Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Мифы"

Метадон я купила у Володи, нарколог, работает в лаборатории и сам употребляет лекарства, привык. Элегантный, можно сказать. несколько старше своих лет, я всегда думала, что ему к пятидесяти, брюшко торчит и рубашка внизу под галстуком расстегнута, неухоженный, видно. Приятный мужчина, что говорить, только дорого берет.

– Осторожнее с ним, Аллочка. Новый вид, всех побочных действий еще не знаем. Сам, честно скажу, не пробовал. Может, это уже и не метадон вовсе.

– Мне – одному старому человеку, дяде, очень просил. Умирает от рака. Пусть себя в раю хоть в последние дни почувствует.

– Смотри, дозу минимальную сначала. Привыкание большое.

– Что я, не врач?

Зачем мне ему говорить правду! Принесла домой. Андрей дома уже.

– Что, спрашиваю, не в издательстве?

– Носатый выгнал. Заорал: «Чтобы памяти о тебе не было!»

Да там меня никто и не помнит, будто никогда не работал. Смешно.

Огорчило меня это. Последнее время ожидала подарочка вроде этого, что от себя таить. Бегает по бабам, а там его терпи. «Дам, думаю, сегодня же, чтобы дома сидел».

– Видишь, какой тебе никчемный супруг достался. Ничего. последний день тебе терпеть.

– А завтра что?

– Завтра в Музей Востока пойду. Такую командировку предлагают! Такие деньжищи!

– Куда?

– Кажется, в Сингапур.

– Тебе? Не верится.

– Увидишь. Сразу весь твой узел развяжется. Уж не знаю как, но станет тебе хорошо и спокойно, так я думаю.

«Командировка, деньги, другая подхватит, китаянка – они высокие в брюках… Нет, сейчас же дам, чтобы ко мне вернулся».

– Выпил бы я сейчас.

– Вот тебе слабое снотворное.

– Что это?

Сказала, что в голову пришло:

– Нозепам.

– Нозепама – таблеток шесть, одна мне как мертвому припарки.

Не успела я рта разинуть, сгреб всю пачку и выпил. Расслабился, присел на наш диванчик и говорит сонным голосом:

– Потерпи до завтра… Я в такую… в такую командировку отправлюсь… может, никогда не вернусь… – запрокинулся и захрапел.

Я сначала внимания не обратила: уснул мужик неудобно, храпит, дело обыкновенное. Смотрю, дергаться стал во сне, как щелкунчик. Судороги, этого мне еще не хватало. Отвернулась на минуту к аптечке, а он как грохнется на пол! Рот разевает – воздуху ему не хватает, почернел. Господи, думаю, сейчас он у меня здесь кончится. Подушку под голову, а сама звоню – «скорую» вызываю. «Скорей, говорю, скорей! Человек умирает!» А от чего умирает? От таблеток моих умирает! Сама виновата.

Сижу, как кукла, в ступоре. Скорую жду. Откроют следствие – криминал. Володю в эту историю втянула, хороший человек пострадает.

И вдруг как ударило меня. Встрепенулась. Это же мой, родной, весь привычный и душой, и телом, кровиночка моя! Потащила его в ванную за ворот – тяжелый какой стал, голова мотается, локтями о дверные косяки стукается, башмаками не умещается. Втянула кое-как, подняла на край ванны, расстегнула рубашку до пояса. Ножа под рукой не было – стала зубной щеткой зубы разжимать, она и сломалась. Тут пчелкой зазудел звонок в передней. Наконец-то приехали.

Красное зарево заката стоит над чадящим городом. Мотоциклисты в красных, синих, золотых, серебряных шлемах проносятся по улицам, которые так наполнены полуголым грязным народом, что, кажется, кишат червями. Так жарко, рубашка липнет к телу. Дышать нечем.

И представляется мне, будто я иду по улице – и лежу распростерт под мокрой от пота простыней одновременно.

То тут, то там – обуглившиеся стропила и провалы окон с черными подпалинами вверху. Полусгоревшая крыша двухэтажного дома. Внизу – решетки закрытых магазинов, на втором этаже – синие ставни. Еще живут.

Живут и внизу под мостом на реке, уже покрытой рябою тенью. В длинных лодках жизнь все время покачивается, как в колыбели. Будто из детского возраста так и не вышли.

Всюду попадаются дети и обезьянки. Дети продают пестрые пакетики с арахисом и при этом тревожно озираются. Обезьянки выхватывают из рук туристов орешки. Тут же отпрыгивают, щелкают зубами и тревожно свистят. Они работают на пару. И думаю я – почему-то это очень важно, какое-то удивительное открытие. Надо о них сообщить властям.

Ребенок. Глядит на меня – внимательные взрослые глаза – и пакетик протягивает. Испугался и купил арахис, на всякий случай.

Ребенок взял деньги и отошел, оглядываясь – черные, блестящие. Подозревает.

Кто-то крикнул. Побежал. Подростки брызнули, как горох.

Сразу – рядом белые полицейские машины, школьный желтый автобус. «И правильно! – мелькает у меня в голове. – Они уже могут оказаться террористами. В пакетах – взрывчатка вместо арахиса!»

Всюду бегут полицейские, низкорослые, как дети.

– Господин полисмен, – обращаюсь я к одному из них. – Обратите внимание, дети и обезьянки работают на пару, – почему-то надо именно так сформулировать.

Полицейский-ребенок не слушает меня, схватил, завел мои руки за спину, щелкнули наручники на запястьях.

– За что?

– За незаконную торговлю достоянием страны.

– Каким достоянием?

– Арахисом.

Не слушая моих протестов, серые фуражки запихивают меня вместе со всеми – совсем не детьми в автобус. Заметил, как только схваченных впихивали в автобус, они сразу переставали сопротивляться. Примирялись, что ли, как в тюрьме.

В салоне арестованных ожидают, записывают в книгу имя и фамилию. Предлагают бумажный стаканчик пепси-колы. Можешь отказаться – ничего. Затем на каждого надевают бумажный пакет, на пакет клеят этикетку, на этикетку ставят печать.

Двинулся автобус, покачнуло, покатил.

– Куда нас везут? – вслепую спрашиваю соседа.

– На крокодилью ферму, – Тамариным голосом отвечает сосед.

«Зачем? – упало сердце. – Зачем нас везут на ферму? Надо же везти в городскую тюрьму! В Сингапуре, слышал, современное здание. Даже телевизоры в камерах. Сразу буду требовать адвоката! Сейчас же подам протест! Зачем на ферму? Я не умею ухаживать за крокодилами!»

Ехали долго. Я сумел незаметно прорвать свой пакет. Автобус резко остановился. Всех откачнуло.

– Выходи!

Вижу сквозь дырочку в пакете, провели всех в распахнутые для нас ворота. Идем мимо проволочной сетки. Внизу зашевелились, зашлепали мощными хвостами. Стоп. Остановились.

Выровняли всех пинками, палками – построились. Отсчитали двадцать человек и так в пакетах спустили одного за другим по деревянному настилу. Внизу – ужасные крики и быстрые проворные движения рептилий.

Нас – остальных – провели к другому вольеру. Один за другим скатываются жертвы вниз к этим ужасным бревнам. Снова шлепанье, вопли, стоны и какой-то отчетливый хруст, будто работает молотилка. Кто-то рядом пытается бежать – вслепую. Его тут же застрелили. Видел сквозь дырочку в пакете.

– Теперь твоя очередь!

Я сопротивляюсь изо всех сил:

– Нет! Нет! Еще не моя очередь! Это ошибка, ужасная ошибка! Дайте сказать хоть слово! В конце концов я готов. Я готов признать свою вину!

– Не надо было возвращаться!

– Но это же несправедливо, господа!

На углу Тверской и улицы Станкевича в красной гранитной нише сидит мраморный Будда. Поверх и перед нишей как бы отдуваемый оттуда теплым воздухом сыплет крупный снег. Я стою перед ним, пораженный, – в лохматой шапке и дубленке с выпущенным наружу ирландским шарфом. Мимо – прохожие, естественно, не обращая внимания, мало ли какой антикварный магазин еще открылся в теперешней Москве. Но я-то знаю, меня опять зовешь ты. И надо только шагнуть туда.

Меня сразу охватило горячим воздухом. И еще с минуту я стоял под высоким расписанным синими драконами куполом, совершенно неправдоподобный, в заиндевелой будто казацкой шапке, на плечах еще таял снег. Сбоку мелькнуло искаженное ужасом лицо желтого монаха. Подумал, привиделось! Я поспешно огляделся. В этом храме я уже бывал. Весь округлый, светящийся, Будда с мягкой укоризненной улыбкой слабо подкрашенного мрамора смотрел мне куда-то в ноги. Бог мой! Я же не снял здоровенных финских сапог у входа в храм! Я тут же разделся, будто слез с пьедестала, в носках стал еще нелепей.

Бабочкой взмахнуло пестрое кимоно, смешные китайские львы кинулось на меня, темная головка зарылась в пушистый шарф, и две сухощавые ручки обвили мою шею. Китайские львы, ни слова не говоря, подхватили меня и вынесли из храма.

Боже мой, я был готов нести тебя куда угодно. Но не ожидал, что опять окажусь на московской улице под недоуменными взглядами прохожих. В одних носках, можно сказать, босой на снегу, обнимающий девушку в одном халатике, расшитом желтыми китайскими львами.

– Это твой фокус? – тихо вздохнули львы в моих объятьях.

– А зачем ты меня позвала? – в свою очередь удивился я.

Львы загадочно улыбнулись. И я все понял.

Таксист был очевидно поражен видом своих пассажиров. Но, по обыкновению московских водителей, ни о чем не спросил. Я назвал ему адрес. И желтая машина быстро покатила по заснеженным улицам к Сретенке, унося в своем нутре целый прайд счастливых львов, которые урчали и ласкались друг к другу, переплетаясь одним клубком.

Привез нас таксист почему-то к Тане. Но Тамару, похоже, это не удивляло. А вот и хозяйка нам открывает. В беретике.

– Здравствуй. Почему мы к тебе приехали, сам не знаю.

– А там занято, – и улыбается своей извилистой улыбкой.

«Там же Алла, как я забыл!»

– Пусть там и остается, – сказала Тамара и тоже улыбнулась.

– Узнай, дорогой, – говорит Таня. – Мы любим тебя обе. Твоя жена – моя старшая сестра. А я – твоя младшая жена.

Стоят они рядом в кимоно со львами, действительно – сестры, как это я раньше не замечал.

– Как же так? – удивляюсь я.

– Старый китайский обычай, – с улыбкой объясняет ящерка.

– Я и прежде подозревал. Но это же замечательно! Будем жить вместе!

Тамара по-прежнему молчит.

(Таня – услужливая ящерка, младшая жена предлагает мне чаю. Беру чашку, но там на донышке четкая картинка: мужчина-новорожденный лезет обратно в женщину, которая кричит от боли. Не хочу такого чаю.)

– Прежде чем ты станешь этим звонким фарфором, – продолжает Таня. – Узнай, что мы два начала – одно существо.

Между тем Тамара продолжает загадочно молчать.

– Только я – доброе начало.

– А я злое и голодное, – вдруг произносит Тамара мужским голосом. – Хочу тебя. Какая шелковистая у тебя гривка на спине! И вдруг завизжала: – Я ее вырву по волоску!

Уже не Тамара, рычит львиная пасть – и распахивается сладкими тягучими натеками все шире, шире. Шоколадный батон, начиненный помадкой с орехами, раскрылся, издавая свирепый рев, и хочет меня разжевать – и это совсем не реклама приторно сладкого «LION». Черный провал – я падаю, лечу, попадаю между жерновами. Зубчатые колеса механического пианино раздирают мою плоть: живот и спину – ужасно больно! Но мне уже все равно. Я не могу сопротивляться. Я вымазан шоколадом и липну.

– Положите его на живот, – командует кто-то. – Давите на диафрагму! Давите!

…Сижу на асфальте у витрины элегантного магазина. Смотрю снизу: кошельки, портфели, женские туфли из змеиной кожи, такое же с полосками платье. Моя толстая слоновья пятка вывернута наружу гнилым развороченным мясом. На лбу у меня – желвак, опухоль. На шее – вздуваются жилы. Руки сведены, изуродованы проказой. Одна радость. На плечи мне накинут пестрый пиджак с колокольчиками. (Сшил русский писатель Лимонов.) Колокольчики звенят. Тону в мелодичном перезвоне.

…Вынырнул посередине реки и – смуглый, блестя на солнце, протягиваю туристам в белом катере мокрую деревянную фигурку Будды. Жесткая, поросшая черным, рука протягивается сверху и бьет меня по голове.

…Ниагарский водопад извергается из меня мощно – и растекается внизу по равнине, где виднеются далекие пальмовые рощи и стада антилоп и жирафов.

Действие переносит меня в голову Спящего. Там в полной темноте светятся цветные огоньки. Похоже на китайский ночной базар.

Подхожу ближе, одновременно чувствую себя лежащем на койке, в нос мне вставлена резиновая трубка. Неприятно. Из нее течет прямо в ноздрю. Вижу, поперек улицы протянут красный плакат с черными иероглифами.

– Что здесь написано? – спрашиваю у плотного торговца в белом колпачке. Кухня на колесах пахнет всеми пряностями, какие есть на свете.

– Can you translate this for me?

– Здесь написано ПОЖИРАЙ РАЙ! – отвечает он неожиданно по-русски.

И я обращаю внимание. что вокруг рядами, перемежаясь с цветными фонариками, висит соблазнительная снедь.

Красновато-золотистые утки по-пекински сладострастно вытянули шеи, подвешенные рядком. Смуглый кордебалет.

Полупрозрачные утки, прессованные, как блин.

Бледные поросячьи рыла взирают на меня, сквозь растопыренные уши просвечивают огоньки свечей. Закрытые глаза, сомнительная улыбка.

– Этот не доживет до утра, – вздыхает какая-то бабьим голосом, с одной стороны жалея, с другой – будто бы рада, что так получится, как она сказала.

– На уколах только и держится, – подхватывает другая. – Нет, не жилец.

Меня охватывает дикая злость и досада. Нет! Так быть не должно! Это абсурд! Как же без меня дальше все будет продолжаться? И все-таки понимаю: внутри меня какой-то я, которого я не очень знаю, но которому сочувствую изо всех сил, то ли обиделся, то ли просто ему надоело, собирает свои пожитки. Отвернулся, уходить собирается.

– Куда ты пойдешь? – спрашиваю.

– Кого-нибудь найду.

– Ты что, обиделся?

– Без меня обойдешься, – такой упрямый затылок.

– Да без тебя я долго не протяну, сам знаешь.

– Не надо было так.

– Что так?

– Путешественник! Отравили тебя. Да и меня накормили.

– Что же из‐за этого умирать? Какая-то нелепость!

– А она всегда нелепость.

– За что?

– Надо было по другой версии.

– Но я не хочу! Не хочу! Я найду себя! Не покидай меня. Пожалуйста!

– Приговор отменяется, – говорит полицейский в серой фуражке.

– Подожди умирать, – говорит стриженая Тамара. Это мне?

В полутемном помещении и на узком тротуаре поставлены тесно раскрытые джутовые мешки со стручковым перцем, белым луком, чесноком, белой, как тыквенные семечки, хамсой, рыбешка покрупней, бобы, кукурузные зерна, ячмень, рис – рисинка к рисинке, – и все это сухое, солнечное, пряный легкий запах. Внутри за столиком солидный китаеза в очках щелкает, как в старину, на счетах и пишет.

Щелкает у меня в мозгу – и я понимаю, я – не хамса и не рис, а лежу в белой кровати в комнате, наполовину освещенной солнцем. В глубине медицинская сестра склонилась над кем-то со шприцем, может быть, надо мной, я не могу определить расстояние.

Созерцаю марлю, прикрепленную на дверях кнопками. Перевожу взгляд – голову повернуть не могу и вижу на потолке серое в крапинку пятно, похожее на яйцо кукушки. Сколько времени проходит, не знаю.

Надо мной высятся белые столпы медицины. Откуда и когда они появились, не заметил. Консилиум, вероятно.

Человек с хоботом держит мою руку и смотрит на часы на своем толстом запястье.

– Пульс, наполнение хорошее.

– Здравствуйте, профессор, – говорю как шепчу. – Вы ко мне недавно приходили. Спасибо, я сам все понял. Но не успел.

– Еще успеете, уверяю вас, все успеете. Но я к вам не приходил и вижу вас впервые.

«Значит, он по другой версии», – догадываюсь я. И вижу, что хобот у него короче. Все-таки поражаюсь феноменам: «Если с хоботом, обязательно профессор!»

Кучерявый доктор с козлиной бородкой склоняется надо мной, замечаю небольшие рожки, и качает головой.

– Чем это вы себя накачали, молодой человек.? Чуть было концы не отдали.

– Это был нозепам, – говорю я и почему-то начинаю дрожать под одеялом.

Профессор снимает кончиком хобота очки с переносицы и протирает их нервными интеллигентными руками:

– Не надо волновать больного. Мы уже все выяснили, произошла досадная ошибка. Ничего опасного. Скажите спасибо, мы вас хорошо почистили изнутри.

– Но кое-что при этом у вас обнаружили, – прищурясь, сообщает мне фавн с рожками. – Скажите, у вас почки прежде болели?

– Я бы его подержала еще, профессор. Нефрит – заболевание серьезное, – предлагает ящерица-игуана с извилистым ртом, старая и опытная.

Я тут же вспоминаю моих обезьянок.

– Где мой нефрит?

– Ваш нефрит с вами, – осклабился фавн, – в почках, где, увы, и останется пока.

– Больной о своих фигурках спрашивает, – говорит профессор и поднимает брови. – Каламбур получается.

Он протягивает мне резной полупрозрачный камень. Я зажимаю обезьянок в кулаке. Гладкие и понятные – сразу становится легче.

– Спасибо. Теперь я все знаю, профессор.

– Это хорошо, все знать, – благодушничает он. – Вот я, например, знаю далеко не все. И вам еще тоже, молодой человек, поверьте мне, предстоит узнать многое.

– Я далеко не молодой человек.

Хобот маячит перед глазами, как указательный перст:

– Когда первая тысяча лет исполнится, тогда и скажете.

– Нефрит – прежде всего строгая диета и трезвость, – заключает морщинистая игуана в белом халате, чешуйчатыми когтистыми руками поправляя на мне одеяло. – Мы с вами об этом еще побеседуем.

– А ведь вы тоже интересный феномен с нефритом! – смеются глаза бровастого фавна. И вдруг отмечаю, что он удивительно похож на моего знакомого поэта в молодости. И у того, наверно, рожки были. А мы думали, волосы так завиваются.

Небольшая толпа белых халатов, переговариваясь, удаляется, сзади торопится почетный конвой – медицинские сестры. Я чувствую себя так, будто в палату на минутку зашли Гималаи и побеседовали со мной о вечном.

Рассказ Марии Степановны – смотрителя Музея восточных культур.

Я обычно по всем залам гуляю, для моего тромбоза это полезно. С Лилианой Леонидовной стоим в уголке, беседуем. Интересная женщина, пианистка, кому только не аккомпанировала! – самому Кобзону! – и большая хулиганка. Разговариваем тихо и серьезно. Посетители думают: две старушки лето вспоминают. А мы их разглядываем и ядовито обсуждаем. И про юбку, и про бюст, главное, про ноги, если женщина. А мужчин на себя примеряем: вот с таким старичком я бы переспала, молодой – слишком горячий, не люблю. Развлекаемся.

Но последнюю неделю со стула не схожу, в моих двух залах расположилась бесценная коллекция, из Индии, кажется, привезли, «Нефритовый Сингапур» называется. Где Сингапур – не знаю, но украсть могут свободно.

Сама глаз не свожу. И слоны, и тигры, и танцовщицы, и лодки под парусом – все из зеленого и розового камня. А есть воробей, сунул в карман – и гуляй, а он из рубина. Целиком! Смотрю на него и думаю: невелика ты, птичка, а сколько долларов за тебя отвалят! Я бы сразу в Америку улетела, там коттедж, «Мерседес», такой белый– белый, и шофера себе купила – крепкого мужчину лет сорока, американца. Там их сколько хочешь без работы ходит.

Замечталась я, смотрю, он снова пришел. Худой, бледный, даже с зеленцой, болел, верно. В прошлый раз за ним следила, стоял долго. Украсть, думаю, примеривается. Точно.

Хотите верьте, хотите нет, врать не привыкла. Посмотрел он на все опять зорко, с прицелом. Глазом буравил. Солнце низко, время к закату. И моя толпа статуэток посвечивать стала.

Слушайте внимательно! Выбрал он одну монашку – с желтизной на просвет. Подошел и не то что в карман положил, честное слово, вынул из кармана что-то и рядом на тумбу поставил. Хотела к нему подбежать, все же непорядок, ноги как ватные. Верите ли, оцепенела.

Три обезьянки. В коллекции не числятся. Одна руками уши зажала, другая руки на глаза положила, третья – губы прикрыла. Намекают, мол, ничего ты не видела, ничего не слышала, так и молчи, дура. А я и так слова сказать не могу. Сама в камень превратилась.

Картину эту забыть не могу. Стоит он, глаза горят, как у волка, челюсть отвисла. Солнце из окна пыльными такими столбами почти параллельно в мой нефрит ударило, просветило. Вспыхнули три обезьянки нечеловеческим светом – и все исчезло. То есть я хочу сказать, подозрительный и три обезьянки, как испарились, не приведи Господи. А все остальное, как было. Погасло, правда.

Долго в себя прийти не могла. Однако начальству докладывать не стала, поскольку ни урона у меня, ни прибытка. Лилиана Леонидовна говорит: «Почудилось. Хватит о мужиках думать. Заведи себе старичка и успокойся».

Телефонные звонки. Надо в отдел ремонта позвонить. Все не туда попадают. И мужские и женские голоса то Андрея спрашивают, то какая-то Тамара им нужна. Есть у меня Тамара, но она во Владивостоке живет. Не адрес же владивостокский им давать.

У меня свои заботы. Мой Володя похудел и бороду сбрил.

Мудрая Галина Петровна сказала: «Если бороду сбрил, верная примета, появился у него кто-то. Как он в последнее время с тобой?»

«Нормально», – а у самой на душе неспокойно.

«А если вспомнить?»

«Не очень. Спросила, где вечером в пятницу был. С друзьями, говорит, и в глаза не смотрит».

«В том-то и дело. Дай ему валерьянки, чтобы успокоился. А еще лучше, Алла, приятель у меня в наркологии в лаборатории работает. Так они там приворотное средство научным способом получили. Метадол ньюс. Попрошу, по знакомству».

«Я заплачу, ты меня знаешь».

«А заплатишь, о чем разговор! За деньги сейчас все достать можно, даже любовь».

Действительно, уйдет, потом ищи-свищи. У нас двое детей: мальчик и девочка. И третий намечается, чувствую, мальчик. Мудрая женщина – врач Галина Петровна.