Текст книги "Записки штурмовика (сборник)"

5 января 1934 г.

Несколько дней назад в зале цирка Буш были собраны штурмовики двух штандартов, в том числе и нашего. Группенфюрер Лютце сделал нам доклад о политике «третьей империи». Если его послушать, то все выглядит очень хорошо, в особенности, когда он говорил о безработице. Оказывается, что в ряде областей не осталось ни одного безработного.

Это все – нахальная брехня. Две недели назад я ездил с командой СА в Восточную Пруссию по одному делу; там я видел, как обер-президент Эрих Кох в сопровождении своего штаба объезжал города и отправлял безработных пешком, группами по двадцать-тридцать человек к помещикам. Там их заставляли работать двенадцать – четырнадцать часов, а кормили одной похлебкой. Семьи же дома голодали…

Лютце говорил еще много чепухи. Наши ребята остались недовольны и начали ему задавать вопросы. Я хотел было тоже кое-что спросить, но Генке удержал меня:

– Не беспокойся, и без тебя найдётся, кому спросить, и как раз то, о чем ты думаешь.

Действительно, один парень спросил, почему не выполняется программа, почему говорят, что революция закончена, почему тех, кто хочет второй революции, посылают в Дахау. Другой парень спросил, почему мы уступаем полякам, которых Розенберг всегда называл нахальным народом.

Лютце начал рассказывать, что Германия вышла из Лиги наций и сейчас против нее весь мир. Теперь главное – вооружаться; для этого надо все остальное отложить. Поэтому приходится уступать и полякам, так как Гитлер должен быть уверен, что поляки не помогут французам напасть на Германию.

– Но наступит день, – говорил он, – когда мы расквитаемся с поляками. Что касается национал-социалистской программы и социализма, то в Германии мало земли и ничего пока сделать нельзя. Вот когда Германия будет вооружена, она разобьет своих врагов и завоюет новые земли. Тогда будет выполнена наша программа, мы создадим настоящую «третью империю».

Многие СА хлопали Лютце и, видно, с ним соглашались. Другие молчали. Кое-кто бурчал: «Каждый раз новая история!» Я сам еще полгода назад, может быть, поверил бы Лютце, а теперь я вижу, что все это демагогия и ложь. Меня война уже больше не привлекает – я знаю, что останусь пушечным мясом. Нашему брату везде плохо.

Вечером я говорил обо всем этом с Генке. Я попросил Густава, чтобы он мне доказал, что коммунисты не лжецы, как наши вожди, которые все обещают и ничего не исполняют. Густав в течение получаса мне это объяснил, и я, кажется, почти все понял. До тех пор пока будет существовать капитализм, будет безработица и нужда и такие парни, как я, будут превращаться в нищих или в наемников. Национал-социалистская партия всегда была на содержании у капиталистов и выполняла их приказания. Только дураки могли ждать, что Гитлер будет бороться с капиталистами. Гитлер готовится к новой войне, в которой погибнут миллионы людей. Рабочие опять ничего не получат, промышленники и банкиры набьют себе карманы, и все начнется сначала. Розенберг и Гитлер обманывают молодежь расовой теорией. Они заставляют СА преследовать трудящихся евреев – сами же договариваются с евреями банкирами.

Потом Генке говорил, что только коммунистическая партия знает, чего хочет, и только она сможет произвести настоящую революцию. Коммунисты не собираются никого обманывать: они говорят, что рабочим придется еще долго бороться. Зато потом, в советской Германии, не будет капиталистов, безработицы и унижений. Разные фон Люкке не будут больше бить по морде Шредеров. Потом Густав говорил мне о Советской России, где растут новые города и заводы, где трудящиеся строят светлую, радостную жизнь.

Я думаю, что Генке говорит правду. Я почти во всем с ним согласен.

Наш разговор закончился, так как подошли другие СА, и Густав, увидя их, стал, как всегда, шутить и рассказывать забавные истории. Я как-то спросил его, учился ли он в университете, раз так много знает.

Он захохотал и ответил:

– Я учился, Вилли, не больше тебя, но много читал и разговаривал с умными людьми.

25 февраля 1934 г.

За последнее время я очень изменился и стал понимать многое из того, что еще недавно казалось мне непонятным и чуждым.

Я как-то попросил Густава, чтобы он дал мне что-нибудь почитать. Через несколько дней у меня в руках была небольшая книжка, на которой была нарисована шахматная доска, а под ней подпись «Практический шахматист». Густав сказал мне, чтобы я читал книжку, не прячась, а если спросят, то должен ответить, что заинтересовался шахматами.

В первую же свободную минуту я принялся за чтение книжки. Теперь я уже не удивился. На первых страницах говорилось о шахматах, а на четвертой странице речь пошла о коммунистической партии и задачах коммунистической молодежи. Я с большим интересом прочел о том, как фашистские партии пользуются смутными революционными настроениями молодых ребят, идущих за демагогами. Потом из этих молодых рабочих делают наемных солдат фашизма, а когда они начинают требовать выполнения старых обещаний, их расстреливают из пулеметов. Есть только одна страна, где молодежь имеет работу и живет полноценной жизнью, где ей открыты все пути. Эта страна – Советский Союз, где победил социализм.

Ко мне подошел Гроссе и спросил, что я читаю. Я ему равнодушно показал обложку, он сказал:

– Брось. Шахматы – это еврейское развлечение.

На всякий случай я сунул книжку под подушку. Если ее у меня найдут, я скорее дам себя убить, чем скажу, что получил ее от Генке…

Я все еще не могу решить, кто же я на самом деле. Я против капиталистов, реакции и офицеров; я готов перестрелять наших командиров, но в то же время я не могу представить себе, как могут коммунисты победить. У них нет оружия, против них армия, полиция, СС и большинство СА.

Я спросил об этом Густава; он мне рассказал, как большевики захватили власть в России. Как бы то ни было, у коммунистов все более ясно и правильно, чем у нас, и люди у них честнее и смелее наших. Ведь наша революция – это насмешка. Мы ни с кем не дрались, даже не имели случая доказать свою храбрость. Я, пожалуй, пошел бы к коммунистам. Но они меня не возьмут. Я ведь стрелял в них, участвовал в налетах и нападениях. Даже Генке вряд ли бы разговаривал со мной, если бы я ему рассказал все о себе…

10 марта 1934 г.

Вчера я во второй раз стал изменником, и, если бы мое начальство узнало, что я сделал, меня бы расстреляли без всяких разговоров. Если бы год назад мне сказали, что я сделаю нечто подобное, я бы пришел в ярость. А теперь я сам себя не узнаю…

После обеда я пошел к своим старикам отнести им несколько марок, которые мне удалось сэкономить, правда, с большим трудом: я почти ничего не курил. На этот раз я застал дома Фрица. Он, увидя меня, отвернулся. Этот парень здорово вырос и возмужал. Еще недавно я смотрел на него, как на ребенка, а теперь вижу перед собой мужчину.

Я подошел к нему и положил руку на его плечо.

– Фриц, старина, чего ты дуешься?

Он освободил плечо и холодно опросил:

– Чего тебе от меня надо?

Я растерялся и отошел в сторону. Потом решил вновь с ним заговорить:

– Слушай, Фриц, не думай, что под каждой коричневой рубашкой сидит реакционер. Я сам многим недоволен.

Фриц резко прервал меня:

– Ну чего ты ко мне пристал? Сейчас придет мать – поплачь ей в передник.

Меня это взорвало – мальчишка, а грубит. Я больше с этим дураком не буду разговаривать. Он не знает, что я, пожалуй, больше сделал для коммунистов, чем он. Если бы он вел себя по-другому, я бы ему дал несколько неплохих советов. А теперь пусть делает, что хочет.

Потом Фриц ушел. Я остался один. Через полчаса явилась мать. Она расплакалась и сказала:

– Один сын пошел к фашистам, другой возится с какими-то листками; кончится тем, что его посадят в концентрационный лагерь. Отец такой злой, что не подступись, – просто жить надоело.

Я посидел час и ушел.

Когда я проходил по Рейникендорферштрассе по направлению к Нетельбекплац, где думал сесть в автобус, увидел с левой стороны у пивной толпу людей. Я пересек улицу, протолкался поближе и вижу: какой– то парень, видно студент, держит за шиворот другого и кричит: «Я тебе покажу, как раздавать коммунистические листки!» В этот момент тот парень, которого держали за воротник, обернулся, и я узнал Фреда. Я с ним не встречался уже почти два года. Я вспомнил, как мы вместе слушали Адольфа Гитлера в Спортпаласе и как он назвал все это театром. Значит – Фред коммунист!

Я увидел, что вблизи нет ни полицейского, ни СС, подошел к студенту и спросил его:

– Эта сволочь раздавала коммунистические бумажки? Мы ему покажем, чем это пахнет!

С этими словами я ударил Фреда в бок. Он узнал меня и, побледнев, прошипел:

– Подлец!

Я положил руку на кобуру маузера, сказал студенту, что арестовываю коммуниста и отвожу его в тайную полицию. Не успел студент опомниться, как я остановил такси, втолкнул Фреда в автомобиль, сел рядом с ним и велел шоферу ехать в центр. Несколько минут мы ехали молча. Фред сначала смотрел в стороны, потом бросил на меня злобный взгляд.

– Что же, Фред, мы все-таки встретились?

Фред молчит.

– Ты стал коммунистом?

Опять молчание.

– Не скажешь ли мне, где тебя высадить?

Фред посмотрел на меня и сжал губы еще крепче.

– Я говорю серьезно!

Фред с недоумением посмотрел на меня и спросил:

– Разве ты не национал-социалист?

– Это касается только меня; словом, где тебя выбросить?

– На Фридрихштрассе…

Через минут двадцать мы проехали Белль-Аллианс-плац и завернули на Фридрихштрассе. Я остановил шофера. Фред пожал мне руку и сказал:

– Жаль, Вилли, что ты вместе с бандитами и негодяями.

Я ничего не ответил ему, а лишь легонько вытолкнул из машины. Потом я доехал до Унтер ден Линден, дал шоферу последние две марки; он потребовал еще три и, видимо, готовился поскандалить. Видя, однако, что я кладу руку на кобуру, он пробурчал какое-то ругательство и дал газ.

Через несколько минут я был в казарме. Генке я не сказал об этом случае ни слова – он подумает, что я выдумываю и хвастаюсь. Ночью попытался обдумать, почему я так поступил. Сначала я стал убеждать себя, что выручил Фреда, так как мы раньше были друзьями. Но это не так. Год тому назад я бы этого Фреда за шиворот приволок в казарму. Значит, дело не только в дружбе. Хотел бы я знать, что обо мне думает Фред и что сказал бы фон Люкке, если бы он пронюхал эту историю.

Но я не считаю себя изменником. Разве такие люди, как Густав и Фред, приносят вред германскому народу? Разве они мешают нам выполнять национал-социалистскую программу? Разве вожди не предали нас уже давно? Нет, я не считаю себя изменником. Предатель скорее такой парень, как Юрги, который за хороший костюм и папиросы готов всего себя продать кому угодно…

Я на днях перечитал дневник и почувствовал, что краснею. Какой однако я был доверчивый дурак!

5 апреля 1934 г.

Густав решил, что нам нужно еще больше подчеркивать перед другими, что мы друг друга терпеть не можем.

– Я чувствую, что мне надо быть начеку, – сказал он.

Пять дней тому назад мы затеяли с ним ссору в присутствии нескольких десятков СА. Началось это с того, что Густав назвал меня щенком. Я ответил ему, что он умеет только копаться в книжках, а без книжек он дурак дураком… Дальше – больше, и пошла настоящая ругань.

Когда никого не было, Густав мне сказал:

– Ты, Вилли, настоящий артист. Сегодня ты на меня здорово налетел, я даже подумал, что ты по-настоящему злишься.

Мне очень нравится эта игра: при людях мы с Густавом постоянно ругаемся, а когда никого нет, беседуем как самые лучшие друзья.

Густав никогда меня не спрашивает, как я отношусь к коммунистам; он говорит со мной, как с товарищем, которому верит. Густав только отвечает на мои вопросы, а сам не пытается начинать разговор. Прежде я верил каждому слову нашего вождя, теперь же меня так скоро не проведешь. Генке же я верю. Он смелый и честный парень. Вчера Густав сказал:

– Мне нужно передать одному парню записку, но я сегодня дежурю. Неприятная история.

– Я отдежурю за тебя.

– Нет, не стоит – обратят внимание.

Я заколебался, но потом вдруг решил:

– Дай я передам записку.

Густав посмотрел на меня и ничего не ответил.

– Ты мне не доверяешь?

– Доверять-то я тебе доверяю, а вот справишься ли ты – это другой дело. Ну, хорошо, попробуй. В пять часов вечера ты пойдешь в маленькое кафе на углу Кайзердамм и Шлоссштрассе; там всего четыре столика. Садись за тот, который ближе к двери, и держи в руках журнал «Коралле» открытым на 37-й странице. Если к тебе подойдет парень и спросит, который час, ты ему ответишь, что твои часы стоят. Тогда он сядет возле тебя. Ты выпей кофе, выкури папиросу и вместе с окурком положи в пепельницу эту свернутую бумажку.

С этими словами Густав дал мне скомканный бумажный шарик, размером не больше вишни.

Меня страшно заинтересовало это поручение. Я с нетерпением ждал пяти часов. Ровно в это время я уже сидел в кафе; оно было пусто. За одним из столиков сидел аккуратно одетый парень, читал «Ангрифф» и пил кофе. Я сел, вынул из сумки «Коралле», данное мне Густавом, стал рассматривать иллюстрации, потом остановился на 37-й странице. Через несколько минут ко мне подошел сидевший парень, искоса посмотрел на журнал и спросил, который час. Я ответил так, как мне сказал Густав. Парень спросил, свободно ли место за моим столиком, и сел рядом со мной. Я допил кофе, закурил папиросу и бросил окурок в пепельницу вместе со свернутой бумажкой. Парень не поднял глаз и продолжал читать газету. Я заплатил, встал и ушел. Из окна я видел, как парень очень ловко взял бумажный шарик и опустил его в жилетный карман.

– Ну, как сошло? – спросил Генке.

– Все в полном порядке, – ответил я, а сам подумал, что в третий раз изменил Гитлеру.

При этом я невольно улыбнулся. Генке посмотрел на меня и засмеялся. Этот дьявол, кажется, догадался, о чем я подумал…

3 мая 1934 г.

Чем дальше, тем труднее становится писать: у нас в казарме появились ищейки, которые повсюду шарят и разнюхивают. Я свой дневник уже давно перенес к матери и теперь не решаюсь оставлять даже несколько листков в казарме. На днях я чуть не вляпался. У меня из внутреннего кармана выпал листок, один парень подхватил его и закричал:

– Смотрите, ребята, Вилли переписывается с какой-то красавицей, но так пишет, что она ни черта не разберет.

Я сделал вид, что остался совершенно равнодушным, спокойно взял листок и положил его в карман. Если бы не все эти трудности, я сумел бы многое записать, а так приходится лишь останавливаться на самом главном.

Три дня назад произошла история, очень меня взволновавшая и огорчившая; я до сих пор не могу успокоиться. Накануне Генке сказал мне мимоходом:

– Если к тебе когда-нибудь подойдет парень и скажет: «Привет от мюнхенского Густава», – можешь с ним говорить, как со мной.

Я не обратил внимания на эти слова. Рано утром меня послали отнести пакет в штаб группы. Пока я ходил туда и обратно, прошло три часа. Правда, я не очень спешил: глазел на витрины, посидел в Тиргартене.

Прихожу в казарму и застаю там отчаянную суматоху: Граупе ходит взад и вперед бледный и злой, ребята стоят кучками и тихо разговаривают. Как только я подошел и наши меня увидели, Гроссе закричал:

– Ты, Вилли, честное слово, молодец, что невзлюбил этого негодяя Генке! Нам он всем втер очки.

– А что с ним случилось?

– А случилось то, что сегодня утром пришли люди из тайной полиции и несколько СС арестовать его, а от него и след простыл. Граупе уже здорово влетело от фон Люкке: он ведь все время расхваливал Генке и называл его лучшим штурмовиком.

Я почувствовал, что у меня кровь приливает к голове. Теперь только я понял, как привязался к Густаву и как сильно волнует меня его судьба. Стараясь скрыть свое волнение, я стал расспрашивать товарищей о том, как все это произошло.

Оказывается, в десять часов утра к казарме подъехал автомобиль, из которого вышли агенты тайной полиции и трое СС. Двое СС остались у входа и никого не выпускали. Полицейские пошли к фон Люкке. Через несколько минут прибежал Граупе и закричал:

– Густав Генке, к командиру!

Никто не ответил. СС и полицейские обыскали все закоулки, но Генке исчез. Остался лишь его чемоданчик, но в нем не нашли ничего, кроме белья. Как он узнал, что его ищет тайная полиция, никому не известно.

Когда я спросил, что, собственно говоря, натворил Генке, мне отвечали по-разному: одни слыхали, что он замешан в какую-то историю в Мюнхене, другие называли его коммунистическим шпионом. Все удивлялись, как он за короткое время успел всех околпачить. Кроме меня, почти все с ним были в хороших отношениях, и со всеми он умел ладить.

Вечером ко мне подошел Решке и рассказал под большим секретом, что он случайно подслушал, как Граупе разговаривал с другим штурмфюрером. Из услышанного Решке узнал, что Генке проник в СА по подложному документу и что именно он устроил побег коммуниста из нашей тюрьмы.

Если Густава поймают, его не просто прикончат, а предварительно подвергнут всем истязаниям, какие только есть на свете. Вдруг мне пришла в голову ужасная мысль: Густав может подумать, что я его выдал. Я почувствовал, что мною овладевает отчаяние. Быть предателем в глазах Генке – разве может быть что-нибудь ужаснее? Будь я на его месте, я бы, ни секунды не задумываясь, пришел к этому выводу. Как я смогу когда-нибудь доказать обратное?

В этот момент я вспомнил, что мне сказал Генке накануне своего исчезновения. Он, очевидно, уже вечером знал, что его ищут, но почему-то решил остаться до утра. Каким надо быть смелым человеком, чтобы провести ночь в казарме, ежеминутно ожидая ареста! Раз Густав сказал, что ко мне кто-то явится от его имени, значит, он меня не подозревал в предательстве. Я ничего так не желаю, как спасения Генке. Если его арестуют, я, вероятнее всего, об этом даже не узнаю…

Ко мне подходит Решке и тихо говорит:

– Ты тоже доволен, что Густав удрал?

Я не отвечаю, но кладу ему руку на плечо.

На другой день наш штандарт вывели во двор. К нам вышел фон Люкке, затянутый в ремни, стал впереди и сказал:

– Штурмовики! Среди вас оказался подлый изменник. Он от нас не уйдет и получит заслуженное наказание. Но я подозреваю, что он здесь оставил корни, поэтому приказываю всем штурмовикам следить за коммунистическими провокаторами. У кого явится хоть малейшее подозрение, должен о нем немедленно сообщить штурмфюреру.

У нас стало совсем противно: каждый штурмовик видит в другом коммуниста, есть и такие, что доносят. Как должен быть благодарен я Густаву за придуманные им наши ссоры! Если бы не это, меня бы, наверное, ухлопали. Я, собственно говоря, должен был бы теперь, как и другие, поругивать Генке вслух, для того чтобы себя обеспечить от подозрений. Но я не могу заставить себя это сделать. Главное, что Генке не поймали. Он парень ловкий и, надеюсь, вывернется.

7 июня 1934 г.

У нас в штандарте последнее время очень напряженное состояние. Командиры начали относиться к нам, простым штурмовикам, лучше, чем прежде. Даже фон Люкке стал не только здороваться за руку с СА, но и угощать нашего брата папиросами.

Среди ребят все чаще и чаще идет разговор о том, что мы скоро начнем вторую революцию. Говорят, что наш начальник Рем долго терпел и ждал, но наконец решил действовать. Он договорился с Гитлером, который не будет ему мешать. Гитлер будто бы и сам хочет покончить с реакцией.

Я не очень верю во все это, так как не думаю, чтобы офицеры особенно заботились о нашем брате и устраивали для нас вторую революцию. Я говорил об этом с Решке, он того же мнения, но считает, что мы должны помочь второй революции – все равно, мол, хуже, чем теперь, не будет. Одно я твердо решил: с коммунистами я драться не буду. Я не знаю, во всем ли они правы, но, во всяком случае, они за рабочих. Кроме того, не напрасно я помогал Густаву и освободил тогда Фреда. Может быть, если начнется вторая революция, мы сбросим своих начальников и соединимся с коммунистами. Что касается Гитлера, то я уверен, что он против второй революций. Я не знаю, на что рассчитывают те, кто ждет от него поддержки.

Я часто вспоминаю, что мне говорил Густав; он во всем почти был прав. Не согласен я с ним лишь в одном: он считал, что СА никогда не смогут произвести революцию, а что только коммунистическая партия в состоянии это сделать. Правда, иногда, когда я смотрю на наших командиров и большинство СА, я тоже сомневаюсь в этом. Когда мне рассказывают, какие кутежи устраивают Рем и другие наши начальники, то я думаю, вряд ли такими должны быть революционеры. Но ведь их при случае можно сбросить… Как бы то ни было, ждать больше нечего и надо действовать. Кроме своей шкуры, мы ничем не рискуем.

Жаль, что Густав не оставил мне никаких поручений. Хотя я и не считаю себя коммунистом, но с радостью бы их выполнил.

Вчера Граупе в пьяном виде рассказал Гроссе очень интересную историю. Недавно было произведено покушение на начальника берлинской группы СА Эрнста. Немедленно после этого был арестован маляр, работавший на постройке, откуда якобы была брошена бомба. Как выяснилось, этот маляр хотя и сознался (его здорово, видно, пытали), но совершенно не при чем. Оказывается, это покушение устроили двое СС по приказу своего начальника Гиммлера. Граупе говорит, что Гиммлеру и Герингу все это дорого обойдется. Если это так, то, значит, наши начальники начали драться между собой и это кончится большой потасовкой…

Поздно ночью десять человек, в том числе и я, получили приказ одеваться и садиться в грузовики. Мы поехали в то имение, куда нас возил Дросте (как давно это было!), забрали оружие, там оставленное, и перевезли его в какую-то виллу на Герэсштрассе. По всей видимости, что-то готовится. Я доволен – как бы то ни было, а будет драка, и мы попробуем добиться своего.

Жалко, что нет здесь Генке: он бы мне все объяснил. Я чувствую, что опять начинаю путаться; иногда мне кажется, что нужно раз и навсегда покончить с национал-социализмом, а иногда опять появляются надежды на то, что удастся чего-либо добиться путем второй революции. Если бы я знал, что Густав исчезнет, я бы с ним договорился обо всем, а так – я опять остался один. Единственно, с кем можно переговорить, – это с Решке, но он понимает не больше моего. Мы оба хотим действовать. Пока что посмотрим, что выйдет из второй революции.