Текст книги "Оруэлл"

«Как я стрелял в слона» и другие очерки

Не столько описанные в романе «Дни в Бирме», сколько подлинные бирманские дни продолжали оказывать влияние на мысли Оруэлла, на тематику, образность, основные логические линии его произведений. Наиболее острым материалом писателя об имперской политике стал очерк «Как я стрелял в слона» («Убийство слона»)²⁴², помещенный осенью 1936 года в журнале «Нью райтинг» («Новые публикации»), печатавшем начинающих авторов. Острота сюжета была такова, что другие издания напечатать его не решились, хотя Оруэлл лишь стремился быть максимально честным, прежде всего перед самим собой.

В очерке несравнимо более прямо, чем в «Днях в Бирме», говорилось о неднозначных чувствах, переполнявших душу автора: «Британское владычество в Индии представлялось мне незыблемой тиранией… подчинившей себе сломленные народы; и тем не менее я бы с величайшей радостью пырнул штыком какого-нибудь буддистского проповедника. Такие чувства естественно возникают как побочный продукт империализма; спросите любого английского чиновника в Индии, если сможете поймать его в неслужебное время»²⁴³.

Не страшась обвинений в оправдании колониализма и империализма, которые подчас обрушивались на Оруэлла из левых интеллектуальных кругов, писатель разъяснял, что бирманцы остаются людьми невежественными, они пока неспособны к подлинному самоуправлению, податливы к манипулированию не только со стороны колонизаторов, но и поставленных колонизаторами у власти немногочисленных местных управленцев. Предоставление бирманцам автономии в таких условиях было бы катастрофой, считал Оруэлл. Более того, в очерке «Как я стрелял в слона» у Оруэлла проскальзывает парадоксальная мысль, что сами бирманцы манипулируют своими хозяевами. Эти достаточно отвлеченные мысли Оруэлл переводил в совершенно конкретную плоскость подробным описанием отношения местной толпы к его охоте:

«Они следили за мной, как следили бы за иллюзионистом, готовившимся показать фокус. Они не любили меня, но сейчас, с магической винтовкой в руках, я был объектом, достойным наблюдения. Внезапно я осознал, что рано или поздно слона придется прикончить. От меня этого ждали, и я обязан был это сделать: я почти физически ощущал, как две тысячи воль неудержимо подталкивали меня вперед. Именно тогда, когда я стоял там с винтовкой в руках, мне впервые открылась вся обреченность и бессмысленность владычества белого человека на Востоке. Вот я, европеец, стою с винтовкой перед безоружной толпой туземцев, как будто бы главное действующее лицо спектакля, фактически же – смехотворная марионетка, дергающаяся по воле смуглолицых людей. Мне открылось тогда, что, становясь тираном, белый человек наносит смертельный удар по своей собственной свободе, превращается в претенциозную, насквозь фальшивую куклу, в некоего безликого сагиба – европейского господина. Ибо условие его владычества состоит в том, чтобы непрерывно производить впечатление на туземцев и своими действиями в любой критической ситуации оправдывать их ожидания. Постоянно скрытое маской лицо со временем неотвратимо срастается с нею. Я неизбежно должен был застрелить слона. Послав за винтовкой, я приговорил себя к этому. Сагиб обязан вести себя так, как подобает сагибу: он должен быть решительным, точно знать, чего хочет, действовать в соответствии со своей ролью. Проделать такой путь с винтовкой в руках во главе двухтысячной толпы и, ничего не предприняв, беспомощно заковылять прочь – нет, об этом не может быть и речи. Они станут смеяться. А вся моя жизнь, как и жизнь любого европейца на Востоке, – это борьба за то, чтобы не стать посмешищем… Среди европейцев мнения разделились. Люди в возрасте сочли мое поведение правильным, молодые говорили, что чертовски глупо стрелять в слона только потому, что тот убил кули – ведь слон куда ценнее любого чертового кули. Сам я был несказанно рад свершившемуся убийству кули – это означало с юридической точки зрения, что я действовал в рамках закона и имел все основания застрелить животное. Я часто задаюсь вопросом, понял ли кто-нибудь, что мною руководило единственное желание – не оказаться посмешищем»²⁴⁴.

На первый взгляд попутной, а по существу одной из основных в очерке была проблема толпы, которой легко манипулировать и которая в то же время манипулирует своими манипуляторами. Жажда зрелищ, как можно более кровавых – это один из признаков человеческой толпы, преимущественно малообразованной, но подчас включающей в себя высокоинтеллектуальных образованцев; толпы, которую можно склонить к любым деструктивным действиям. Эта проблема тщательно обдумывалась Оруэллом и получила ярчайшее выражение в его поздних антитоталитаристских произведениях.

В том же году Оруэлл выступил со статьей-некрологом «На смерть Киплинга», в которой продемонстрировал не столь непримиримую позицию по отношению к колониальным порядкам (именно порядкам, а не к самому факту существования колониализма). Скорее всего, смягченная оценка проистекала из любви и уважения к скончавшемуся великому мастеру слова, ибо в статье говорилось: «Империализм восьмидесятых и девяностых годов был сентиментальным, невежественным и опасным, но он не всегда заслуживал только ненависти… Можно было оставаться одновременно империалистом и джентльменом, и личное достоинство Киплинга находилось вне всякого сомнения»²⁴⁵.

Впрочем, колебания в оценке такого действительно глубоко противоречивого явления, как британский колониализм, продолжались и в следующие годы. От частностей Оруэлл переходил к общей весьма острой оценке: «Когда вы видите, как люди живут, и более того, как легко они умирают, всегда трудно поверить, что вы находитесь среди человеческих существ. Все колониальные империи в действительности основаны на этом факте»²⁴⁶. Оруэлл завершал свой вывод выражением слабой надежды, что белые колонисты когда-нибудь задумаются о том, смогут ли они долго обманывать этих людей.

Возвращаясь к сложнейшему клубку проблем сохранения или ликвидации колониализма в статье «Не считая негров», написанной за два месяца до начала Второй мировой войны, Оруэлл обращал стрелы своей критики не столько против консервативных защитников имперских порядков, сколько против лейбористских деятелей, выступавших за безоговорочное предоставление независимости народам стран Азии и Африки. Он обвинял их в лицемерии: «Большинство политиков и публицистов левого крыла – это люди, которые зарабатывают себе на жизнь, требуя того, к чему они в действительности не стремятся. Они – отчаянные революционеры, пока всё идет хорошо, но любая подлинная чрезвычайная ситуация сразу же показывает, что они мошенничают»²⁴⁷.

Самую жесткую критику он направлял в центр, на себя, а затем уже она расходилась волнами, охватывая остальных обитателей земного шара. И чем ближе к центру, тем жестче была эта критика, причем распространялась она и на общественные группы, и на конкретных людей.

Он попробовал свои силы в документально-биографическом жанре, предложив американскому издательству «Харпер энд бразерс» написать книгу о Марке Твене. Издательство холодно отнеслось к этому предложению, сочтя, по-видимому, что заказывать книгу о Твене следует американцу²⁴⁸. Через несколько лет Оруэлл компенсировал так и не осуществленный проект великолепным эссе о Диккенсе, сочетавшим биографию с критическим анализом произведений²⁴⁹.

Редакция журнала «Адельфи» предложила Оруэллу написать рецензию на труд известного американского историка и социолога Луиса Мамфорда о писателе XIX века Германе Мелвилле, прожившем яркую жизнь, полную приключений: служба юнгой на пакетботе, странствия, пребывание в плену у туземцев в районе Маркизских островов, освобождение американскими военными моряками… Мелвилл создал массу приключенческих романов и романов-раздумий с уходом в экзотику и мистику, которыми зачитывалась публика.

Всемирную славу в самом конце жизни ему принес роман «Моби Дик, или Белый кит» (1851), провозглашавший иррационализм основой всего сущего: в мрачной действительности господствует белый кит, которого никто никогда не видел, но который постоянно чем-то обнаруживает свое присутствие, властвует над всем и всеми и поистине вездесущ; неизвестно, кто он – бог или дьявол.

Отталкиваясь от книги Мамфорда, Оруэлл создал очерк о самом Мелвилле. Его эссе было проникнуто симпатией к американскому писателю, сочувствием к его судьбе и в то же время содержало объективную оценку его творческой эволюции, неразрывно связанной с особенностями жизненного пути: «Перед нами гениальный, непрерывно работающий человек, живший среди людей, для которых он был не кем иным, как утомительным, непонятным неудачником. Мы видим, как бедность, которая ему угрожала, даже когда он писал “Моби Дика”, оказывала на него в течение почти сорока лет ужасное воздействие, приведя к крайнему одиночеству и ожесточению, почти полностью искалечив его талант».

Оруэлл, однако, вспоминал, что о художественном творчестве невозможно судить упрощенно, непосредственно связывая его с материальным положением автора. Такая критика «очень хороша, когда направлена на человека, но это – опасный метод оценки произведения искусства. Если его применять последовательно, может исчезнуть само искусство»²⁵⁰.

Первая же рецензия Оруэлла, опубликованная в мартовско-майском номере «Адельфи» 1930 года, показала литературной общественности, что молодой автор обладает недюжинными способностями не только социального публициста, но и трезвого, требовательного и в то же время тонкого аналитика художественного творчества. Вслед за этим его рецензии и критические обзоры стали публиковаться регулярно. Большой интерес вызвала рецензия Оруэлла на роман Джона Пристли «Улица Ангела», появившаяся в октябрьском номере «Адельфи». Автор не просто на равных вел диалог с маститым романистом, чье новое произведение сразу же стало популярным, но и довольно остро его критиковал. Рецензия была подписана «Эрик Блэр», и Пристли понятия не имел, что Блэр и Оруэлл – одно и то же лицо.

В «Улице Ангела» автор стремился проанализировать психологию успеха, которой в условиях экономического процветания 1920-х годов была одержима британская молодежь. Идеалы и любовь исчезали, господствовала погоня за наживой, от дружбы было легко отказаться как от наивной фантазии. Лишь к финалу романа его герои начинали постепенно понимать, что им пришлось заплатить за успех слишком высокую цену.

Оруэлл не разделил всеобщих восторгов по поводу нового романа Пристли и в слегка прикрытой форме высмеял сравнения его с произведениями Диккенса: «Работа господина Пристли написана слишком легко и недостаточно проработана для того, чтобы стать хорошим художественным произведением»²⁵¹. Короче, своей рецензией Оруэлл напал на писателя, ставшего уже столпом британской литературы.

Пристли, надо сказать, не пытался ответить на критику, скорее всего не обратив внимания на рецензию Эрика Блэра или сочтя ее неким раздражителем в хоре похвал. Что касается Оруэлла, то он на протяжении следующих лет относился к Пристли если не враждебно, то во всяком случае весьма сдержанно, считая его приспособленцем, коммунистическим попутчиком и даже советским агентом²⁵².

Роман «Дочь священника»

Работа в захолустных частных школах, да и посещения местной церкви дали определенный дополнительный жизненный опыт. В новом романе «Дочь священника», написанном в 1935 году, были яркие сатирические страницы, посвященные «образовательному бизнесу» и быту провинциального священнослужителя. Художественная ткань романа теснейшим образом переплеталась с публицистикой, основанной в значительной степени на собственном жизненном опыте английского учителя: «В Англии, кстати, невероятное количество разнообразных частных школ. Второго сорта, третьего, четвертого… по дюжине, по паре дюжин в каждом лондонском пригороде, в каждом провинциальном городке. Общее число всегда приблизительно тысяч десять, из них под официальным контролем менее тысячи. Некоторые школы получше, есть и такие, которые успешно конкурируют с вечным соперником, школой муниципальной, но в основании всех общее зло: цель их – получить деньги. За исключением легальности школьного заведения, организуют его зачастую с тем же самым финансовым расчетом, который стимулирует создание нового публичного дома или подпольной букмекерской конторы. Какой-нибудь мелкий делец (владеют школами обычно люди, от педагогики крайне далекие) однажды утром говорит жене: “Слышь, Эмма, у меня идея! Что скажешь, если школу завести? Денег она полно дает, а потеть, как при лавке или пабе, там не с чего. И потом, дерготни ведь никакой, законно, и всех дел: плати аренду, наставь скамеек да к стене черную доску. Шику подпустим, наймем по дешевке безработного парня с этого Оксфорда-Кембриджа, нацепим ему мантию, колпак ихний квадратный с кисточкой. Не клюнут, что ль, родители-то, а? Место б нам только подобрать, где бы поменьше умников, что тоже на этих школьных играх греются”.

И вот делец, найдя местечко в квартале жителей среднего, весьма среднего класса (слишком бедных, [чтобы] оплачивать школу приличную, и слишком чванных согласиться на школу муниципальную), свое учебно-доходное дело “заводит”. Постепенно, ухватками расторопного лавочника набирает клиентуру и, если ловок и обходителен, а конкурентов по соседству сравнительно немного, делает свои несколько сотен в год»[27]27
  Перевод В. Домитеевой.


[Закрыть].

Довольно смелым шагом было сделать главным персонажем романа женщину, поскольку в женском обществе автор бывал нечасто и серьезных отношений с подругами у него всё еще не было, хотя имелись определенные впечатления, главным образом от общения с собственной матерью и ее знакомыми дамами. Во всяком случае, если Эрик и делился со знакомыми женщинами своими планами, их реакция, вкусы и размышления его особенно не волновали.

Дочь приходского священника крохотного местечка Дороти Хэйр первоначально предстает перед читателем послушной, заботлиой, но в то же время ни о чем серьезно не задумывающейся носительницей выработанной десятилетиями, если не веками, традиции. Она строжайше исполняет заветы скончавшейся матери и все указания отца, которого совершенно не интересуют внутренний мир дочери и ее жизненные устремления: является и экономкой, и бухгалтером, и посыльной, и еще кем угодно. Отец и все окружающие считают это естественным, необходимым, данным навечно. Так и тянется ее безрадостная, однообразная жизнь. В заостренной типизации образов первой части книги писатель Оруэлл опирался на наблюдения Эрика Блэра, главным образом из того времени, когда он жил в доме родителей в Саутволде: он встречал подобных людей и среди гостей своих родных, и в чайном магазине, которым владела его сестра Эврил, и на улицах.

Внезапно повседневная скучная жизнь Дороти изменяется самым решительным образом: вызванный грубыми приставаниями неприятного мужчины нервный срыв приводит к полной потери памяти. Она оказывается вначале в группе сборщиков хмеля (здесь пригодился собственный опыт Блэра), а затем в самом центре Лондона, где переживает всевозможные приключения.

Память в какой-то момент возвращается, но отец, с которым она встречается и желает восстановить отношения, не очень этому рад – ходили слухи, что дочь укатила с любовником. Все лондонские перипетии завершаются если не катастрофически, то во всяком случае безрадостно. Героиня начинает осознавать пошлость и пустоту былой религиозной рутины, но и светская жизнь оказывается не менее лицемерной, пошлой и отвратительной. Луч надежды появляется, когда Дороти доверяют заменить бездарную и ленивую учительницу в школе для девочек, и она пытается внести в преподавание новый дух, завоевывает доверие учениц. Но однажды, рассказывая о пьесе Шекспира «Макбет», Дороти осмеливается объяснить, что упоминаемое в тексте «чрево матери» (Макдуф был «из чрева матери ножом исторгнут») обозначает женский орган, связанный с рождением детей. Когда об этом становится известно родителям учениц, сыплются жалобы на безнравственную учительницу. Школе велено возвратиться к подготовке будущих хозяек и благопристойных дам, а не заниматься всякими «глупыми делами». (Эрик явно вспоминал здесь свой педагогический опыт.) Дороти покидает школу, бродяжничает и возвращается в жизнь, лишенную смысла. «Подумай о жизни, как она есть, об отвратительных подробностях жизни, подумай потом, что в ней нет смысла, нет значения, нет цели, кроме могилы», – говорит себе Дороти Хэйр, снова ставшая одинокой и беспомощной. Одна за другой следуют сцены из жизни лондонского дна, обличительные и вместе с тем карикатурные. В результате Дороти Хэйр возвращается к жизни бездумной, наполненной только повседневной, нудной, нескончаемой, бессмысленной работой.

Нет сомнения, что на создание романа Оруэлла вдохновила Бренда Солкелд, с которой так и не сложились любовные отношения, но сохранилась дружба. Правда, за исключением внешнего сходства Бренды и художественного персонажа, а также происхождения обеих из семьи церковнослужителя и работы в школе, у них не было ничего общего. Во всяком случае, Бренда позже решительно отрицала, что Эрик воспроизвел ее черты в романе, вспоминая, правда, что подчас он окликал ее так, как позже назвал свой роман²⁵³. Такое обращение засвидетельствовала и их переписка: Эрик шутя просил Бренду помолиться, чтобы тираж его «Дней в Бирме» составил не менее четырех тысяч экземпляров, высказывая надежду, что на молитвы дочери священника будет обращено особое внимание на небесах, по крайней мере в их протестантской секции²⁵⁴.

Можно полагать, что художественное вдохновение, которое порождала у писателя Бренда Солкелд, связано было с тем, что она бóльшую часть 1934 года провела в Саутволде (после перерыва она снова работала учительницей гимнастики в тамошней женской школе) и встречи с ней стали частыми. Эрик стремился, чтобы их отношения стали интимными; Бренда же, по ее словам, продолжала уклоняться от сближения. Эрик не был особенно настойчив (похоже, именно его сдержанность отталкивала женщин от вступления с ним в плотскую связь), но тон его писем, адресованных Бренде, был нежным[28]28
  Когда Бренда отправилась в очередной отпуск в Ирландию, Эрик писал ей: «Скорее возвращайся, дорогая моя. Может быть, ты можешь возвратиться до начала занятий?»


[Закрыть]. Эрик не скрывал, что ему было тоскливо без пышущей здоровьем и энергией гимнастки. Он жаловался ей на родителей, особенно отца, который в старости становился всё более нудным. Эрика раздражали любые мелочи. Однажды он собрался в кино на только что вышедший фильм «Джек Эхой» со знаменитым британским комическим актером Джеком Халбертом в главной роли. К сожалению, Эрик рассказал о намерении пойти в кинематограф отцу, а тот, на беду сына уже посмотревший фильм, подробно пересказал сюжет, особенно «батальные сцены» храброго морского волка с пиратами. Удовольствие от фильма, действительно хорошего, было потеряно.

Однажды Блэр отправился на прогулку по морскому берегу. Он не собирался купаться и не захватил с собой купального костюма (это было время, когда не только женщины, но и мужчины, раздеваясь на берегу, оставляли на себе избыточную одежду – до плавок и бикини было еще далеко). Погода и волны, однако, соблазнили его. Недолго думая Эрик воспользовался тем, что на берегу никого не было, разделся догола и бросился в воду. Но только он отплыл от берега, как появилась целая компания, которая расположилась у самой воды. Эрик вынужден был плавать чуть ли не час, пока, наконец, группа ни удалилась. Естественно, всеми этими неудачами (незначительными и банальными) Блэр поделился с Брендой²⁵⁵[29]29
  Любопытно, что эти эпизоды по «моральным соображениям» были удалены при публикации первого тома сборника статей и писем Оруэлла (см.: Shelden M. Op. cit. Р. 205).


[Закрыть], которая часто посещала дом Блэров, играла в бридж с его матерью, встречалась с его отцом в гольф-клубе, делилась секретами с его сестрой Эврил. Не раз она упрекала своего друга, что у него слишком мрачное настроение.

Оруэлл завершил работу над «Дочерью священника» в начале октября 1934 года и тотчас отправил рукопись Муру. Правда, будучи вполне искренним и перед своим литагентом, и перед самим собой, он выразил недовольство новым произведением: «Идея была хорошая, но боюсь, что получилось дерьмо, но это то, на что я сейчас способен»²⁵⁶. Еще жестче Оруэлл высказывался в письме Бренде: «Мой роман вместо того, чтобы двигаться вперед, движется назад с очень опасной скоростью»²⁵⁷.

Опасения, однако, оказались напрасными. Виктор Голланц охотно принял к публикации новое произведение, соответствующее его представлениям о задачах литературы; к тому же на этот раз не было опасности подвергнуться юридическим преследованиям – образы были вымышленными, а в художественных достоинствах романа он не сомневался. Книга вышла в свет в 1935 году.

Отклики в прессе были сдержанными. «Дочь священника» обычно считают если не самым слабым, то во всяком случае не лучшим романом Оруэлла. Один из критиков, Виктор Притчетт, признавая сатирическое мастерство Оруэлла, в то же время упрекал автора, что его характерный стиль часто переходит в «беззастенчивую грубость». Другие, отмечая «блестящие диалоги», указывали в то же время на недостатки сюжета, который «нельзя считать ни новым, ни убедительным»²⁵⁸. Однако отрицательные отзывы были связаны скорее не с действительными недостатками книги, а с сугубо критическим отношением самого писателя к собственному творчеству. Когда Оруэлл завершал работу над книгой, он прочитал привезенный в Великобританию контрабандой роман великого ирландского писателя Джеймса Джойса «Улисс», с которым ранее познакомился лишь в отрывках[30]30
  «Улисс» был опубликован во Франции в 1922 году, но его распространение в Великобритании было запрещено, так как роман сочли аморальным и вредным для молодого поколения в связи с откровенными сценами секса, проституции и натуралистическими подробностями. На родине писателя книга вышла только в 1939-м.


[Закрыть]. Многие считали это произведение лучшим романом ХХ века на английском языке.

«Улисс» потряс Эрика. Он прочитал роман второй раз. Возникшее вначале ощущение собственной бездарности теперь только усилилось. Эрик писал Бренде в сентябре 1934 года: «Когда я читаю такую книгу и затем возвращаюсь к моей собственной работе, у меня возникает чувство евнуха, который прошел специальный курс вокала и смог подделаться под бас или баритон, но, когда вы прислушиваетесь, вы улавливаете только прежний писк, такой же, как был всегда»²⁵⁹.

Нотки отчаяния звучали во многих его письмах. И нельзя не отдать должное искренности и самокритичности писателя. Но его оценки были несправедливы. Джойс – гениальный писатель, «Улисса» по праву считают вершиной его творчества. Но Оруэлл писал в совершенно иной манере. Можно было восторгаться Джойсом и его «Улиссом», но сравнивать его с собственными произведениями было бессмысленно, а пытаться подражать ирландцу значило напрасно тратить время, и Оруэлл довольно скоро это понял.

В «Дочери священника» порой ощущаются следы джойсовской манеры одновременной оценки героя и «изнутри», и «извне» – со стороны самого персонажа и с позиции автора. Но это не могло быть результатом влияния творчества Джойса, так как во время работы над романом Оруэлл еще не был детально знаком с «Улиссом». Речь может идти о совпадении отдельных элементов творческой манеры, что и отмечалось некоторыми критиками. Более того, сам Оруэлл вспоминал позже, что в женский образ романа он попытался вложить немало своих переживаний, мыслей и жизненного опыта. Особенно в главах, посвященных учительским дням Дороти Хэйр, немало рассуждений, навеянных собственными педагогическими переживаниями.

Иногда автор настолько увлекался изложением мыслей по поводу школьных дел, что создавалось впечатление, будто он пытался инкорпорировать в роман своего рода педагогический трактат. Уже после Второй мировой войны он признавался, что так и не смог преодолеть одну трудность: имея большой педагогический опыт и стремясь написать о нем, он не имел другого способа осуществить это желание иначе, как под видом романа. Принимая во внимание стремление Блэра к абсолютной честности и искренности, нежелание приукрашивать факты, его острый, часто весьма язвительный стиль, подчас было просто невозможно опубликовать его достоверные публицистические очерки. Они, по признанию самого автора, казались «слишком неправдивыми для печати»²⁶⁰ даже Голланцу, который «монополизировал» публикацию художественных произведений Оруэлла.