахт, без взрывчатки, без боевых кораблей, без политиков, без законников, без консервированной пищи, без всяческих приспособлений, даже без бритвенных лезвий, или целлофана, или сигарет, или денег. Понимаю, это все пустые мечты. Люди объявляют забастовку только для того, чтобы добиться лучших условий работы, лучшей зарплаты, больших возможностей стать не тем, кто они есть.

Вместе с осенью пришли дожди. Подниматься к шоссе по крутой козьей тропке позади дома стало почти невозможно. После сильного шторма в результате оползней все дороги были завалены камнями и деревьями. Несколько дней я жил, как на необитаемом острове. Потом неожиданно приехала Нэнси забрать кое-какие вещи. В тот же день обратным рейсом она возвращалась в Афины. Поддавшись порыву, я решил ехать с ней.

* * *

В Афинах было сухо и, вопреки ожиданию, жарко. Словно мы опять вернулись в лето. Временами с окружающих гор принимался дуть ветер, холодный, как лезвие ножа. Часто по утрам я ходил к Акрополю. Больше самого Акрополя мне нравилось его подножие. Нравились развалюхи, беспорядок, размытая почва, архаичность пейзажа. Археологи разворотили все вокруг; они навалили горы земли, перебранной в поисках остатков древней жизни, которые потом упрячут в музеи. Подножие Акрополя все больше и больше напоминает кратер вулкана, где любящие руки археологов обнажили кладбища искусства. Туристы увлажнившимися глазами смотрят на эти руины, на уложенную по всей науке лавовую кладку. Живых греков, находящихся рядом, не замечают или относятся к ним как к досадному недоразумению. А меж тем новые Афины занимают почти всю долину и постепенно взбираются на склоны окружающих гор. Для страны с населением всего в семь миллионов такой город, как новые Афины, – явление феноменальное. Этот город еще переживает муки рождения: он еще угловат, стеснителен, неловок, неуверен в себе; он страдает всеми детскими болезнями и по-юношески меланхоличен и скорбен. Но он выбрал великолепное место, где ему расположиться; залитый солнцем, он сияет, как драгоценный камень; ночью он сверкает миллионом мерцающий огней, вспыхивающих и гаснущих с быстротой молнии. Это город потрясающих воздушных эффектов: он не зарывается в землю – он плывет в постоянно меняющемся свете, пульсирует в такт хроматическому ритму. Он заманивает, заставляет идти за бесконечно отступающим миражем. Когда приближаешься к окраине, к громадной стене гор, свет завораживает еще больше; такое ощущение, что можешь в несколько гигантских прыжков взлететь по склону, а там – почему бы нет, раз уж ты на вершине, – разбежаться, как сумасшедший, и полететь вперед, в синеву и – вечный аминь. На Священной Дороге[16]16
  Священная Дорога связывала древние Афины и Элевсин, город со знаменитым святилищем мистериального культа Деметры и Посейдона. Прим. перев.


[Закрыть], идущей от монастыря Дафни к морю, я несколько раз оказывался близок к помешательству. Я и впрямь бросался бежать вверх по склону, но останавливался на полпути, объятый ужасом, не понимая, что на меня нашло. По одну сторону – камни и кустарник, отчетливые до микроскопических подробностей; по другую – деревья, какие видишь на японских гравюрах, деревья, тонущие в свете, одурманенные, деревья Кибелы, которые, должно быть, были посажены богами в момент пьяного экстаза. По Священной Дороге нельзя ездить на машине – это святотатство. Надо ходить пешком, как ходили в древние времена, так, чтобы все твое существо наполнилось светом. Эту дорогу проложили не христиане, ее протоптали ступни верующих язычников, направлявшихся на инициацию в Элевсин. Эта артерия, по которой двигались процессии, не связана ни с мученичеством, ни со страданиями, ни с истязанием плоти. Теперь, как столетия назад, все здесь говорит о царствии света, слепящего, радостного света. Здешний свет обладает сверхъестественным свойством: это не просто свет Средиземноморья, но нечто большее, нечто непостижимое, нечто священное. Здесь свет проникает прямо в душу, распахивает двери и окна сердца, и ты, нагим, незащищенным, отрешенным от всего, погружаешься в метафизическое блаженство, в котором все становится ясным без всякого знания. В этом свете невозможен никакой анализ: невротик здесь или окончательно исцелится, или сойдет с ума. Сами горы давно безумны: столетиями они стоят, подставив головы этому божественному сиянию, – стоят неподвижно и спокойно, упершись в обагренную кровью землю, окруженные танцующим разноцветным кустарником, но они безумны, говорю я, и, прикоснувшись к ним, рискуешь потерять веру во все, что когда-то мнилось прочным, массивным, устойчивым. Сквозь это ущелье нужно проскользнуть со всей осторожностью, нагим, без свидетелей и забыв всякий христианский вздор. Нужно отбросить два тысячелетия невежества и предрассудков, отвратительной, омерзительной тайной жизни и лжи. В Элевсин должно входить, содрав с себя все ракушки, которые наросли за столетия пребывания в стоячей воде. В Элевсине понимаешь, если не понял раньше, что спасение не в том, чтобы соответствовать спятившему миру. В Элевсине начинаешь соответствовать Космосу. Внешне Элевсин может показаться конченым, не имеющим ничего общего с прошлым, обращенным в развалины; на самом же деле Элевсин и поныне стоит невредим – это мы кончены, рассеяны, обращаемся в прах. Элевсин живет, живет вечно посреди умирающего мира.

Человек, который уловил дух вечности, повсюду присутствующий в Греции, и вместил его в свои стихи, – это Георгос Сефериадис, пишущий под псевдонимом Сеферис. Я знаком с его поэзией только по переводам, но даже если бы я никогда не читал его стихов, все равно сказал бы, что этому человеку судьбою назначено нести огонь. Сефериадис – самый больший азиат из всех греков, каких я встречал; он родом из Смирны, но много лет жил за границей. Это томный, вкрадчивый человек, полный жизни и способный проявить удивительные силу и ловкость. Он – третейский судья, умеющий примирить один образ мысли и жизни с другим, противоположным. Он сыплет бесчисленными вопросами на уйме языков; он интересуется всеми формами культурного выражения, пробует себя в абстракции, вбирает все подлинное и плодотворное, что дали все эпохи. Он страстно любит родину, свой народ – не как узколобый шовинист, а как человек, терпеливо открывавший ее для себя в годы пребывания вдали от нее. Страстная любовь к родине – отличительная черта грека интеллектуала, живущего за границей. В других людях она выглядит, на мой взгляд, отвратительно, но у грека она, я считаю, оправданна, и не только оправданна, но еще и волнует, вдохновляет. Помню день, когда мы с Сефериадисом отправились взглянуть на участок, где он хотел построить себе бунгало. Участок ничем особым не выделялся – даже, я бы сказал, слегка смахивал на пустырь. Во всяком случае, на первый взгляд. Однако Сефериадис не дал шанса моему первому беглому впечатлению утвердиться; оно съеживалось, как медуза под разрядами электрического тока, по мере того как он водил меня по участку, слагая поэмы травам, цветам, кустам, скалам, глине, склонам, откосам, бухтам, заливам и прочая, и прочая. Все, на что падал его взгляд, все это была Греция, какой он не знал, пока не покинул свою страну. Он мог взглянуть на мыс и прочесть в нем историю мидийцев, персов, дорийцев, минойцев или обитателей Атлантиды. Еще он мог прочесть в нем фрагменты поэмы, которую мысленно дописывал на обратном пути домой, одновременно задавая разные каверзные вопросы о Новом Свете. Его привлекал Сивиллин характер всего, на что падал его взгляд. Он умел видеть вперед и назад, заставлять предмет, о котором задумывался, поворачиваться и показывать все свои многообразные грани. Говоря о вещи, человеке или происшествии, он будто облизывал его, пробовал на вкус. Порой он напоминал мне ослепленного любовью и экстазом дикого кабана, который сломал клыки, яростно атакуя соперника. В голосе его слышалась обида, словно предмет его страсти – его любимая Греция ненароком и неуклюже исказила пронзительный его вой. Сладкозвучного азиатского соловья не раз и не два заставлял умолкнуть неожиданный удар грома; его стихи все больше и больше уподоблялись самоцветному камню, становясь компактнее, сжатее, искрометнее и откровеннее. Его природная гибкость отвечала космическим законам криволинейности и завершенности. Он перестал двигаться в разных направлениях: его строфы совершали круговое движение объятия. Он достиг зрелости всеобщего поэта – страстно пустив корни в почву своего народа. Всюду, где сегодня существует живое греческое искусство, в основе его – этот Антеев жест, эта страстная любовь, которая перетекает от сердца к ступням и побуждает к росту сильные корни, превращающие тело в древо неотразимой красоты. Культурное превращение подтверждается физическим свидетельством – масштабными мелиоративными работами, ведущимися по всей стране. Турки в своем жгучем желании довести греков до окончательного обнищания превратили землю в пустыню и кладбище; греки, с момента освобождения, прилагали огромные усилия, чтобы озеленить землю. Козел отныне становится национальным врагом. Со временем он будет изгнан, как был изгнан турок. Он – символ нищеты и бессилия. «Деревьев, больше деревьев!» – слышится крик. Дерево – это вода, корм для скота, сам скот, плоды; дерево – это тень, отдохновение, песня, это поэты, художники, законодатели, мечтатели. Сегодня Греция, некогда голая и бесплодная, – единственный рай в Европе. Когда возродят ее былое зеленое великолепие, она превратится в нечто, превосходящее воображение сегодняшнего человека. Все может произойти, когда в этом благословенном месте закипит новая жизнь. Возрожденная Греция способна совершенно переменить судьбу всей Европы. Греции не нужны археологи – ей нужны лесоводы. Зеленеющая Греция может вселить надежду в мир, чья сердцевина поражена гнилью.

Наши с Сефериадисом разговоры, собственно, начались еще в Амаруссионе, на высокой веранде; подхватив меня под руку, он расхаживал со мной в сгущающихся сумерках взад и вперед и говорил. Всякий раз, как я приходил, он спешил навстречу с распахнутой душой и окутывал мою руку теплом ее и нежностью. Если мы встречались в комнатах, происходило то же самое: он раскрывал все двери и окна своего сердца. Обыкновенно он надевал шляпу и провожал меня до отеля; это был не просто жест вежливости, а проявление дружбы, демонстрация прочной любви. Сефериадис и все мои греческие друзья запомнятся мне этим качеством, столь редко встречающимся сегодня между людьми. Запомнятся мне его сестра Джин и другие греческие женщины, с которыми я познакомился, – своей царственностью. Такое едва ли увидишь в современных женщинах. Подобно сердечности мужчин, это свойство, которым все греческие женщины обладают в большей или меньшей степени, соответствует, или, может, лучше сказать, сродни Божественному свету. Нужно быть жабой, змеей или слизнем, чтобы остаться равнодушным к этому сиянию, которое исходит от человеческого сердца, как от Небес. В каком бы уголке Греции ты ни оказался, всюду люди раскрываются подобно цветам. Скептики скажут, что это оттого, что Греция – маленькая страна, что греки рады приезжим. Я не верю этому. Я побывал в нескольких маленьких странах, которые оставили у меня совершенно противоположное впечатление. И, как я уже говорил, Греция не маленькая – она поразительно огромна. Ни одна страна, где я побывал, не показалась мне такой величественной. Милями тут ничего не измеришь. В определенном смысле, непостижимом для моих сограждан, Греция бесконечно больше Соединенных Штатов. Греция может поглотить Америку, а заодно Европу. Греция столь же мала, как Китай или Индия. Это мир несбыточной мечты. И сам грек – вновь – находится повсюду, как китаец. То, что есть в нем греческого, не стирается от бесконечного странствия. Он ни крупицы себя не оставляет, где бы ни был, не то что, например, американец. Когда грек уходит, после него остается пустота. После американца же остается груда мусора – шнурки, пуговицы с рубашки, бритвенные лезвия, канистры из-под бензина, баночки из-под вазелина и прочее. Китайские кули, как я где-то однажды написал, даже живут тем, что американцы выбрасывают за борт, когда корабль стоит в порту. Греческий бедняк ходит в обносках, которые перепадают ему от туристов со всего света; он настоящий интернационалист, не пренебрегающий ничем из того, что сделано человеческими руками, даже дырявыми бочками, от которых избавляется британский торговый флот. Пытаться внушить ему чувство национальной гордости или требовать, чтобы он стал шовинистом во имя процветания национальной промышленности, рыболовства и всего прочего, абсурдно. Какая разница ему, человеку, чье сердце наполнено светом, с чьего плеча одежду он носит или каков ее покрой и отвечает ли он требованию предвоенной моды? Я встречал греков в таком виде, что вообразить невозможно: соломенная шляпа 1900 года, бильярдная куртка с перламутровыми пуговицами, драная британская шинель, линялые рабочие штаны, сломанный зонтик, власяница, босые ноги, копна спутанных волос – так не вырядился бы и последний кафр, и все же, говорю вам откровенно и со всей ответственностью, я б тысячу раз предпочел быть греческим бедняком, чем американским миллионером. Помню старого надзирателя из форта в Навплионе. Двадцать лет он просидел в тюрьме этой крепости за убийство. Это был один из самых благородных людей, каких мне доводилось видеть. Его лицо положительно лучилось светом. На те крохи, на какие он пытался прожить, нельзя было прокормить собаку, одежда его превратилась в лохмотья, надежд на будущее – никаких. Он показал нам крохотный лоскуток земли, расчищенный им возле крепостного вала, где на будущий год собирался посадить горстку кукурузы. Если бы правительство прибавило цента три в день, ему легче было бы выжить. Он умолял, если есть у нас хоть какое влияние, поговорить с кем-нибудь из чиновников, замолвить за него словечко. Он не был ни озлоблен, ни подавлен, ни угнетен. Он убил человека в приступе ярости и отсидел за это двадцать лет; и сделал бы то же самое, сказал он, повторись та ситуация снова. Он не испытывал ни чувства раскаяния, ни чувства вины. Замечательный старик, крепкий как дуб, сердечный, беспечный. Только лишних три цента в день, и все было бы прекрасно. Это единственное, что его заботило. Я завидую ему. Если бы мне предстояло сделать выбор – быть президентом американской компании, выпускающей шины, или надзирателем в тюрьме старого форта в Навплионе, – я бы предпочел быть надзирателем, даже без добавочных трех центов. Я согласился бы и на двадцать лет тюрьмы в качестве условия этой выгодной сделки. Предпочел бы быть убийцей, имеющим чистую совесть, ходить в лохмотьях и ждать, когда поспеет кукуруза, нежели президентом преуспевающей промышленной корпорации в Америке. Ни у одного магната никогда не было столь кроткого и сияющего лица, как у этого несчастного грека. Конечно, стоит помнить и то, что грек убил только одного человека и сделал это в порыве праведного гнева, тогда как преуспевающий американский бизнесмен каждый день своей жизни убивает тысячи невинных мужчин, женщин и детей, пока спит. Здесь ни у кого не может быть чистой совести: каждый из нас часть одной машины смерти. Там убийца может поражать выражением благородства и святости, даже если он живет как собака.

* * *

Навплион... Навплион – это морской порт к югу от Коринфа, на полуострове, где находятся руины Тиринфа и Эпидавра. Можно посмотреть поверх воды и увидеть Аргос. Выше Аргоса по карте, то есть к северу от Коринфа, лежат древние Микены. Обведите кружком эти места, и вы отметите самую древнюю, легендарную часть Греции. Я соприкоснулся с Пелопоннесом еще раньше, в Патрах, но это – иная, магическая его сторона. Как я попал в Навплион – долго рассказывать. Прежде нужно вернуться чуть...

* * *

Я в Афинах. Скоро зима. Люди спрашивают: был ты в Дельфах, на Санторине, на Лесбосе, на Самосе или в Поросе? Я не был практически нигде, только плавал на Корфу и обратно. Однажды я добрался до Мандры, что лежит за Элевсином по пути в Мегару. По счастью, дальше дорога была перекрыта, и нам пришлось возвращаться. Я сказал «по счастью», потому что, если бы мы в тот день проехали еще несколько миль, я окончательно потерял бы голову. Я совершал невероятные странствия иным образом; в кафе ко мне подходили люди и рассказывали о своих путешествиях; капитан всякий раз возвращался из нового порта; Сефериадис все время сочинял новое стихотворение, которое углублялось в далекое прошлое и заглядывало в будущее аж до седьмого колена; Кацимбалис уводил своими монологами на гору Афон, в Пилион[17]17
  Пилион в древности считался родиной кентавров. Прим. перев.


[Закрыть] или Оссу, в Леонидион и Монемвазию; Даррелл доконал рассказами о похождениях пифагорейцев; маленький валлиец, только что вернувшийся из Персии, протащил меня по высокогорному плато и бросил в Самарканде, где я встретил всадников без головы по имени Смерть. Все англичане, с которыми я сталкивался, обязательно откуда-нибудь возвращались: с какого-нибудь острова, из какого-нибудь монастыря, от каких-нибудь древних руин, из каких-нибудь таинственных мест. Я был до того ошарашен всеми открывающимися передо мной возможностями, что сидел словно столбняком пораженный.

Затем в один прекрасный день Сефериадис и Кацимбалис познакомили меня с художником по имени Гика. Я увидел новую Грецию, квинтэссенцию Греции, которую этот художник извлек из мусорных завалов времени, места, истории. Теперь я обрел бифокальный взгляд на этот мир, от бесчисленных имен, дат и легенд которого у меня голова шла кругом. Гика поставил себя в центр всех эпох, в центр той бесконечно продолжающейся Греции, которая не имеет ни границ, ни пределов, ни возраста. Полотна Гики свежи и чисты, подлинны и неподдельны, как море и свет, которые омывают сияющие острова. Гика ищет света и правды: его живопись шире греческого мира. Именно его живопись и вывела меня, ослепленного всем виденным, из ступора. Спустя примерно неделю мы все погрузились в Пирее на пароход и отправились на Гидру, где у Гики был дом, родовое, так сказать, гнездо. Ликованию Сефериадиса и Кацимбалиса не было конца: они уже сто лет не отдыхали. Была поздняя осень, и это означает, что погода стояла на диво мягкая. К полудню мы были в виду острова Порос. Мы расположились на палубе, устроив одно из тех импровизированных застолий, которые Кацимбалис обожает затевать в любое время дня или ночи, когда у него случается хорошее настроение. Вряд ли когда-нибудь еще буду я окружен такой горячей любовью, как тем утром в начале нашего путешествия. Все говорили одновременно, вино лилось рекой, еды не убавлялось, ярко светило солнце, до этого затянутое дымкой, пароход мягко покачивался, война продолжалась, но о ней никто не вспоминал, вокруг простиралось море, но и берег был близко, уже можно было различить коз, карабкающихся по склонам, и лимонные рощи, и сумасшествие их аромата успело пропитать нас, наполнив неистово самозабвенным ощущением единства.