Текст книги "Записки штурмовика (сборник)"

4 июня 1933 г.

Прошел месяц с момента, когда Гитлер говорил на Темпельгофском поле; за это время я не прикасался к дневнику, так как был очень занят.

Я зачислен в команду, которая развозит арестованных по концентрационным лагерям. Очень неприятная и утомительная работа. Приходится охранять вагон, полный измученных людей, причем запрещается им давать что-либо есть или пить. Затем надо их гнать пешком в лагерь.

Я видел несколько лагерей и, откровенно говоря, не хотел бы оказаться там даже в качестве охранника. Чем дальше, тем чаще я задаю себе вопрос: «Зачем мы так мучаем этих людей – коммунистов?»

Две недели назад на ряде заводов начались забастовки против снижения заработной платы и повышения норм выработки. Члены НСБО участвовали в стачке. Через два дня был напечатан приказ, объявлявший всех участников стачки изменниками. Руководитель «Фронта труда» Лей запретил какие бы то ни было стачки. Я сам отвозил арестованных рабочих национал-социалистов в концентрационный лагерь. Люди из СС называли их большевиками и били по зубам. Я вообще не понимаю, зачем существует «Фронт труда». Там сидят вместе с руководителями НСБО промышленники и директора. Говорят, что самые главные там – Крупп и Тиссен…

На днях я проходил с приятелем по Курфюрстендамм и другим богатым улицам. Там ничего не изменилось: как прежде, к ресторанам подъезжают дорогие автомобили, из них выходят толстые буржуи и разодетые бабы, им бежит навстречу швейцар, угодливо открывая дверь автомобиля.

Оттуда я пошел к своим. Дома просто беда. Отец заболел, больничная касса требует денег за лекарство и врача – прежде этого не было. Дома нет ни копейки. Еще месяц назад я устроил Фрица в лагерь трудовой повинности. Оказывается, что на днях он оттуда сбежал. Говорит, что их заставили мостить шоссе и кормили одной похлебкой – это он еще терпел. Но потом его отправили на работу к помещику, и там с ним обращались хуже, чем со скотиной.

Я хотел бы знать, известно ли все это Адольфу Гитлеру или от него скрывают. Вероятно, он не знает, что делается у нас в стране…

Вчера я прочел в газете, что запрещены все «боевые союзы» за то, что они вмешивались в хозяйственную жизнь предприятий. Потом покончили и с вспомогательной полицией. Меня и других парней оттуда просто вытряхнули. Теперь Геринг имеет собственную полицию, называется она почему-то тайной. Там работают только люди из СС и старые полицейские ищейки. Штурмовиков не пустили туда ни одного.

Среди штурмовиков появляется все больше «критиканов», как их назвал Геббельс. Они недовольны и ворчат, что реакционеры хотят забрать всю власть, а потом расправиться с СА. В 17-м штандарте произошел интересный случай. Там штурмовики привезли в казарму несколько богачей, в том числе одного еврея. Штурмовики хотели получить с них деньги. Не прошло и часа, как явился командир штандарта и приказал немедленно освободить арестованных. Ребята послали его к черту. Тогда начальник обер-группы отправил на грузовиках сто человек из нашего штандарта, чтобы мы арестовали тех ребят. Наши парни отказались от такой работы! Тогда приехали СC с пулеметами, и штурмовикам пришлось освободить арестованных. Потом человек двадцать СА исчезли; их посадили в самый скверный лагерь – в Дахау.

Говорят, что запрещен прием новых людей в СА. Значит, кое-кто боится нашего усиления. Отчасти это правильно, потому что теперь в штурмовые отряды лезет всякий, кто хочет получить бесплатное питание. Кстати, деньги нам давать перестали, и, кроме койки и кормежки, мы ничего не получаем. Зато наши командиры живут припеваючи. Нам, простым штурмовикам, нечего и мечтать стать начальниками. Как бы ты ни отличился, все равно командирами назначают студентов, чиновников, сыновей богатых крестьян. Один из наших ребят метко сказал, что мы все – простое пушечное мясо.

Я думаю, что так просто это не пройдет. В конце концов Гитлер увидит, что так дальше не может продолжаться. Нас, СА, более миллиона, и мы скажем еще свое слово. Плохо только, что среди наших штурмовиков очень много таких типов, которые могут спокойно ломать людям пальцы и подвешивать их за ноги, даже не спрашивая, зачем это делается. Их интересует только жратва и выпивка: за коробку папирос они могут подколоть, а за несколько марок – убить кого угодно. Но, конечно, кроме них в СА есть много людей, которые думают так же, как и я.

25 июня 1933 г.

Вот уже две недели я нахожусь в качестве охранника в концентрационном лагере, и это, пожалуй, самые тяжелые недели моей жизни.

В лагере прежде, во время войны, держали военнопленных. Это большой двор, огороженный несколькими рядами колючей проволоки. Внутри четыре деревянных барака и один дом для охраны. Когда я приехал, в концентрационном лагере находилось около двухсот человек, в большинстве коммунисты. Было также несколько евреев, посаженных за клевету на германский народ, два католических попа, критиковавших во время проповеди «третью империю», и, наконец, несколько штурмовиков, посаженных в лагерь за саботаж.

Я явился к начальнику лагеря Люгеру и застал его за странным занятием: Люгер сидел в кресле, положив ноги на стол, и наблюдал, как какой-то пожилой человек ползает по комнате на четвереньках. На столе стояла бутылка шнапса и рюмка. Когда я вошел и представился, Люгер показал мне на ползавшего человека:

– Видишь, Шредер, этот скот писал в Америку, что у нас преследуют евреев; теперь он при мне пишет каждую неделю своим американским друзьям восторженные письма, в которых сообщает, что ему прекрасно живется. Для укрепления его здоровья я ему предписал каждый день ползать по-собачьи, полчаса не вставая, но он еще ни разу не вел себя благоразумно. Поползает минут десять – пятнадцать и свалится; тогда приходится делать ему массаж.

Я заметил, что старик начинает ползать все медленнее и медленнее. Люгер тоже это заметил и заорал:

– Ну, не валяй дурака!

Старик ускорил движения, но вдруг остановился и рухнул на бок. Бросившись к лежавшему на полу, Люгер начал бить его носком сапога. Потом он закричал:

– Шульце!

Пришел штурмовик, рослый парень с тупым лицом.

– Вынеси его проветриться, а не то он здесь портит воздух.

Шульце схватил еврея за воротник и потащил по лестнице.

– Вот упрямый парень, – сказал Люгер, – хоть убей, больше пятнадцати минут не хочет ползать. Но я его научу… У нас здесь, Шредер, как в санатории. Развлечений масса. Мы почти ежедневно устраиваем цирк. (Я только позже понял, о каком цирке говорил начальник лагеря.)

Потом Люгер сказал мне, что охранникам запрещено разговаривать с заключенными с глазу на глаз. На этом Люгер исчерпал свое наставление и отправил меня к заведующему хозяйством, чтобы тот взял меня на учет.

Через несколько минут я уже сидел в нижнем этаже дома, называвшегося казармой. Там находилось человек двадцать СА и еще человек десять было на постах. Народ мне не понравился: почти у всех были тупые и злые лица, у некоторых вид настоящих пьяниц. Я посидел с ними, потом вышел во двор. Во дворе увидел человек двадцать заключенных, занятых какой-то работой. Сначала я не понял, в чем дело, но когда подошел ближе, то очень удивился. Эти парни вытягивали из колодца тяжелый камень – весом полтонны. Когда его поднимали до края колодца, цепь опускалась, и камень падал обратно на дно. Вышедший со мной вместе штурмовик объяснил, что Люгер сам выдумал эту историю и называет это занятие «сизифовым спортом». Что это значит, не понимаю.

В другом конце двора арестованные были заняты другим делом: одна пара на носилках тащила песок и высыпала его в кучу, другая пара накладывала его в свои носилки и несла обратно. Оказывается, Люгер назвал эту работу «перпетуум мобиле».

Через несколько минут раздался свисток, и из казарм высыпали все СА. Один из них сказал мне, что сейчас начнется цирк. Из барака один за другим начали выходить заключенные, у всех были измученные, больные лица. Среди них были молодые и старики, рабочие и интеллигенты. Потом с лестницы, шатаясь, спустился Люгер. Он держал в руке здоровую плетку.

– Стройся! – заорал он.

Заключенные быстро выстроились в две шеренги.

– Смирно! Делай приемы! Приседай! Раз-два, раз-два! – Люгер все быстрее и быстрее кричал: – Раз-два!..

Люди едва успевали опускаться и подыматься, с лиц у них тек ручьями пот. Вдруг один из заключенных перестал приседать.

– Я больше не могу! – простонал он.

– Опять ты не хочешь заботиться о своем здоровье?

Люгер медленно подошел к стоявшему человеку и изо всей силы ударил его плеткой по спине, а потом рукояткой по лицу. Остальные заключенные все это время оставались на корточках. Я видел, как многие из них едва удерживались – у них дрожали колени. Потом опять раздалась команда «раз-два», «раз-два».

Как я позже узнал, от этой «гимнастики» были избавлены оба священника и один богатый еврей, так как его родственники еженедельно посылали Люгеру ящики с деликатесами и вином.

Я, глядя на этот «цирк», не испытывал никакого желания смеяться и с удивлением смотрел на других штурмовиков, буквально покатывавшихся от смеха. Я был счастлив, когда эта «гимнастика» наконец закончилась. Но потом началась новая история: заключенных заставляли прыгать через широкие канавы. Один худой пожилой человек хлопнулся в канаву и остался там лежать. Двое других арестантов вытащили его, и Люгер милостиво разрешил им перенести его в барак.

Потом началась маршировка, и заключенные вздохнули с явным облегчением. Ими командовал уже не Люгер, а его помощник Кригк. Ему, очевидно, особенно нравились некоторые приемы. Так, он, например, через каждые десять минут командовал: «Ложись – вставай» – и так раз по двадцать.

Как я позже узнал, за последние три месяца эта «гимнастика» отправила на тот свет больше десятка заключенных.

Наконец наступил обеденный перерыв. Измученные арестанты потащились в бараки. Я посмотрел, чем их кормят: им дают по ломтю черного хлеба и по тарелке картофельной похлебки. Некоторые не получили ничего, так как в чем-то провинились, но товарищи оставляли им кое-что в тарелке, и они поспешно это проглатывали.

Когда я вернулся в казарму, ко мне подошел Люгер и спросил:

– Ну что, понравилось? У нас здесь весело – жаль только, что нет заключенных баб. Ну, иди обедать.

Кормят здесь нас хорошо: хлеба, супа и мяса сколько угодно. Во время обеда я спросил моего соседа, много ли здесь работы.

– Ерунда, – ответил он. – Здесь прямо санаторий… Раз в три дня приходится стоять на посту половину ночи, через день дежурить по четыре часа, а в остальное время можешь делать все, что хочешь. Вот только выходить из лагеря разрешается раз в неделю.

После обеда часть заключенных подметала двор, другие стирали белье без мыла, третьи мыли полы в казарме. Люгер куда-то уехал и должен был вернуться вечером. Я попробовал ближе сойтись с другими СА, но это все народ неразговорчивый. В особенности неприятное впечатление произвел на меня один здоровенный парень низкого роста с безобразно широкой грудью. По-моему, у него лицо мало даже похоже на человеческое. Я видел такие рожи лишь в зоопарке у больших обезьян. Он, говорят, был прежде мясником, а потом сидел в тюрьме за изнасилование. Как мне объяснил мой сосед по койке, этот здоровяк (зовут его Куле) – правая рука Люгера; тот его называет «веселый палач». В первые дни после открытия лагеря Куле повесил по приказу Люгера двух коммунистов. Он одним ударом кулака может переломить руку, а если ударит в бок, то обязательно сломает ребра. Другие СА завидуют его силе.

Когда мы сидели и беседовали о Куле, он неожиданно пришел и грузно опустился на скамейку рядом со мной. Мне стало неприятно с ним сидеть, и я поднялся, чтобы уйти. Куле схватил меня за плечо с такой силой, что я присел. «Ты что, от меня даешь ходу?» Я ответил, что устал с дороги.

– Ну, то-то, – пробормотал Куле.

Ночью мой сосед шепнул:

– Смотри, берегись Куле, не зли его, а то Люгер тебя сживет со света, да и сам Куле может хватить по башке.

В двенадцать часов ночи вдруг раздались тяжелые шаги, и в казармы вошел, шатаясь, вдребезги пьяный Люгер. За ним спешил, застегивая ремень с кобурой, Кригк. Люгер заорал:

– Куле, идем проверять посты и посмотрим, как спят наши квартиранты.

Потом он уставился на меня, оловянными глазами и вновь заорал:

– Шредер, живо одевайся и идем с нами!

Я поспешил выполнить приказание и догнал Люгера и Куле во дворе. У ворот и по углам бараков стояли часовые. Когда мы вошли в первый барак, из двери выскочил штурмовик с карабином в руках.

– Не бойся – свои, – сказал Куле.

Мы вошли в барак, открыли свет. Заключенные проснулись. После команды «встать» некоторые вскочили с коек, некоторые же повернулись к нам спиной, оставаясь лежать на койке. Тогда Люгер бросился к ближайшему, схватил его за волосы и поднял с постели. Другой заключенный вскочил и закричал:

– Мало вам, что вы над нами издеваетесь днем, оставьте нас хоть ночью в покое, пьяное животное!

– Куле, отведи его в карцер и там с ним побеседуй.

Куле схватил раздетого человека и куда-то его потащил. Несколько заключенных подбежали к Люгеру, один закричал:

– Вы не смеете отдавать его в руки этому скоту!

Люгер отступил на два шага, вытащил свисток, свистнул, и через несколько минут в барак вбежали десятка два СА. Мы бросились на полураздетых людей. Я старался не наносить им повреждений, другие же беспощадно били кулаками, кастетами и каблуками. В других бараках поднялся шум, часть СА бросилась туда. Эта ужасная суматоха продолжалась более часа. Потом Люгер, весь потный, но довольный, приказал:

– Ну, ребята, марш спать!

Затем повернулся к избитым и окровавленным арестантам:

– Милостивые государи, приятных сновидений.

Он издевательски поклонился и ушел.

Всю ночь я ворочался с боку на бок и заснул только под утро. Вскоре меня разбудил сигнал: оказалось, что моя очередь стоять на посту. Я получил карабин, маузер, обоймы и стал прохаживаться мимо барака № 2. В десять часов появился растрепанный, с красными глазами Люгер. В сопровождении двух штурмовиков он прошел в барак № 2. Как я позже узнал, он там налетел на одного коммуниста и потребовал, чтобы тот стал перед ним на колени. Последний отказался. Тогда Люгер велел принести «будку». Вскоре я увидел, как несколько заключенных тащат будку вроде тех, в которых стоят караульные. Эту будку поставили на довольно высокий чурбан, туда посадили коммуниста, который только что провинился, и заперли дверь. Вокруг кольцом собрались СА. Они ждали, когда будка упадет. Вот будка закачалась и рухнула. Когда открыли дверь и из будки вытащили коммуниста, тот громко стонал.

Я потом узнал, что стенки этой будки усеяны изнутри острыми торчащими гвоздями. Пока заключенный стоит спокойно в будке, все обстоит благополучно. Но когда у него начинают неметь ноги и он пробует переменить положение, будка падает, и человек, запертый внутри нее, налетает на острые гвозди. Люгер сам придумал это дьявольское наказание. Мне порой кажется, что он ненормальный.

Наши газеты здорово врут, когда пишут, что в концентрационных лагерях коммунистам хорошо живется и что там из них делают «настоящих людей».

2 июля 1933 г.

В лагере очень трудно писать, так как Куле и Кригк постоянно за мной наблюдают. Они, кажется, относятся ко мне с недоверием, в моем чемодане кто-то постоянно роется (закрывать его на ключ запрещается). Я ношу тетрадь при себе и лишь с трудом нахожу время для того, чтобы записать хотя бы часть того, что хотел. Пишу так неразборчиво, что, кажется, сам позже ничего не разберу.

Чем дальше, тем мне становится тяжелее в лагере. Здесь даже не тюрьма, а настоящая живодерня. Люгер, Куле и несколько других СА с каким-то садизмом мучают заключенных.

Несколько дней назад я сопровождал Люгера при осмотре барака № 3. Он подошел к койке, где лежал какой-то парень. У стены над его головой висела веревка с петлей.

– Ну, так и не хочешь удавиться? – спросил парня Люгер. – Вот чудак, уж, кажется, я ему всячески облегчаю переход в лучший мир, а он все цепляется за жизнь.

Человек на койке смотрел вверх и как будто бы не слышал Люгера. Тот сильно щелкнул его в лоб и пошел дальше. На другой день утром этого парня нашли повесившимся в отхожем месте. Удавился ли он сам или его прикончил Куле, я так и не знаю.

Я начинаю внимательно присматриваться к заключенным. Меня удивило, что в то время как большинство коммунистов ведет себя смело и с большим достоинством некоторые лебезят не только перед Лютером и Куле, но и перед каждым СА. Я как-то спросил об этом моего соседа по койке. Вальтер ответил мне:

– Эти парни такие же коммунисты, как мы с тобой: один из них сапожник, другой – владелец бакалейной лавочки, третий – сборщик объявлений. Их конкуренты донесли на них в тайную полицию, что они коммунисты. В результате эти овцы торчат здесь неизвестно почему и зачем.

После долгих колебаний я спросил Вальтера, доволен ли он своей жизнью в лагере. Он ответил почти шепотом:

– Здесь хорошо кормят, но я бы здесь не остался по собственной воле ни одного дня. Об этом однако надо молчать, иначе мы оба окажемся в другом концентрационном лагере, но уже не в качестве охранников, а в качестве «квартирантов», как выражается Люгер.

Наблюдая за коммунистами и видя их отношение друг к другу, я все чаще начинаю думать, что в национал-социалистской партии я не видел таких людей. Если Гитлер не вернется к нашей программе и мы не устроим вторую революцию, то какого дьявола с коммунистами проделывают все эти ужасные штуки? В этом случае оказалось бы, что эти парни целиком правы.

Вчера, когда я курил, один из коммунистов посмотрел на меня. Я понял, что ему хочется покурить. Я как-то бессознательно протянул ему две папиросы; он заколебался, потом взял. Через час-другой караульный поймал его, когда он курил. Кригк допрашивал этого коммуниста, откуда он достал папироску. Я испугался: а что если он расскажет? Но коммунист ответил, что нашел окурок.

– Врешь, негодяй! – заорал Кригк и оставил его на день без пищи.

Когда я проходил мимо этого парня, он шепнул:

– У нас не выдают.

Потом меня еще удивляет, что коммунисты совершенно не похожи на ребят из СА. Мы чаще говорим о жратве, о бабах, рассказываем разные похабные истории. А коммунисты ночью шепотом всегда разговаривают о серьезных вещах и особенно часто о Советской России. Если СА слышат ночью разговоры арестованных, то здорово их за это избивают. Я же, когда стою на часах, делаю вид, что ничего не слышу.

5 июля 1933 г.

Несмотря на запрещение, я решил заговорить с тем коммунистом, которому дал две папиросы. Я спросил его, почему он стал врагом германского народа. Он ответил:

– Я вижу, что вы рабочий парень. Неужели вы считаете, что то, что делается в Германии и здесь, в лагере, приносит пользу германскому народу?

Я повернулся и ушел. Вечером коммунист – его зовут, кажется, Баум, – когда никого не было, тихо сказал мне:

– Когда-нибудь вы поймете, что Гитлер обманул вас.

– Это ты брось, – зарычал я, – Адольфа Гитлера не трогай!

Больше с этим Баумом я не буду говорить: еще влопаешься с ним в историю…

Здесь, в лагере, у меня больше свободного времени, и я пробую читать наши газеты и книги. Особенно меня интересует вопрос о расах. Раньше мне все казалось ясным и понятным; теперь я вижу, что все это не так просто. Я, например, прочел книжку, «Расовая теория национал-социализма». В ней написано, что германский народ неодинаков, что в нем есть не только чистокровные и смешанные немцы, но даже разные расы. Значительная часть немцев относится к восточной расе – это люди низкого роста, с короткой шеей и круглой головой. Они не способны понять что-либо великое и не в состоянии осознать национал-социализм. К этой расе относится значительная часть германских рабочих. Вот это для меня ново: ведь еще недавно Геббельс называл рабочих дворянством «третьей империи» и ее гордостью.

Потом в книжке говорится, что все люди, идущие за национал-социалистами, принадлежат к лучшей германской расе. Значит, теперь я человек высшей расы, а если бы пошел к коммунистам, был бы низшей расы. Что же это за раса, которая меняется в зависимости от партийной принадлежности? Какая-то чепуха! Мне кажется, что Розенберг просто дурачит людей. Даже с евреями и то не так просто: есть евреи, похожие на немцев, и есть немцы – вылитые евреи. Вот, например, еще год назад Германию представляла на всех международных фехтовальных состязаниях Елена Майер. Я видел ее портреты в журналах: у нее длинные светлые косы ниже колен, голубые глаза, и все ее называли древней германкой. А теперь она исключена из германского фехтовального союза, так как оказалось, что ее родители евреи.

От каждого штурмовика сейчас требуется, чтобы он, раньше чем жениться, получил справку о том, что его невеста чистокровная немка и что у нее во всем роду не было еврейской крови. Это, по-моему, ни к чему.

А еще я читал, как один профессор предлагал выращивать разные породы людей – прямо как на конском заводе!

Меня удивляет, что наши вожди много говорят и пишут о расах, евреях, стерилизации и т. п., а о самом главном – национальном социализме и о выполнении нашей программы – как будто все забыли…