Текст книги "Главный подозреваемый"

Все сложилось. Магомедов по молодости занимался сбытом наркотиков в кругу «золотой» молодежи, студентов элитных вузов и сотрудников внешнеторговых организаций, после краха коммунистической системы он отправился в Чечню, где применил приобретенный опыт для организации системы устойчивого наркотрафика, затем вернулся в Москву, чтобы на месте координировать сбыт, скрывшись за маской добропорядочного бизнесмена.

Что делать дальше, я, честно говоря, не знал. Наркотики – это зло, деятельность Магомедова надо было остановить, но как? Что я мог сделать, один? Почему один? У меня есть друзья! Но друзья сдавали экзамены, пришлось ждать окончания их сессий, это было самым сложным.

Чтобы заполнить время, занялся пентхаусом. Понятно, что исполнитель после убийства там укрылся, а следаки даже не задумались его обыскать. Но это была разовая и заранее не планировавшаяся акция, Магомедов его не для этого держал. А для чего? В этом я видел ключ к разгадке.

Рабочие по-прежнему занимались ремонтом или делали вид. Их было трое, одних и тех же, приходили в девять, уходили тоже в девять, каждый день с утра им привозили с десяток бумажных плоских мешков, которые они поднимали наверх на люльке, а вечером они спускали, уже по черной лестнице, какие-то мешки, вроде как мусорные, которые складывали в грузовую Газель. В следующую после убийства пятницу приехал, как будто ничего не произошло, Магомедов, как всегда около восьми вечера, пробыл в пентхаусе час и уехал.

В понедельник, наконец, произошло нечто необычное, выбивавшееся из уже приевшегося мне графика. Когда рабочие поднимали мешки вверх, один мешок вывалился из люльки и, шмякнувшись о землю с высоты шестого этажа, буквально взорвался, взметнувшись клубом мелкой сероватой пыли. Когда пыль осела, рабочие спустились вниз и тщательно подмели двор, собирая все в два ведра, едва ли не зубными щетками прочистили каждую трещинку на асфальте, осмотрелись внимательно и ушли.

Пока я наблюдал за ними, мне в голову пришла мысль, настолько очевидная, что я даже расстроился, что не додумался до этого раньше. Пентхаус был фасовочным цехом, где большие партии наркотиков – те самые мешки! – развешивали на отдельные дозы. Как просто и надежно, можно даже сказать, элегантно! Идет ремонт, у обывателей не возникает никаких подозрений по поводу того, что мешки возят туда-сюда, через несколько месяцев ремонт начинают делать в другом месте, открыто перевозя все нехитрое оборудование.

Но тут они прокололись. Рабочие тщательно собрали рассыпавшийся наркотик с асфальта и земли, но не догадались посмотреть на кусты. А мне сверху все было отлично видно! Омытая вчерашним дождем сочная листва сирени блестела на солнце, только один куст, ближайший к месту падения мешка, стоял припорошенный и блеклый. Я должен был это собрать! Учитывая важность задачи, покусился на святое, на мамину косметику. Нашел кисть для макияжа, именно что кисть, а не кисточку, ей забор выкрасить можно, что я один раз и сделал, после чего мне строго-настрого запретили приближаться к маминой косметичке. Еще нашел удобную банку, широкую и невысокую, с завинчивающейся крышкой, в ней было немного какого-то порошка, типа пудры, я его в унитаз спустил, а банку тщательно вытер косметической салфеткой – без дураков, ведь я шел собирать улики!

Я нежно и аккуратно смел весь налет с листьев сирени. Набралось порядочно, порошок покрывал все дно банки, был он какой-то сероватый, непохожий на то, что по телевизору показывают. Пока я его рассматривал, не расслышал, как Клацман подошел.

– Что ты тут так внимательно изучаешь? – спрашивает.

Я ему вопросом на вопрос, бухнул зажмурясь:

– Может это быть героином? Или кокаином?

Если кто и знает, то Клацман, он этим всю жизнь занимается.

– Не похоже. И серый какой-то.

– Может быть, грязный?

– Может, и грязный.

– А как узнать?

– Попробовать.

– Как же я узнаю, если вкуса не знаю?

– И не узнавай! – Клацман назидательно поднял указательный палец, он всегда так делает. – Я их столько перепробовал, не на себе, конечно, на пациентах, и видел, какое разрушительное действие они оказывают на молодой неокрепший организм. Впрочем, на окрепший тоже.

– Никогда, честное слово! – я округлил глаза, так они выглядят честнее, а потом скосил их на банку, намекая и понукая.

Клацман задумался, потом согнул указательный палец, распрямил мизинец, обмакнул его в порошок, приложил к языку, немного почмокал и с отвращением сплюнул.

– Откуда ты эту дрянь достал? – строго спросил он.

Я чуть не закричал от радости – Клацман дрянью наркотики называет, не дурью, не кислотой или как-то еще, всегда только дрянью.

– Последний раз спрашиваю: откуда ты эту дрянь достал? – Клацман завелся не на шутку.

Пришлось рассказать, не все, конечно, только о падении мешка и моих подозрениях.

– Строительная смесь и есть, – сказал Клацман, сморщился и опять сплюнул. – Какой же ты все-таки ребенок! – повернулся и ушел.

Я присмотрелся. Действительно, очень похоже на строительную смесь. Ну и что? Во-первых, этот мешок мог быть для отвода глаз. Во-вторых, в нем внутри могли быть пакеты с наркотиками, я их просто не разглядел за облаком пыли, а магомедовские подручные их быстро подобрали и в ведра спрятали. Я решил продолжить наблюдение.

Тут и друзья подтянулись, которые наконец с экзаменами разобрались, Петька, Васька, Лешка, даже Машка, которая теперь на меня совсем другими глазами смотрела. Я им все рассказал, не как Клацману, а с самого начала.

– Круто! – резюмировали пацаны.

– Какой ты умный, – с восхищением сказала Машка.

– Надо чечена твоего попасти, – сказал Петька, – в смысле последить.

Все согласились и стали график составлять. Им хорошо, они все на колесах, один я безлошадный, то есть теперь не безлошадный, у меня же скутер есть, но бесправный. Попробовал к кому-нибудь в напарники набиться, в первую очередь к Машке, конечно, но все дружно сказали, что моя задача – дома сидеть, все координировать и за пентхаусом следить. У тебя – самое важное, подсластили они пилюлю.

Так я три дня дома просидел, никуда не отлучался, все сообщения записывал, чтобы не забылось. Потому что забыть было легко, это была обычная деловая рутина, встречи-переговоры, ничего интересного, Магомедов подкатывал к какому-нибудь солидному предприятию или организации, проводил там час-другой и ехал дальше. Следить за ним было легко, машина приметная и без мигалки, ни разу не оторвался, даже не пытался. В общем, полный тухляк, голоса друзей с каждым часом звучали все кислее.

Но в пятницу днем позвонил Пашка и радостно завопил:

– Мы его поймали!

Подробности сообщать по телефону отказался, сказал, что они доведут дело до конца, потом ко мне приедут и все расскажут. Я весь извелся в ожидании, хотя приехали они быстро, часа через два.

– Он каждый день в этом здании бывал и проводил там больше всего времени, около трех часов, – начал рассказ Пашка, – мы думали, что у него там офис, один из, место на парковке специальное, хозяйское, у парадного входа. Петька в пределах прямой видимости остался, а я по окрестностям пошел прогуляться, скучно ведь. Вдруг вижу, Магомедов твой из заднего выхода из здания выходит и юркает в неприметную ауди, на водительское место. Я быстро Петьке позвонил, он сразу сорвался и успел ауди на выезде перехватить.

– Повезло, что я на скутере, – вклинился Петька, – а то бы ушел, хорошо водит, собака. Довел я его до обычного жилого дома, – он протянул мне листок с адресом, – лет тридцать назад, наверно, считался элитным, но и сейчас тачки во дворе крутые. Въехал по пропуску, вылез из машины, огляделся и в подъезд вошел, по своему ключу. Через два часа вышел и обратно поехал, опять к заднему входу в офис, буквально через десять минут вышел из парадного входа, сел в гелендваген и дальше поехал. Мы наблюдение сняли, потому что все одно и то же.

– Тайная встреча, – протянул я, прикидывая, какие это открывает перспективы.

– Бесперспективно все это, – сказал Пашка, невольно откликаясь на мои мысли.

– Мы тут решили на дачу смотаться, – сказал Петька.

– Ко мне, – уточнил Лешка, – на весь уик-энд.

– Да мне тоже надо в поместье съездить, – сказал я. Что еще я мог сказать, я же видел, что им все это уже надоело. – Спасибо за помощь. Увидимся!

Я не опустил руки, нет, хотя и грустно все это было. Решил съездить на место тайной встречи, осмотреться, может, Петька что-нибудь не заметил, важное.

Дом был большой и старый, таких довольно много в Москве, их еще называют красными, по цвету фасадов. Едва я вошел во двор, как заметил, что в одной из квартир на верхнем этаже шел ремонт, судя по всему, грандиозный, из выставленных окон несся грохот отбойных молотков и вырывались клубы пыли. Я мог поставить что угодно на то, что ремонт идет в указанном Петькой подъезде. Так и оказалось. Есть!

– Не Катринку высматриваешь? – донесся чей-то голос.

Я опустил глаза. На скамейке у подъезда сидела типичная московская бабка, расплывшаяся, с любопытными глазками, мающаяся от безделья и отсутствия общения. С ними лучше не заговаривать, не отвяжутся, так что я просто кивнул.

– Не связывайся, милок, – сказала бабка, – редкая шалава. А ты, как посмотрю, мальчик хороший, воспитанный, из приличной семьи.

– А она, значит, не из приличной? – не удержался я. Дались им эти приличные семьи!

– Казалось, что из приличной. Они искусно маскировались. А теперь воруют как все, даже больше. Вон, вторую квартиру купили, на той же лестничной клетке, теперь ремонт делают. В копеечку влетит, тысяч в сто, долларов.

Похоже, что гипотеза с ремонтом не подтвердилась. Но я не сдавался.

– У нас в доме тоже ремонт идет. Один чеченец квартиру купил, – забросил я удочку.

– У нас южных нет, Бог миловал, – немедленно откликнулась бабка, – только один квартиру купил, да и то для своей полюбовницы. Каждый день у нее, как штык, всегда в одно время, часы проверять можно.

– А еще к ней кто-нибудь приезжает? – спросил я.

– Чего нет, того нет. Хитрая стерва и осторожная. На выездах работает. Вот, приехала! Сейчас перышки почистит, костюмчик сменит и опять на выезд.

Из подъехавшей сиреневой Хонды вылезла молодая женщина, чем-то на нашу Тайку похожая, и направилась в подъезду, поздоровалась с бабкой.

– Да уж виделись сегодня, милая, – расплылась в улыбке бабка и, не дожидаясь, пока за женщиной захлопнется входная дверь, прошипела: – Проститутка!

Себе в актив я мог занести то, как ловко вытянул из бабки все интересующие меня сведения. Но сведения были обескураживающими, не теми, на которые я рассчитывал. Вся таинственность свелась к банальному адюльтеру. Тут некстати вспомнилось, что в интернете мне не раз и не два попадались намеки, что удачей в бизнесе Магомедов был обязан отцу его жены, большой шишке в администрации президента, а жена была известна всей гламурной тусовке своим буйным скандальным нравом. Вот от кого он прятался! Расстроенный, я поехал прямиком в поместье.

Снова понедельник. С утра пораньше смотался из поместья, зачем, сам не знаю. Лежу, навалившись животом на подоконник на кухне, наблюдаю в открытое окно за двором, больше по привычке, по инерции. Из подъезда выходят трое рабочих, что-то в неурочное время. Один поднимает голову вверх, я тут же отшатываюсь, еще не хватало, чтобы они меня заметили. Доносятся голоса. «Окно закрыть забыли. И шут с ним, что за два часа случится?» Бегу в гостиную, открываю окно, смотрю, как три фигуры появляются из арки и неспешно бредут в сторону Мясницкой.

Как и не было разочарования всех предыдущих дней. Я всегда говорил, что ключ к разгадке лежит в пентхаусе, и вот он – шанс! Выхожу на лестничную площадку, забираюсь на подоконник, открываю створку окна, выглядываю. Действительно забыли закрыть окно, почти прямо над люлькой, немного наискосок. И до люльки рукой подать, ухватить свисающий канат и чуть подтянуть. Но не отсюда, из другой створки. Иду по подоконнику, открываю эту створку, примериваюсь. Получится!

Сердце-то как стучит, даже в ушах отдается. И еще какой-то звук. Шаги. Черт! Кто-то поднимается, кто-то из своих, потому что дверь внизу не хлопала, и по закону подлости непременно ко мне. Ну почему всегда так происходит?! В самый ненужный момент! Опять приставать начнет, что да как. Но я его быстро сплавлю, скажу, что ничего помню и все тут. Вот только лечь надо на подоконник, чтоб было как всегда, и глаза прикрыть, вроде как задумался.

– Чувствую, сквозняком потянуло. Думаю, окно кто-то забыл закрыть, надо проверить. А тут ты, оказывается, лежишь. Все реконструкцией занимаешься?

Кузнецова

Жалко Ромика. Хороший был мальчик, добрый. В нем удивительно сочетались наивность и безудержная фантазия, и, фантазируя, он иногда прозревал такое, что мы, взрослые, не видели. Помню, как все мы в таких случаях посмеивались, немного смущенные: устами младенцев глаголет истина. Так и называли его между собой – младенцем, хотя ему уже двадцать лет исполнилось.

А уж как о родителях его подумаю, об Александре Викентьевиче и Ирине Георгиевне, так сердце кровью обливается. Двоих детей потерять, и не в младенчестве, как я моего Сашеньку, а в самом цветущем возрасте, когда, казалось бы, можно отбросить все страхи и волнения и, отойдя чуть в сторону, просто наблюдать за их жизнью и радоваться их успехам. Сначала Юлечка, теперь вот Ромик…

Все в доме уверены, что Ромика убили, потому что он что-то заметил в тот вечер, когда убивали Веню, заметил, но почему-то не сказал следователям, или заметил, но пока не осознал, что он заметил. Один только Алексей Михайлович в это не верит. Говорит, что ничего Ромик заметить не мог, даже если бы и заметил, то никого это уже не интересовало, следователи дело закрыли, ни разу больше в доме не появились и никого больше не допрашивали, так что убивать Ромика никакого смысла не было, только попусту привлекать внимание, сам-де свалился, высунулся зачем-то в окно и – навернулся.

Я не знаю. С одной стороны, Алексей Михайлович конечно прав, с точки зрения рассудка, мужского рассудка. Хотя и странно мне, как Ромик мог из подъездного окна выпасть, из квартирного – да, но из подъездного? Их же специально сделали так, чтобы предотвратить такие случайности, в расчете на детей делали, двойные рамы и высокая глухая нижняя фрамуга, просто так не вылезешь, я же помню, сама девчонкой была, где только не лазала.

Но не это главное, главное – ощущение, мое ощущение, что Ромика убили. Хотя нет, не так, не убили, не убил, а убило. Ведь когда мы говорим «убили» или «убил», то подразумеваем, что это сделал какой-то конкретный человек, зло для нас персонифицировано. Но с Ромиком это не так, я чувствую, что его убило зло, зло, которое поселилось в нашем доме, зло неперсонифицированное, нематериальное и оттого еще более страшное. Я, наверно, непонятно говорю, но просто не знаю, как по-другому описать мое ощущение.

Возникло оно еще до Ромикиной гибели, на похоронах Вени. Не хочу никого осуждать, но как-то так получилось, что из нашего дома я там одна была. Но народу было много, даже очень, человек двести, все больше его сотрудники. И все они были искренне опечалены, это явно чувствовалось. Удивило появление кавказца из нашего дома, перед которым два абрека несли огромный венок. На ленте было написано одно слово: Другу, и оно своей лаконичной трогательностью примирило меня с вызывающей роскошью венка. Магомедов, его, кажется, так зовут, пожал руки нескольким мужчинам, они, похоже, были знакомы, сказал несколько слов подруге Вени, которая, вся в черном, выступала в роли вдовы, затем неожиданно подошел ко мне, сказал:

– Спасибо, что пришли. Если что будет надо, помощь какая, звоните.

Он сунул мне в руки визитную карточку и почти сразу уехал, не дожидаясь окончания похорон.

Я его не осуждаю. Начались бесконечные речи, казалось, что каждый из пришедших хотел что-то сказать, но все сводилось к одному: что Веня был человеком жестким, но справедливым, о последнем говорили больше всего. Это понятно, жесткостью никого у нас не удивишь, а вот справедливость – это редкость, ее почти не осталось.

Я отошла в сторонку, стала Веню вспоминать, каким он был, в молодости. Чего греха таить, влюблена я была в него немного, так, по-девичьи, мы даже не целовались ни разу. Просто хотелось лететь и смеяться, когда я его встречала, и было как-то грустно, когда долго не видела. Я вызвала в памяти его тогдашнего и с удивлением увидела, что он был удивительно похож на Ромика. Не столько внешностью, ведь Веня не носил очков, был существенно выше и не такой рыхлый, сколько наивностью, восторженностью и добротой. Его справедливость, о которой говорили все эти люди, оттуда, из молодости, а жесткость – от жизни, ему от нее, судя по всему, крепко досталось, одна двадцатилетняя размолвка с родителями чего стоит.

Вдруг ко мне кто-то подошел, сказал немного неуверенно, с вопросительной интонацией:

– Наталья…

Это был генерал-майор Андрей Владиславович Першин, он одно время с Пашей моим служил, он хоть и без формы был, но я его сразу узнала, а он вот сомневался. Неужели я так изменилась? Я поздоровалась.

– Не ожидал тебя здесь увидеть, – сказал Першин. – Все смотрю, ты, не ты. Как ты здесь?

– Мы с Веней в одном доме жили, – ответила я просто.

– Как тесен мир! – воскликнул Першин. – А он у меня службу начинал. А до этого, наоборот, я начинал службу у его отца. Вот только Говоров никогда даже не заикался, что он сын старика Говорова.

– У них были сложные отношения, – пояснила я.

– Бывает, – понимающе кивнул Першин. – Так что же случилось? – спросил он после паузы.

Я поняла, о чем он спрашивает, и коротко рассказала, что знаю об убийстве.

– Странно, – сказал Першин. – У нас сейчас, конечно, ни за что убивают и кого угодно, но чтобы Говорова… Он у нас прославился умением улаживать конфликты. Он в нашей армейской иерархии никем был, прапорщиком, но к нему даже старшие офицеры прислушивались. Говоров многие конфликты распознавал еще на стадии зарождения и гасил их, не давая разгореться. Как он нам помог, когда весь это бардак начался! Не представляю, что бы мы без него делали. Потому и пришел проститься с ним, в знак благодарности.

Я не спросила у Першина, откуда он узнал о смерти Вени, о дате и месте похорон, потому что мы перекинулись на воспоминания, Павла помянули, я всплакнула.

Уже дома меня пронзила мысль о том, что Веня, похоже, в разных передрягах побывал и из всех живым выходил. Но вот вернулся в отчий дом, и все у него вроде бы было хорошо, но – погиб. А если бы не вернулся, то, возможно, и не погиб бы, даже точно бы не погиб. Потому что его дом убил. Да, я понимаю, что все это глупость и мистика, что был кто-то, кто нажал на курок, но этот кто-то был лишь марионеткой в руках зла, поселившегося в нашем доме.

И еще откуда-то из детства вспомнились перешептывания взрослых о том, что дом наш проклят. Я теперь понимаю, откуда эти разговоры пошли, с конца тридцатых, с «большой чистки». Наш дом тогда был населен исключительно комсоставом армии. В тридцать седьмом чуть ли не каждую ночь кого-нибудь увозили безвозвратно, это мне бабушка рассказывала, она помнила. А через какое-то время и семью увозили, уже днем, от них весточки иногда доходили, но их боялись как огня. В освободившиеся квартиры въезжали сотрудники НКВД, с которыми та же чертовщина стала происходить, не успеют обжиться, а их уже увозят. Тогда и стали говорить, что дом нехороший, проклятый. При чем здесь дом? Время было такое, проклятое.

Что правда, так это то, что атмосфера в доме после этого была плохая. В доме жили военные и энкавэдэшники, примерно поровну, они люто друг друга ненавидели, и это проецировалось на семьи, даже на детей, которые постоянно дрались между собой. Вражду изжило время, родилось новое поколение, мое поколение, Веня, Юля, Зоя, тогда в доме много детей было, и жили мы дружно. А на нас глядя, и старики утихомирились.

Тогда вообще хорошо жили, со всех точек зрения. Никто не говорил, что дом – проклятый, потому что не было никакого проклятия. Оно потом появилось. Я даже знаю, когда – в восемьдесят втором. Я хоть и уехала тогда из дома, вышла замуж за Павла, но оно и меня зацепило, не дал нам Бог детей.

Такие вот мысли лезли мне в голову после похорон Вени, когда я без сна до утра в кровати ворочалась. Хотела обсудить их с Алексеем Михайловичем, но потом передумала. Потому что разговор неизбежно перекинулся бы на Веню, а Алексей Михайлович Веню, как бы это лучше сказать, не любил, что ли. Костерил его и кровососом и хапугой, договорился даже до того, что из-за таких как Веня наша армия развалилась, они все распродали. Убийство Вени он воспринял равнодушно, мне даже показалось, что внутри он этим доволен, в него в те дни какая-то странная улыбка иногда на лице мелькала. Какие уж тут разговоры! Я даже о том, что на похороны Вени иду, и то ему не сказала.

Вместо этого я позвонила Першину, напросилась на встречу. Номер телефона я раздобыла легко, военные друг за дружку держатся, и Першин, как мне показалось, откликнулся с радостью. Мы просидели два часа в кофе, и все это время Першин мне о Вене рассказывал, я его об этом напрямую попросила. Веня действительно продавал военное имущество, но Першин, в отличие от Алексея Михайловича, говорил об этом совершенно спокойно. «Нас же государство тогда, говоря прямо, бросило на произвол судьбы. Пришлось выкручиваться». Это я и сама знала, наблюдала, Павел мой из-за этого сильно переживал, наверно, сердце тогда и подорвал.

– Говоров, в сущности, по моему приказу действовал, – продолжал Першин, – и все добытое отдавал полностью, он в этом был очень щепетилен. И никакого оружия! Мы не то, что некоторые… Стройматериалы, кой-какую технику, невоенную, ненужное обмундирование, в общем, фонды, помнишь, было такое слово. Говоров как-то полполигона продал. Очень удачно получилось! Потому что стрельбы там все равно уже не проводили, нечем, а вторую половину через год местные задарма отобрали. Тогда отношения с местными с каждым днем становились все хуже, все напряженнее. Националисты голову поднимали. Вот тогда Говоров проявил себя во всей красе. Поедет к аксакалам, сядет с ними в халате чай пить, часами сидят, переговариваются неспешно ни о чем. Сопровождавшие Говорова, а поначалу с ним кто-нибудь из старших офицеров ездил, просто из себя выходили, ну как так можно, а Говорову хоть бы хны, сидит, головой кивает как болванчик, иногда вставит какую-нибудь фразу, аксакалы ее переварят, в ответ головой покивают. К вечеру, а то и к ночи приезжает: договорился.

– Аксакалы ему доверяли, он всегда отдавал обещанное. Его даже для урегулирования внутренних разборок стали привлекать. У них же там все сложно, ну ты помнишь, национальности разные, это только нам они на одно лицо были, а внутри каждой национальности еще рода разные, которые враждуют столетиями. Они на одной поляне не сядут, но жить-то как-то надо, вот Говорова и привлекали в качестве посредника, которому доверяли обе стороны. С посредничества и начал, деньги первые заработал, поставки всякие организовывал, все больше стройматериалов и строительной техники. Он всех знал, его все знали. Сначала в Средней Азии работал, потом в Азербайджан перебрался, там тогда тоже черт-те что творилось, но все же не такая дикая страна, да и менталитет тот же. Говоров как-то ухитрялся с ними работать, они его за своего держали. С бандитами договаривался, как в той среде говорят, он по понятиям работал, бандиты это видели и его не трогали. И вообще был осторожен, на рожон никогда не лез, ему деньги голову не туманили. Я потому и сказал тебе на похоронах: странно.

Не знаю, что я хотела услышать от Першина. Может быть, если бы в прошлом Вени нашлось что-то такое, что объясняло его убийство, я бы успокоилась, перестала думать о проклятии, о зле, поселившемся в нашей доме. Но все же я немного успокоилась, у меня так всегда бывает после разговора с основательным положительным мужчиной.

А теперь вот Ромик… И все мысли вспыхнули вновь.

Я должна во всем этом разобраться! Не для того, чтобы кого-то наказали, пусть даже того, кто Веню убил. Не в нем дело. Дело в зле. Мне кажется, если узнать, откуда оно взялось, что собой представляет, если его назвать вслух, то оно потеряет свою силу, пропадет. Называйте эту веру детской, бабьей, глупой, мне все равно. Я просто знаю, что должна это узнать. Иначе я жить не смогу. Не могу я жить рядом с этим злом. Это не жизнь, а тьма, беспросветная и безнадежная.

Я стала копаться в своих воспоминаниях и с удивлением обнаружила, что почти ничего не помню. Вот сорвалось у меня с языка – восемьдесят второй год, а что тогда произошло? Вспоминается как-то смутно, что Зоя тогда, кажется, погибла, то есть что погибла – это точно, но тогда ли? Еще скандал какой-то с Веней и Юлей, скандал внешний, а не внутренний, они оказались в чем-то там замешанными. Из стариков кто-то умер. Все как в тумане. Ну, это понятно, я жила тогда как в тумане, нас с Павлом такая волна накрыла, что дай Бог каждому. Одно помню четко, уже после свадьбы, когда мы с Павлом из Москвы уехали – к радости примешивалось какое-то странное чувство облегчения. В отличие от многих девочек в гарнизонах, я никогда не скучала по дому, соседям, Москве, я не рвалась домой, скорее наоборот, меня от него что-то отталкивало.

Наверно, я правильно сказала – восемьдесят второй, именно тогда в доме стало происходить что-то нехорошее. Но все, что я перечислила, было следствием, я в это даже вникать не хотела, зачем ворошить? Зло проникло в дом до этого. Я решила стариков порасспрашивать, может, кто что вспомнит, подскажет. Но кого? Пелагея Шалманова, конечно, все знала, но я ее с детства боялась, да и совсем старая она стала. Клацманы? К ним всегда отношение было сложным, все знали, где Клацман работает и чем занимается, а Миру воспринимали как отражение Иосифа Давидовича, никто из наших женщин с ней близко так и не сошелся за десятилетия совместной жизни. К ним обращались только по медицинским вопросам, хотя и часто, но чтобы по душам поговорить, такого не было. Мещеряковы уж год как в поместье своем осели, в Москве не появлялись. Да и не нельзя было к ним с этими расспросами, Юля же тогда тоже умерла, как я могла забыть. Оставались Клеопатра и Тамара Чащеева, но обе тоже не в Москве обретались. Решила начать с Клеопатры.

* * *

Клеопатра Залесская – главная звезда нашего дома. Хотя как посмотреть. Для широкой публики это так, ведь Клеопатра – актриса, знаменитая театральная актриса. Но в военных кругах больше известен ее муж, генерал-полковник Круглов Антон Иванович, или генерал-лейтенант Говоров Виктор Владимирович, отец Вени. Да и кто сейчас помнит актрису Клеопатру Залесскую, о ней уже почти не пишут в газетах и не рассказывают на телевидении, а вот о мужчинах наших говорят, хотя лучше бы этого не делали. Года полтора назад на НТВ вышел сюжет об одной спецоперации, которой руководил Мещеряков, ее потом широко обсуждали и совсем Александра Викентьевича заклевали, мы в доме так думаем, что он именно из-за этого в поместье укрылся и нигде больше не появляется. Что уж о Клацмане говорить! Его правозащитники и бывшие диссиденты, которые и сейчас против власти выступают, в какого-то злодея превратили, исчадие ада, все время его имя треплют, мне его даже жалко становится.

Клеопатра жила в той самой квартире, в которой Веню убили, и только с год назад в дом престарелых перебралась. Мы тогда по договоренности посещали ее по очереди, чтобы облегчить ей привыкание на новом месте, но быстро прекратили это дело, увидев, что Клеопатра в этом не нуждается, что она ни в чем там не нуждается.

Так что я знала, куда ехать. Дом престарелых, назывался он, конечно не так, а вроде пансионата для ветеранов сцены «Задорново», смешное название, если вдуматься, так вот, располагался он в бывшем доме отдыха какого-то творческого союза, а тот, в свою очередь, в чьем-то дореволюционном имении, очень красивом здании с колоннами, с обширным парком вокруг. Здание было свежеотремонтированным, даже за тот год, что я здесь не была, появились какие-то новые постройки, судя по всему, дела у пансионата шли хорошо.

Клеопатра мне обрадовалась.

– Здравствуй, милочка, спасибо, что выбралась, здесь бывает иногда скучновато, все одни лица.

Жила Клеопатра даже не в комнате, а в самой настоящей двухкомнатной квартире, переделанной, наверно, из бывшего люкса. Было чуть тесновато, потому что Клеопатра привезла с собой много мебели, любимых ею столиков, комодиков и шкафчиков, да еще все стены были завешены картинами, старыми афишами и фотографиями в рамках. Я не знала, как приступить к моему делу, хотя всю дорогу только об этом и думала, но Клеопатра мне помогла, спросила:

– И как там поживает наш паноптикум?

Это она о доме, я сразу поняла. И еще порадовалась, что она меня все же узнала, у меня не было в этом твердой уверенности. Сразу вывалила на нее все, и о Вене, и о Ромике. Некоторые считают, что старым людям неэтично говорить о чужой смерти, это-де их расстраивает, потому что напоминает о приближающемся конце. Но я давно убедилась, что это не так. Больше всего известия о смерти ранят людей относительно молодых, находящихся в расцвете сил и успешных, а старые люди встречают их спокойно, иногда даже с какой-то скрытой радостью. Клеопатра тоже не выказала эмоций.

– Убили? Жаль, – это она о Вене. – Милый был мальчик, – это она о Ромике. – Его тоже убили?

Потом немного развернула о Вене.

– Я ведь здесь благодаря Вене. Сама бы не собралась, хотя меня давно сюда звали, но он все устроил. И деньги хорошие за квартиру заплатил, их и на содержание хватает, и на жизнь. Я уж трачу-трачу, а они все не заканчиваются, когда такое было? Наверно, так и останутся. Зою тоже убили, – сказал она без малейшего перерыва. – Помнишь Зою? Это дочь моя.

Я кивнула. Зою я, конечно, помнила. Она лет на пять постарше меня была, тоже актриса. Я с ней никогда близко не общалась, даже в детстве, и не из-за разницы в возрасте. Зоя – она всегда как-то наособь была, в других кругах вращалась.

А Клеопатра между тем начала о Зое рассказывать, все больше о том, как она погибла. Мне, с одной стороны, было интересно, потому что Клеопатра описывала все совсем не так, как у меня в памяти осталось. А с другой, меня все эти подробности мало интересовали, потому что я на своей идее была зациклена. Пусть это убийство, или несчастный случай, как нам тогда объявили, произошло в восемьдесят втором году, но оно никак не было с домом связано, оно произошло во внешнем мире, а меня волновал мир внутренний, в смысле, то, что у нас в доме происходило. Я в конце концов вполуха слушать стала, потому что Клеопатра никак остановиться не могла.