Текст книги "Новая царица гарема"

XX. В чертогах смерти

Прежде чем мы увидим, что потом случилось в эту ночь с Рецией и маленьким принцем, бросим еще один взгляд на мрачное, как ночь, кладбище в Скутари.

Прошло около получаса после того, как грек Лаццаро оставил кладбище, и могильщик вернулся в свой маленький сторожевой домик. Свеча в его спальне потухла. Могильная тишина и глубокий мрак покрыли могилы, камни и деревья; но вот в кустах близ стены что-то зашевелилось, ворота кладбища отворились – из них выплыли человеческие фигуры и длинной вереницей вступили на кладбище. Их было семь, и все похожи одна на другую. Когда они вышли на освещенное место, можно было рассмотреть их оборванные кафтаны. У каждого на голове зеленая арабская головная повязка, ниже ее, на полузакрытом лице каждого узкая золотая маска. Безмолвно, как сонм духов, прошли они между могилами и остановились у свежего холмика Черной Сирры. Духи ли это, призраки, полуночные существа которых носятся между кипарисами и, кажется, роются в земле. Глубокий мрак не позволил различить, что делали эти оборванные таинственные люди на могиле; через полчаса они снова длинной вереницей неслышно удалились с кладбища – последний из них затворил ворота в стене, и затем они исчезли в ночной темноте.

Вернемся теперь к Реции и маленькому принцу Саладину, которых Лаццаро передал глухонемому дервишу Тагиру в развалинах Кадри. Письменный приказ, предъявленный греком старому дервишу, оказался достаточным для того, чтобы указать последнему, что ему надо сделать.

Часть обширных руин, куда приведена была Реция с мальчиком, лежала на стороне, противоположной башне Мудрецов и залу Дервишей, и казалась совершенно изолированной от этих помещений. Развалины Кадри за несколько столетий, когда они еще не были развалинами, служили дворцом греческому императору, прежде чем турки овладели Константинополем, свергли с престола и умертвили греческих государей. Как Софийская мечеть, чудо Константинополя, которую мы позже будем осматривать, была прежде христианской церковью, славившейся сказочным великолепием, точно так же и бывший дворец, расположенный на самом краю рощи, перед Скутари, сделался местом магометанского богослужения, после того как выстрелы осаждавших Константинополь турок обратили его в беспорядочную груду развалин. От прежней роскоши не осталось и следа! Величественные колонны потрескались и разбились, стены местами были пробиты и обрушились, купола исчезли, мрамор рассыпался. Что пощадили турецкие ядра, то лишило великолепия дикое неистовство завоевателей, и в заключение всеразрушающая рука времени в течение веков довершила дело истребления, пока, наконец, с разрешения прежнего султана все руины не перешли во владение дервишей Кадри, могущественного монашеского общества на Востоке.

Между тем как та часть развалин, где находились залы и покои, в которых дервиши жили и совершали свои религиозные обряды и где помешалась башня Мудрецов, была большей частью разрушена, другая часть, которая, казалось, имела особое тайное назначение, более противостояла разрушению. Здесь стены высились к небесам, подобно дворцу, и там и сям были снабжены оконными просветами, местами заделанными решеткой. Открытые покои служили дервишам для того, чтобы в тесном кружке предаваться своим безумным молитвам, переходившим часто в исступление. Но ни один из них не входил в ту мрачную, обнесенную толстыми стенами часть прежнего величественного дворца, которая в продолжение многих лет скрывала бесчисленное множество ужасных тайн. Эту мрачную уединенную часть развалин называли чертогами Смерти, и посвященные знали ее назначение.

Ночью из маленьких решетчатых отверстий очень часто доносились тоскливые жалобные стоны жертв, предаваемых мучительной смерти, но никто не осмеливался поспешить к ним на помощь, никто не решался даже обнаружить, что он слышал эти ужасные звуки. Те несчастные, которые попадали в чертоги Смерти по какой-нибудь тайной причине, шли навстречу смерти и покидали этот мир в ту самую минуту, как вступали в эти ужасные места. Это был предел между жизнью и смертью, это был мост решения. Кто его переходил, тот погибал безвозвратно. Однако никто не знал, что происходило в обнесенных стенами покоях, никто не смел о том спрашивать, ни одни уста не смели упоминать об этом, непостижимая тайна окружала эту часть развалин Кадри – чертоги Смерти были непроницаемы для всех!

Одно уже имя говорило о многом, хотя чертогами Смерти называли эти страшные и мрачные места только потихоньку. Хотя сторож их, старый дервиш Тагир, не мог ничего сообщить об этих ужасах, однако все шептали друг другу по секрету, что в камерах, за стенами в десять футов толщиною, гнили трупы, лежали скелеты, у которых суставы рук и ног еще были в железных оковах, и томились люди, которые, исхудалые, как скелеты, годами выдерживали лишения и ужасы этой неволи. Среди немого безмолвия раздавались глухие звоны цепей и замирающие жалобные стоны, но ведь, кроме дервишей, никто не проходил в это отделение древних развалин. Никто, кроме посвященных, не смел входить туда, кто же вступал в это место, тот уже более не возвращался оттуда.

Это был тюремный замок ужасной религиозной злобы, место мрачного владычества и рабства, место, где фанатические ревнители ислама начинали и довершали свои преследования. Султаны являлись в башню Мудрецов и преклонялись перед защитниками веры. Полная власть сосредотачивалась в руках начальников Кадри, они пользовались действительной властью, между тем как в руках султана она была только кажущейся. Отсюда выходили могущественные приказы и решения, и имя божественного пророка должно было всегда придавать им неопровержимую силу и значение.

В данном случае, конечно, действовала эта таинственная сила. Султан Абдул-Азис не преклонялся перед шейх-уль-исламом и его приближенными; он, правда, оказывал ему должное уважение, но находился более под влиянием султанши Валиде, чем главы церкви, а султанша Валиде была предана более суеверию, чем вере. Тем не менее могущество шейх-уль-ислама и его приближенных было еще велико, так как султан не мог его ослабить и отнять у него. Бывали также случаи, что султан пользовался религиозным фанатизмом и могуществом шейх-уль-ислама для своих целей, так что если бы он сломил его могущество, то в подобных случаях навредил бы самому себе. Развалины Кадри были вне всякого контроля и вне всякой власти, и даже обвинения и доносы оставались без всяких последствий, так как они проходили через руки подчиненных шейх-уль-ислама. Они имели часто самые гибельные последствия для тех, кто на них отваживался. Наказание постигало их раньше, чем они его предчувствовали, приказы шейх-уль-ислама исполнялись с удивительной точностью и быстротой, и на всем лежала печать глубокой тайны.

Власть высоких служителей ислама обнаруживалась также и открыто. Они должны были решать вопросы собственности, произносить приговоры, определять наказания и наблюдать за их исполнением. Все они зависели от шейх-уль-ислама. Вся организация была устроена с удивительным искусством и умом. Целая сеть тайных нитей шла от шейх-уль-ислама, все они соединялись в его руках, он приводил их в движение, и от его произвола зависела судьба хаджей, мулл, законоучителей и верховных судей, кади и шейхов, софтов, имамов и ульмасов, которые действовали по всему обширному государству, на сторону которых, когда было нужно, становилась власть ревнителей веры.

Невидимые нити выходили из рук шейх-уль-ислама, а именно из зала Совета в башне Мудрецов. В ночь, когда Лаццаро передал Рецию и мальчика старому дервишу Тагиру, шейх-уль-исламом был сделан новый важный шаг, новая уловка – маленький принц находился в его власти, под его защитой, как он ловко выражался, и через обладание им он надеялся достигнуть больших выгод. Мансур-эфенди неусыпно заботился о расширении своего могущества. Он с радостью пожертвовал бы всем остальным для удовлетворения своего властолюбия. У него было одно только стремление, одна только цель: это усиление его власти! В душе этого строгого, скрытного человека зародилась только одна любовь – любовь к могуществу. Этому кумиру он жертвовал всем, перед ним одним он преклонялся, ему одному он был предан. И неужели такой характер, полный железной энергии и силы, как этот Мансур-эфенди, не должен был достигнуть своей цели!

Старый дервиш Тагир, этот молчаливый страж тех мрачных мест, которые назывались чертогами Смерти, не знал, кто ему был передан в эту ночь, он не спрашивал имен, он исполнял только свой долг. Глухонемой старик как будто был создан для этой смотрительской должности. Он не мог ничего открыть из того, что происходило при нем, и невыслушанными проходили мимо его ушей жалобы, проклятия или просьбы заключенных.

Тагир был человек без всякого чувства, без самостоятельной мысли и суждения – именно такой, рожденный для слепого повиновения, сторож был нужен шейх-уль-исламу.

Все вопросы и просьбы бедной Реции были оставлены без внимания. Старый дервиш, который провел большую часть своей жизни в этих мрачных местах и был совершенно отчужден от внешней жизни, который жил, как заключенный, в действительности совершенно уподоблялся животному и не обращал внимания на жесты обоих плачущих жертв. С фонарем в руке шел он рядом с ними через длинный, широкий, со сводами коридор, где там и сям находились заложенные камнями окна. Каменная стена состояла из красно-бурых кирпичей и от времени казалась совсем темной. Внизу коридор был выстлан плитами. Старый дервиш довел Рецию и мальчика до витой лестницы, имеющейся обыкновенно в башнях. Она была необыкновенно прочно сделана и противостояла разрушительному действию времени. Витая лестница вела в верхнее отделение чертогов Смерти.

Реция и Саладин должны были взбираться по ступенькам, Тагир освещал им дорогу. Оставив за собой шестьдесят высоких ступеней, они снова вступили в широкий, с неровными стенами коридор с остроконечным сводом. Тут, как бы из могилы, раздавались глухие жалобные стоны, тяжкие мольбы томившихся в заключении и перемежающиеся звоном цепей, доходившим до ушей исполненной ужаса Реции. Ребенком же в этом страшном месте овладел такой ужас, что Реция, исполненная сострадания, нежно сжала его в своих объятиях.

По сторонам высились массивные, толстые, старые деревянные двери безобразной высоты и ширины. От главного хода расходились мрачные длинные боковые ходы. Скудный свет фонаря, который нес старый дервиш, слабо освещал огромные покои этой части развалин. Наконец дервиш остановился у одной двери и вытащил связку ключей из-за пояса. Он отворил дверь и впустил Рецию и мальчика в просторное помещение со сводами, в котором постоянно было сыро, так как толстые стены не прогревались солнечными лучами.

В квадратной комнате находились жалкая постель, стул и стол. В одной из стен небольшое решетчатое окно, а в другой стене – полуотворенная дверь, которая вела во вторую – смежную – комнату. Здесь не было ничего, кроме соломенной постели и старого, изъеденного червями стола. В невыразимом отчаянии, ломая руки и потом снова сострадательно сжимая плачущего мальчика в своих объятиях, следовала она за глухонемым сторожем в эти ужасные покои. Никто не объяснял ей, куда она попала и что с нею должно случиться. Но ее привел грек, этого было достаточно, чтобы убедить ее в том, что с ней должно было произойти нечто ужасное. Все ее вопросы и просьбы остались невыслушанными. Некому было ее услышать и дать ей ответ. Погибла она, беспомощная, вместе с ребенком!

Старый дервиш, как мы сказали, ввел обоих заключенных в большое, наводящее ужас помещение – пустые комнаты древнего замка; затем он принес кружку воды, маисовый хлеб и несколько фиников, положил все это на стол и удалился со своим фонарем. Глубокий мрак окружил Рецию и мальчика, одна только звезда мерцала через решетчатое окно комнаты, как будто хотела принести утешение обоим несчастным заключенным. Реция глядела на нее и простирала к ней руки, между тем как из ее прекрасных глаз струились слезы.

– Око Аллаха, прекрасная блестящая звезда! – восклицала она дрожащим голосом. – Ты видишь скорбь и бедствие, которое постигло бедного маленького принца и меня! О, приведи сюда Сади, моего повелителя и супруга, чтобы он освободил нас; освети путь благородному человеку, с которым меня разлучило ужасное несчастье, чтобы он мог нас отыскать! Взгляни! Мое сердце, моя душа связаны с ним бесконечною любовью, и теперь я должна быть с ним в разлуке? Ты, ты вывело его, храброго защитника и избавителя, на мой путь, приведи же его и теперь ко мне, чтобы он освободил меня из рук моих врагов! Светлое око Аллаха, проникающее ко мне в темницу, блестящая многообещающая прелестная звезда, услышь мольбу Реции, сияй в пути моему Сади, приведи его сюда! Низкие, позорные речи Лаццаро, который старался очернить в моих глазах благородного человека, дорогого возлюбленного, не проникли в мою душу, я знаю, как Сади меня любит. Но он не знает, где я томлюсь и как я очутилась во власти моих врагов. О, если мой вопль долетел бы до его ушей, он, исполненный мужества и любви, поспешил бы ко мне, чтобы ввести меня в свой дом, но где он? Несчастье за несчастьем! Дом его отца сделался добычей пламени. Несчастье преследует его и меня и разлучает нас. Аллах, услышь мою мольбу, приведи его ко мне, дай мне снова увидеть его, дорогого возлюбленного, и тогда окончатся все печали.

– Реция, где мы? Мне страшно, здесь так темно!

– Успокойся, мое милое дитя. Я с тобою, осуши свои слезы! Всемогущий Аллах вскоре поможет нам, – утешала Реция трепещущего мальчика, хотя сама была исполнена неописуемого беспокойства и страха, но страх мальчика придал ей силы и мужества. Что было бы, если бы она теперь же изнемогла!

– Где мы теперь, Реция?

– Я сама этого не знаю, но я с тобой.

Мальчик припал к ней и положил голову к ней на колени. Он успокоился, слезы не текли более, вопли смолкли, он ведь был под защитой существа, которое любил с раннего детства. Реция заменила ему мать!

– Ты со мной, – тихо говорил он, – но подожди, пусть только вернется баба-Альманзор и дядя Мурад, тогда мы отомстим нашим врагам! О, баба-Альманзор умен и мудр, и все уважают его, а дядя Мурад могуч и богат! Когда они нам помогут, когда они только придут, тогда мы спасены. Твой Сади также придет с ними и поможет нам?

– Не знаю, мой милый мальчик!

– Ах, если бы он только пришел, он и баба-Альманзор… – продолжал Саладин, тут его уста смолкли, и утомленная событиями дня головка его склонилась, и сон осенил его своими легкими крылами.

Реция все еще бодрствовала. Ее душа не находила так скоро надежды и покоя, как душа ребенка, который верил в возвращение старого Альманзора, в помощь своего отца, принца Мурада, и в появление Сади. Его фантазия рисовала ему, что этим трем лицам, окруженным для него ореолом величия, стоило только показаться, чтобы одним ударом истребить всех врагов, и эти картины не покидали мальчика в его сновидениях. Не то было с Рецией. Исполненная томительного беспокойства, сидела она в мрачной тюрьме, куда засадил ее грек за то, что она отвергла его любовь и оттолкнула его от себя. Неужели он должен был восторжествовать? Неужели порок и несправедливость одержат верх? Ее сердце и все ее помыслы принадлежали благородному Сади, которого она пламенно любила, и неужели верность и добродетель должны были пострадать?

Она тихо и осторожно перенесла Саладина на жалкую постель в смежной комнате; слабого полусвета, пробивавшегося сквозь высокое окно с остроконечными сводами, было достаточно для нее, чтобы найти дорогу. Она положила спящего мальчика на солому и накрыла его старым одеялом. И вот маленький принц лежал на жалкой постели. Никто, кроме нее, не наблюдал за ним, и он спал так сладко, как будто на самой мягкой перине!

Реция сложила руки для молитвы. Издалека доносился сюда глухой звон цепей несчастных заключенных, ужасно звучали тяжелые стоны из соседних тюремных камер среди безмолвия ночи. Никто теперь не слышал их, жутко было одиночество среди этих страшных звуков – она была одна-одинешенька! Где она находилась? Фигура старого глухонемого сторожа произвела на нее тяжелое впечатление, и как бы смертельно она не была утомлена, все же она не решалась лечь на постель и предаться сну. Мучительные образы проносились в ее душе. Наконец ее охватил благодетельный сон; тихо, осторожно подкрался он к ней, нежным прикосновением сомкнул ее веки и с любовью отогнал от нее все заботы и мучения. Затем он заключил бедную Рецию в свои объятия и навеял на ее душу волшебные сновидения, в которых она отдыхала на груди возлюбленного Сади…

XXI. Летний праздник

Европейские посланники с наступлением летней жары оставили дела в Пере и отправились со своими семействами в Буюк-Дере, где большая часть из них имела летние резиденции. Буюк-Дере – одно из лучших мест на берегу Босфора, получившее свое название от большой долины, которая тянется в глубь страны на протяжении почти полутора миль от берега.

Селение Буюк-Дере состоит из нижней, лежащей у моря, половины, где живут богатые греки, армяне и некоторые турки, и из верхней, живописно расположенной на холмах, где находятся дворцы и прелестные сады посланников. Это один из красивейших уголков на всем берегу; свежий, прохладный морской ветерок смягчает здесь солнечный зной. Сюда убегают от удушливой жары и зловонной атмосферы улиц Константинополя владельцы этих великолепных дворцов, и в старых, тенистых, живописно и искусно распланированных садах находят места с невыразимо прелестными видами на сушу и воду.

В особенности хорошо бывает здесь в летние лунные вечера. Светлая, серебристая синева звездного неба смешивается тогда с глубокой лазурью Босфора, волны которого сверкают при луне, и на воде колышутся каики с греческими певцами и музыкантами. Тихий ветерок несет нежные звуки по воде до садов, где в беседках или темных рощах безмолвные слушатели наслаждаются волшебной красотой ночи Востока.

Английский посол, имевший здесь также в своем распоряжении дворец и великолепный парк, имел обыкновение каждый летний сезон устраивать летний праздник, на который он рассылал многочисленные приглашения всей знати турецкой столицы. В этом году также должен был состояться такой же праздник, и везде его ждали с радостью, так как он относился к самым приятным и прелестным развлечениям жаркого времени года.

В прежние годы знатные турецкие дамы принимали участие в этом празднике, конечно, скрыв лицо под покрывалом. Присутствие двора до сих пор обыкновенно ограничивалось только принцами. Сам султан никогда в нем не участвовал. В этом же году, должно быть, были важные политические причины, потому что султан принял лично для себя приглашение и обещал приехать. Между тем принцессы, через принцессу Рошану, дали при случае понять супруге посланника, что они также хотели бы когда-нибудь посетить летний праздник, и сейчас же были сделаны соответствующие этому желанию распоряжения.

В числе турецких офицеров, получивших приглашение на этот праздник, попал, к его величайшему удивлению, и Сади-бей, новый офицер башибузуков. Получив пригласительный билет, он с удивлением покачал головой. Как удостоился он такой необыкновенной чести, такого отличия, когда ему до сих пор не приходилось входить ни в малейшее соприкосновение с английским посольством? Он не делал визитов в тех кругах, не заводил знакомства ни с одним офицером или членом посольства. Ошибки никак не могло произойти, так как его имя и звание было отчетливо обозначены на билете. Что теперь было делать?

Сади отправился к товарищу своему Зора-бею, у которого он застал Гассана, адъютанта принца Юсуфа-Изеддина.

Друзья радушно поздоровались.

– Я пришел к тебе с вопросом, – начал Сади, обращаясь к Зора, – я не знаю, каким образом я удостоился чести быть приглашенным и что мне тут делать? – При этом он достал приглашение из кармана.

Зора-бей улыбнулся.

– Что там у тебя такое? – спросил он.

– Гм, довольно загадочная история, мой друг! – продолжал Сади. – Приглашение на летний праздник английского посланника.

– И ты также? – заметил Зора-бей со смехом.

– И ты? Что это значит? Чему вы так смеетесь? – спросил Сади обоих товарищей.

– Тому, что мы получили такие же приглашения, – отвечал Зора-бей и показал билет. – Сейчас только пришел ко мне Гассан с тем же вопросом, как и ты, и я был намерен предложить вам тот же вопрос!

– Значит, и ты тоже? – спросил удивленный Сади.

– Ну что же? – заметил Гассан.

– Очень просто, мы отправимся, – отвечал Зора-бей.

– Я думаю, что мы этим приглашением обязаны тебе, Гассан, или, скорее, твоему званию – адъютанта принца, – сказал Сади, – это мне кажется единственным объяснением.

– Нет, нет! Мне сдается, здесь нечто совсем другое! – воскликнул вдруг Гассан, погрозив, смеясь, своему товарищу Зора. – Помнишь ли ты еще прекрасную англичанку, которую ты видел недавно вечером?

– Какую англичанку? – спросил Зора.

– Что за дурную память имеет этот Зора относительно любовных похождений, – продолжал Гассан, – или, может, это одно только притворство?

– Но что же было с этой прекрасной англичанкой, о которой ты говоришь? – спросил Сади.

– Я тебе это сейчас расскажу, может быть, это напомнит Зора его любовное похождение, – отвечал Гассан, бросив таинственный взгляд на своего дипломатически улыбающегося товарища. – Мы возвращались последним пароходом из Тимирагана. На пароходе в числе иностранцев находилась поразительно красивая англичанка. При ней были лакей и горничная; она казалась знатного рода. Когда мы с другой стороны приблизились к пристани у моста, то заметили перед выходом, что дамой и ее служанкой овладело большое беспокойство, и скоро мы услышали, что в дороге у нее затерялась дорожная сумка с драгоценностями. Как светский кавалер, Зора-бей, сидевший вблизи прекрасной англичанки, счел долгом предложить свои услуги беспомощной иностранке, предварительно представившись ей. Она приняла это очень любезно, сказала, что приехала из Англии в гости к английскому посланнику и назвала себя мисс Сарой Страдфорд!

– Однако же у тебя хорошая память, Гассан, – сказал Зора.

– Офицерский мундир возбудил в ней доверие, – продолжал Гассан, – и она сообщила нам с улыбкой на устах, что у нее, должно быть, в дороге украли сумку. Хотя в сумке находились ценные вещи, однако, казалось, потеря эта не была особенно для нее чувствительна, но как только она вспомнила, что в сумке этой находились некоторые бумаги, она побледнела и, казалось, была сильно встревожена этой потерей. Я должен вам признаться, что я считаю эту мисс Страдфорд дипломатическим агентом, которая прислана сюда английскими министрами для секретных дел.

– Гассан вывел целый роман, – заметил Зора улыбаясь.

– Полно, пожалуйста, друг мой, хотя Гассан и может ошибаться, однако нередко глаз его очень верен, – отвечал Гассан.

– Ну, что же случилось дальше? – спросил Сади.

– Мисс Сара Страдфорд обратилась к Зора с просьбой помочь отыскать ей дорожную сумку, и он тотчас же отправился к капитану. В это время пароход уже подошел к берегу. Капитан приказал задержать пассажиров и произвести обыск всего судна. Это привело к желаемому результату. Сумка была найдена в углу одной каюты в целости, и прекрасная англичанка получила из рук Зора свою утерянную собственность, наделавшую столько беспокойства. Она поблагодарила его и позволила нам проводить ее с парохода. Напрасно искал слуга у пристани карету английского посланника, которая должна была отвезти ее в отель в Пере. Кареты не было! Из этого нового затруднения опять ее выручил Зора. Он предложил ей свою прелестную коляску, а мисс Страдфорд приняла эту рыцарскую услугу нашего светского товарища. Она дала кучеру несколько золотых монет. С тех пор мы ее уже более не видали!

– Когда же это было? – спросил Сади.

– Около восьми дней тому назад. Ты отправился тогда в Скутари, чтобы отыскать след твоей Реции.

– Англичанка знала только вас двоих, меня же – нет; приглашение должно иметь другое основание, – сказал Сади.

– Будь что будет! – воскликнул Зора-бей. – Мы же последуем приглашению! Представляться предварительно посольству в данном случае нет нужды; по моему мнению, здесь дело идет только о списке приглашений новых офицеров, и если бы все вздумали осаждать семейство посланника своими визитами, бедняга был бы достоин сожаления. Мы сегодня отдадим наши визитные карточки здесь, в городе, в здании посольства в Пере, этого достаточно, и это означает принятие приглашения.

Гассан и Сади согласились и сделали так, как им советовал Зора.

Наконец настал день, вечером и в ночь которого должен был состояться летний праздник в Буюк-Дере. Во дворце и парке были сделаны блестящие приготовления к принятию многочисленных гостей, и посланник приказал устроить все с величайшею пышностью, чего бы это ни стоило. Прохладные покои дворца были снабжены фонтанами с бьющими вверх струями ароматизированной воды. Эти покои предназначались для приема принцесс и принцев, если бы им вздумалось уединиться; в отдельных комнатах возле парка устроен был буфет; точно так же в разных местах парка находились открытые киоски и павильоны, где в золотых кружках и дорогих сосудах подавались всевозможные напитки и прохладительное, а на подносах лежали разнообразные лакомства. В самом парке все было приготовлено для того, чтобы сделать этот ночной пир по-восточному пышным.

На стенах дворца развевались флаги Англии и Турции, и в отдельных местах были с большим вкусом сделаны декорации из флагов с цветами всех европейских государств. Сам сад был убран одним французским садовником совершенно во вкусе знаменитого версальского сада. Огромные стены из подстриженной зелени, величественные бассейны с мраморными статуями и фонтанами, наполовину скрытые в тени деревьев, террасы с оранжереями, всегда прохладные благодаря высоким зеленым стенам, – все это здесь было выполнено в миниатюре, и так как здесь были поросшие травою места, обыкновенно называемые английским дерновым ковром, а с некоторых мест сада открывался восхитительный вид на Босфор, на живописный берег и на слегка волнуемую ветром воду, то в самом деле этот парк благодаря его местоположению можно было бы предпочесть версальскому, хотя по величине и роскоши он уступал последнему.

С наступлением вечера в ожидании начала праздника сад вдруг был залит морем разноцветных огней, что придавало ему волшебный вид. Огненные цветы, которые были так верны природе, что с наслаждением и удивлением заставляли останавливаться перед ними, окаймляли куртины; великолепные, отливающие всевозможными огнями триумфальные арки возвышались в аллеях; маленькие огоньки змейками вились вокруг старых столетних деревьев до самых вершин, блистая, как светляки или как миллиарды звезд; фонтаны выбрасывали отливающие всевозможными цветами огненные столбы воды, а беседки и киоски были украшены разноцветными фонарями.

Неотразимо было действие этого волшебного освещения, и когда султан в сопровождении великого визиря и остальных министров показался в саду, он был в таком восхищении от этого зрелища, что приказал провести себя по всему обширному парку, вторично смутил всех своим внезапным появлением и несколько часов пробыл на летнем празднике посланника. После того как посланник ввел султана, его видели потом в обществе одной дамы. Прекрасная англичанка имела сильное желание быть представленной султану, и Абдул-Азис, несколько времени разговаривавший благосклонно с супругой посланника, дал свое согласие на то, чтобы английская дама была ему представлена. Эта дама была поразительной красоты, хотя, вглядевшись в нее пристальнее, можно было заметить, что она уже не первой молодости. Мисс Сара Страдфорд обладала станом Юноны, при этом фигура ее была в высшей степени изящна. К тому же она умела одеваться с той изящной простотой, с какой умеет одеваться только настоящая аристократия. Ее платья и украшения были огромной цены, но в то же время не бросались в глаза. В поведении ее и манерах сквозило очарование, которым она отлично умела пользоваться, когда ей приходило в голову понравиться кому-нибудь.

В остальных частях обширного сада и у киосков толпились гости. Сверкали блестящие мундиры рядом с простыми черными фраками, сияли орденские звезды, шумели дорогие платья, а драгоценные камни соперничали блеском с разноцветными огнями.

Английские и турецкие офицеры прохаживались, оживленно разговаривая; дипломаты отделывались отрывочными общими фразами, не сообщая друг другу собственного мнения. Посланница и ее дочь встретили турецких принцесс и супругу великого визиря и заботились теперь о том, чтобы развлечь их и показать им парк. Атташе посольств, болтая, окружили буфет, потребовав себе охлажденного шампанского. Везде царило оживление, которое еще больше усилилось благодаря прелестному виду волшебно иллюминированного сада, наполненного ароматом цветов. Этот летний праздник не имел такого обременительно-строгого этикета, как зимние собрания в залах дворцов, здесь было свободнее, здесь можно было, не боясь быть замеченным, гулять по аллеям сада и болтать с кем угодно, слушая звуки музыки, и незаметно подойти к дамам и вступить с ними в разговор было настолько заманчиво, что делало эти летние праздники любимейшими и всегда с радостью встречаемыми увеселениями.

Турецкие дамы, быть может, более других чувствовали влечение к этим летним увеселениям, так как тут они могли сбросить с себя тяжесть устоев, которые в домашней жизни так тяготят турецких женщин. Хотя в настоящее время старый обычай, что девушки и женщины не могут показываться мужчинам и должны держаться совершенно в стороне, лишился своей строгости, и они должны только постоянно закрывать от взоров мужчин часть лица покрывалом, но все-таки в Турции нет такого свободного общения между мужчинами и женщинами, как у нас. Балы, подобные европейским, невозможны для турчанок. Эта строгая замкнутость – древний обычай, но он все еще строго соблюдается. Ныне турчанки, все шире знакомясь с обычаями Западной Европы, мечтают о такой же свободе, какую имеют европейские женщины, и поэтому пользуются всяким случаем, чтобы приобрести эту непривычную для них свободу; при этом у них есть важное преимущество – возможность являться под покрывалами, чем турчанки часто пользуются, чтобы остаться неузнанными, в то время как сами могут отлично разглядеть того, с кем говорят и с кем встречаются.

Два еще довольно молодых господина, в черных сюртуках, темно-красные чалмы на головах которых обнаруживали их турецкое происхождение, стояли, тихо разговаривая между собой, вблизи со вкусом отделанного золотыми украшениями и пестрыми висячими цветниками киоска; невдалеке били два фонтана, освещенные красным светом. В киоске подавали шербет, любимый прохладительный напиток в Турции, и оба собеседника только что отведали его.