Текст книги "Оруэлл"

Лондонский книжный магазин

Это было время, когда, несмотря на сдержанную оценку критикой его последнего романа, дела Блэра – Оруэлла пошли лучше. Он получил сначала аванс, а затем и приличный гонорар за американское издание «Дней в Бирме». Книга вышла в США в октябре 1934 года, но еще до ее появления автор получил приличные по тем временам деньги – 50 фунтов стерлингов. Голланц, похоже, тоже выплатил своему теперь уже постоянному автору некую сумму авансом²⁶¹. Полученных средств должно было хватить по крайней мере на несколько месяцев.

Саутволд изрядно надоел нашему герою. Его крайне тяготили скука провинциальной жизни, общение с родителями, которые замкнулись в собственном крохотном мирке с его мелочными заботами. Чувство одиночества, оторванности от полноценной жизни, от того, что могло дать новую пищу для размышлений и творчества, усилилось с отъездом из городка Бренды Солкелд. И Эрик Блэр решил переехать в столицу, как он полагал, на постоянное жительство. Он собирался жить в Лондоне скромно, но уже не скитаться по трущобам, о чем проинформировал Бренду: «Когда я сказал, что собираюсь жить в заброшенной части Лондона, я не имел в виду, что буду жить в простом ночлежном доме или где-то вроде этого. Я только имел в виду, что не хотел бы жить в престижном квартале, потому что от них меня тошнит и, кроме того, они дороже»²⁶².

Однако оказалось, что его гонораров недостаточно даже для скромного существования. После непродолжительных мытарств в октябре 1934 года Блэру удалось по протекции его парижской тети Нелли Лимузин устроиться кем-то вроде управляющего и продавца книжного магазина «Уголок любителя книги», в Хампстеде, на улице Понд, почти на границе Кэмден-тауна – более аристократического лондонского района.

Двадцатого октября 1934 года Эрик перебрался на новое место жительства: вдалельцы книжного магазина супруги Уэстроп выделили ему в том же здании, на втором этаже, небольшую комнату, вполне достаточную для сносного существования и творчества. По утрам он открывал магазин, но работал обычно только во второй половине дня, имея возможность с утра сидеть за письменным столом.

Несмотря на обычно свойственный ему пессимизм, Блэр считал, что ему очень повезло. Миссис Уэстроп, которая фактически распоряжалась хозяйственными и финансовыми делами «Уголка любителя книги», оказалась женщиной приветливой и доброй. Показав Эрику комнату, она спросила, нуждается ли ее постоялец в чем-то дополнительном. Он ответил: «Более всего мне необходима свобода». По-своему проинтерпретировав его слова, миссис Уэстроп задала новый вопрос: «Вы хотите, чтобы женщины находились здесь всю ночь?» Эрик ответил энергичным отрицанием, на что последовала реплика: «Я только хотела сказать, что мне всё равно, будете вы этим заниматься или нет»²⁶³.

Действительно, супруги Уэстроп на протяжении всего времени работы Блэра в их магазине вели себя с ним не как хозяева с наемным работником, а как старшие, умудренные члены семьи: слегка покровительственно, но вполне по-дружески. Эрик был доволен и своим напарником – 25-летним выходцем из Швеции Йоном Кимче, начинающим журналистом и историком, связанным с социалистическими организациями. (Позже он стал известным автором, опубликовал многочисленные книги по истории создания государства Израиль, о взаимоотношениях между Израилем и арабскими странами.). Впоследствии оба не раз вспоминали свое плодотворное общение. Кимче писал через много лет, что Блэр, «слегка неуклюжей фигурой», напоминавший генерала Шарля де Голля²⁶⁴, никогда не сидел, а стоял посреди магазина и что ему была неприятна сама идея продажи чего-либо.

К тому времени, когда Кимче познакомился с Блэром, тот уже несколько привык к своему новому имени. Он даже представился «Джордж Оруэлл», хотя вскоре Кимче с удивлением услышал, что люди называют его напарника совсем иначе. На Кимче произвело впечатление, что всякий раз, когда в разговорах затрагивались вопросы религии, Эрик занимал непримиримую позицию по отношению к католической церкви, считая ее чуть ли не источником всех зол²⁶⁵.

«Уголок любителя книги» продавал в основном букинистическую литературу, хотя были в нем небольшие отделы новейших изданий и различных предметов, в той или иной степени связанных с книжным делом (календарей, филателистической продукции, пишущих машинок и пр.). Кроме того, при магазине была небольшая библиотека, в которой читатели могли на определенный срок брать книги за незначительную плату. Литература в магазине была на любой вкус: от серьезнейших философских произведений до дешевых любовных романов и детективов.

У самого Блэра с его скептическим складом ума работа продавцом очень скоро перестала вызывать позитивные эмоции. В ноябре 1936 года он опубликовал очерк «Воспоминания о книжном магазине»²⁶⁶, в котором утверждал, что, продавая книги, можно потерять любовь к ним. Продавец должен лгать, чтобы сбыть хотя бы часть книжного товара. Более того, тома надо было постоянно очищать от пыли и таскать туда-сюда… Но магазин располагался в таком месте, что его посещали люди самого различного общественного и материального положения, «от баронетов до автобусных кондукторов». Район являлся местом обитания многих знаменитостей, левых литераторов и интеллектуалов, иммигрантов из большевистской России и нацистской Германии. Здесь жили Томас Элиот, Олдос Хаксли, Джон Бойнтон Пристли, Герберт Уэллс, лейбористские политики Джеймс Рамсей Макдональд, Эньюрин Бивен, супруги Беатриса и Сидней Вебб, а также видный лейбористский журналист Генри Брэйлсфорд, интересовавшийся Индией. Так что у Хампстеда был какой-то особый дух, способствовавший творческой атмосфере.

Тем не менее Блэра поражало, как мало было настоящих любителей книги: «В нашем магазине были очень интересные фонды, но едва ли десять процентов наших покупателей отличали хорошую книгу от плохой. Снобы, гоняющиеся за давними первыми изданиями, попадались гораздо чаще, чем подлинные любители литературы; много было восточных студентов, приценивавшихся к дешевым хрестоматиям, но больше всего – растерянных женщин, ищущих подарок ко дню рождения племянников»²⁶⁷. Еще большее недоумение вызывали дамы средних лет и старше, которые очень хорошо помнили цвет обложки книги, которую они намеревались купить, но понятия не имели ни об авторе, ни о названии.

Прежде он наивно полагал, что покупателями книжного магазина должны быть люди образованные или по крайней мере стремящиеся к приобретению знаний. На самом деле таковые попадались крайне редко. Его раздражали даже филателисты: «Собиратели марок – это странное, молчаливое племя всех возрастов, но только мужского пола; очевидно, женщины не видят особой прелести в заполнении альбомов клейкими кусочками разноцветной бумаги»²⁶⁸. Но так или иначе, эта работа позволила писателю лучше изучить человеческие типы, возненавидеть мещанские вкусы и привычки, инстинкт толпы, легко могущей стать питательным бульоном тоталитарной идеологии и практики, сущность которых всё больше его интересовала.

В то же время писатель Оруэлл, работая в книжном магазине, на практике знакомился с особенностями книжного рынка. Другой вопрос, приятны ли ему были вкусы читателей; но он вынужден был постоянно помнить, что книжное дело – это коммерческое предприятие, которому, как и другим направлениям бизнеса, свойственны рыночные основы, конкуренция, взаимозависимость производителя, продавца и покупателя. В творчестве Оруэлл оставался верным собственным принципам, не становился на путь создания литературы, угодной массовому читателю. Но по крайней мере он всё лучше понимал, что его ожидает после завершения очередного произведения.

Оруэлл фиксировал в памяти многочисленные типы книжных потребителей, и это явно обогащало его копилку образов. В «Воспоминаниях книготорговца» он с оттенком удивления писал, что наибольшее число посетителей библиотечки при магазине составляли любители детективов, поглощавшие их, как «массу сосисок». Особенно ему запомнился некий джентльмен, видимо, пенсионер, который еженедельно читал по меньшей мере четыре или пять детективных романов, причем никогда не брал одну и ту же книгу повторно. «Очевидно, весь этот огромный поток мусора (страницы, прочитанные за год, могли бы, по моим подсчетам, покрыть почти три четверти акра) навсегда сохранился в его памяти. Он не обращал внимания ни на названия, ни на имена авторов, но достаточно было ему взглянуть на книгу, чтобы он мог сказать, что “она уже была у него”»²⁶⁹.

Сам же Блэр, по его словам, перестал покупать книги. Впрочем, это было не совсем так. «Теперь я покупаю их по одной, – поправлялся он, – от случая к случаю, и это всегда книга, которую я хочу прочитать и не могу ни у кого занять. И я никогда не покупаю мусор[31]31
  В публикации на русском языке слово junk (мусор) ошибочно переведено как «статьи» (см.: Оруэлл Д. Сочинения: В 2 т. Пермь, 1992. Т. 2. Эссе, статьи, рецензии. С. 32).


[Закрыть]. Сладостный запах ветхой бумаги потерял для меня свое очарование. В моем сознании он слишком близко связан с параноидальными посетителями и мертвыми мухами»²⁷⁰

Он научился отличать букинистическую макулатуру от подлинных свидетельств эпохи, обладающих высокими художественными достоинствами. Через годы он признавался, что ему доставляло огромное удовольствие копаться в толстых переплетенных томах солидного «Мэнс мэгэзин» («Man’s Magazine» – «Мужской журнал»), основанного еще в 1731 году и первым использовавшего в своем названии французское слово «magazine», то есть откровенно признавшего, что на его страницах продаются новости, предметы эстетического наслаждения, развлечения и т. п. Блэр с особым интересом читал часто публиковавшиеся в этом журнале произведения великого поэта XVIII века, автора первого толкового словаря английского языка Сэмюэла Джонсона, Слова Джонсона «Патриотизм – последнее прибежище негодяя» были Оруэллу, непримиримому к любому лицемерию, весьма близки.

С неменьшим увлечением просматривал писатель журнал «Корнхилл мэгэзин»» (Корнхилл – улица в Лондоне, где находилось издательство), выходивший в XIX веке под редакцией знаменитого писателя Уильяма Теккерея.

Вначале с некоторой опаской, а затем с всё большим увлечением происходило знакомство с журналом «Странд», тоже названном по улице, где размещалась редакция. Издатели, начав выпускать журнал в 1891 году, объявили, что он задуман как чисто развлекательный. Но оказалось, что публиковавшиеся в нем романы Агаты Кристи, Джорджа Сименона, Редьярда Киплинга, не говоря уже об Артуре Конан Дойле, были подлинными шедеврами мировой литературы. «Величайшее очарование этих старых журналов – в их полном соответствии своему времени, – писал Оруэлл. – Вовлеченные в события дня, они рассказывают о политических модах и тенденциях, которые вряд ли будут упомянуты в исторических книгах»²⁷¹.

Совершенно случайно Эрик обратил внимание на тома журнала («Гёрлз оун пейпер» («Girl’s Own Paper»; название можно приблизительно перевести как «Журнал только для девушек»), издававшегося с 1880 года, полного удивительной смеси искренности и невежества. Там публиковались не только художественные произведения самого разного уровня, но и нравоучительные статьи, особенно на религиозные темы. Более того, одним из первых журнал ввел рубрики вопросов читателей и переписки с читателями, что очень забавляло писателя, поражающегося тому, как невинные вопросы и реплики юных читательниц порой опровергали самые основы христианского мировоззрения и какими беспомощными выглядели редакторы, пытавшиеся найти вразумительный ответ, например, на вопрос, можно ли отнести к первородному греху происхождение человечества, поскольку изначально в кровосмесительную связь вступали ближайшие родственники – непосредственные потомки Адама и Евы. На этом фоне вопрос, был ли у Адама пупок, можно было считать невинным.

В общем, контакты Блэра, связанные с работой в книжном магазине, давали ему обильную пищу для размышлений, материал для создания образов, построения сюжетных линий. Однако по-настоящему близких людей у него почти не было. Правда, именно в это время Эрик познакомился с молодой поэтессой Кэй Уэлтон, к тому же хозяйкой агентства, предоставлявшего секретарей для выполнения поручений.

Живя неподалеку от книжного магазина, Кэй частенько туда заходила. Она обратила на себя внимание Эрика тем, что, обладая хорошим художественным вкусом, покупала, в отличие от других посетителей, произведения высокого класса. Они разговорились, потом стали встречаться. Первое впечатление от нового знакомого было чисто прикладным: «Я увидела этого нового продавца и подумала, что он – большое приобретение для магазина, потому что такой высокий, что может добраться до всех полок, чего не мог сделать никто другой без помощи лестницы!»²⁷²

Они вели долгие разговоры о писателях, художественных новинках. Кэй удивило и обрадовало, что ее новый знакомый любит птиц и хорошо в них разбирается. На ночь Кэй часто оставалась в комнатке Эрика. Но и на этот раз разговоров о женитьбе не было. Девушка понимала, что Эрику нужна жена другого типа – самоотверженная, готовая отказаться от собственных планов, согласная быть верной помощницей, оставаясь в тени.

Чувства Кэй и Эрика друг к другу основывались в первую очередь не на интимной близости, а на совпадении художественных вкусов. Влюбленные договорились, что сохраняют полную свободу и, если кто-то из них встретит более подходящего партнера, расстанутся без осложнений. Кэй была уверенной в себе, открытой и откровенной. Она сразу же рассказала, что у нее было немало романов, но замуж она не вышла, так как боялась утратить независимость. Эрика она просила, чтобы тот сразу же предупредил ее, если встретит другую женщину. И действительно, когда на горизонте появилась «более подходящая» ему спутница, Кэй сдала свои позиции без малейшего сопротивления.

Пока же Эрик Блэр стремился как-то организовать свою повседневную жизнь, отказавшись от бродяжничества прежних лет, следя за пошатнувшимся здоровьем, выделяя достаточно времени для писательского труда. Он даже составил строгое расписание, которого, по-видимому, в течение какого-то времени придерживался. Это расписание он сообщил в письме Бренде Солкелд от 16 февраля 1935 года: «В 7 утра – поднимаюсь, одеваюсь и т. д., готовлю и ем завтрак. В 8.45 – спускаюсь вниз. Открываю магазин, примерно час нахожусь там, примерно до 9.45. Затем возвращаюсь домой, навожу порядок в комнате, зажигаю камин и пр. С 10.30 – до часу дня занимаюсь писательскими делами, в час дня готовлю и ем ланч, с 2.00 до 6.30 – я в магазине. Затем возвращаюсь домой, обедаю, мою посуду, потом иногда работаю примерно час»²⁷³.

Как видим, писательством Оруэлл занимался не очень долго – часа три в день. Но писал он быстро, вносил в черновик минимальные изменения. Правда, иногда он забрасывал начатые рукописи и затем использовал лишь отдельные фрагменты в других произведениях. Так было, например, с проектом создания поэтической истории английского народа. С азартом взявшись за эту работу, он очень скоро решил, что получается тривиально, что его знания недостаточны, да и сама тема находилась в стороне от основного направления устремлений автора. Он вновь и вновь убеждался, что сила его писательского дара не в поэзии и не в воспроизведении старины, а в романистике и публицистике на злобу дня.

Правда, некоторые стихи Оруэлла появлялись в журналах, в частности в «Адельфи», а одно даже вошло в антологию «Лучшие поэтические произведения 1934 года», которую опубликовало издательство Джонатана Кейпа. Впрочем, биограф Оруэлла М. Шелден оценил произведение «На разрушенной ферме вблизи граммофонной фабрики», написанное в стиле традиционной поэтики, незаслуженно строго, считая его «болезненно слабым»²⁷⁴. Тем не менее сам факт, что стихи Оруэлла публиковались в столь солидном журнале, свидетельствовал о серьезном к ним отношении редакции «Адельфи».

Произведение содержало мучительные размышления по поводу того, чтоˊ лучше – индустриальный прогресс или пасторальная сельская тишь, и завершалось неутешительным, хотя и банальным выводом, что и то и другое плохо:

 
Меж двух полярностей застрял,
И что я понимаю?
Как буридановский осел,
С чего начать, не знаю[32]32
  Перевод Л. Шустера.


[Закрыть]²⁷⁵.
 

Художественные размышления вокруг фикуса

Впечатления книготорговца отразились не только в воспоминаниях Оруэлла, но и в его романах. В иронической сцене романа «Да здравствует фикус!» первая глава посвящена череде типов покупателей, один за другим появляющихся в книжном магазине со своими причудами или требованиями, как правило, не имеющими никакого отношения к литературе. В результате возник некий собирательный образ читателя, к которому волей-неволей пришлось приспосабливаться книготорговцу. Малообразованная, но мечтательная конторская девица робко просит «хорошую, горячительную любовную историю». «Ну, – протянула она, теребя ворот халата, блестя доверчивыми, странно черневшими за линзами глазами. – Мне-то вообще нравится про безумную любовь. Такую, знаете, посовременней».

Поняв, с кем имеет дело, герой романа Гордон Комсток, подобно своему создателю работавший продавцом, ведет с покупательницей разговор, который, наверное, был подобен массе других внешне уважительных, а на самом деле издевательских диалогов самого автора в книжном магазине:

«– Посовременнее? Может быть, например, Барбару Бедворти? Читали вы ее “Почти невинна”?

– Ой нет, она всё “рассуждает”. Я это ну никак. Мне бы такое, знаете, чтоб современно: сексуальные проблемы, развод и всё такое.

– Современно, без “рассуждений”? – кивнул Гордон, как человек простецкий простому человеку.

Прикидывая, он скользил глазами по книжной кладке; романов о пылких грешных страстях насчитывалось сотни три, не меньше».

В основу сюжета отчасти биографического романа «Да здравствует фикус!», написанного в 1936 году, должны были лечь душевные переживания и раздумья молодого, не очень талантливого, но амбициозного поэта, вынужденного работать в книжном магазине. Тут и пригодились Оруэллу поэтические наброски, которые он время от времени включал в ткань повествования в качестве стихов главного героя.

На английском произведение называется «Keep the Aspidistra Flying» (букв. «Пусть аспидистра продолжает летать»). Когда через много лет роман переводился на русский язык, возникли трудности. Название должно было символизировать торжество мещанских привычек, отождествляемых Оруэллом с комнатными растениями, за которыми хозяева всячески ухаживают. Таким в представлении автора была аспидистра – требующее заботливого ухода растение семейства лилейных с прикорневыми вечнозелеными кожистыми листьями и мелкими цветочками на коротких цветоножках. Но в России аспидистру знали плохо, и переводчик В. Домитеева, не мудрствуя лукаво, заменила ее другим растением, в результате чего возникли варианты названий; сначала – «Да будет фикус!», а затем – «Да здравствует фикус!». (В разных культурах представление о фикусе различно. Китайцы, например, считают его весьма благородным растением, символом просветления, ибо, по легенде, сидя именно возле фикуса, Шакьямуни превратился в Будду. В российской же образованной среде фикус часто представляется символом мещанства.)

Гордон Комсток стремится пробиться через заслон литературной клики, которая, заслуженно или нет, всячески препятствует признанию его таланта. Подобно самому Оруэллу, его герой возмущается отсутствием у лондонских жителей самого разного социального положения и уровня образования подлинного интереса к духовной жизни, их сосредоточенностью на «материальном». Он негодует по поводу продажности, коррумпированности общества и находит утешение в мире духовной радости, где высшим наслаждением является высокое искусство. Его возлюбленная Розмари мечтает выйти за него замуж. Комстоку, однако, чужды мысли о браке, многолетней совместной жизни, потомстве, устройстве семейного гнезда.

Автор почти беспощаден к своему герою, происходящему из семьи, для которой характерны вялость, обшарпанность, невзрачность: «Все Комстоки, казалось, были обречены запуганно таиться по своим норкам. Абсолютное неумение как-либо действовать, ни грана храбрости куда-либо пробиться, хотя бы в автобус. Все, разумеется, безнадежные дурни насчет денег». Приглушенный сатирический характер (ибо автор не лишен чувства сострадания к главному персонажу) носят описания неадекватности оценки собственных способностей, нерешительности, которую не в состоянии скрыть искусственная поза, а временами грубость, боязни всех, от кого он находится или даже может оказаться в зависимости, включая хозяйку квартиры.

Последняя внезапно оказывается неким символом всего того, что ненавидит и чего боится Гордон. Он тщательно скрывает от нее, что осмеливается пить чай в своей комнате (согласно договору аренды это строжайше запрещено), и прячет «улики» с повадками заправского мошенника.

Нерешительность, если не сказать ничтожность, Гордона проявляется и в том, что он оказывается неспособным присоединиться к какому-либо левому политическому движению. Впрочем, в этом вопросе автор явно оправдывает раздражение героя по поводу всех социалистических течений, его отречение от «греха юности», когда он участвовал в выпуске подпольной газеты «Большевик», восхвалявшей социализм и свободную любовь.

Некоторые рецензенты воспринимали книгу как исповедь писателя. На самом деле лишь общая направленность изложения напоминала коллизии автора, в основном внешние, связанные с работой в книжном магазине. В то же время высказывания Гордона были эффективным инструментом полемики Оруэлла²⁷⁶. Писатель занимал двойственную позицию по отношению к обществу «материального благополучия»: в принципе осуждал «несправедливое» распределение благ, но в то же время дал своему герою возможность пользоваться покровительством миллионера Рейвелстона. Негодующие ремарки Комстока по поводу «лондонского материализма» направлены не против существующей социально-экономической системы, а против ее порождения – примитивной массовой культуры. Более того, в его суждениях проскальзывают нотки зависти. Именно в таком духе он говорит о «старых отелях, которые торчат на всех дорогах и заполнены брокерами, вывозящими своих проституток на воздух в воскресные дни». В то же время Гордон теперь решительно отвергает социализм, представляя его себе явно гротескно, в духе сатирического романа Хаксли «О дивный новый мир»: «Четыре часа в день на образцовом производстве, затягивая болт номер 6003. Брикеты полуфабрикатов на коммунальной кухне и коллективные экскурсии от дома, где проживал Маркс, до дома, где проживал Ленин, или обратно. Клиники абортов на всех углах. И всё отлично по всем пунктам! Но не хочется».

Такого рода противоречивые мысли характерны для всей книги. В ней передано острое чувство неблагополучия, временами даже отчаяния, которое переполняет жизнь лондонца из образованного, но нищего круга. Деньги волей-неволей овладевают мыслями Гордона всякий раз, когда наступает поворотный жизненный момент. Даже когда его любимая девушка была готова впервые отдаться ему, всё сорвалось, потому что герой романа не позаботился о противозачаточных средствах. В отчаянии у Гордона рождается стихотворение:

 
Все мы Бога Денег блудные дети,
От него ожидаем тепла и крова.
Согревая нас, он смиряет ветер.
Подает, а затем отнимает снова.
Он следит, не смыкает тяжелые вежды,
Наши тайны видит, надежды, мысли.
Подбирает слова нам, кроит одежду,
И наш путь земной он легко расчислит[33]33
  Перевод В. Домитеевой.


[Закрыть].
 

Финал романа счастливый, но только с точки зрения мещанской этики, столь ненавистной и автору, и его герою. На протяжении всей книги последний вел безнадежную борьбу против комнатного цветка – символа мещанского уюта: «Удивительно хилый уродец в глазурованном горшке топырил всего семь листиков, явно бессильный вытолкнуть еще хоть один. У Гордона давно шла с ним тайная беспощадная война. Он всячески пытался извести его, лишая полива, гася у ствола окурки и даже подсыпая в землю соль. Тщетно! Пакость фактически бессмертна. Что ни делай, вроде хиреет, вянет, но живет… Фикус – это самая суть!» В результате Гордон Комсток отказывается от прежних духовных ценностей.

Автор отнюдь не осуждает героя. Он логически подводит его к нелегкой дилемме: согласиться на аборт любимой женщины либо смириться с ненавистными ему чертами мещанского быта, пойдя на разрушение собственной личности. В итоге «торжествует фикус», мещанский выбор оказывается во всех отношениях более приемлемым, чем гордые абстракции, стабильность и респектабельность среднего класса.

Чуть в стороне от главной сюжетной линии, но часто переплетаясь с нею, иногда выходя на первый план, оказывается образ симпатизирующего социализму милллионера Рейвелстона, над которым автор, оставаясь внешне сдержанным, по существу издевается. Не случайно он называет журнал, издаваемый Рейвелстоном, «Антихрист»: воинствующее безбожие наследника огромного состояния мирно соседствует с его роскошным, хотя и тщательно маскируемым образом жизни, снобистским презрением к окружающим. Вот что чувствует Комсток, попадая в «скромную» четырехкомнатную квартиру, в которой тот обитал в гордом одиночестве:

«Что-то в атмосфере этой квартиры заставляло почувствовать себя неопрятным мелким клерком – без видимых признаков, но всеми порами ощущался высший социальный разряд; относительно уравнивали лишь мостовые или пабы. Самого Рейвелстона подобный эффект его скромной четырехкомнатной квартирки крайне бы удивил. Полагая житье на задворках Риджент-парка вариацией обитания в трущобах, он выбрал свой пролетарский приют именно так, как сноб ради адреса на почтовой бумаге предпочитает каморку в престижном Мэйфере. Очередная попытка сбежать от своего класса и сделаться почетным членом рабочего клуба. Попытка, естественно, провальная, ибо богачу никогда не притвориться бедняком; деньги, как труп, обязательно всплывают».

Так что в антиномии «деньги и социализм», по мнению Оруэлла и к его сожалению, первые пока еще неизбежно побеждали. Деньги победили и самого героя романа. Пока же Рейвелстон всерьез уговаривает Гордона почитать Маркса: «Вы бы увидели тогда наше грустное время как стадию. Ситуация непременно изменится». Собеседнику, однако, не до социализма: «Деньги поганые, обязательно завоняют! Нельзя о них, когда говоришь с человеком более состоятельным. Если уж только как о некой отвлеченной категории, но о таких, которых много в чужом кармане и нет в твоем, – нельзя! И всё-таки сюжет этот магнитом притягивал Гордона».

Каковы действительные представления людей круга Рейвелстона о социализме, можно представить себе по реплике его любовницы: «Я знаю, ты, конечно, социалист. И я, мы все теперь социалисты, но я не понимаю, для чего раздавать даром деньги и дружить с низшими классами. На мой взгляд, можно быть социалистом, но время проводить в приятном обществе».

Образ социалиста-миллионера обидел приятеля Оруэлла, богатого редактора журнала «Адельфи» Ричарда Риза, решившего, что стал прототипом Рейвелстона. Через много лет, в 1963 году, знакомый Риза в адресованном ему письме вспоминал: «Как больно кольнул Вас написанный им Ваш “портрет”»²⁷⁷. Вряд ли Оруэлл действительно видел в своем персонаже кого-то похожего на Риза. Скорее всего, некоторые его черты были невольно запечатлены в книге. Сам же Риз обиду долго не хранил, и их дружба продолжалась до последних дней жизни писателя.

Книга «Да здравствует фикус!» не очень популярна в постсоветской России, однако высказывания читателей оказались столь же характерными, как и мнения относительно знаменитых произведений «Скотный двор» и «1984». В обществе, еще не выбравшемся из пут первоначального капиталистического накопления, тем более повторного, начавшегося после крутой ликвидации обанкротившегося социалистического эксперимента, зрела тяга не к возвращению социализма, а к «капитализму с человеческим лицом». Вот два читательских мнения:

«Как вы понимаете, от протеста нашего героя мир не перевернулся. Он вообще этого не заметил. И в конце концов, наш герой сдался: устроился на работу, снял квартиру, въехал туда с любимой женщиной. И даже захотел заиметь фикус на подоконнике. Его место здесь, у окна гостиной, чтобы все люди из дома напротив любовались, уверенно говорит Гордон вяло сопротивляющейся этому Розмари. Ликуй, Фикус, ты победил!»

«Крестовый поход против общества, где властвуют деньги, закончился с полным удовлетворением от проигрыша. Ненавязчивая пародия на высокие идеалы. Гордон, кажется, был куда больше закабален мещанским благополучием и деньгами, чем все мы. Он так яростно отрицал всё это, что не мог думать ни о чем другом. По сути, случилось именно то, против чего он боролся, – рутина и деньги (так как он ни о чем другом не думал) сгубили все его творческие начинания».

Но столь ли ужасен мир, в котором господствует спокойная рутина, люди живут зажиточно и ведут счет деньгам? У Оруэлла нет определенного ответа. Всё зависит от времени, от конкретных ситуаций. В статье «Почему я пишу» он признавал, что в мирный век, скорее всего, был бы далек от политики, а в стихотворении 1935 года выразил свои чувства так:

 
Когда бы жил назад лет двести,
В попы б подался честь по чести
И воспевал бы жизнь в раю,
Растил каштан, любовь мою.
Но, к сожаленью, в наше время
Не суждено мне в рай попасть.
На мне грехи висят, как бремя:
Свои усы попу не в масть[34]34
  Перевод Л. Шустера.


[Закрыть]²⁷⁸.
 

Ко времени, когда Оруэлл завершал работу над «Фикусом», его репутация в издательском мире, по крайней мере в издательстве Голланца, была очень прочной. В начале октября 1935 года Оруэлл писал Муру: «Я получил письмо от Голланца, который торопит меня с романом. Он говорит, что должен получить его до конца года, чтобы он вышел до конца февраля»²⁷⁹. Издатель был настолько уверен в качестве нового произведения, что собирался выпустить его в рекордный срок – провести всю редакционную, типографскую и корректорскую работу за два месяца.

Желание издателя соответствовало намерениям автора – он завершил роман к указанному сроку. Однако публикация двух романов, привлекших внимание читателей и критики (особенно это касалось книги о Бирме), не обогатила Оруэлла. Тиражи не были значительными, гонорары оставались умеренными. Но имя писателя стало известным. Появлялись новые знакомые в литературных кругах, и совершенно неожиданно восстанавливались старые связи. Среди тех, с кем возобновились контакты, а затем и дружеские отношения, был уже упоминавшийся нами Сирил Коннолли.

Сирил, ставший известным литературным критиком, всячески содействовал популяризации творчества своего школьного товарища. При его содействии было организовано публичное выступление Оруэлла в литературном обществе графства Эссекс. Лекция называлась «Признания того, кто был на дне» и по существу повторяла название его книги о скитаниях в парижских и лондонских трущобах. Оруэлл считал, что едет на встречу с небольшой группой пожилых людей, интересующихся проблемами нищеты, или местных левых политиканов. Но слушать его собрались почти 500 человек. Это было первое публичное выступление Оруэлла перед массовой аудиторией, и он проявил себя с самой лучшей стороны. В отчете местной прессы говорилось: «Господин Оруэлл… заявил, что многие люди склонны рассматривать обездоленного человека как жулика, которого необходимо как можно энергичнее разоблачать. Он не считает, что может быть сделано что-либо существенное, чтобы улучшить положение, до тех пор, пока люди не поймут, что обездоленные, вынужденные силой обстоятельств вести такую отвратительную жизнь, являются такими же людьми, как и все остальные»²⁸⁰.