Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Мифы"

Музей ВОСТОЧНЫХ КУЛЬТУР на Суворовском бульваре. Тут много удивительного, и бывал не раз. Директор, гречанка, моя давняя знакомая, аккуратно присылает мне пригласительные на вернисажи и – обижается, если не прихожу.

Новая афиша: СИНГАПУР, и ниже курсивом: царство нефрита – из собрания братьев Тайгр.

Был я в этом музее или не был, не помню. Но это было там и тогда. Одно запомнил: воробей бордово просвечивает – из цельного рубина. А может быть, это был совсем другой музей.

Прошел через несколько залов. Обыкновенная экспозиция: блюда, китайские акварели, стеклянные шкафы, уставленные японскими нэцками. Нет, не разговаривают со мной, как обычно. Понимают, что некогда мне сегодня стоять возле и выслушивать их истории. Тантрийские изображения, где любовные позы принимают будто бы дети, пробовали было ожить и напомнить мне о Тане, но я прошел мимо. Солнце на затертом паркете и по стенам свои, параллельные залы расчертило. И старушка-смотрительница на стуле – ровно пополам: одна половина рельефна всеми морщинами в солнце – прозрачный глазок ярок, другая половина тонет в тени, будто уже умерла.

– Где здесь Сингапур?

– В соседнем зале, – оживилась солнечная половина старушки. – У вас билетик есть? Сингапур – отдельная плата, – и посмотрела на меня ультрамариновым глазком: ага! нет! иди покупай! или не пущу!

Предъявил ей оба билета. Старушка недовольно отодвинулась в тень и погасла вся.

Следующий зал просто светился на просвет. Мутно-зеленый, полупрозрачный, розовый, бежевый, красноватый камень. Сказочная рыба выпучила глаза. Гадюка раздувала свой зеленый капюшон. Слоненок. Будда в позе лотоса. И тут мне показалось, я вижу то, что уже видел однажды, но совсем не так.

Вот этого длинноносого крокодила я видел на крокодильей ферме. Служитель в одной набедренной повязке хватал его за нос и изображал, что борется с рептилией. Опасное представление. И теперь он тоже обхватил крокодила ногами и руками, зажав ему пасть. Но было ясно, что чудовище никогда не разорвет объятий и схватка будет продолжаться вечно, пока цел этот кусок нефрита.

Этого нефритового Будду, голопузого, как младенец, сидящего, скрестив пухлые ножки, я уже созерцал в храме его имени. Но там вокруг неслышно двигались желтые одеяния, перед ним склонялись благоговейно бритые лбы, и медитации раздвигали губы статуи неуловимой улыбкой. Здесь он незряче смотрел в вечно открытую дверь музея, где на стуле сидела прозаическая старушка, так же неподвижно.

Босоногая танцовщица, замершая в позе древнего индуистского божества. Вскинув руки с загнутыми ногтями, она подняла одну ногу, согнув в колене, и никогда не опустит ее. А там в ресторане на ярко освещенной сцене я видел ее вместе с другими, такими же, как она, двигавшуюся под звенящую музыку. И этот ритмичный бесконечно повторяющийся узор погружал нас в сладкий транс не хуже, чем змей, головки которых и сейчас раскачиваются перед моими глазами: туда-сюда, туда-сюда. Маятник смерти и жизни.

Я очнулся. В зале был мой Сингапур, обращенный в нефрит, забывший о времени. Я уверен, где-то в толпе зеленого и розового была и ее фигурка в монашеском плаще.

Сейчас! Надо произнести определенные слова, надо проделать определенные движения и подумать так, чтобы ни о чем не думать. Все оживет прямо тут – заблестят живые краски, зазвучат голоса. И ты пройдешь сквозь толпу, которая расступится, чтобы дать тебе дорогу.

Нет, я не знал этих слов, не умел делать эти движения и не научился думать так, чтобы ни о чем не думать. Я не мог расколдовать мой нефритовый Сингапур.

Когда я вышел из музея и направился к Тверской, солнце уже склонялось за комплекс «Известий» к Белорусскому вокзалу. И слепило меня, особенно поначалу. Поэтому я не сразу обратил внимание на прохожих. Я шел быстро и обогнал нескольких китайцев, еще одну китайскую пару. В таком количестве они пока в Москве не встречаются, может быть – у посольства. Странно. Куда они?

На Пушкинской площади, светясь закатными окнами на просвет, удивленно столпились троллейбусы и легковые автомобили. Во всю ширину Тверской двигается траурная процессия, невиданная в этих краях. Чего только не увидишь в столице, особенно в последние годы! Но китайских похорон здесь еще не видели никогда.

Впереди несут большой портрет покойного, лысого китайца внушительного вида, и два розовых бумажных фонаря на длинных палках. Следом шагает сияющая медь над головами музыкантов, извергая на оба тротуара: «Глори, глори, аллилуйя!» Перед оркестром пятится китаец с ухватками затейника, весело размахивая желтым с иероглифами флагом.

Медленно едет автокатафалк, причем ухватившись за два каната с кольцами на концах, дюжина парней делают вид. что везут его – тащат, как бурлаки на картине Репина. Некоторые улыбаются остановившимся прохожим.

Сам катафалк причудливый, синий с золотом, на четырех витых ножках, увенчанный чайной крышкой, на которой синий тигр укоризненно покачивает головой в такт оркестру.

За гробом, понурившись, склонив бритые головы, идут несколько парней в рогожных одеждах и колпаках. И кучка растерянного народа. Здесь скорбят и плачут. Особенно выделяется толстый китаец в белом. Он на своих коротеньких ножках не идет, а полубежит. Видно, так и пробежит за своим родным и близким до самого края.

Пройдя метров двести по направлению к центру, процессия свернула в один из переулков. Оркестр взревел и затих.

Я поспешно последовал за этой странной процессией, жалкая надежда, что она каким-то образом выведет меня через путаницу московских переулков – насквозь – и выйдет на главную улицу Сингапура, я даже знал где – у отеля МЕРЛИН. На минуту я страстно поверил в это. Потому что нечто подобное я видел там на главной улице возле отеля. И даже китаец, кажется, брат покойного, был тот же зареванный толстяк в белом, который бежал мелкими шажками. Теперь я понял, идут они здесь – сейчас, а выскочат там – тогда, иначе куда им деваться? Только бы успеть с ними!

Но когда я свернул, пустой переулок стекал асфальтом вниз. Процессия бесследно растворилась. Впереди одинокий китаец в черных очках прогуливал свою пушистую собаку. Я хотел спросить, но он посмотрел на меня своими черными окнами. Может быть, он здесь просто живет. Как и другие иностранцы. Живет – и прогуливает.

Скорее всего, он ее откармливает – и съест. В мозгу запрыгало: «Съест! Съест!» Я уже видел золотой купол церковки на Большой Никитской у консерватории. Я почти бежал рысью, как тот китаец за гробом, я знал наверняка: они еще здесь. Я скакал галопом. Они уходили от меня.

Когда я выбежал на поперечную улицу и очутился перед вальяжно дирижирующей бронзой – рука, удлиненная палочкой, доставала, казалось, до другого края света, – я понял, кто командовал всеми этими китайцами и обманывал меня Сингапуром.

Я только злобно хмыкнул, я же не «бедный Евгений» и не буду спорить с этим истуканом. Не Петр и не Петр Ильич, у него даже имени нет. Наваяли в бетонное время – в угоду начальству – от страха – всех одинаковых, что Гоголей, что Кропоткиных, вот они и правят бал.

Пустота в литой бронзе – любые тайные силы поселиться могут. Прилетели с Индийского океана, с острова Пинанга, например. Как им расхаживать по столице? В виде сиамских кошек куда ни шло, а если шестирукие демоны? Недра иного памятника не хуже отеля. Виктор Гюго. «Отверженные».

Сколько пустых идолов по Москве для темных сил нашим веком приготовлено. А те, что лежат бронзовыми бревнами в траве возле Центрального дома художников, еще страшней.

Пришел ко мне человек со слоновьим хоботом и говорил гундосо.

Я когда открыл дверь, просто не поверил своим глазам: стоит на лестничной площадке прилично одетый, в плаще, какой галстук – не заметил: хобот впереди болтался, но галстук был.

– Я вам звонил. У меня поручение к вам, господин Сперанский.

Особенно «господин» – гнусаво и невнятно – в нос, в хобот, я бы сказал, по-японски, если бы был в этом уверен. Я сразу понял (сердце екнуло) – от Тамары. Значит, она мне не приснилась. Был Сингапур, был.

– Да, да, очень приятно познакомиться. Проходите. Пожалуйста, – делаю вид, что не замечаю, что это обыкновенно, чтобы впереди хобот висел.

– А мне, говорит, как приятно, просто выразить вам не умею.

Снял он плащ. Достал большой платок и – громко и гулко высморкался в хобот. Как в трубу.

– Климат в России неблагоприятен, весьма. Простите, может быть, я не так сказал…

– Что вы! Вы отлично говорите по-русски.

– Это вы из любезности. Все так говорят, – а сам выкладывает на стол большой плотный конверт, на котором почерком Тамары написаны адрес и моя фамилия. – Вот вам конверт, господин Сперанский. Можете звать меня Элеф. Не Алеф, а Элеф.

– Спасибо, спасибо, – говорю, – господин Элеф, не стоило беспокоиться.

– Нет, извините меня, господин Сперанский, стоило беспокоиться, – и достает из кармана маленькую пеструю коробочку, перевязанную золотой ленточкой.

– Спасибо, спасибо.

– Пожалуйста, пожалуйста, – серые веки, и хобот скромно опустил, ждет, когда я коробочку распакую и письмо прочту. И что при этом воскликну.

А я ничего этого делать не спешу. Наоборот, верчу коробочку в руках и расспрашиваю:

– Как она там?

– Очень хорошо. Travel – путешествует, по-вашему, по-русски.

– По монастырям с белой миской?

– И по монастырям.

– Как же она живет? Неужели милостыней?

– На Востоке короли с мисками тоже ходят. Для спасения души, так у вас говорят? Рама Пятый ходил. И последний принц – тоже.

– Кто-нибудь о ней заботится? Помогает?

– Мы о ней заботимся. И помогаем.

– Кто это вы, простите?

– По-китайски это не сложно, господин Сперанский. На русский тоже можно перевести: Общество Учеников Будды Тринадцатых После Свиньи.

– Как же это все понимать?

– Вы знаете, господин Сперанский, в свое время, когда Будда ходил по земле, поклониться ему пришли разные звери. Первой пришла Мышь, затем – Бык, Тигр, и так далее, последней пришла Свинья. Всего 12.

– Знаю, – говорю, – я сам в год Дракона родился.

– Вы – мифическое существо, господин Сперанский.

– Но почему все же «После Свиньи»?

– А после Свиньи был еще один, тринадцатый, об этом предания, господин Сперанский, молчат. Но был.

– Кто же это, просветите меня?

– Феномен. Тогда это был тот, кого древние греки называли фавном, а христиане – сатаной. Человек с рогами и копытами. Но были разные феномены – и такие, как я. Вы обратили на меня внимание?

– Да, отвечаю, я обратил внимание, – а сам подумал: «Нельзя не обратить. И как ты по свету ходишь?»

– Со временем нас стало много. Мы все буддисты. Мы объединились и помогаем друг другу.

– А при чем же здесь моя Тамара?

– Она тоже феномен.

– Никакого поросячьего хвостика я у нее не обнаружил. И копыт – тоже.

– Поверьте мне, господин Сперанский, она – чудо. У нее глаза, унаследованные от иранской газели.

– Увы, я в них смотрелся когда-то.

– И вы тоже, господин Сперанский, феномен.

– Мутант?

– Мутант, но в хорошую сторону. Сейчас все больше на Земле таких, как вы, господин Сперанский..

– А поподробнее не расскажете, господин Элеф?

Гость посмотрел на часы – нет, не слоновая нога, волосатая ручища.

– В конверте фотографии для вас, – коротко ответил он. – У меня лекция в РГГУ, простите.

Поднялся и откланялся.

– До встречи. господин Сперанский. Обязательно, до встречи. Всего хорошего.

Я даже остановить его не сообразил, угостить. Чем прикажете угощать человека со слоновьим хоботом поперек лица? Водкой? Или они все только саке пьют? Саке у меня в буфете нет и не было никогда. Тем более у него лекция в РГГУ. А говорит, как шпион в кино.

И остался я один с письмом и коробочкой в пустой квартире. Рассказать кому – не поверит. И как он такой по московским улицам ходит? Шарф у него полосатый на шее. Наверное, воротник плаща поднимет и в шарф свой хобот заматывает, чтобы в глаза не бросалось. А на лекции говорит простуженным голосом. Студенты и не к тому привыкли. Пришел феномен, ушел. Как во сне.

Но письмо и коробочка – вот они, на столе.

Сегодня на работе, присели мы кофе попить, передохнуть,

надоели больные со своими жалобами, Галина Петровна меня и спрашивает:

– Как муж? Не пьет, не колется, не терзает?

– Не пьет, слава Богу, и не колется. И таблеток уже не требует, – и вздохнула, не удержалась.

– Значит, терзает женскую душу, – сказала мудрая Галина Петровна.

– Кто-то у него есть, девочки. Он насчет этого быстрый.

– Уходит?

– На любовницу нужно время, – вмешалась Настенька, медсестричка. Я только поглядела на нее: эта знает.

– Я занята, и сегодня на курсы повышения квалификации иду. А прошлую неделю к маме ездила, как он там без меня, не уверена, как проверишь?

– В карманах пошарь, незаметно. Есть презервативы и деньги, значит, гуляет от тебя на стороне. Иначе зачем они ему? – рассудила мудрая Галина Петровна.

– Нет, этого позволить я себе не могу – в карманах шарить. Мужик взбрыкнет и прав будет, – решительно заключила я. – Спрошу напрямик.

– Что он, враг сам себе? – хмыкнула Настенька. – Чтобы признаваться!

– Лучше бы таблетки жевал! – откровенно сказала я. – Ждал бы их каждый день. Я бы ему приносила. Как лошадке – краюху с солью. Никуда бы от меня не делся, малыш.

– С ума сошла! – рассердилась мудрая Галина. – Мужика, чтобы удержать при себе, на иглу посадить готова!

– И посажу, если надо будет, – усмехнулась я. – Шучу, шучу, девочки. Вернусь, поговорю. А завтра приходите пораньше, все доложу, как на духу.

– Если у него это серьезно, дай на самом деле таблеток, ты знаешь каких, и без разговоров тащи его в постель, – засмеялась мудрая Галина Петровна.

Надо сказать, мои сослуживицы все про меня знают, а я про них. Такая дружная у нас кардиология. И все красивые высокие стройные – на всю поликлинику славимся. Честное слово, то на одни курсы нас тянут, то на другие направляют. Старики профессора тоже неравнодушны. Тем более обидно, муж молчит, он у меня странный бывает. И хлопотно мне с ним. Кажется, прошла трудная полоса. Все равно неспокойно.

Пришла вечером поздно, в квартире – отсутствие его, я это всегда чувствую, пусто – и шорохи, даже скрип форточки пугает. В никелированном кофейнике вода греется, люблю я в нем отражаться – лицо длинное, худощавое, брови черные, будто не мое. Но что-то еще постороннее на письменном столе – розовый прямоугольник. Посмотрела, конверт: крупным уверенным почерком наш адрес и фамилия, внутри твердая бумага, вытрясла несколько цветных фотографий – поляроид. И везде эта женщина в желтом, худая, стриженная, как арестантка. Конвоя нигде не видно, наоборот – сзади храмы с драконами, горы, поросшие красивыми деревьями, пальмы. В общем – ботанический сад, Индия, может быть, Вьетнам. Странно мне стало. Вся оцепенела, замерла.

Будто сплю наяву – и все вокруг такое ватное, вязкое.

Смотрит на меня эта фотография на фоне гор и, губами не шевеля, произносит: «Не забудь фикус на кухне, он полива требует. А кактусы наши на подоконник на солнце переставь. Поняла?»

«Ты-то какое отношение к моему фикусу имеешь? Что раскомандовалась?» – отвечаю мысленно.

«Потому что я в этой квартире жила, и много лет, имей в виду».

«Врешь, и фотография твоя не краснеет! – возмутилась я. – Я здесь всегда жила и Андрей».

«Это теперь так устроилось, что ты здесь давно живешь, – будто бы говорит стриженая. – А если бы я вернулась, тебя бы тут как не было никогда».

Смешно мне стало от такой наглости. «Куда бы я девалась?»

«А туда, думаю, где прежде обитала. И казалось бы тебе, что так всегда и было».

«Нахалка, я еще знаешь когда с ним жила!»

«Это по другой версии. Это я виновата, что сдвиг в твоей жизни произошел. Вот уйдет он ко мне, и снова ты с прежним мужем жить будешь, уж не знаю с кем. И будет тебе казаться, что так всегда и было. Ты же нормальная красивая женщина. Тебе же лучше, может быть, там и дети у тебя есть».

Надоело мне слушать эту галиматью. Скинула с себя оцепенение, перевернула открытки, кверху изнанкой бросила. А там, смотрю, написано: «Андрею любимому. Решил вернуться, запомни путь – через экспозицию, ключ – три обезьянки… «И какие-то цифры, телефон, похоже. Такая меня злость разобрала, не помня себя, разорвала все фотокарточки на мелкие клочки. На кухню отнесла и в мусоропровод бросила. Все! Нету тебя! И никогда не было здесь, поняла?

Ключ в двери поворачивается. Чего испугалась, дура?

Вошел припозднившийся Андрей, в редакции сидел. Они всегда так, то днями не ходят, то за полночь сидят над материалом.

Сказал, что там поужинал, и сразу – к письменному столу. Ящиками подвигал и – ко мне: где большой конверт?

Я руки на груди сложила, и такое во мне враждебное к нему поднялось.

– Какой конверт, Андрюша?

– Большой розовый с фотографиями, вот здесь лежал, – по столу хлопает.

– Никакого конверта я не видела.

– Не мог же он сам уйти!

– Это по твоей версии не мог, – подмывает ему наперекор. – А по моей версии – в форточку улетел.

– Выбросила! Дура волоокая! – побелел даже весь. – Куда дела? К тебе это отношения не имеет!

– Вот что я тебе скажу, Андрюша. Жила я здесь больше десяти лет и жить буду. Развестись хочешь, уходи. Но чтоб больше – никаких стриженых уголовниц! Даже фотографий чтоб не было!

– И адрес, и код, и телефон! А… все равно не поймешь! – и рукой махнул. – Хорошо, что ключ сохранился.

И тут я увидела: на стопке книг три нефритовые фигурки сидят – обезьянки. Он тут же схватил и в ящик на ключ запер. Жалко, не заметила прежде, а то бы вместе со всем в мусоропровод спустила. Ночью проснулся, хотел меня обнять. Почувствовала, спиной к нему повернулась, да не спиной – задом. Права была мудрая Галина Петровна.

Снились мне китайские храмы с воздетыми к небу кровлями, с изогнутыми коньками-дракончиками.

Будто я в вестибюле элегантного отеля. Ко входу подкатывают блестящие обтекаемые машины.

В раскрытый багажник лилового длиннозеркального кадиллака служащие в униформе ставят золотые подносы, сосуды, чаши, шкатулки.

Посыльные в светло-зеленых и желтых униформах неторопливо поспешают, поднимаются на лифтах, разносят по номерам напитки.

Стены коридора обиты желтой тисненой кожей. Номер прохладный, прекрасно обставленный полированной мебелью. В туалете и ванной мрамор серый с белыми прожилками, вода голубая. И всюду длинные белые каллы. «Это потому, что они с моим именем рифмуются!»– радостно думаю я. И так мне хорошо! Звонит белый телефон.

– Я жду тебя в баре, дорогая, – воркует в трубке такой бархатный мужской голос – за ним брезжит белый блейзер, сердце мое сладко замирает. Наскоро взглянув на себя в зеркало: элегантна, – спускаюсь вниз.

Навстречу полный индиец в зеленой чалме несет большую голубую куклу в человеческий рост, кисея, множество побрякушек.

– Свадьба кончилась! – жизнерадостно объявляет всем.

И тут, к ужасу моему, в кукле я узнаю себя. Как в зеркале. Куда меня несут? Вы не смеете! Меня ждет в баре мой самый, самый! Но меня складывают – ноги к животу и суют в темноту багажника. Сверху валятся сумки, шуба. Багажник захлопывается, и в полной тьме меня везут куда-то, куда я совершенно не хочу.

А в Сингапуре я и не бывала. Что мне Сингапур!

В редакции у себя нефритовых обезьянок в одном куске камня на стол поставил и стал рассматривать. Одна глаза закрыла руками, другая уши зажала, третья – рот. Гляжу на них и думаю, зачем она мне их прислала? Ключ? А как им воспользоваться? Нет, не она прислала, они. И посол явился с хоботом недаром. С хоботом и с инструкциями. Жалко, выбросила конверт. А если самому догадаться?

Не слышу, не вижу, не говорю – идеальное состояние человека. И чем дольше смотрю на обезьянок, тем свободней себя чувствую. И тут начались чудеса.

Лежал на столе иллюстрированный журнал, причем раскрытый прямо на середине. Со страницы улыбалась знакомая красавица в ярких красках.

Вероника Кастро была вынуждена на некоторое время прервать работу в телесериале «Мексиканская Роза», попав на операционный стол в связи с обострением язвенной болезни. Врачи сделали все, что надо, и актриса вернулась? на съемочную площадку. Энтузиазма ей не занимать: Вероника снимается после годичного перерыва, полностью отданного работе в театре. К тому же ей не хотелось бы? подводить своего брата Хосе Альберто Кастро, продюсера «Мексиканской Розы».

Такое вот семейное? предприятие в сфере телебизнеса.

Статья как статья, но знаки вопроса, поставленные как бы случайно, выглядели подозрительно. О чем они спрашивают? И само собой сложилось. Хочу ли я вернуться к своей жене? Семейное ли это предприятие, мое возвращение?

Пока я решал этот вопрос, за столом напротив появился Сергей. Он кивнул мне и хотел было углубиться в свои записи, но тут взгляд его остановился на трех обезьянках. Так на них и замер – и просветлел необычно. Сергей достал из потрепанного портфеля бутылку водки, только для этого он портфель и носил, налил полстакана мне и себе.

– С добрым утром, – сказал он и выпил.

– А работа?

– Работа – не волк, – и выпил еще. – Ну, как у тебя дела? статью у себя списал? – при этом он не сводил взгляда с куска нефрита. – Устроим утренний загул.

Признаться, я и сам был не прочь уйти от своих назойливых мыслей.

– Может быть, нам Наташе позвонить?

Наташа работала в секретариате, она была любовницей нашего главного – высокого, смуглого и с решительным носом, как-то они устраивались здесь же по вечерам. При всем том бросала на нас откровенные взоры.

Через некоторое время мы пили втроем, Наташа плотно сидела у меня на коленях и обещала, что не обидит и Сергея. Хоть и не вполне круглое, лицо его разрумянилось, честное слово, как сковорода.

Сковородка, на которой жарились сардельки, скворчала-ворчала: – Не люблю я тебя, Андрей. Дружу с тобой сколько лет и не люблю, прямо признаюсь. Думай обо мне что хочешь. А почему не люблю я тебя? Потому не люблю, что похож ты на меня, как две капли воды, только постарше. И я каждый день вижу, какая перспектива меня ожидает. Ты – неудачник и не понимаешь этого. Ты манкируешь, есть такое старинное слово, работой, в редакции висишь на волоске. Ты постоянно говоришь. что пишешь, но признайся, ты уже давно не пишешь и не способен ничего написать!.. Впрочем, как и я…

Живая тумба вдавила себя между моих колен.

– А я люблю тебя, Андрей. Добрый ты человек, и не такая тебе жена нужна. Тебе нужна интеллектуалка и сексапилка, а не эта корова Алла. Ты уж прости мою прямоту. А вообще, ребята, я всех вас люблю, кроме этого носатого. И сейчас мы устроим представление всем на удивление.

Тумба перестала меня давить, слезла с моих колен и, стоя спиной к двери, стала снимать кофту, затем расстегивать блузку.

Наташа, прекрати. Сейчас будет планерка. Тебя уже ищут, – напрасно взывал я к ней.

Сковородка между тем продолжала свое скворчание.

– Не люблю. Мы – лишние люди оказались совсем не лишние для конца века. Нас развратил развал империи, мы развратили свое перо – и вписались в общее ерничество, в голове у нас – куча цитат – раньше это называли: эрудиция, компиляция, плагиат, а теперь все называется постмодернизмом. Имя новое, глупость старая. Не стихи, а текст. Не текст, а говно… вот почему я тебя не люблю, дружище. А ты, блядь, иди ко мне и люби меня прямо на столе, как своего носатого.

Я молил бога, чтобы никто не вошел. Груди у Наташи были что надо. Невольно опустил глаза. В журнале на фотографии улыбалась Наташа. А Вероника Кастро резво прыгнула ко мне на колени и, увидев нефритовых обезьянок, быстро схватила их, я не успел ее остановить. Прямо сказать, не решился, потому что на коленях у меня парила звезда киносериала, обольстительно хлопали длинные ресницы и от пушистых волос ее пахло совсем не Наташей.

– Какие хорошенькие мартышки! Ладно, молчу, никого не слушаю и глаза закрыла. – Вероника Кастро зажмурилась, как от сильного света юпитеров, и кокетливо выпятила губы. – Подари их мне! Подари, не жадничай, Андрей! Я буду на них смотреть и думать о тебе.

Ну, как тут было устоять!

Дверь скрипнула, и в кабинет заглянул главный. Он смотрел на полураздетую звезду, и на птичьем лице была написана растерянность. Он стал похож на испуганного аиста.

– А, вот ты где…

Затем аист увидел трех обезьянок, которых преступница поспешно положила на стол, и взгляд его затвердел, как у хищной птицы.

– Наташа, сейчас же приведи себя в порядок.

Вероника Кастро на глазах становилась Наташей, та, прикрывая груди, путаясь в лифчике, быстро оделась и выскочила за дверь. Видимо, боялась его ужасно.

– А вы постоянно нарушаете трудовую дисциплину, просто не ходите в редакцию, не уважаете всех нас («Только тебя».) Я поставлю о вас вопрос. (Он продолжал смотреть на обезьянок и стал нести совсем несуразное.) Приносите в кабинет предметы, которые развращают сотрудников. Торчите тут, пьянствуете, вам надо быть совсем в другом месте! Да я вообще вас вижу впервые! Откуда вы такой взялись? Предъявите ваш пропуск.

Главный спрятал мой пропуск в нагрудный карман пиджака, боковым зрением я заметил, что Сергей успел опустить бутылку и стаканы под стол и с преданным видом созерцает начальство. Коршун – злой колдун когтил добычу:

– Отныне вы уволены. И память о вас будет вычеркнута из анналов издательства.

Оборотень зашагал из кабинета. Сергей посмотрел на меня, как на пустое место. Он достал из ящика вишневый гребешок и зеркальце, долго приводил в порядок свою прическу – назад и наискосок. Затем почесал в паху, как-то нелепо, через джинсы торцом того же гребешка. Меня здесь явно не существовало.

Аргентинский актер Хорхе Мартинес, знакомый нам по «Мануэле», переживает идиллический период: вместе со своей женой, актрисой Алехандрой Гавиланес, он купил виллу в окрестностях Буэнос-Айреса и настолько полюбил свою «фазенду», что старается покидать ее только в исключительных случаях. Сейчас они строят планы о совместных съемках в очередном телесериале. Может быть снимут его прямо дома?

Этот вопрос, как я понимаю, тоже относился ко мне. Я собрал в «дипломат» свое нехитрое добро, да и не было у меня здесь почти ничего. Взял шлифованный кусок нефрита, повертел в руках, ощущая тепло и скользкость камня, мне захотелось выбросить его в окно: ведь это они во всем виноваты! И тут я уразумел, что мне надо делать, чего от меня хотели. Я даже усмехнулся: как умело вытесняли меня из этой реальности.

Я попрощался с Сергеем, который мне не ответил. Вот тебе и друг. Спустился вниз, мимо охранника, тот даже не спросил пропуска, видимо, память обо мне была вычеркнута прочно, вышел на площадь. Теперь мне осталось перейти по подземному переходу и проехать три остановки на троллейбусе. И тут я вспомнил: понедельник – и музей сегодня закрыт.