Текст книги "Потоп. Том 1"

– Все войско на рынке, в усадьбе у старосты только стража да человек двадцать придворной челяди, – сказал Кмициц. – Они ничего не подозревают, при них даже сабель нет.

– Ты, пан полковник, головы не жалеешь, чего же нам свои жалеть? – сказал Сорока.

– Слушайте же! – сказал Кмициц. – Не возьмем мы его хитростью, так уж больше никак не возьмем. Слушайте же! Я войду в покои и через минуту выйду с князем. Коли сядет князь на моего коня, я сяду на другого, и мы поедем. Как отъедем на сотню или полторы сотни шагов, хватайте его вдвоем под руки и – вскачь, во весь опор!

– Слушаюсь! – сказал Сорока.

– Коли не выйду я, – продолжал Кмициц, – и из покоя вы услышите выстрел, бейте из дробовиков по страже и, как только я выбегу из дверей, тотчас подайте мне коня.

– Есть! – сказал Сорока.

– Вперед! – скомандовал Кмициц.

Они тронули коней и через четверть часа остановились у дома старосты. У ворот по-прежнему стояло на страже шестеро алебардников и четверо у входных дверей. Во дворе подле кареты суетились старшие конюхи и форейторы, за которыми присматривал какой-то важный придворный, по одежде и парику – иноземец.

В стороне, у каретного сарая, запрягали лошадей еще в две коляски; огромные гайдуки сносили туда короба и сундуки. За ними следил человек в черном, с виду похожий на лекаря или астролога.

Кмициц, как и раньше, попросил дежурного офицера доложить о себе; через минуту тот вернулся и пригласил его к князю.

– Как поживаешь, пан кавалер? – весело спросил князь. – Ты так внезапно покинул меня, что я уж подумал, не вознегодовал ли ты на меня за мои слова, и не надеялся увидеть тебя еще раз.

– Как же я мог не проститься перед отъездом! – ответил Кмициц.

– Да и я подумал потом, что знал же князь воевода, кого посылает с тайным поручением. Воспользуюсь и я твоими услугами, дам тебе несколько писем к разным важным особам и к самому шведскому королю. Но что это ты вооружился, как на бой?

– Еду туда, где хозяйничают конфедераты, да и в городе, я слыхал, и ты сам, вельможный князь, говорил мне, что недавно тут прошла конфедератская хоругвь. Даже в Пильвишках они крепко пугнули людей Золотаренко, а все потому, что призванный воитель командует этой хоругвью.

– Кто он?

– Пан Володыёвский, а с ним в хоругви пан Мирский, пан Оскерко да двое Скшетуских; один из них тот самый герой Збаража, чью жену ты, вельможный князь, хотел взять в осаду в Тыкоцине. Все они подняли мятеж против князя воеводы, а жаль, добрые солдаты! Что поделаешь! Есть еще в Речи Посполитой такие дураки, которые не хотят с казаками и шведами рвать друг у дружки красное сукно.

– Дураков везде хватает, особенно в этой стране! – сказал князь. – Вот возьми письма, да когда увидишь шведского короля, открой ему, якобы тайно, что в душе я такой же его сторонник, как и мой брат, только до времени принужден надеть личину.

– Кому не приходится надевать личину! – ответил Кмициц. – Всяк ее надевает, особенно когда хочет совершить великое дело.

– Это верно. Выполни, пан кавалер, мое поручение, и я буду тебе благодарен и награжу пощедрей князя воеводы виленского.

– Коли так уж ты милостив ко мне, вельможный князь, попрошу я у тебя награды вперед.

– Вот тебе и на! Верно, князь воевода не очень щедро снабдил тебя на дорогу. Дрожит он над своими сундуками.

– Боже меня упаси денег просить, не хотел я брать у князя гетмана, не возьму и у тебя, вельможный князь. На своем я коште, на своем и останусь.

Князь Богуслав с удивлением посмотрел на молодого офицера.

– Э, да я вижу, Кмицицы не из тех, что другим в руки глядят. Так в чем же дело, пан кавалер?

– А вот в чем, вельможный князь! Не подумавши толком в Кейданах, взял я с собою коня благородных кровей, перед шведами хотел покрасоваться. Скажу тебе, не прилыгая, лучше его не сыщешь в кейданских конюшнях. А теперь вот жаль мне его стало, боюсь я, как бы по дорогам да по корчмам не вымотался он, не зачах. К тому же в дороге все может статься, того и гляди, попадет в руки врагу, хоть бы тому же пану Володыёвскому, который personaliter очень на меня зол. Вот и решил я попросить тебя, вельможный князь, возьми ты его на время и езди себе, покуда не приспеет время и я не вспомню о нем.

– Тогда лучше продай мне его.

– Не могу, это все едино, что друга продать. Сотню раз выносил меня этот конь из самого пекла, к тому же есть у него одно достоинство: в бою он страшно кусает врагов.

– Такой добрый конь? – с живым любопытством спросил князь Богуслав.

– Добрый ли? Да будь я уверен, что ты, вельможный князь, не разгневаешься, я бы сотню червонных злотых поставил, что такого коня, с твоего позволения, не сыщешь и в твоих конюшнях.

– Может, и я бы поставил, да не время нынче. Я с удовольствием подержу его, хотя лучше было бы, если бы ты продал мне его. Где же это твое диво?

– А вон там, у ворот, держат его люди! Диво дивное, сам султан позавидовал бы такому коню. Не местный он – анатолийский; но думаю я, что и в Анатолии один такой удался.

– Так пойдем посмотрим.

– Слушаюсь, вельможный князь.

Князь взял шляпу, и они вышли.

У ворот люди Кмицица держали пару запасных коней под седлом, один из них, породистый, вороной масти, со стрелкой во лбу и белой щеткой на правой задней ноге, тихо заржал при виде своего господина.

– Вон тот! Догадываюсь! – сказал князь Богуслав. – Не знаю, такое ли диво, как ты говорил, но конь и впрямь добрый.

– Проводите его! – крикнул Кмициц. – Впрочем, нет? Я сам сяду!

Солдаты подвели коня, и пан Анджей, вскочив в седло, стал объезжать аргамака у ворот. Под искусным седоком конь показался вдвойне прекрасным. Селезенка ёкала у него, когда он шел рысью, выпуклые глаза блестели, грива развевалась на ветру, а храп, казалось, пышет огнем. Кмициц делал круги, менял побежку, наконец, наехал прямо на князя, так что храп коня оказался всего в каком-нибудь шаге от его лица, и крикнул:

– Alt![140]140
  Стой! (От нем. – halt.)


[Закрыть]

Конь уперся на все четыре ноги и остановился как вкопанный.

– Ну как? – спросил Кмициц.

– Как говорится, глаза и ноги оленя, побежка волка, храп лося, грудь женщины! – сказал князь Богуслав. – Все есть, что надо. Он немецкую команду понимает?

– Его мой объездчик выезжал, Зенд, он был курляндец.

– А побежка хороша?

– Ветер, вельможный князь, тебя на нем не догонит! Татарин от него не уйдет.

– Хороший, верно был и объездчик, вижу, конь отлично выезжен.

– Выезжен? Не поверишь, вельможный князь, он так ходит в строю, что, когда конница скачет, можешь отпустить поводья, он и на полхрапа не выйдет из шеренги. Хочешь, испытай! Коли он проскачет версту и выдвинется хоть на полголовы, отдам тебе его даром.

– Ну это просто чудо, чтобы при отпущенных поводьях конь не выдвинулся из шеренги.

– Чудо чудом, а удобство какое – ведь обе руки свободны. Не однажды бывало так, что в одной руке у меня была сабля, в другой пистолет, а конь нес меня без повода.

– Но, а когда шеренга делает поворот?

– Тогда и он поворачивает и не ломает строя.

– Не может быть! – сказал князь. – Этого ни один конь не сделает. Во Франции я видал коней королевских мушкетеров, они были отлично выезжены, так чтобы не портить придворных церемоний, однако и их надо было вести на поводу.

– У этого коня ум человечий. Ты, вельможный князь, сам попробуй.

– Давай! – после минутного размышления сказал князь.

Сам Кмициц подержал ему коня, князь легко вскочил в седло и стал похлопывать аргамака по лоснящейся холке.

– Удивительное дело! – сказал он. – Самые лучшие лошади к осени линяют, а этот будто из воды вышел. А в какую сторону поедем?

– Поедем сперва шеренгой и, коли соизволишь, вельможный князь, то в ту вон сторону, к лесу. Дорога там ровная и широкая, а в городе могут помешать повозки.

– Ну что ж, давай к лесу!

– Ровно версту! Отпусти, вельможный князь, повод и бери с места вскачь. По два солдата по бокам у тебя, ну а я чуть поотстану.

– Становись! – сказал князь.

Солдаты стали в шеренгу, повернув лошадей к дороге, ведущей из города. Князь занял место посредине.

– Вперед! – скомандовал он. – С места вскачь! Марш!

Шеренга рванула и некоторое время вихрем мчалась вперед. Облака пыли заслонили ее от глаз придворных и конюхов, собравшихся у ворот и с любопытством следивших за скачкой. Выезженные кони мчались во весь опор, храпя от натуги, и аргамак под князем, хотя тот и не сдерживал его поводьями, не выдвинулся из шеренги ни на один дюйм. Проскакали еще версту; тут Кмициц повернулся внезапно и, увидев позади лишь облако пыли, за которым едва маячила усадьба старосты и совсем скрылись из виду стоявшие у ворот люди, крикнул страшным голосом:

– Взять его!

В ту же минуту Белоус и великан Завратынский схватили князя за обе руки, так что кости затрещали у него в суставах, и, держа его железными кулаками, вонзили шпоры в бока своим лошадям.

Конь под князем все время держался в шеренге, не отставая и не выдвигаясь вперед. От изумления и ужаса, от ветра, бившего в лицо, князь Богуслав в первую минуту онемел. Он дернулся раз, другой, но безуспешно, только боль в выкрученных суставах пронзила его насквозь.

– Что это значит? Негодяи! Вы что, не знаете, кто я? – крикнул он наконец.

Кмициц тотчас ткнул его дулом пистолета в спину меж лопаток.

– Не сопротивляться, не то пуля в спину! – крикнул он.

– Изменник! – сказал князь.

– А ты кто? – спросил Кмициц.

И они мчались дальше.

ГЛАВА XXVI

Они долго скакали лесом, гоня лошадей так, что придорожные сосны словно бежали в испуге назад; проезжали мимо постоялых дворов, хат лесников, смолокурен, встречали порою отдельные телеги или обозы, тащившиеся в Пильвишки. По временам князь Богуслав съезжал в седле, словно пробуя оказать сопротивление; но тогда железные кулаки солдат еще больнее выкручивали ему руки, а пан Анджей снова тыкал его дулом пистолета в спину, и они скакали дальше. Шляпа свалилась у князя с головы, ветер развевал пышные, светлые букли его парика – а они все мчались вперед, так что мыло белыми хлопьями стало валиться с коней.

Надо было убавить наконец ходу, и кони и люди уже задыхались, да и Пильвишки остались далеко позади, так что нечего было опасаться погони. Некоторое время всадники ехали в молчании шагом.

Долгое время князь не говорил ни слова, видно, силился успокоиться и обрести хладнокровие; овладев наконец собою, он спросил:

– Куда вы меня везете?

– А вот приедем, тогда узнаешь, вельможный князь, – ответил Кмициц.

Богуслав умолк.

– Прикажи этим хамам отпустить меня, пан кавалер, – заговорил он снова. – Они мне совсем выкрутят руки. Прикажешь им это сделать, тогда ждет их просто петля, нет – пойдут на кол.

– Не хамы они, а шляхта! – ответил ему Кмициц. – Что ж до кары, которой ты, вельможный князь, грозишь им, то неизвестно, кого первого настигнет смерть.

– Знаете ли вы, на кого подняли руку? – спросил князь, обращаясь к солдатам.

– Знаем! – ответили те.

– Тысяча чертей! – взорвался Богуслав. – Ты прикажешь наконец этим людям полегче держать меня?

– Я прикажу им, вельможный князь, связать тебе руки за спиной, так будет удобней.

– Не смейте! Вы мне совсем выкрутите руки!

– Другого я бы приказал освободить, когда бы он дал мне слово, что не сбежит, но вы умеете нарушать слово! – ответил Кмициц.

– Я тебе дам другое слово, – ответил князь, – что не только при первой же возможности вырвусь из твоих лап, но прикажу тебя лошадьми разорвать, когда ты попадешь мне в руки!

– Что бог даст, то и будет! – ответил Кмициц. – Но, по мне уж лучше открытые угрозы, нежели лживые посулы. Отпустите ему руки, только коня ведите за поводья, а ты, вельможный князь, смотри! Стоит мне только дернуть курок, и я всажу тебе пулю в спину, клянусь богом, не промахнусь, я никогда не промахиваюсь. Сиди же спокойно и не пробуй бежать!

– Плевать мне, пан кавалер, на тебя и на твой пистолет!

С этими словами князь потянулся, чтобы расправить наболелые, совсем занемевшие руки, а солдаты тем временем схватили коня с обеих сторон за поводья и повели дальше.

Через минуту Богуслав сказал:

– Не смеешь, пан Кмициц, в глаза мне посмотреть, сзади прячешься.

– Нет, отчего же! – возразил Кмициц, тронул своего коня и, поравнявшись с князем, отстранил Завратынского, схватил за повод аргамака и поглядел прямо в лицо Богуславу.

– Как там мой конек? А что, ведь не прилгнул я нимало?

– Добрый конь! – ответил князь. – Хочешь, куплю его у тебя.

– Спасибо! Носить весь век на себе изменника? Нет, этот конь достоин лучшей участи.

– Глупец ты, пан Кмициц.

– А все потому, что верил Радзивиллам!

На минуту снова воцарилось молчание.

– Скажи-ка мне, пан Кмициц, – заговорил первым князь, – ты уверен, что ты в здравом уме, что не рехнулся? Спросил ли ты самого себя, что, мол, я натворил, безумец, кого похитил, на кого посягнул? Не пришло ли тебе сейчас на ум, что лучше бы тебе на свет не родиться? Что на столь дерзостный поступок не отважился бы никто не то что в Польше, во всей Европе?

– Видно, не больно она храбрая, эта Европа, ведь вот же похитил я тебя, вельможный князь, держу в руках и не выпущу!

– Безумец, как пить дать! – как бы про себя воскликнул князь.

– Вельможный князь! – ответил пан Анджей. – Ты в моих руках, смирись же, не трать попусту слов! Погоня нас не настигнет, твои люди все еще думают, что это тебе самому пришла охота поехать с нами. Никто не видал, как мои солдаты подхватили тебя под руки, туча пыли закрыла нас, да и без нее ни конюхи, ни стража издали ничего не могли бы приметить. Два часа они будут просто ждать тебя, третий час ждать с нетерпением, четвертый и пятый – беспокоиться, а уж на шестом часе пошлют на розыски, но мы-то в эту пору будем уже за Мариамполем.

– Ну и что же?

– А то, что не догонят они нас. Да когда бы и сразу бросились в погоню, все равно не догнали бы, – ведь ваши кони прямо с дороги, а наши уже отдохнули. А когда бы и догнали нас чудом – все было бы напрасно, я бы, вельможный князь, клянусь богом, голову тебе размозжил и размозжу, коли иначе ничего нельзя будет поделать. Вот оно дело какое! У Радзивилла двор, войско, пушки, драгуны, а у Кмицица всего шесть человек солдат, и все-таки Кмициц Радзивилла схватил за ворот.

– Ну и что же дальше? – спросил князь.

– Да ничего! Поедем туда, куда мне вздумается. Благодари бога, вельможный князь, что ты жив еще; кабы не велел я нынче утром вылить себе на голову десять ведер воды, быть бы тебе уже на том свете, alias в пекле, по той причине, что изменник ты и кальвинист.

– И ты бы отважился это сделать?

– Не хвалясь скажу, вельможный князь, не сыщешь такого дела, на какое бы я не отважился, да вот сам же ты – лучшее тому доказательство.

Князь пристально посмотрел рыцарю в лицо и сказал:

– На лице у тебя, пан кавалер, сатана написал, что ты на все готов, и прав ты, что сам же я тому доказательство. Скажу тебе, что своей смелостью ты даже меня удивил, а это дело нелегкое.

– Мне-то что! Благодари бога, вельможный князь, что ты жив еще, и конец!

– Нет, пан кавалер! Сперва ты за это бога поблагодари! Знай же, коль один волос упадет с моей головы, Радзивиллы под землей сыщут тебя. Ты думаешь, нет теперь между нами согласия, так несвижские и олыцкие Радзивиллы не станут тебя преследовать, – ошибаешься. Кровь Радзивилла должна быть отомщена, страшный урок должен быть дан за это, иначе нам не жить в Речи Посполитой. В чужих землях ты тоже не скроешься! Цесарь тебя выдаст, ибо я князь Священной Римской империи, курфюрст бранденбургский мой дядя, принц Оранский его шурин, король и королева французские и их министры мои друзья. Где же ты скроешься? Турки и татары тебя предадут, пусть даже нам пришлось бы отдать им половину нашего состояния. Не найдешь ты на земле ни такого угла, ни пущи такой, ни такого народа…

– Странно мне, вельможный князь, – прервал его Кмициц, – что ты загодя о моем здоровье беспокоишься. Важная ты птица, Радзивилл, а мне стоит только дернуть курок…

– Этого я отрицать не стану. Не раз уж случалось на свете, что великий человек погибал от руки простака. Ведь и Помпея убил простолюдин, и французские короли погибали от руки людей подлого сословия, да зачем далеко ходить, то же случилось с моим великим отцом! Но я спрашиваю тебя, что же дальше будет?

– Э, что мне до этого! Отродясь не думал я о том, что будет завтра. Коль придется воевать со всеми Радзивиллами, – как знать, кто кому больше досадит. Давно уж я привык, что меч висит над моей головой, а потому только глаза заведу, сплю сладко, как сурок. А мало мне покажется одного Радзивилла – другого схвачу и третьего…

– Клянусь богом, очень ты мне по нраву пришелся, пан кавалер! Еще раз говорю тебе, один только ты на всю Европу мог на такое отважиться. Какова бестия, и не оглянется, и не подумает, что завтра с ним будет! Люблю смельчаков, а их все меньше остается на свете! Смотри ты, схватил Радзивилла, держит себе, и все ему нипочем! Где же это тебя такого вспоили-вскормили, пан кавалер? Откуда ты родом?

– Хорунжий оршанский я!

– Пан хорунжий оршанский, жаль мне, что Радзивиллы теряют такого слугу, как ты, с таким много можно, сделать. Когда бы это не был я… Гм! Ничего бы я не пожалел, только бы тебя переманить…

– Слишком поздно! – сказал Кмициц.

– Я понимаю! – ответил князь. – Совсем поздно! Одно тебе обещаю: прикажу тебя просто расстрелять, ты достоин солдатской смерти! Сущий дьявол! Схватил меня в куче моих же людей!

Кмициц ничего не ответил; князь на минуту задумался, затем крикнул:

– Ну ладно, черт с тобой! Коли пустишь меня сейчас же, не стану тебе мстить! Дашь мне только слово, что никому не скажешь о том, что случилось, и людям велишь молчать!

– Не бывать этому! – ответил Кмициц.

– Хочешь выкупа?

– Не хочу.

– За каким же чертом ты увез меня? Не понимаю!

– Долгий это разговор! Потом узнаешь, вельможный князь.

– А что же нам делать по дороге, коль не разговоры разговаривать? Признайся в одном, пан кавалер, схватил ты меня с отчаянием, под горячую руку, и теперь сам толком не знаешь, как со мной поступить.

– Это мое дело! – ответил Кмициц. – А знаю ли я иль нет, как с тобой поступить, это ты скоро увидишь.

Нетерпение изобразилось на лице князя Богуслава.

– Не очень-то ты разговорчив, пан хорунжий оршанский, – сказал он, – но ответь мне откровенно на один только вопрос: неужто ты ехал ко мне на Подляшье с намерением посягнуть на мою особу, или это пришло тебе в голову потом уже, в последнюю минуту?

– На этот вопрос, вельможный князь, я могу тебе ответить откровенно, мне и самому не терпится сказать тебе, почему отступился я от вас с князем гетманом и, покуда жива душа моя, больше к вам не ворочусь. Обманул меня князь воевода виленский, а сперва заставил на распятии поклясться, что не покину я его до гроба…

– Хорошо же ты держишь клятву, нечего сказать!

– Да! – запальчиво воскликнул Кмициц. – Коли убил я душу, коли осужден я на вечные муки, то через вас! Но, предав себя милосердию божию, предпочитаю я душу загубить, вечно гореть в геенне, нежели и дальше грешить обдуманно, по доброй воле, нежели и дальше служить вам, зная, что служу греху и измене. Боже, смилуйся надо мною! Лучше гореть в геенне! Стократ лучше гореть в геенне! Все едино горел бы, когда бы с вами остался. Мне терять нечего. Но зато на Страшном суде я скажу: «Не ведал я, в чем клялся, а когда постигнул, что поклялся изменить отчизне, погубить народ польский, тогда я нарушил клятву! Теперь суди меня, господи!»

– К делу! К делу! – спокойно сказал князь Богуслав.

Но пан Анджей тяжело дышал и некоторое время ехал в молчании, хмуря брови и глаза уставя в землю, как человек, придавленный несчастьем.

– К делу! – повторил князь Богуслав.

Пан Анджей словно пробудился ото сна, тряхнул головой и продолжал:

– Верил я князю гетману, как отцу родному не верил. Помню тот пир, когда он нам в первый раз сказал, что заключил союз со шведами. Сколько я тогда вынес, сколько пережил, один бог ведает! Другие, достойные люди, бросали ему под ноги булавы, кричали, что они остаются с отчизной, а я стоял как пень со своей булавой, со стыдом и позором, униженный, раздавленный, ибо мне в глаза сказали: «Изменник!» И кто сказал! Эх, лучше не вспоминать об этом, а то позабудусь, ошалею и тебе, вельможный князь, так вот и пальну сейчас в голову! Это вы, вы, изменники, предатели, вы меня до этого довели!

Тут Кмициц устремил на князя страшный взгляд, и ненависть, пробившись со дна души, изобразилась на его лице, словно змея выползла из пещеры на дневной свет; но князь Богуслав смотрел на рыцаря спокойно и бесстрашно.

– Ну что ж, пан Кмициц, – сказал он наконец, – это любопытно! Продолжай!

Кмициц отпустил повод аргамака и снял шапку, словно хотел остудить пылающую голову.

– В ту же ночь, – продолжал он, – я пошел к князю гетману, он и сам приказал привести меня. Я думал: откажусь служить ему, нарушу клятву, задушу его этими вот руками, взорву порохом Кейданы, а там будь что будет! Он тоже видел, что я на все готов, – он меня знал! Приметил я, как он пальцами перебирал в шкатулке пистолеты. Ничего, думал я, либо промахнется, либо убьет меня! Но он стал вразумлять меня, стал говорить, такое будущее стал рисовать мне, простаку, за такого избавителя себя выдавать, что знаешь ли ты, вельможный князь, что случилось?

– Убедил юнца! – сказал Богуслав.

– В ноги я ему повалился! – воскликнул Кмициц. – Отца, единственного спасителя отчизны видел я в нем, душой и телом предался ему, как сатане, готов был за него, за его честь с кейданской башни броситься вниз головой!

– Я уж догадался, что такой будет конец! – заметил Богуслав.

– Что потерял я на этой службе, об том я не буду говорить; но важные оказал я ему услуги: удержал в повиновении свою хоругвь, которая теперь там осталась, – дай бог, чтобы на его погибель! – искрошил другие хоругви, которые подняли мятеж. Руки обагрил я братскою кровью, думал, что крайняя в этом для отчизны necessitas[141]141
  Необходимость, нужда (лат.).


[Закрыть]. Часто болела у меня душа, когда приказывал я расстреливать добрых солдат, часто шляхетская моя натура восставала против него, когда он давал мне посулы, а потом нарушал свое слово. Но думал я: глуп я, а он умен, – так надо! Только теперь, когда из писем я дознался об этих отравлениях, в дрожь меня бросило! Как же так? Что же это за война? Солдат хотите травить? И это по-гетмански? И это по-радзивилловски? И я должен возить такие письма?

– Ничего ты, пан кавалер, не понимаешь в политике, – прервал его Богуслав.

– Да пропади она пропадом, эта политика! Пускай ею коварные итальянцы занимаются, а не шляхтич, которому бог дал кровь благороднее, нежели прочим, но и в обязанность вменил не зельем воевать, а саблей и имени своего не позорить!

– Так поразили тебя эти письма, что ты решил отступиться от Радзивиллов?

– Не письма! Я бы выкинул их к черту или в огонь бросил, не по мне такие дела! Нет, не письма! Я бы отказался быть послом, но дела бы не оставил. Как бы я поступил?! В драгуны пошел бы или собрал бы новую ватагу и по-старому учинял бы набеги на Хованского. Но у меня сразу родилось подозрение: а что, если они и отчизну хотят напоить той же отравой, что и солдат? Слава богу, что не вспыхнул я гневом, хоть голова у меня пылала, как граната, что опомнился я, что сумел совладать с собою и сказать себе: тяни его за язык и узнай всю правду, не выдай, что на сердце у тебя, притворись отступником хуже самих Радзивиллов и тяни его за язык.

– Кого? Меня?

– Да! И бог помог мне, простаку, обмануть державного мужа, ты, вельможный князь, приняв меня за последнего негодяя, не утаил ни одной вашей подлости, все открыл, все выболтал, выложил, как на ладони! Волосы у меня встали дыбом, но я слушал и дослушал все до конца! О, предатели! О, исчадия ада! О, продажные души! Как же вас доселе громом не разразило? Как земля вас доселе не поглотила? Так вы с Хмельницким, со шведами, с курфюрстом, с Ракоци, с самим сатаной сговариваетесь, как погубить Речь Посполитую? Мантию хотите себе выкроить из нее? Продать? Разделить? Разодрать, как волки, вашу родину-мать? Вот она, ваша благодарность за все благодеяния, которыми она осыпала вас, за чины, почести, звания, поместья, староства, за богатства, которым завидуют иноземные короли? И вы готовы не поглядеть на ее слезы, на ее муки, на утеснения, которые она терпит? Где же ваша совесть? Что за monstra[142]142
  Чудовища (лат.).


[Закрыть] родили вас на свет?

– Пан кавалер, – холодно прервал его князь Богуслав, – я у тебя в руках, ты можешь убить меня, но об одном прошу тебя: не нагоняй ты на меня скуку!

Оба они умолкли.

Однако слова Кмицица ясно свидетельствовали, что солдат сумел выведать у дипломата всю голую правду и что князь совершил большую неосторожность, большую ошибку, выдав самые тайные замыслы свои и гетмана. Самолюбие его было уязвлено, и, не желая скрывать дурного своего расположения, он сказал:

– Ты вызнал у меня правду, пан Кмициц, но не приписывай этого собственному уму. Я говорил откровенно, думая, что князь воевода лучше знает людей и пришлет человека, достойного доверия.

– Князь воевода прислал человека, достойного доверия, – отрезал Кмициц, – но вы это доверие уже потеряли. Отныне одни подлецы будут служить вам!

– Ну уж коли не подлым был способ, к которому ты прибегнул, чтобы схватить меня, пусть в первой же битве шпага у меня прирастет к руке!

– Это была хитрость! Я обучен в суровой школе. Ты, вельможный князь, хотел узнать Кмицица, так вот он каков! Не поеду я с пустыми руками к нашему милостивому королю.

– И ты думаешь, что у меня по воле Яна Казимира волос с головы упадет?

– Это дело не мое, а судей! – Внезапно Кмициц придержал коня. – Э! – сказал он. – А письмо князя воеводы? Оно при тебе, вельможный князь?

– Будь оно при мне, я бы тебе его не отдал! – ответил князь. – Письма остались в Пильвишках.

– Обыскать его! – крикнул Кмициц.

Солдаты снова схватили князя под руки, и Сорока стал обшаривать его карманы. Через минуту он нашел письмо.

– Вот единственный документ против вас и ваших злодеяний, – сказал пан Анджей, взяв письмо. – Узнает из него король польский, что вы замышляете, узнает и шведский, которому вы хоть и служите теперь, но уже обеспечиваете себе с князем воеводой свободу recedere, коль шведов постигнет неудача. Выйдут наружу все ваши измены, все козни. А ведь у меня и другие письма; к королю шведскому, к Виттенбергу, к Радзеёвскому. Сильны вы и могущественны, но, право, не знаю, не станет ли тесно вам в нашей отчизне, когда оба короля обмыслят, как воздать вам по заслугам за ваши измены.

Глаза князя Богуслава зловеще блеснули, однако через минуту он овладел собой.

– Ну хорошо же, пан кавалер! – проговорил он. – Враги мы не на жизнь, а на смерть! Мы еще встретимся! Ты можешь задать нам много хлопот и причинить большое зло, но одно только скажу тебе: никто не смел еще совершить в этой стране то, что совершил ты, и горе тебе и твоим близким!

– Сабля есть у меня для защиты, а близких есть на что выкупить! – ответил Кмициц.

– Ах, так ты взял меня как заложника! – сказал князь.

Невзирая на весь свой гнев, он вздохнул с облегчением: в эту минуту он понял, что жизни его не грозит никакая опасность, ибо он очень нужен Кмицицу. Решил воспользоваться этим.

Тем временем они снова перешли на рысь, и спустя час отряд увидел двух всадников, которые вели по паре вьючных лошадей. Это были люди Кмицица, высланные им вперед из Пильвишек.

– Ну как там? – спросил у них Кмициц.

– Кони совсем вымотались, пан полковник, мы вовсе не отдыхали.

– Сейчас отдохнем!

– Тут на повороте хата видна, может, это корчма.

– Вахмистр, поезжай вперед и приготовь поесть. Корчма не корчма, а отдохнуть надо!

– Слушаюсь, пан полковник!

Сорока погнал вперед коня, а остальные медленно последовали за ним; Кмициц ехал по одну сторону князя, Любенец по другую. Князь совсем притих и даже не вызывал Кмицица на разговор. Казалось, он был утомлен то ли дорогой, то ли своим положением, и голову склонил на грудь, и глаза закрыл. Однако время от времени он искоса поглядывал то на Кмицица, то на Любенца, державших поводья его аргамака, как бы примерялся, которого из них легче свалить, чтобы вырваться на свободу.

Тем временем они приблизились к строению, стоявшему у большой дороги, на опушке леса, узкой полосой вдавшегося в поля. Это была не корчма, а кузница и тележная мастерская, где проезжие люди останавливались перековать лошадей и починить телегу. Между кузницей и дорогой простирался небольшой пустырь, не огражденный забором, поросший редкой, вытоптанной травой; поломанные тележные станки и колеса валялись на этом пустыре, но из проезжающих не было никого; только конь Сороки стоял, привязанный к коновязи. Сам Сорока у входа в кузницу разговаривал с кузнецом-татарином и двумя его помощниками.

– Не очень-то мы поживимся, – улыбнулся князь, – ничего он тут не достанет.

– У нас с собой припасы и горелка, – сказал Кмициц.

– Это хорошо! Нам надо будет подкрепиться.

Они остановились. Кмициц заткнул за пояс пистолет, соскочил с коня и, отдав его Сороке, снова схватил за повод аргамака, которого Любенец не отпускал с другой стороны.

– Можешь спешиться, вельможный князь! – сказал пан Анджей.

– А это зачем? Я буду есть и пить в седле! – сказал князь, наклоняясь к нему.

– Изволь сойти на землю! – грозно крикнул Кмициц.

– А ты – в землю! – страшным голосом крикнул князь, с молниеносной быстротой вырвал у него из-за пояса пистолет и выстрелил ему прямо в лицо.

– Господи Иисусе! – крикнул Кмициц.

В эту минуту аргамак под князем от удара шпорами взвился на дыбы так, что встал чуть не прямо, а князь змеей извившись в седле, повернулся к Любенцу и, размахнувшись своей могучей рукой, изо всей силы ударил его дулом между глаз.

Любенец пронзительно крикнул и свалился с коня.

Прежде, чем остальные смогли понять, что случилось, прежде, чем они перевели дух, прежде, чем крик ужаса замер у них на губах, Богуслав разметал их как буря, вынесся с пустыря на дорогу и вихрем помчался к Пильвишкам.

– Лови его! Держи! Бей!.. – раздались дикие голоса.

Трое солдат, которые не успели спешиться, пустились за князем вдогонку, а Сорока, схватив мушкет, стоявший у стены, стал целиться в беглеца, вернее, в аргамака.

Аргамак вытянулся, как серна, и мчался стрелой. Грянул выстрел. Сорока бросился сквозь дым вперед, чтобы получше разглядеть, попал ли он в цель, прикрыл глаза ладонью, минуту поглядел и наконец крикнул:

– Не попал!

В эту минуту Богуслав исчез за поворотом, а вслед за ним исчезла и погоня.

Тогда вахмистр повернулся к кузнецу и его помощникам, которые в немом ужасе смотрели на всю эту картину, и крикнул:

– Воды!

Помощники бросились тянуть журавль, а Сорока опустился на колени перед лежавшим неподвижно паном Анджеем. Лицо пана Анджея было покрыто пороховой копотью и залеплено кровью, глаза закрыты, левая бровь, и ресница, и левый ус опалены. Вахмистр сперва стал тихонько ощупывать пальцами череп. Он ощупывал долго и осторожно, после чего пробормотал: