Текст книги "Записки штурмовика (сборник)"

25 сентября 1933 г.

Хотя уже прошло пять дней, но я все еще сжимаю кулаки и стискиваю зубы, когда вспоминаю о том, что произошло со мной.

Дело в том, что я и еще несколько наших парней затеяли ссору с двумя СС за то, что один из них в пивной нахально толкнул одного нашего товарища. Охранники попробовали выхватить револьверы, но мы их здорово обработали и отобрали оружие. Утром 19 сентября мы явились к Граупе и сдали ему отобранные револьверы. Он, не говоря ни слова, исчез; потом он вернулся и со злорадной улыбкой сказал, что с нами хочет говорить фон Люкке. Я и еще трое ребят, в том числе Генке (не знаю, почему он присоединился к нам – он ведь в драке не участвовал), поднялись на второй этаж к командиру.

Не успели мы войти, как фон Люкке налетел на меня, размахивая кулаками:

– Из-за таких скотов, как вы, у меня одни неприятности! Как вы смели поднять руку на СС, вы – босяки! Давно ли ты, Шредер, шлялся по улицам с голодным брюхом?

Меня это чертовски взбесило. Я выступил вперед и сказал, что национал-социалистская революция победила лишь благодаря нам, что только мы, штурмовики, ее охраняем и защищаем, что я не позволю, чтобы на меня орали, – у меня самого неплохая глотка.

Люкке побагровел, как рак, и не успел я опомниться, как он изо всех сил ударил меня по лицу.

Я сначала едва не свалился, потом хотел броситься на фон Люкке, но чья-то сильная рука, как тисками, ухватила меня за локоть. Я обернулся и увидел Густава Генке. Он посмотрел на меня пристально и тихо сказал:

– Надо уметь держать себя в руках.

Потом он схватил меня за плечи и вытолкнул из комнаты. По дороге я услышал собачий лай фон Люкке:

– Теперь будешь знать свое место, свинья! В следующий раз поедешь в Дахау.

В диком бешенстве бросился я в казарму и, как безумный, бил кулаком по чему попало. Один из СА, бывший в казарме, пытался меня успокоить:

– Ну, подумаешь, какая важность – дали в морду; вот если бы выбросили из СА или послали в концентрационный лагерь – это другой табак.

Я зарычал на него:

– Замолчи, или убью!

Потом подошел Гроссе и сказал:

– Благодари Генке, что он тебя выгнал, иначе Люкке тебя бы пристрелил: ты не первый и не последний.

В этот момент в казарму вошел Густав. Он насвистывал песню Хорста Весселя и держал руки в карманах. Ко мне не подошел, а взял книгу Розенберга и лег на свою койку. Я понимал, что он меня спас, но в то же время чувствовал к нему злобу: если бы не Генке, я бы изукрасил толстую морду этой офицерской свиньи.

Я стискиваю зубы и чувствую на щеке отпечаток пальцев этого негодяя. Мне кажется, что все видят эти позорные следы у меня на лице. Вынимаю из записной книжки маленькое зеркальце, смотрю: левая щека горит, и верхняя губа припухла. Меня охватывает свирепая ненависть; я чувствую, что испытал бы ни с чем не сравнимое наслаждение, если бы мог вцепиться зубами в горло фон Люкке.

От злости я кусаю себе руку выше кисти; сжимаю зубы до тех пор, пока боль делается нестерпимой. Мне делается как будто немного легче. Начинаю мечтать о том, что, когда у нас будет какая-нибудь большая драка, я всажу Люкке пулю в спину.

Еще недавно мне казалось, что я стал настоящим человеком и что никто не посмеет меня больше оскорблять. Я думал, что в «третьей империи» мы, штурмовики, являемся тем «новым дворянством», о котором говорили Геббельс, Кубе и сам Гитлер. Мне приходит в голову как будто неплохая мысль: написать жалобу на фон Люкке начальнику штаба СА Рему, а если он мне не ответит – послать письмо самому Гитлеру. Тогда будет видно, есть ли у нас «третья империя» или нас обманули.

Я вспоминаю, что фон Люкке назвал меня босяком. Видно, прав Генке, когда говорит, что каждому свое место…

Вечером я хожу взад и вперед по коридору. Кто-то тихо подходит ко мне сзади и берет меня за руку. Смотрю – Генке. Спрашивает:

– Ты бы, наверное, убил фон Люкке, если бы мог?

Я, сжав кулаки, отвечаю, что задушил бы его собственными руками.

– Допустим, что это тебе удалось бы. А что бы ты сделал с Люгером из концентрационного лагеря, с доносчиком Граупе и со всеми другими командирами? Ты ведь их всех не передушишь.

Я ответил, что напишу жалобу Рему и Гитлеру. Генке язвительно похвалил меня:

– Ты умный парень, Шредер, здорово все придумываешь. Рем получит твое письмо, даст его на расследование тому же Люкке, и ты живо отправишься в Дахау. Что касается нашего вождя, то вряд ли письмо до него дойдет, а если дойдет и очень его заинтересует, то ты опять-таки окажешься в Дахау.

У меня сразу пропало желание писать жалобу, и я со злостью сказал Генке:

– Ничего, скоро придет наше время – мы им устроим вторую революцию.

– Ты опять говоришь глупости, – спокойно сказал Густав. – Куда нам, штурмовикам, устраивать вторую революцию! Ты ведь видел, что никто пальцем не шевельнул, когда командир ударил тебя. Обо всем этом надо было думать еще давно.

– Значит, коммунисты говорят правду?

– Этого я уж не знаю, не знаю также, что говорят коммунисты. Я только знаю, что эти люди идут на смерть и на пытки, а такие вещи просто, сдуру не делаются.

Я возразил Генке, что все это так, но что коммунисты предали германский народ. Густав ответил, что он не собирается защищать красных и, если понадобится, будет с ними драться. Но он хотел бы знать, что я называю германским пародом. Ведь фон Люкке, Люгер и Граупе тоже считают, что они говорят от имени германского народа. Вообще же очень часто о народе говорят тогда, когда хотят кого-нибудь околпачить.

– Значит, все врут и обманывают нашего брата? – спросил я.

– Этого я не знаю, но думаю, что есть люди, которые ничего не хотят для себя лично.

На этом наш разговор закончился. Но мне кажется, что Генке, если бы захотел, мог бы сказать больше.

На другой день я старался не встречаться с фон Люкке, так как боялся, что не удержусь и пристрелю его.

24 октября 1933 г.

В Лейпциге идет суд над поджигателями рейхстага. Один наш парень был там и рассказывает что-то странное. Он говорит, что болгарин Димитров вовсе не взрывал собора в Софии – все это брехня, что он держит себя на суде, как если бы не его судили, а он сам был судьей. Нам все время говорили, что при обыске в доме Карла Либкнехта были найдены документы, доказывающие, что коммунисты подожгли рейхстаг, а на процессе этих документов не показывают. Димитров на суде все время намекает, что рейхстаг подожгли мы сами. Заграничные газеты прямо пишут, что это сделали Геринг, Гельдорф и Эрнст. Этот Ван дер Люббе, рассказывают, настоящий «псих» – сидит, свесив голову, и несет всякую ерунду. Оказывается, что некоторые СА знали этого голландского парня еще давно и говорят, что он вовсе не коммунист.

Я решил поговорить об этом с Генке. Он понимает лучше меня и, вероятно, все объяснит. Густав прищурил глаз и сказал:

– Видишь ли, Вилли, политика – это очень сложная штука; я считаю, что вовсе не важно, подожгли ли коммунисты рейхстаг или нет, – дело не в этом. Допустим, что рейхстаг подожгли наши, например Геринг. Они в этом случае поступили правильно. Вот взять, например, тебя: если бы не поджог рейхстага, ты, вероятно, не стал бы ломать кости коммунистам и арестовывать их. Нельзя было бы без этого посадить в концентрационный лагерь несколько десятков тысяч коммунистов накануне выборов. Коммунисты получили бы на выборах миллионов десять голосов, и из нашей «третьей империи» ничего бы не вышло. А так все обстоит прекрасно. Вот это и называется политикой. Наши вожди все это хорошо понимают. Понял, Вилли?

Я почувствовал. что у меня кровь прилила к голове. Вспомнил лицо избитого Крамера, его окровавленный рот; вспомнил как фон Люкке бил коммунистов по пальцам маузером, как Куле ломал этим людям ребра. И все это Густав называет политикой! Это не политика, а подлость!

Генке однако продолжал:

– Чего же ты надулся, как индюк? Говорят ведь, что цель оправдывает средства. Наши вожди этим и руководствуются. Например, говорят, что обо всей этой истории с поджогом рейхстага знал Белл. Ну так его наши СС прихлопнули в Австрии, куда он удрал. А как же иначе? А вдруг бы он стал болтать? Потом еще приятель Гугенберга Оберфорен начал болтать лишнее с иностранцами об этом поджоге – тоже отправили парня на тот свет. И правильно сделали…

– Но ведь газеты писали, что Оберфорен покончил с собой?

– Ну, ясно! Всякий, кто болтает об этом, все равно, что кончает с собой… Таковы дела, Шредер. Чего ты на меня так обалдело смотришь? Вот чудак! Разве ты не понимаешь, что политика – тонкая штука и не нам с тобой ею заниматься? Ну, будь здоров и меньше болтай, а то еще действительно покончишь с собой.

Густав, насвистывая, ушел. Я же чувствовал себя так, как будто на меня вылили ушат грязи, и она заползла повсюду так, что никак не отмоешься. Ведь Густав прав. Очень многое теперь мне кажется странным. Во-первых, если наши начальники знали, что коммунисты что-то готовят, то почему они не приняли никаких мер к охране рейхстага? Далее: Геринг что-то слишком быстро оказался на месте пожара. Потом: если наши ребята могли убить полицейского Крауса и обвинить в этом коммунистов, то очень может быть, что рейхстаг действительно подожгли наши же люди.

Чем дальше, тем яснее начинаю понимать, что я был круглым дураком. Ведь раньше я готов был свернуть шею любому коммунисту. Я считал, что поджигатели заслуживают самой лютой смерти, а это, оказывается, был театр. Ну и осел же ты, Вилли! Тебя сначала обманули, потом тебе же набили морду! Дождешься ты еще чего-нибудь получше!

Какой однако умный парень этот Генке! Но зачем он пошел в СА и не уходит отсюда, неужели только из-за выгод? Надо будет прямо спросить его…

Вечером я пробовал заговорить о поджоге рейхстага с другими ребятами, но Генке, прервав меня, начал рассказывать какую-то веселую историю. Все хохотали. Когда я пробовал опять вернуться к рейхстагу, Густав ударил меня по плечу:

– Брось, Шредер, портить нам настроение. Только ребята начнут развлекаться, как ты начинаешь приставать со своей философией. Тебе бы быть католическим попом.

Я рассердился и ушел.

Через час, уже помимо меня, Решке, в свою очередь, начал разговор об лейпцигском суде. Сразу собралась целая толпа народа, в ней был и Генке. Вскоре подошел и Граупе. Густав, который, кажется, не заметил Граупе, сказал:

– Главное, ребята, это терпение. Наш Геринг нарочно так ведет все это дело; позже он вытащит из секретного шкафа все документы – и Димитров тогда сразу признается. Говорят, что у нашей полиции все доказательства в кармане. Главное – терпение.

Потом ко мне подошел Решке и спросил:

– Этот Генке действительно верит в эту ерунду или просто подлизывается к Граупе?

Я ответил, что у этого Густава сам черт ничего не разберет, но он свой парень и умная голова. Потом я рассказал Решке, что, по-моему, рейхстаг подожгли наши. Решке посмотрел на меня широко раскрытыми глазами и сказал:

– Мне это даже не приходило в голову, но похоже на то, что ты прав.

6 ноября 1933 г.

Вчера я неожиданно узнал, кто такой Густав Генке; ну и ловкий же дьявол!.. Хотя я должен был бы уже раньше догадаться, кто он.

Все это произошло следующим образом. В одиннадцать часов дня должны были перевести в тайную полицию коммуниста, который сидел у нас уже давно, – того самого, который скандалил, когда Генке заменял меня, а я бегал за папиросами. Мы с Генке стояли в коридоре, недалеко от выхода, и болтали. В этот момент показался арестованный, которого сопровождали два СА. Вдруг коммунист изо всех сил ударил одного СА в живот. Тот упал, а арестованный бросился бежать. Не успел я опомниться, как Густав выхватил свой маузер, выстрелил вдогонку убегающему и бросился за ним. В этот момент он столкнулся со вторым конвойным СА, который тоже целился в беглеца. Оба они покатились на землю. Генке вскочил первым и, дико ругаясь, бросился за коммунистом. Но парень исчез, а вместе с ним бежал и штурмовик, стоявший у ворот нашей казармы. Очевидно, это был изменник.

Я сначала был ошеломлен этим событием и ничего не соображал. Потом вдруг я понял, что Генке неслучайно налетел на конвойного штурмовика. Я сбоку совершенно ясно видел, как он ему ловко подставил ногу и упал на него. Кровь бросилась мне в голову, когда я все это сообразил. Сначала решил было бежать к командиру штандарта и все ему рассказать. Генке необходимо арестовать – он изменник! Потом я вспомнил, что придется идти к фон Люкке, тому самому, чьи пальцы я еще чувствую на своей левой щеке. Кроме того, Густав очень хороший парень – и с какой стати я буду на него доносить? Он лучше этих офицеров, которые будут ему ломать кости по моему доносу. К тому же Густав спас мне жизнь: если бы не он, фон Люкке тогда бы меня пристрелил.

Я решил никому не говорить ни слова, но Густава я возьму в работу. Пусть не считает меня круглым дураком. У меня, может быть, голова медленно работает, но зато вижу я хорошо.

В этот момент прибежал Граупе. Он налетел на вернувшегося Генке и обеих конвойных СА, начал на них орать. Конвойные не успели открыть рта, как Генке быстро и четко доложил о происшедшем. По его словам, если бы не эта проклятая неуклюжая колода, конвойный, он бы несомненно пристрелил коммуниста, но как раз, когда он во второй раз прицеливался в беглеца, конвойный налетел на него и сбил с ног. Граупе побежал доложить обо всем фон Люкке, тот приказал посадить под арест в карцер всех СА, присутствовавших при побеге, на пять суток, а конвойных – на десять. Таким образом, в карцер попал и я.

До того как нас туда отвели, я подошел к Генке и тихо ему сказал:

– Я все видел. Зачем ты сбил с ног конвойного? Другие, может быть, не заметили, а я стоял сбоку и все видел.

Густав слегка побледнел, повернул ко мне голову и, не спуская с меня глаз, сказал:

– Иди, выдай меня!

Я положил ему руку на плечо и ответил:

– Полгода назад я бы тебя, Густав, выдал или, вернее, пристрелил. Но теперь я этого не сделаю. Когда ты стал коммунистом?

Генке подумал мгновение и сказал:

– То, что я коммунист, это верно. Но не стал им, а был им еще тогда, когда ты и во сне не слыхал о Гитлере и СА.

– Как же ты попал в наш штурм?

– Это длинная история. Когда-нибудь, может быть, я тебе расскажу. Пока же идем садиться в карцер. Я хоть попал за дело, а ты так – за здорово живешь.

10 декабря 1933 г.

После отсидки в карцере я около месяца не видел Густава, так как его отправили в качестве инструктора в лагерь трудовой повинности в Восточную Пруссию. Воображаю, как он там будет инструктировать ребят! Я еще не встречал такого ловкого и бесстрашного человека. Ведь он ежеминутно рискует жизнью; если его поймают, с ним расправятся самым беспощадным образом.

Я вспоминаю, как он спокойно спросил меня, не выдам ли я его. Конечно, риск, которому он подвергается, огромен, и какими смешными и жалкими кажутся опасности, которым подвергались мы до прихода Гитлера к власти! Тогда было убито не больше сотни СА. А у коммунистов только за последнее время погибли тысячи людей. Густав Генке постоянно находится среди врагов и должен все время притворяться и носить маску. Я уже давно почувствовал, что он ведет странные разговоры, но никогда не сказал бы, что он коммунист.

Три дня назад Густав вернулся. Он сильно загорел и похудел. По его словам, в лагере трудовой повинности очень плохо кормят. Когда Густав явился к штурмфюреру, тот ему сказал, что ему полагается три дня отпуска, но Генке отказался от отпуска, говоря, что у него нет родных и что для него семья – это СА.

Вечером несколько наших ребят, в том числе я и Густав, ходили по городу. Генке предложил нам пойти к «Ашингеру»[20]20
  Дешевые рестораны, принадлежащие фирме «Ашингер» и находящиеся почти во всех районах Берлина. – Примеч. ред.


[Закрыть] выпить пива и съесть пару сосисок. Густав долго выбирал столик, пока наконец не нашел подходящий. За соседним столиком сидел какой-то парень с девицей и угощал ее яблочным пирожным. Вскоре он подошел к нам и попросил огня. Генке дал ему коробку спичек, тот зажег папиросу и положил спички в свой карман. Тогда Густав спросил его:

– А где же мои спички?

Парень очень смутился, стал извиняться, достал спички и отдал их Генке. Тот спокойно сунул коробку в карман.

Я теперь очень интересуюсь всем, что делает Густав, и слежу за каждым его шагом. Мне кажется, что тот парень неслучайно подошел именно к нему. Парень заплатил за пиво, взял девицу под руку и ушел. Густав даже не обернулся. Я попросил у него спички. Он мне протянул коробку, но я убежден, что это не та. Та коробка была потертая и старая, а эта новенькая. Здесь что-то неладно. Густав смотрит на меня и как будто читает мои мысли.

– Что ты, Шредер, такой кислый, скучаешь по маме? Я тебе куплю соску.

Ребята громко хохочут.

Пока мы сидели у «Ашингера», Густав все время подсмеивался надо мной. Один из ребят спросил:

– Что это вы взъелись друг на друга? А ведь недавно были такими друзьями, что, казалось, водой не разольешь.

Густав грубо ответил:

– Какая дружба может быть между мной, старым СА, и молокососом Шредером?

Меня это окончательно взбесило, и я решил было уйти, с тем чтобы больше не разговаривать с Генке, но другие ребята меня удержали. Я Густава не понимаю: он ведь знает, что я держу его в руках и стоит сказать мне слово, как его скрутят.

В казарме вечером Генке подходит ко мне:

– Не злись, Вилли, я сделал это нарочно. Ведь меня могут каждую минуту арестовать, и тогда схватят и тебя, как моего лучшего друга. Если меня пристрелят, то я хотя бы знаю, за что, а тебе будет тяжело, ты еще веришь в «третью империю».

– Я сам не знаю, во что я верю… Расскажи мне лучше, как ты стал коммунистом.

– Я уже тебе говорил, что я коммунистом стал очень давно. Собственно говоря, я не должен был бы тебе рассказывать свою историю, но я тебе доверяю, а кроме того, ты и так держишь меня в руках. Ну, так слушай.

Я родился в Берлине, но долго жил в Баварии. Это, как ты увидишь, мне позже пригодилось. Моя фамилия, конечно, не Генке, и зовут меня не Густав, но я тебе не скажу моего настоящего имени и фамилии: ты по неопытности можешь еще нечаянно назвать меня при других настоящим именем! После поджога рейхстага я успел вовремя скрыться, в то время как мой лучший товарищ был убит в Веддинге штурмовиками.

Я с ужасом вспомнил об убитом нами парне, но не решился сказать об этом Густаву. Он мне не простил бы, если бы оказалось, что я участвовал в убийстве его товарища.

Густав продолжал:

– Потом я работал в подполье в Берлине и многих других городах. Несколько месяцев назад к нашим мюнхенским товарищам пришел один СА – Густав Генке. Он решил стать коммунистом – он раньше тебя понял, что значит «третья империя». Он отдал нам свои документы, и через несколько дней в двадцать первом штандарте появился новый Густав Генке. Ясно?

Я спросил Густава, зачем все-таки он пошел в СА. Он объяснил мне, что это очень важно для партии; кроме того, если он хоть немного вправил мозги такому парню, как я, то это тоже неплохое дело. Когда я спросил Густава, не страшно ли ему в СА, он ответил, что, конечно, сначала чувствовал себя неважно, но сумел быстро свыкнуться и даже приобрести военную выправку.

– Это, конечно, опасная игра, – сказал он мне, – и в конце концов, вероятно, придется писать завещание.

– Значит, жизнь для тебя не представляет никакой цены?

– Наоборот, я очень дорожу жизнью, именно потому, что знаю: у меня есть за что ее отдать. Ну а теперь, Вилли, довольно болтать. Не забудь, что мы перестали быть приятелями. Главное же – держи язык за зубами.

Лежа на койке, я долго думал о Густаве. Хотя он коммунист, но он настоящий человек, у нас в штурмовых отрядах таких нет. Что касается меня, то я сам не знаю, кто я. Я понимаю, что национал-социалистская революция оказалась обманом, я понимаю, что нас надули, что Адольф Гитлер обо всем этом знал. Но, с другой стороны, я не считаю себя коммунистом. Я не понимаю, что собираются делать коммунисты. Я думаю в первую очередь о Германии. Я знаю только одно: что нам нужна вторая революция и что нам нужно драться не с коммунистами, а кое с кем другим…

25 декабря 1933 г.

Наконец окончилась эта лейпцигская комедия. Мне теперь и без Генке ясно, что все это было подстроенное жульничество.

Все разговоры о том, что против Димитрова и других арестованных у Геринга есть какие-то документы, оказались брехней. Всех оправдали, только Ван дер Люббе вынесен смертный приговор. Что за птица этот голландец, не знает никто. Я спросил Густава об этом, а также о том, почему всех остальных оправдали: ведь суд мог приговорить их к смерти и без доказательств. Тогда Генке сказал мне:

– Наши руководители, начиная процесс, не знали, кто такой Димитров, и не ожидали, что он им провалит все дело. Когда они это поняли, то не знали, что делать дальше; поэтому процесс тянулся столько времени. Против Геринга и других национал-социалистских вождей выступили рабочие всего мира, поэтому суд не посмел приговорить Димитрова и других к смерти, так как это вызвало бы негодование всего мира. Вот, Вилли, что значит пролетарская солидарность, а ты считал всегда, что французские и английские рабочие плюют на немецких, и верил в какой-то чисто немецкий социализм. Что касается Ван дер Люббе, то он, возможно, действительно был в рейхстаге, завлеченный туда национал-социалистскими провокаторами. Ван дер Люббе, вероятно, слепое орудие провокации. Когда-нибудь все это будет раскрыто, и в советской Германии сумеют раскопать, кто какую роль играл в этом гнусном деле.

Я очень доволен, что Генке со мной так разговаривает и ничего от меня не прячет. В Генке я уважаю настоящего коммуниста. Он может быть уверен, что я скорее откушу себе язык, чем выдам его. Смелость и решительность Генке навсегда выбили у меня даже мысль о его выдаче.

Густав как-то сказал мне, что национал-социалисты являются врагами трудящихся. Но для того, чтобы привлечь массы к себе, они вынуждены беспрерывно лгать и обманывать. Без таких подлостей, как поджог рейхстага, «третья империя» не может держаться. Коммунисты же защищают интересы рабочих, и поэтому им не нужно никого обманывать; они честно говорят рабочим, как обстоит дело, и не обещают им того, чего не могут выполнить. Они не говорят, что сразу после революции наступит рай, а готовят рабочих к борьбе. Вот, например, в России большевики освободили страну от нападения иностранных армий; рабочие там во время Гражданской войны очень страдали, но теперь зато они настоящие хозяева в своей стране, не знающие ни безработицы, ни нищеты.

Мне еще надо будет обо всем этом основательно подумать и поговорить с Густавом. Хотя я теперь никому не доверяю, но вижу, что Генке действительно говорит правду и то, что думает.