Текст книги "Записки штурмовика (сборник)"

8 июля 1933 г.

Позавчера в лагерь приехал один парень из нашего штандарта. Я его прежде как-то мало замечал, – он все больше молчал и держался в стороне. Мы с ним здесь как-то сразу сошлись. Зовут его Решке. Он мне рассказал много интересного и нового.

Оказывается, в нашем штандарте распущен второй штурм за то, что он потребовал выполнения программы и отправил представителей к начальнику группы. Начальник группы арестовал представителей. Тогда СА напечатали листовку, в которой называли вождей изменниками. Против них послали СС, те открыли стрельбу и убили трех человек. В Кэпенике тоже распущен штурм, так как штурмовики там устроили демонстрацию и кричали:

– Мы требуем работы и хлеба!

В Померании взбунтовались четыреста СА: их всех арестовали и отправили в концентрационный лагерь Дахау.

Я не успел как следует переговорить с Решке – пришлось идти в барак. Там целая история: Куле опять кого-то избил, и коммунист потребовали начальника лагеря. Люгер явился и сказал очень ласковым тоном, что он не может разговаривать с целым бараком и просит прислать ему поэтому двух-трех представителей для переговоров. Заключенные начали колебаться, но вдруг трое сами вышли из рядов. Люгер их пригласил к себе. Я был удивлен его любезности. Он предложил арестованным сесть и спросил:

– Значит, господа заключенные недовольны Куле? Шредер, позови сюда Куле.

Через две минуты появился Куле.

– Господа коммунисты на тебя жалуются, Куле. Придется тебя наказать и дать тебе лишнюю работу. Сделай им хороший массаж.

Куле, как зверь, набросился на застигнутых врасплох людей. Одного из них он сразу сбил с ног, другие оказали ему сопротивление. Тогда вскочил со стула Люгер и пустил в ход рукоятку маузера. Через десять минут трех делегатов, как их насмешливо называет начальник лагеря, выбросили во двор избитыми до полусмерти.

Я решил подслушать, как об этом избиении отзываются заключенные. Мне удалось услышать лишь несколько слов. Один из коммунистов (видно, их вожак) сказал, что теперь нельзя выступать против этой подлости, так как Люгер не остановится перед тем, чтобы расстрелять весь барак: бесцельно погибнут люди. Нужно только, чтобы германские рабочие знали о зверствах в нашем лагере.

Я сначала решил было рассказать об услышанном кому-либо из начальства, но потом раздумал: опять будет бойня. Кроме того, эти коммунисты целиком правы. Вечером я перебросился несколькими словами с Решке: он тоже считает, что Люгер и Куле позорят национал-социалистскую революцию.

На другой день у меня вышла неприятность с Куле. Он нарочно толкнул Решке, который ему почему-то не понравился. Решке вклеил ему в ухо. Куле начал его избивать. Я рассвирепел и набросился на Куле с револьвером. Тот струсил и ушел. Через час меня вызвал к себе Люгер.

– Я с первого раза увидел, – заорал он, – что ты, Шредер, сволочь, смотришь на всех волком и боишься испачкать руки! Я не понимаю, зачем мне посылают такое дерьмо, как ты и твой Решке? Благодари бога, что я сегодня в хорошем настроении.

Я рассказал Решке, что он и я на плохом счету у нашего начальства и что нужно быть начеку – за нами теперь будут следить.

Вечером меня послали охранять один барак изнутри. Ночью тот коммунист, который из-за моих папирос имел целую историю, пробовал со мной заговорить. Я ему пригрозил прикладом и очень хорошо сделал, так как когда я подошел к двери, то увидел за ней проклятого Куле. Они, по-видимому, хотят уличить меня в запрещенных разговорах с заключенными.

15 июля 1933 г.

Я опять вместе с Решке в казарме 21-го штандарта на Фридрихштрассе. Через два дня после истории с Куле меня и Решке вызвали к Люгеру. Он был вдрызг пьян; сначала как будто не узнал нас и стал испуганно спрашивать, кто мы такие и чего нам нужно. Потом что-то сообразил и всунул нам в руки по конверту с сургучной печатью. При этом он пролаял:

– Чтобы я вас, свиней, больше в лагере не видел! Если встречу кого-либо из вас через час, то пущу пулю в лоб. Убирайтесь, откуда пришли.

При выходе Куле и Кригк попытались нас обыскать, но, видно, не имели на это приказа, так как, когда мы схватились за револьверы, они оставили нас в покое. Откровенно говоря, пока мы не отошли от лагеря, я чувствовал себя очень скверно: такому подлецу, как Куле, ничего не стоило пустить нам пулю в спину. Люгер сумел бы его выгородить.

Мы с Решке пошли пешком на станцию и по дороге решили стать друзьями. Он тоже из рабочей семьи, но старше меня на два года и больше меня проработал на заводе. Когда мы сели отдохнуть у шоссе, Решке сказал, что нам из СА только один путь: либо в воры, либо в нищие. Я пробовал спорить с Решке, говоря, что СА – главная опора «третьей империи» и что скоро все изменится.

– Вот увидишь, я еще буду шарфюрером.

Решке засмеялся:

– Ни тебя, ни меня никогда командирами не сделают. Для того чтобы командовать, всегда найдутся студенты, офицеры, сыновья помещиков.

Этот Решке толковый и хороший парень, только он рано скис – дело ведь только начинается: либо Гитлер закончит национал-социалистскую революцию, либо мы устроим без него вторую. Нас, штурмовиков, столько, что хочешь не хочешь, а придется считаться с нашим мнением. Пусть кто-нибудь попробует отнять у нас оружие! Увидим, что из этого выйдет. Ведь не напрасно нас учили раздавать «конфеты от кашля»…

На другой день после нашего возвращения мы узнали. что Гитлер вышиб из правительства Гуттенберга – эту капиталистическую собаку. Он, кажется, теперь решил взяться как следует за реакционеров. Я думаю, что вслед за Гутенбергом полетит вверх тормашками и Папен. Вообще в правительстве должны остаться только настоящие национал-социалисты.

Решке попрежнему киснет и говорит, что без Гутенберга будет то же самое. Вот не люблю таких разговоров!

27 июля 1933 г.

Чем дальше, тем делается все хуже и хуже. С нами никто не считается, повсюду хозяйничают капиталисты и богачи. Фрица Тиссена, который, говорят, купается в золоте, Гитлер назначил хозяйственным вождем. Нам прочли приказ Гитлера о том, что все руководители нашей партии и начальники штурмовых отрядов должны оказывать Тиссену всяческое содействие. Тиссен обращается к НСБО с приказами и говорит с ними, как хозяин. Нас предупреждают, что за вмешательство в хозяйственную жизнь будут не только отправлять в концентрационный лагерь, но и подальше – на тот свет. Когда я был в лагере, там кроме коммунистов были трое СА. Один из них мне прямо сказал:

– Нужно устраивать вторую революцию, нас предали.

Я бы много дал, чтобы знать, понимает ли Гитлер, что вокруг него делается, или он, получив власть, ни о чем больше не хочет думать…

У нас в штурме за время моего отсутствия появился новый СА. Говорят, что он очень умный и смелый парень. Зовут его Густав Генке. Он здоровый, крепкий, со светлыми волосами и с военной выправкой; ему можно дать лет тридцать. Он рассказывает, что уже три года состоит в СА. Когда происходила национал-социалистская революция, он был в Баварии, а позже в Мюнхене, по приказу генерала фон Эппа, арестовывал католических министров.

У Генке очень острый язык, он дает всем прозвища. Многие даже сердятся на него за это. Решке он сразу прозвал «простоквашей», как только его увидал. Все время пристает к нему с шутками:

– Ну, чего скис? Нам, штурмовикам, полагается всегда быть веселыми. Вот скоро перестанут давать деньги, так ты совсем превратишься в уксус!

Вчера этот Генке принес «Фелькишер беобахтер» и прочел нам, что Гитлер назначил генеральный хозяйственный совет. Туда он посадил Круппа, Сименса. Тиссена, Феглера и еще около десятка промышленников и банкиров. Генке прочел это вслух и говорит:

– Молодец наш рейхсканцлер, он нашел подходящих людей, которые знают, что нужно делать. Каждый должен знать свое место. Вот, например, мы с вами годимся только для того, чтобы драться с коммунистами. Мы свое дело сделали – и хватит. Нас теперь кормят – и то хорошо, может быть и хуже. Надо быть довольным всем.

Один из наших ребят рассвирепел и налетел на Генке:

– Если ты, дурак, всем доволен, то мы будем немного поумнее. Нас так просто не выбросишь.

Генке ему в ответ:

– Ты, видно, думаешь, что национал-социалистская революция делалась для тебя и для твоего брюха? Наша программа – это для маленьких ребят. Главное – чтобы Германия стала великой державой. Гитлер думает об этом, а не обо мне и не о тебе.

– Плевать нам на это! – ответили несколько СА. – Рубашка ближе к телу, чем пиджак. Пусть всех накормят и дадут работу, а потом думают о великой державе.

В этот момент вошел Граупе, недоверчиво спросил:

– А о чем идет спор?

Генке быстро ответил:

– Я объясняю этим чудакам, что для СА на первом месте должно быть не брюхо, а слава Германии.

Граупе похлопал Генке по плечу и сказал:

– Ты, Густав, молодец, из тебя выйдет толк.

Вечером Генке подошел ко мне и спросил, почему меня выкинули из лагеря. Я ему рассказал про Люгера, Куле и нашу с Решке историю. Генке с любопытством посмотрел на меня:

– Неужели ты из-за этого потерял веру в национал-социализм?

Я ответил, что мне надоело об этом говорить.

Потом разговор зашел о расах. Я сказал, что Генке похож на настоящего германца. В ответ он мне стал говорить, что расовая теория – прекрасная вещь, но этой теорией надо умеючи пользоваться. Вот хотя бы с теми же евреями: Гитлер не только не преследует еврейских банкиров, но ведет с ними переговоры по разным вопросам, и они чувствуют себя как дома; для них закон о евреях не существует. Или в рейхсвере есть офицеры еврейского происхождения, так их тоже пальцем не тронули. Я перебил Генке и спросил:

– Ведь Гитлер обещал в первую очередь выгнать из Германии евреев-паразитов?

– Только дураки выполняют обещания, – ответил Генке и хлопнул меня по плечу. – Меньше философствуй, Шредер, будет легче жить.

Этот Генке странный человек. Он, видно, старый национал-социалист и много знает.

12 августа 1933 г.

У нас в казарме вчера обсуждалась одна очень непонятная история. Дело в том, что наш начальник фон Люкке третьего дня пригласил для какого-то разговора руководителя организационного отдела «Фронта труда» Мухова. Этого Мухова все называют радикалом (я спросил у Генке, что значит «радикал», он объяснил мне, что это тот, кто недоволен «третьей империей» и не то хочет «четвертую империю», не то вторую революцию).

Так вот, этот самый Мухов пришел к Люкке, я его проводил до двери. Через десять минут в кабинете фон Люкке раздался выстрел. Мы бросились туда, к нам навстречу выбежал фон Люкке с криком:

– Немедленно привезите доктора Парске, случилось несчастье!

Через двадцать минут я приехал с нашим врачом Парске. Фон Люкке подхватил доктора под руку и провел в кабинет. Потом нам сообщили, что фон Люкке показывал Мухову свой новый револьвер, тот его уронил и сам себя убил нечаянным выстрелом.

Вечером Генке начал нам говорить о том, как осторожно нужно обращаться с оружием. Я вспомнил об истории с Муховым, Генке подхватил мои слова и сказал:

– Вот это действительно удачный пример. Когда я зашел в комнату фон Люке, Мухов лежал вниз лицом на полу, пуля попала ему почти в самую макушку, очевидно, не иначе, как рикошетом. Потом револьвер был найден почти под ним, как будто кто-то его подсунул ему под брюхо.

– Какое там рикошетом, когда в комнате нет ни одной царапины! – перебил его один парень.

Генке продолжал:

– Потом волосы были обожжены так, как если бы револьвер выстрелил в упор. Вот как нужно быть осторожным с огнестрельным оружием, – закончил Генке.

Один из наших парней огляделся и сказал:

– Ты, Генке, ничего не смыслишь в этих делах. Если бы Мухов уронил револьвер, пуля не могла бы попасть ему так высоко в голову да еще обжечь волосы. Я вам скажу, что я думаю: фон Люкке сам застрелил Мухова.

Генке тогда удивленно спросил:

– Неужели ты думаешь, что Мухова прихлопнули за то, что он хотел выполнять национал-социалистскую программу?

– А за что же другое?

Генке тогда зажег папиросу и сказал:

– Ну, ребята, как бы то ни было, а начальство лучше знает, что оно делает. Выкурим по папиросе – это гораздо здоровее, чем чесать языком.

Да, странный парень этот Генке: он говорит все как следует, но после его слов в голову лезут разные сомнения и все делается противно. Я спросил Решке, какого он мнения о Генке. Он ответил, что он хороший парень, только слишком ядовитый. Наше начальство очень высоко ценит Генке.

Вчера к нам привезли нового арестованного коммуниста. Мы с Генке в это время стояли на часах. У коммуниста руки были в наручниках, вели его три штурмовика. Он посмотрел на Генке и, как мне показалось, слегка побледнел, потом пошел дальше. Генке равнодушно плюнул и сказал:

– Тоже пялит глаза, как будто не видел СА с карабином.

Вечером я стоял на часах в том коридоре, куда посадили этого красного. Ночью его будут допрашивать. Вдруг ко мне подошел Генке и сказал:

– Слушай, Шредер, там внизу дают папиросы, пойди получи, а я за тебя пока постою. Давай карабин.

Я сбежал вниз, но никаких папирос не выдавали. Быстро вернулся обратно и застал Генке у двери камеры, где содержался доставленный несколько часов тому назад коммунист. Генке в этот момент орал:

– Я тебе покажу, как стучать в дверь!

Я спросил, в чем дело. Генке объяснил, что коммунист вдруг начал стучать кулаком и ругаться.

– Рассказать об этом старшему часовому? – спросил я.

– Нет, не стоит – еще выйдет неприятность за то, что ты отлучался, а я тебя заменял. Получил папиросы?

Я ответил, что никаких папирос не выдают. Генке с удивлением сказал, что видел двух парней, куда-то спешивших. Он их спросил, куда они бегут, те ответили, что за папиросами.

Ночью Генке обменялся с разрешения Граупе дежурством с другим парнем и стал на посту у дверей комнаты, где допрашивали коммунистов. В два часа утра он сменился и грохнулся на койку рядом со мной. Я спросил его, как прошло дежурство. Он ответил, что страшно устал, что у него болит голова и он не может разговаривать. Утром, когда Генке встал, у него были синие круги под глазами. Я удивился. Он объяснил, что накануне перехватил шнапсу и много курил, поэтому едва простоял на часах, но что все это чепуха по сравнению с величием «третьей империи».

Не поймешь – шутит ли он или говорит серьезно. Многие СА очень охотно слушают все, что рассказывает Генке. Они только удивляются, почему Генке часто втягивает в наши разговоры начальство, особенно Граупе; он не похож на подхалима, но с начальством очень почтителен. Как бы то ни было, но благодаря ему у нас стало как-то живее. Без Генке нас бы совсем одолела тоска.

23 августа 1933 г.

Сегодня у нас произошел интересный случай: Генке, бывший в отпуску, принес из города несколько национал-социалистских журналов и тоненькую книжку с надписью «Приключения Арсена Люпена». На обложке был нарисован человек в черной маске.

– Видно, эта книжка про сыщиков и убийц, – сказал Генке. – Я ее получил бесплатно, ее раздавали на улице для рекламы. Давайте, ребята, я вам ее почитаю вслух; там, наверное, должно быть что-нибудь про баб.

Мы слушали, сидя на койках; Генке читает как настоящий артист. Сначала рассказывалось про какую-то шпионку и офицера, потом вдруг началось совершенно другое: «Национал-социалистские рабочие! Ваши вожди продают вас капиталистам…»

Генке с недоумением посмотрел на нас:

– Ни черта не понимаю.

Потом ударил себя по лбу:

– Вот черти эти коммунисты, это же их работа. Надо будет отдать книгу штурмфюреру, но раньше все же прочтем; интересно, что эти дьяволы пишут.

Мы все слушали с широко раскрытыми глазами. Я не мог запомнить, что Генке читал, так как он, видимо, торопился, но все-таки многое из прочитанного понял.

В книге было напечатано, что «третья империя» существует уже полгода, а тем, кто трудится, стало еще тяжелее жить. Гитлер обманывает штурмовиков и НСБО. Он говорил им, что общая польза важнее частной, а вместо этого все гитлеровские вожди набивают себе карманы. В программе национал-социалистов обещалась отмена нетрудовых доходов, уничтожение процентного рабства и власти банков. А теперь банкиры хозяйничают в Германии, как хотят. Гитлер обещал дать землю безработным для расселения, а вместо этого безработных посылают в кабалу к помещикам. В программе писалось о революции, а теперь Гитлер требует «спокойствия и порядка» в хозяйственной жизни. Министр сельского хозяйства Дарре откровенно заявил, что он не тронет ни одного помещичьего имения, как велико бы оно ни было. Гитлер говорит уже, что революция закончилась и что теперь начинается эволюция, т. е. медленное развитие. Многие рабочие, особенно молодежь, дали себя обмануть национал-социалистским лжецам; те их использовали, заставили убивать революционных рабочих, а скоро тех же самых штурмовиков будут расстреливать, выбрасывать на улицу и отправлять в лагеря трудовой повинности. Эрнст Тельман еще два года назад сказал, обращаясь к пролетариям, идущим в СА, что они, обманутые угнетателями, по приказу фашистских главарей убивают лучших борцов за освобождение рабочих и настоящих врагов Версаля. Пробьет час, когда они поймут, что вожди предали и продали их.

В этот момент раздались шаги, и вошел Граупе. Генке спокойно приблизился к нему и сказал:

– Видите, господин штурмфюрер, что коммунисты делают. Они подсовывают свою пропаганду под видом детективных романов. Я не понимаю, что думает тайная полиция. Мне кажется, что эту книжку следует отправить немедленно туда.

Граупе схватил книжку, раскрыл ее, начал ругаться, потом спросил, как она попала в казарму. Генке неспеша рассказал Граупе, что ему всучили книжонку на Шпиттельмарке, и только в казарме он заметил, что это жульничество.

Граупе сунул «Приключения Арсена Люпена» в карман и, что-то буркнув, ушел. Ребята пробовали расспрашивать Генке о прочитанном, но он выругался и сказал:

– Да ну его к черту! Из-за этих книг еще нарвешься на неприятности. Напрасно я вас послушал и начал ее читать вслух. Если еще кто-нибудь мне попробует всучить такую штуку, я ему набью морду.

Я весь день думал о том, что нам прочел Генке. Коммунисты говорят много правильного, наша программа действительно не выполняется. Но у СА еще есть в руках оружие. Мы не будем дураками и не дадим себя продать. А ведь коммунисты пишут как раз то, что и мне часто приходит в голову, только у них это получается яснее…

6 сентября 1933 г.

1 сентября человек сто из нашего штурма были посланы в Нюрнберг на съезд нашей партии. В числе делегатов я, Гроссе и Генке; с нами поехал, конечно, и штурмфюрер Граупе. Мы ехали в специальном поезде, предназначенном только для СА. По дороге пели наши песни, на станциях кричали «хайль Гитлер» – в общем, было весело. Ехали мы без оружия, так как нам приказали сдать его перед отъездом. Генке при этом сказал:

– Что правильно, то правильно – в Нюрнберге соберется тысяч двести СА, еще черт знает, что может выйти…

Я подумал: «Значит, нам, СА, уже нельзя доверять? Дожили!»

Когда приехали в Нюрнберг, на вокзале нас встретили штурмовики-квартирьеры. Они дали нашему штурмфюреру листок бумаги, на котором было точно отмечено, где мы будем ночевать и как туда нужно идти. Мы сразу все нашли.

Вечером накануне съезда мы ходили осматривать поле, где будет парад и откуда будет пущен фейерверк. Этот фейерверк будет забавной штукой. Нам объяснили, что для его подготовки уже три недели работают пятьдесят специалистов и двести рабочих. Говорят, что будет пущено пять тысяч тяжелых ракет и десятки тысяч легких. Эти ракеты будут видны на площади в пятьдесят километров. Такого фейерверка нигде в мире еще не устраивали. В Нюрнберг привезли двадцать вагонов цветов, пятнадцать тысяч больших знамен и флагов, тридцать тысяч метров материи для украшения. Потом еще привезли двести вагонов соломы для матрацев СА и НСБО.

На другой день начался съезд. На поле состоялся парад. Мы проходили перед Адольфом Гитлером военным маршем. Потом шли чиновники разных управлений нашей партии; их тоже было около пятидесяти тысяч человек. В двенадцать часов начал говорить Адольф Гитлер. Я все ждал, что он объяснит нам свою политику и все станет ясным. Но вождь говорил, по-моему, о второстепенных вещах – о прежней борьбе, о большевизме, о красной опасности, о расах. Потом он говорил о героях, о германской культуре, о наших предках.

Когда мы возвращались на ночевку, Генке мне сказал:

– Вот видишь, какой прекрасный оратор наш вождь. Он сегодня говорил то, что мы не раз слышали, а все-таки вышло это у него здорово. Самое трудное дело – это уметь много говорить и ничего не сказать. Таким вождем, как Адольф Гитлер, можно гордиться!

Я посмотрел на Густава. У него никогда не поймешь – шутит ли он или говорит всерьез. Лицо у него было, однако, совершенно серьезное. Вот странный парень: он у нас единственный читает Гитлера «Моя борьба», Розенберга, Федера, Геббельса. Даже когда он спит, эти книжки лежат у него под головой. Когда наши спорят, он всегда достает одну из книжек и читает, но от его чтения у меня в голове получается еще большая путаница. Его у нас называют профессором.

Когда мы сидели в парке, Генке прочел мне письмо Гитлера к Отто Штрассеру, напечатанное еще три года назад. Там сказано: «Широкие массы не могут иметь идеалов, им нужен только хлеб и зрелища. Мы хотим создать новый слой господ, и масса должна им повиноваться». Потом Адольф Гитлер еще писал Штрассеру, что масса – это биллиардный шар, который летит туда, куда его толкает кий.

– Гитлер не мог этого написать, – сказал я.

Генке ответил, что он не видит ничего плохого в этих словах: вождь лишь говорит, что каждый должен помнить о своем месте.

– А впрочем, – заметил Генке, – не имеет смысла подробно копаться в этих вещах.

Вечером был зажжен фейерверк и продолжался около двух часов. Все небо горело, было светло, как днем. Действительно, такого фейерверка никто никогда не видел.

Ночью, лежа на матраце, я попытался разобраться в событиях. Неужели Гитлер действительно смотрит на нас, как на стадо? Почему он сегодня не сказал ничего нового? Почему тратят столько денег на фейерверки, – вместо этого можно было бы накормить несколько сотен тысяч голодающих детей…

Съезд партии продолжался три дня, но ничего интересного не произошло. Наши СА очень оскорблены тем, что их не допустили к охране съезда – всюду торчат эти СС. Генке успокаивал недовольных и говорил:

– Нечего браться не за свое дело – нам полагается маршировать и бить, кого прикажут. Теперь «третья империя», которую мы сами создали, и нужно быть довольными победой.

5 сентября мы погрузились в вагоны и отправились обратно. Вот уже мы вновь в Берлине. У нас, оказывается, введены новые порядки: нельзя выходить из казармы без разрешения начальника. Фон Люкке, Граупе и даже шарфюреры обращаются со штурмовиками все грубее и грубее.

Вчера вечером я сидел на койке и болтал с Решке. Он рассказывал, что, когда я был в Нюрнберге, во дворе тюрьмы отрубили голову одному коммунисту. При этом присутствовало около ста человек, в том числе пятьдесят СА; были еще какие-то чиновники из суда, тайной полиции и вообще много всякого начальства.

– Посреди двора стояла деревянная плаха. Коммуниста привели в семь часов утра. По сторонам его шли вооруженные СС. Он шел твердым шагом, сжав зубы, но был бледен. Ему приказали снять воротник; он это сделал сам. Прежде чем опустить голову на плаху, он громко прокричал: «Да здравствует советская Германия! Да здравствует мировая революция!»

Потом хотел еще что-то крикнуть, но помощник палача схватил его за волосы и прижал голову к доске, а палач изо всех сил ударил топором. Туловище и голову бросили в ящик и куда-то отвезли. Полицейские офицеры и чиновники закурили папиросы, и один рассказывал, видимо, смешную историю, так как все смеялись.

К концу рассказа Решке к нам подошел Густав Генке и молча слушал. Решке закончил рассказ словами:

– Я бы никогда не мог так держать себя, как этот коммунист.

Генке тихо добавил:

– Это потому, что он знал, за что погиб.

Меня удивил тон Генке. Я спросил его, не жаль ли ему коммуниста. Генке ответил, что штурмовик не должен никого жалеть, кроме самого себя, для чего есть очень много оснований. Решке спросил:

– Какие же это основания?

Густав спокойно ответил:

– Вот вы оба уже второй год, как носите коричневую рубашку, ничему толком не научились и то, что знали, забыли.

Потом он начал рассказывать историю: несколько сот лет тому назад тоже бывали наемные войска, их называли ландскнехтами; все кончалось обыкновенно тем, что они гибли. Ими торговали короли и генералы.

– Нам это, к счастью, не угрожает, – продолжал Генке, – так как нас никто не купит. Нам нужно только немного потерпеть, пока начнется настоящая война, и тогда мы сумеем погибнуть за «третью империю». Нам поставят памятник, и каждый из нас сможет рассчитывать стать в конце концов «неизвестным солдатом», на могилу которого будут нести венки. Фон Папен сказал, что для настоящего немца единственно достойной смертью является смерть на поле битвы.

Я опять не понял, серьезно ли говорит Генке или смеется над нами. Странно, что с ним говорят все вежливо и даже в шутку не называют его, как обычно других, свиньей, ослом и т. п.

Сегодня утром я пошел домой посмотреть, что там делается. Отец все еще без работы, мать продает разные вещи – в общем, плохо. Я хотел бы им оставить пару марок, но нам теперь денег выдают очень мало, самому едва хватает. Фрица не застал дома, мать о нем как-то избегает говорить. Боюсь, что он стал коммунистом, и мать не хочет мне об этом сказать. Надо было бы предупредить его, чтобы он остерегался, – иначе схватят парня и сдерут с него шкуру. Я однако ничего не сказал, так как мне, штурмовику, это неудобно. Боюсь, чтобы из-за Фрица я сам не вляпался. Узнают, что это мой брат, и выставят меня из СА. Куда я тогда денусь?