Текст книги "Граф Монте-Веро"

XV. Любимец короля

Перед высокой серой стеной, которую украшали колонны с мраморными вазами, ходили двое часовых с ружьями на плече. Они встречались у широких распахнутых ворот, по сторонам которых стояли их будки, а затем снова расходились.

Эта старинная стена окружала прекрасный парк, где находился Солитюд, любимый замок короля. Каждое лето с наступлением жарких дней король с небольшой свитой отправлялся в этот восхитительный оазис, чтобы несколько недель прожить вдали от шумной столицы в тиши и уединении.

От широких ворот, по обеим сторонам которых стояли могучие каменные львы, вела прохладная и тенистая аллея. Она заканчивалась блестящей массой вода, посреди которой едва не до облаков бил мощный фонтан. Вода, ниспадая, разлеталась в блестящую пыль, в которой играла радуга.

Вокруг бассейна располагались обвитые густой зеленью беседки. Слева, скрытая зеленью, виднелась часовня, справа на холме, окруженный цветами и редкими растениями, стоял прелестный замок с двумя башнями. Его нижние этажи были увиты виноградными лозами.

Если бы перед замком не прохаживались двое часовых, замок можно было бы принять за особняк богатого частного лица. Цветущие апельсиновые деревья в кадках украшали лестницу, что вела к мраморному порталу, над которым красовался лепной королевский герб. Вокруг не было видно ни хозяев замка, ни стоявших без дела лакеев, только седой кастелян, в котором по покрытому шрамами лицу можно было сразу узнать старого воина, охранял из своего окна покои короля.

Наверху, в вестибюле, находился дежурный флигель-адъютант, иногда здесь проходил старый камердинер Биттельман, любимец короля, который днем и ночью должен был находиться возле него.

Старый кастелян, любивший рассказывать о своих подвигах еще в войне с Наполеоном, вдруг услышал на аллее шаги. Кто бы это мог быть, если король сейчас находился в своей любимой зеленой комнате, где не принимал никаких визитов?

Старик подошел ближе к окну. К замку твердым, спокойным шагом подходил высокий элегантный мужчина.

Его легкая летняя одежда состояла из изящного партикулярного платья и соломенной шляпы, что придавало его наружности несколько странный вид. На груди гостя сиял бриллиантовый орден, других украшений на нем не было.

Старый кастелян не знал этого господина с темно-русой бородой и тонкими, благородными чертами лица и потому вышел на портал.

Высокий незнакомец, еще раз окинул взглядом парк, который только что миновал, и направился ко входу.

– К кому вы идете? – отрывисто спросил старик со свойственной ему воинской строгостью.

– К королю! – ответил незнакомец.

– Его величество всем без исключения не дает здесь аудиенции, это должны были сообщить вам уже при входе в парк!

– Но для меня его величество сделал исключение, – улыбнулся незнакомец. – Можете смело меня пропустить!

– Это каждый может сказать о себе – мне дано приказание не впускать в покои короля никого незнакомого!

– Вы надежный сторож, так потрудитесь доложить обо мне наверху господину адъютанту, я граф Монте-Веро!

– Извините, ваше сиятельство, – смутился кастелян, невольно становясь по старой привычке во фронт, – я никогда не имел чести, я не мог вообразить…

– Не иначе, вы ожидали встретить графа Монте-Веро в роскошном мундире, а между тем видите его в простом партикулярном платье. Я сказал вам, что составляю исключение!

– Единственное исключение, пожалуйте, ваше сиятельство, и не сердитесь на меня! Я должен нести свои обязанности, – прибавил он. – Надеюсь, что не заслужу вашей немилости.

– Любезный друг, как я могу сердиться, когда вы так добросовестно исполняете свою службу! – ответил Эбергард, потрепав старика по плечу.

– Какой хороший господин! – бормотал про себя кастелян, когда граф, имевший доступ к королю во всякое время без доклада, подымался по лестнице – A la bonne heure![3]3
  В добрый час! (фр.).


[Закрыть].

Старик имел обыкновение употреблять в разговоре французские слова, чтобы показать, что сражался с французами и чтобы внушить лакеям и слугам уважение к себе.

Адъютант почтительно раскланявшись с Эбергардом, указал ему дорогу в зеленую комнату, где находился король.

Биттельман, старый камердинер, обрадовался, увидав графа. Эбергард, как обычно, удостоил добросовестного старика несколькими милостивыми словами и любезно ответил ему на почтительный поклон.

Графа Монте-Веро любили и уважали все, кто его знал, и он заслужил это. Два-три дня назад он в сопровождении Мартина посетил новое громадное заведение, которое основал близ местечка Б. Это был машиностроительный завод, где под началом мастера Лессинга работало несколько тысяч человек. С радостью граф замечал, что заведение это, которое он назвал «Йоганновой долиной», обещало превратиться вскоре в городок, так как по его приказанию для рабочих с семействами там были выстроены хорошие, теплые дома.

Эбергард проводил бессонные ночи в переговорах с архитекторами и мастерами, чтобы сделать нужные приготовления и расчеты. Английские и немецкие банки, получив для графа большие суммы из Бразилии, выплачивали ему громадные деньги, необходимые для этих предприятий. Эбергард один вел дело, один стоял во главе этого гигантского предприятия, посвящая ему свои силы и богатство, и ему доставляло радость, что дела имеют столь блестящий успех и дают пищу и работу многим бедным семействам.

После долгого перерыва сегодня он решился навестить короля. Миновав залу для аудиенции, граф свернул в картинную галерею; она была невелика, но в ней были редкие и прекрасные полотна. Останавливаясь иногда перед какой-нибудь картиной, он дошел до комнаты, устланной коврами, – и тут никого из свиты не было. Лишь портьера отделяла его от короля; он подошел к ней и приоткрыл одну сторону.

Ему открылась небольшая, но высокая комната с большими полукруглыми окнами, распахнутыми в парк. Камин, столы и стены в ней были из малахита. Это драгоценное убранство было подарком от императора всероссийского.

Посреди комнаты на большом столе были разложены карты, книги, бумаги. Часы на камине звонко пробили, пять часов.

Король стоял спиной к двери возле ближайшего окна, перед пюпитром, на котором был установлен портрет. Свет, падавший на него от окна, позволял разглядеть изображенную на нем женщину. Этот портрет всегда был при короле. В столице он находился в его кабинете, а в случае отъезда камердинер Биттельман осторожно укладывал его в ящик палисандрового дерева – королю не надо было давать на этот счет приказаний, он знал, что, где бы он ни был, портрет этот всегда будет при нем.

Эбергард узнал в прекрасном лице, на которое смотрел король, погруженный в воспоминания, ту самую принцессу, большой портрет которой висел в замке в зале Кристины. Без сомнения, король любил эту прекрасную принцессу, и необъяснимые причины, быть может, политические расчеты, заставили его пожертвовать этой любовью для короны. Он женился на другой, выказывал ей глубокое уважение и внимание, как подобает королю по отношению к своей супруге, но любовь его, любовь искренняя и нежная, всецело принадлежала женщине, изображенной на портрете.

Но где же находилась принцесса Кристина? Никто о ней не говорил, ничего о ней не было слышно! Может быть, и она, против своей воли, должна была принять руку какого-нибудь властелина. Или ее уже не было в живых.

Эбергарду показалось неловким быть долее свидетелем этой сцены, и потому он хотел удалиться так же тихо, как и пришел, но тут король обернулся на движение портьеры и увидал Эбергарда.

– Останьтесь, мой друг, – проговорил король. Исполненный грустных дум, он сначала закрыл картину шелковой занавеской, а потом протянул руку графу Монте-Веро. – Войдите, именно с вами я расположен говорить теперь! Я не знаю почему, быть может, потому, что вы благородный человек, или, быть может, потому, что я счастлив, когда имею подле себя честного и открытого человека, но мне кажется, и как это ни загадочно, что какая-то другая причина заставляет меня радоваться вашему приходу именно в тот час, когда я предавался воспоминаниям!

– Кому из нас не доводилось бороться с ними в жизни, ваше величество, и только в борьбе этой на минуту насладиться тем, чего нас лишило Провидение!

– Совершенно верно, граф!

– Я говорю по опыту, ваше величество!

– Неужели и вы, которого судьба наградила такой завидной долей, имеете основание жаловаться на прошлое счастье? Вот этого я не думал!

– Государь, у меня в жизни были страшно тяжелые минуты, и даже в данный момент, когда я кажусь вашему величеству бесконечно счастливым, меня точит страшное горе. У меня были тяжелые минуты, но у меня достало сил выйти из борьбы невредимым и при воспоминаниях никогда не забывать долга по отношению к людям!

– И несмотря на то, вы имеете немало врагов! – вероятно, король вспомнил те Жалобы или подозрения, которыми старались оклеветать в его глазах графа.

– Они не могут смутить нас, ваше величество, если мы по совести исполняем свой долг!

– Но они могут повредить нам и возбудить в нас гнев!

– Ваше величество, мы должны прощать тех, кто во имя низких и подлых расчетов клевещет на своих ближних!

Король молчал, в раздумье глядя на Эбергарда.

В эту минуту из-за распахнувшейся портьеры показался камердинер Биттельман. Он держал на серебряном подносе большой запечатанный конверт.

– Для графа Монте-Веро, – он поднес Эбергарду письмо. – Оно привезено сюда нарочным.

– Не медлите, распечатайте его, – сказал король, когда камердинер удалился. – Может быть, оно содержит важные известия!

– Это вести из Монте-Веро, ваше величество!

– Из вашей немецкой колонии в Бразилии? Любопытно! – с участием произнес король.

Эбергард распечатал и прочел письмо, лицо его просияло.

– Разрешите прочесть? – спросил король. – Меня весьма интересует ваше отдаленное владение!

Эбергард почтительно подал королю письмо, оно содержало трогательную благодарность тех многочисленных переселенцев, которых Эбергард встретил в Лондоне и послал в Монте-Веро. Чего они не имели на своей родине, то нашли там, и теперь, исполненные благодарности, с усердием молились о ниспослании всего наилучшего их благодетелю.

– Я вам завидую, граф. Как вы должны быть счастливы, как хорошо должно быть на душе, когда получаешь такую благодарность!

– Да, ваше величество! Осчастливить кого-нибудь – это высшее наслаждение, оно сближает нас с Создателем! Такой час заглушает в нашей памяти тысячу раз перенесенное горе!

– Вы только что сказали, что вам в жизни многое пришлось пережить, признаюсь, я охотно выслушал бы историю вашей жизни! Не думайте, что мною движет любопытство, я не знаю, достоин ли я вашей откровенности. Я хотел бы знать, – продолжал король, подводя Эбергарда к дивану, стоявшему близ завешенной картины и садясь рядом с ним, – какими путями вы достигли вашей цели?

– Я еще не достиг ее, ваше величество, до тех пор, пока мы живы, мы все к чему-то стремимся, желаем чего-то достичь!

Летний вечер опускался на парк; солнце скрылось за густыми деревьями; показывались первые звезды; тишина, нарушаемая иногда лишь пением птиц, легла на мир; свежий аромат вливался в открытые окна.

Мягкий полумрак как нельзя более подходил к настроению собеседников.

– Мне до сих пор не удалось открыть тайну моего происхождения! – начал Эбергард после краткой паузы. – Моей матери я никогда не видал! С тех пор, как помню себя, я находился на попечении доброго старика, которого я называл отцом; он как-то раз сообщил мне, и этого я никогда не забуду, что при моем рождении на небе показалась звезда с длинным хвостом, комета, предвестница великих событий.

Старый отец Иоганн жил отшельником и был уважаем и любим селянами. Он воспитывал меня, обучил иностранным языкам, познакомил с событиями прошлого и со странами земли. Он был человеком ученым и благочестивым.

Недалеко от нашего отшельнического жилья возвышался гордый старинный замок с высокими башнями. Богатство и расточительность царили в нем. Этот замок принадлежал графине Валеске Понинской, которая пребывала в нем зимой и весной с единственным своим ребенком, прекрасной маленькой девочкой. Летом она ездила с ней на воды в отдаленные страны, в Париж или Италию.

Маленькая Леона иногда приходила со своей служанкой к отцу Иоганну, и я подружился с ней. Она уже тогда в играх выказывала властолюбие и гордость, но именно это мне в ней и нравилось, и я любил играть с маленькой очаровательной Леоной.

Когда я вырос и добрый отец увидел, что я быстро развиваюсь и что труды его не пропали даром, он как-то сказал мне, что настало время подумать о моем будущем. Он спросил меня, какую карьеру я собираюсь избрать, и я с юношеским пылом воскликнул:

– О, отец Иоганн, мой добрый отец Иоганн, я хочу быть солдатом, офицером! Это мое высшее желание!

Я как теперь вижу улыбку, просиявшую на его благородном лице при этих словах.

– Я так и думал, Эбергард, – сказал он. – Ничего не препятствует исполнению твоего желания! Ступай, становись под знамена большого войска и будь храбрым, ревностным солдатом! Ты обучен настолько, что в короткое время без труда можешь получить шпагу офицера! Я дам тебе все, что понадобится! Вот тебе необходимые бумаги, которые от тебя потребуют, вот тебе деньги, чтобы ты ни в чем не терпел нужды!

– Как звали вашего отца Иоганна? – прервал король.

– Иоганн фон дер Бург, ваше величество! Я вступил под именем Эбергарда фен дер Бурга в войско соседней с нами страны.

– Фон дер Бург – старинная дворянская фамилия, господин граф, вы ее более не носите?

– Я носил эту фамилию не по праву, мой повелитель! Человек, воспитавший меня, а именно Иоганн фон дер Бург не был моим отцом! Перед смертью он открыл мне эту тайну!

– Как же ваше настоящее имя?

– Отец Иоганн умер прежде, чем мог сообщить мне его!

– И вы на этот счет не нашли никакого документа или письма?

– Ничего, мой повелитель! Я должен был заслужить себе имя! Но я забегаю вперед! Вскоре молодого Эбергарда фон дер Бурга произвели в офицеры, так как он ревностно исполнял свой долг. Я был бравым солдатом, и мне часто говорили, что я гожусь в воины. Даже старый отец Иоганн, которого я приехал навестить, увидав меня, плакал от радости!

Затем мне суждено было увидать снова Леону, молодую графиню Понинскую, с которой я играл в детстве. Ребенок этот превратился в прекрасную девушку. И именно эта красота привлекала меня. Образ ее всюду преследовал меня, я жить не мог без нее! Леона видела это; в ответ на мою любовь она с улыбкой смотрела на меня своими чудными глазами и давала мне понять, что и она не совсем равнодушна ко мне!

Но мое счастье было непродолжительным.

Скоро графиня Понинская уехала со своей прекрасной дочерью Леоной в Париж. Говорили, она намеревалась выдать ее за миллионера, так как громадное состояние ее, вследствие безмерной расточительности, пришло в такой упадок, что графиня принуждена была продать свой чудный старинный замок.

Я же, увлеченный своей пламенной любовью, решился последовать за ними. Отец Иоганн предостерег меня, и это был первый раз, когда я ослушался его, первый и последний! Теперь я горько раскаиваюсь, но близок локоток, да не укусишь. Я жестоко поплатился за непослушание. Я мечтал о Леоне и решился во что бы то ни стало добиться ее. Я с радостью отдал бы за нее жизнь!

Эбергард на минуту остановился, король внимательно слушал его рассказ.

Старый камердинер, удивленный, что так долго не раздается колокольчик, появился сам и стал на пороге, ожидая приказания зажечь канделябры. Король знаком показал ему не мешать: выплывшая из-за деревьев луна светила прямо в зеленую комнату.

– Добрый отец Иоганн! – продолжал Эбергард, взволнованный воспоминаниями. – Он согласился на мое пламенное желание. Получив повышение по службе, я поехал в Париж, чтобы испросить у графини руки ее дочери. Графиня согласилась после того, как я объявил ей, что ничего не желаю, ничего не требую, кроме Леоны.

Тогда мне было двадцать лет, Леоне девятнадцать. Но для своих лет я был так развит, был такого высокого роста и крепкого сложения, что казался старше. Леона сделалась моей женой – желание мое было исполнено, цель моей жизни была достигнута! Я был так счастлив, что, казалось, не было на свете человека счастливее меня!

Наступило время дивного блаженства. Мать Леоны жила в Париже, мы поселились в местечке Б., куда я получил назначение. Мы с Леоной вдвоем навещали отца Иоганна, и он, добрейший в мире человек, был рад нашему счастью и нашей взаимной любви, так как видел, что без Леоны я не нашел бы радости в жизни. Леона же, прекрасная, гордая женщина, при таких посещениях рвалась как можно скорее возвратиться в шумное и веселое местечко Б., как будто только там находила удовольствие. Я приписывал это желание сократить наши посещения, что, однако, могло глубоко оскорбить отца Иоганна, – горестному воспоминанию, которое, вероятно, вызывал в ней вид их чудного старинного замка.

Возвратившись в Б., я снова посвятил жене всю мою любовь и мое внимание. Однако после недолгого счастья меня вдруг постиг первый неожиданный удар судьбы.

Леона против моего желания стала предаваться азартной игре, она разоряла меня, проигрывая громадные деньги и выдавая векселя, и я не в состоянии был уплатить такие огромные суммы. Я был близок к помешательству, меня ожидал страшный позор, если бы я не нашел выход! И не было человека в мире, которому я мог бы излить свою душу!

Наконец после долгих колебаний я решился ехать к отцу Иоганну. Он помог моему горю, пожертвовав всем, что имел.

Леона, видя приближение тяжелого для нее времени, поклялась с этой минуты жить только для меня, и когда она вскоре после того родила ребенка, прелестную девочку, я простил ее и забыл все, что произошло между нами, вне себя от радости прижимая к груди мать и дочь.

Счастье, которое я надеялся найти, улыбалось мне довольно долго; я ощущал высшее блаженство, когда ребенок, протягивая ко мне ручки, звал меня отцом. Для каждого другого был бы непонятен лепет этого восхитительного создания, меня же он приводил в неописуемый восторг – только родительское сердце понимает этот язык.

Это были блаженные дни. Во мне не рождалось ни сомнений, ни подозрений даже тогда, когда молодой итальянец, остановившись проездом по Германии в Б., привязывался к нам все более и более. Даже тогда, когда он, думая, что за ним не наблюдают, не спускал страстных глаз с моей прекрасной жены, я не считал возможным, чтобы Леона могла изменить мне хотя бы пожатием руки.

Я поверил бы всему на свете, кроме того, что она, любившая меня, как уверяла, до безумия, могла изменить мне.

Леона, дабы отвлечь меня от тяжелой службы, договорилась с молодым итальянцем Франческо, что он будет совершать со мной прогулки по живописным окрестностям Б. Я недолюбливал Франческо, мне претила его чрезмерная любезность, но я относил это за счет того, что вообще трудно схожусь с людьми.

Дочери было уже два года, когда однажды ко мне зашел Франческо. Он уже не раз назначал день своего отъезда на родину, но никак не мог собраться в дорогу. В этот раз он пригласил нас на итальянскую оперу. Леона по легкому нездоровью отказалась ехать с нами, но так мило просила меня не оставаться из-за нее дома, а послушать прекрасную музыку, что я наконец согласился на ее просьбы и уехал с молодым итальянцем, по обыкновению весьма нежно простившись с женой.

Мог ли я подозревать, что это прощание будет на всю жизнь?

Франческо показался мне взволнованным более обыкновенного, но я не обратил на это особого внимания.

Дружески беседуя, мы дошли до театра, и я в душе сожалел, что болезнь помешала Леоне разделить наше общество.

По окончании первого акта Франческо с радостным лицом сообщил мне, что увидел своего товарища и потому просит извинить его, если он на несколько минут удалится, чтобы поговорить с ним.

Я просил его не стесняться.

Когда Франческо удалился, ко мне подошли двое давно знакомых мне офицеров и просили меня последовать за ними. Они сказали это таким тоном, что я последовал за ними, ни о чем не спрашивая.

Когда мы оставили театр, было уже совсем темно. Офицеры просили меня поспешить домой. Я с удивлением посмотрел на них; только позже я узнал, что им уже несколько недель было известно о том, что мне готовилось! Они сочувственно пожали мне руку и просили действовать спокойно и рассудительно.

Я не сказал ни слова, ужасные предчувствия наполняли мою душу, когда я мчался к своему дому, где находились моя жена и дочь. «Будь спокоен, – сказал я себе. – Скоро ты все узнаешь!»

Я пришел вовремя. Я нашел Леону, мою жену, буквально час назад уверявшую меня в вечной любви, в объятиях Франческо!

Под впечатлением воспоминаний Эбергард закрыл лицо руками, Король с участием и грустью смотрел на него.

– Что я делал и говорил, – продолжал граф Монте-Веро, – не знаю, но помню, что руку, готовившуюся схватить саблю, я прижал к груди, так как сознавал, что мой соперник стал жертвой жестокого кокетства моей жены! Я пощадил его, жена моя была виновата! Оправившись от потрясения, она встала и совершенно спокойно сказала, что не может долее выносить тихой и уединенной жизни.

В эту минуту я лишился всего на свете, сердце мое разрывалось от боли. Но было безумием губить себя из-за этой злой и гнусной женщины, которую я прежде так пламенно любил.

Я не мог оставаться в доме, где попрали мою честь. С разбитым сердцем я отправился к отцу Иоганну. Его честная, прямая душа по-прежнему оказывала на меня благотворное влияние, Некоторое время я провел у отца Иоганна, но вскоре он умер.

Но и этим мои испытания не кончились. Леона не отдавала мне моей дочери, и закон решил оставить ее у матери до шестнадцати лет. Тогда я решил уехать куда-нибудь в пустыню, чтобы там заглушить свое горе; я не знал, куда именно отправиться, но понимал, что это должны быть отдаленные края, где бы ничто не напоминало о прошлом!

Я бежал через море! Более года я объезжал Новый свет, где многие искали и ищут себе новую родину. Нередко мне приходилось терпеть лишения, не раз мне грозила опасность и даже смерть, но я боролся, уповая на Бога.

Эта борьба благотворно подействовала на мою измученную душу. Я был слишком одинок и несчастлив! Я лишился всех, кого любил: того, которого считал своим отцом, жены, обожаемой дочери, даже имени лишился, так как то, которое носил, принадлежало не мне. Тогда-то я и узнал ту степень горя и страданий, в которой смерть является желанной избавительницей! Но я пережил свое отчаяние и с той минуты не боялся смерти.

Под именем Эбергарда я проехал громадную территорию Бразилии, где в то время были ужасные сражения.

С оружием в руках мне удалось спасти жизнь императору Педру: я вырвал его из рук неприятеля, когда императора покинуло его разбитое войско. Император даровал мне титул графа Монте-Веро и подарил пустынную местность того же названия, обработка которой требовала усиленных трудов, каких я и желал.

И труд мой имел успех! Через пять лет Монте-Веро стало процветать, о моей колонии заговорили, сам император навестил меня, чтобы посмотреть на нее.

И все же в ночной тиши, когда я в одиночестве сидел в доме или на зеленой веранде, глядя туда, где вдали лежало мое отечество, передо мной вставали грустные воспоминания прошлого. Все, чего я лишился, живо воскресало в моей душе, но я настолько собрался с силами, что смотрел на все это, как на могилу.

Проходили годы, и наконец настало время, когда я по праву мог требовать свою дочь, мысль о которой ни на минуту не давала мне покоя. Я оставил на верных управляющих Монте-Веро и отправился в свое отечество. Я ступил на почву его с воспоминанием, которое всегда было и будет путеводной звездой в моей жизни, – это воспоминание об отце Иоганне! Близ местечка Б., где он похоронен, я поставил ему памятник.

– Это я слышал, – сказал король. – Но где же ваша дочь?

– Я ее не нашел! – с дрожью в голосе заключил Эбергард свой рассказ.

– Ужасная участь! – прошептал король.

– Я потерял свою дочь и вряд ли найду ее когда-нибудь! – Эбергард поднялся…

На глазах короля выступили слезы. Не в состоянии найти слова утешения, он молча прижал Эбергарда к сердцу.