Текст книги "Анна Австрийская, или три мушкетера королевы. Том 2"

XIII. МАТЕРИНСКОЕ СЕРДЦЕ

– Войдите, милая Мариэтта, – сказала Эстебания бывшей камер-фрау, которую давно знала и любила, – войдите, у меня никого нет, я одна.

– Здравствуйте, госпожа обергофмейстерина, – приветливо ответила старая Мариэтта, закрывая за собой дверь, – я к вам с новой, секретной вестью.

– Что еще случилось, дорогая Мариэтта? – спросила Эстебания, подавая ей руку и идя с ней к креслу, – но прежде всего скажите, – тихо добавила она, оглянувшись, – как маленький принц?

– Его высочество здоров и весел.

– Это все ваши заботы, моя дорогая Мариэтта! – похвалила Эстебания, – вы стараетесь окружить принца вниманием, бедное дитя!..

– Ах, госпожа обергофмейстерина! Ведь до слез его жалко, бедный маленький принц! – сказала Мариэтта, прикладывая к глазам кружевной платок.

– Нам ведь уже ничего не изменить, милая Мариэтта, это политические дела, ничего не сделаешь, надо покориться. Вы думаете, меня это не трогает, думаете, я не страдаю в душе?

– Верю, верю, госпожа обергофмейстерина, – рыдала старушка.

– А мне еще и показывать этого нельзя, – продолжала обергофмейстерина, – я должна скрывать, чтобы никто не заметил, как мне тяжело. Вы представить себе не можете, как мне часто больно бывает молчать и хранить эту роковую тайну.

– Сирота… без отца и без матери, – рыдала Мариэтта.

– Вы и рыцарь Раймонд заменяете ему обоих.

– Ах, Боже милосердный, от всей души… да ведь это все-таки не то, что должно быть. Мы любим и ласкаем, как только умеем, маленького принца, он так несчастен. Сейчас он, крошка, не понимает еще, что с ним случилось, чего он лишился, но потом, госпожа обергофмейстерина!

– Будем надеяться, что он никогда ничего не узнает и всегда будет считать вас своими родителями.

– Да, будем надеяться.

– Вы хотели что-то сообщить мне, милая Мариэтта? – спросила Эстебания.

Они сидели спиной к будуару королевы, отделенному лишь портьерой, так что не могли видеть, что делалось сзади. Между тем, при последних словах Мариэтты, портьера заколыхалась и из-за нее показалась голова дамы.

– Я пришла проститься с вами, госпожа обергофмейстерина, – продолжала Мариэтта, – не сердитесь, пожалуйста, что я так много плачу, я, право, не могу, мне слишком тяжело.

– Да в чем же дело, дорогая Мариэтта? Вы пришли проститься? Что это значит?

– Сейчас скажу, госпожа обергофмейстерина! Маленького принца совсем отсылают отсюда, чтобы никто не увидел и не услышал о нем, чтобы никто не знал о его рождении, чтобы никто о нем больше не думал.

– Отсылают? Вы, конечно, поедете с ним?

– Далеко, далеко отсюда! Это нам очень нелегко сделать.

– Но кто же так распорядился?

– Король и кардинал хотят, чтобы эту тайну совсем забыли, вы понимаете? Маленького принца отсылают отсюда.

– Куда же вас отправляют?

– Далеко, в старый замок на итальянской границе, – ответила старушка. – Муж вчера уже уехал с маленьким, а я еду завтра или послезавтра. Мне надо привести в порядок некоторые семейные дела, право, это как перед смертью, госпожа обергофмейстерина.

– Так, в пограничный замок… и я не увижу больше маленького принца!

– Я потихоньку ушла к вам, никто не должен знать о нашем отъезде, тайну хотят похоронить. Но я не могу молчать, бедная королева, у меня сердце кровью обливается, как подумаю об этом.

– Полно, Мариэтта, не говорите об этом, нам только еще тяжелее будет.

– Я не могла поступить иначе, мне надо было забежать сюда проститься, госпожа обергофмейстерина. Завтра и я уезжаю из Парижа… навсегда, я это чувствую. Подумайте, такое далекое, страшное путешествие, а мы так стары! Но на нас лежит святая обязанность, нам поручено беречь и воспитывать принца, и это будет единственной нашей заботой.

– Да благословит Бог вас и рыцаря Раймонда за это, и да поможет он вам! – сказала Эстебания, дружески обнимая Мариэтту, – прощайте, берегите себя и живите подольше ради бедного милого малютки, у него ведь теперь никого нет, кроме вас.Счастливого пути, не горюйте! Вы исполняете прекрасную, высокую обязанность, Мариэтта, утешайтесь этим, это придаст вам силы.

Старушка повернулась, чтобы уйти.

Голова у портьеры быстро исчезла.

Эстебания проводила добрую Мариэтту на лестницу и, ласково простившись с ней, вернулась к себе.

Не успела она войти, как из будуара королевы послышался звонок.

Эстебания испугалась.

Неужели королева была вбудуаре? Неужели она все слышала и так громко звонит? Перед тем Анна Австрийская была в своей приемной, но она, обыкновенно, никогда так сильно не звонила.

Обергофмейстерина поспешно вошла в будуар и отступила, взглянув на королеву. Никогда она еще не видела Анну Австрийскую в таком негодовании.

– Эстебания! – вскричала она дрожащим голосом, – ты обманула меня…

Лицо королевы, бледное, как у мертвой, нервно подергивалось

– Анна! – только и могла произнести обергофмейстерина.

– Я все знаю, у тебя сейчас была камерфрау Мариэтта, я слышала ваш разговор.

– Простите, теперь все пропало! Ах, я несчастная! – вскричала Эстебания.

– Не ахай! Поздно теперь. Я все знаю! Это ты о моем ребенке говорила с Мариэттой, о моем ребенке, его у меня отняли и скрыли! Так и ты на стороне моих врагов. Ведь, когда я после родов сказала: «Боже мой, наверное двойня!», ты ответила: «Нет, моя дорогая Анна, у вас был только обморок и слишком сильные боли». И я не сомневалась в твоих словах.

– Простите, Анна! Пожалейте меня!

– И ты обманула меня, и ты мне лгала! – вскричала королева в порыве отчаяния, – и ты помогла отнять у меня то, что мне дороже всего на свете! Эстебания, все бы я тебе простила, только не это. Этого я никак от тебя не ожидала.

– Да выслушайте меня! – умоляла обергофмейстерина.

– Тяжелые минуты я переживаю, но виновные дорого поплатятся. У меня украли ребенка, его потихоньку увезли от меня. Клянусь всемогущим Богом, это бесчеловечный поступок! Но я все открою, я сейчас иду к королю!

– Святая Матерь Божья! Да пожалейте же вы меня, Анна, успокойтесь! Выслушайте меня.

– Ничего я не хочу от тебя слышать, ты меня обманула. Ступай, доложи королю, что я сейчас же хочу поговорить с ним!

– Это погубит меня, но дело не во мне, Анна! Подумайте, что вы погубите и добрую старуху Мариэтту, а ведь кроме нее у вашего бедного второго ребенка никого нет!

Эти слова подействовали.

Королева закрыла лицо руками и заплакала.

Эстебания подошла к ней.

– Не я виновата, Анна, мне приходилось повиноваться, чтобы не увеличить беду, отвратить же ее я не могла. Король отдал строгое приказание, король и кардинал велели увезти второго ребенка.

– Король и кардинал… – ледяным тоном повторила Анна, – так я привлеку короля к ответственности!

– О, господи, Анна, не доводите до этого. Вы знаете вспыльчивый характер короля. По какому праву вы хотите привлечь его к ответственности?

– По праву матери, Эстебания! Ты не знаешь, что значит мать, какую силу имеет это слово. Я иду к королю. Ступай скорее, доложи обо мне.

Донна Эстебания подошла к королеве и упала перед ней на колени.

– Так исполните мою последнюю просьбу, Анна, – сказала она умоляющим голосом, – не раздражайте и не оскорбляйте короля. Подумайте о вашем ребенке и о старой Мариэтте, которой он поручен. Я понимаю ваше отчаяние, но поймите же и вы, сколько я сама выстрадала. Мне было невыносимо тяжело скрывать от вас тайну. Теперь вы все знаете, на меня обрушиваются ваши упреки, ваша немилость, ваше проклятье. Но я все вынесу без ропота, Анна, если буду уверена, что только я пострадаю. Поберегите себя, поберегите Мариэтту, умоляю вас!

– Успокойся, я сделаю так, как сочту нужным. Ступай и доложи королю, что я хочу поговорить с ним по очень важному делу. Мне очень тяжело, Эстебания, ты понимаешь, что ты со мной сделала, но и ты, и король были только орудием в руках другого. Ты понимаешь, какие чувства у меня могут быть к этому другому, я ведь знаю, кто тут главный виновник!

Эстебания вышла из будуара, опустив голову, и пошла к королю.

Оставшись одна, Анна Австрийская упала на колени перед образом Божьей Матери и сложила руки для молитвы.

– Помоги мне, Святая Дева Мария! Дай сил и на это тяжкое испытание. Они отняли у меня дитя, оставили его сиротой. Я мать, но ничего не могу сделать, я слабая женщина и всецело нахожусь в руках мужчин, управляющих этим государством. Ты видишь мое сердце, ты знаешь, что я не виновата в несправедливости, причиняемой моему ребенку, сокровищу, посланному мне Богом. Они воспользовались моим беспамятством, отняли, скрыли, увели мое дитя и никому не позволили рассказывать об этом. Сохрани матерь Божья и помилуй бедного мальчика, будь ему матерью и защитницей, направь его мысли так, чтобы он не стал когда-нибудь проклинать меня! Прости тех, кто взял на себя этот грех, прости моим врагам и тому злому человеку, от которого мне уже приходилось вынести столько горя.

Анна Австрийская встала.

Она стала спокойнее после молитвы. На прекрасных глазах ее еще блестели две слезинки, но волнение и гнев утихли, уступив место глубокой грусти.

Не королева так молилась и плакала… не королева шла к Людовику, чтобы осыпать его упреками и привлечь к ответственности, нет! То была мать, оскорбленная в самых святых своих чувствах, – мать, у которой отняли дитя!

Королева забыла в эти минуты свою корону и этикет, в ней все было заглушено Чувством материнского горя. Сердце матери возмущалось против позорного обмана, сердце матери стонало и трепетало от мучительного страданья.

Анна Австрийская неверными шагами прошла анфиладу комнат, ведущих к покоям короля, и вошла к нему в кабинет.

Людовик ждал ее.

Эстебания, стоя на коленях, рассказала ему о случившемся.

– Ее величество когда-нибудь все равно должна была узнать, – ответил он обергофмейстерине и пошел навстречу королеве, не с суровым видом, как она ожидала, а с распростертыми объятиями, и прижал ее к своему сердцу.

– Знаю, зачем ты пришла, Анна, – сказал он, – знаю заранее, что ты будешь говорить и в чем упрекать, но прежде всего вспомни, что и я точно так же страдаю и горюю, как и ты.

– О, зачем вы так поступили со мной, Людовик, – вскричала королева в порыве невыносимого горя, – за что еще и это новое ужасное испытание!

– Будь мужественной, Анна, сейчас я тебе все объясню. Я так благодарен Богу, что между нами нет больше этой мрачной тайны – ласково сказал Людовик, – садись поближе ко мне и слушай. Когда у нас родился первый мальчик, я был в восторге, но когда доктор с изменившимся лицом прибежал, чтобы сказать мне о втором, я ужаснулся. Я не знал, что делать, Анна. Рождение близнецов должно было доставить нам много горя. Кому же из моих двоих сыновей достанется трон после моей смерти? Только один из них мог быть моим наследником, хоть они и оба имели право на престол. Что будет с Францией, с троном моих предков, если близнецы, мои сыновья, начнут бороться за свое право, возьмутся за оружие, чтобы разъединить Францию.

– Итак, опять мои радости принесены в жертву государству, и вот привилегия – носить титул королевы! Сколько уже раз я горько оплакивала эту привилегию!

– Слушай, Анна! Один только кардинал знал тайну, конечно, кроме доктора и тех, кто еще был при тебе.

– И вы с кардиналом решили, как надо поступить!

– Я вынужден был, Анна! В своей материнской любви ты не видишь грядущих последствий. Я приказал тщательно скрыть рождение второго ребенка и унести его из твоей спальни, но я видел его, я поцеловал бедняжку. Неужели ты думаешь, что я без всякого чувства, холодно оттолкнул от себя мое родное дитя? Я с сильной болью в сердце принес эту жертву, Анна. Я все обдумал, кардинал поддержал во мне решимость.

– Кардинал… Везде и всегда этот кардинал, как я ненавижу его! Он один во всем виноват, из-за него я страдаю!

– Не в кардинале дело, Анна. Причина гораздо серьезнее, государство и трон заставили меня принести эту жертву. И я не люблю Ришелье, признаюсь тебе откровенно, и я очень хотел бы разделаться с ним, но именно тогда необходимо было последовать его совету. Во Франции не может быть двух наследных принцев, нам нельзя было официально признать и второго ребенка нашим сыном. Я боролся в душе, тяжело страдал, но все-таки пришлось подчиниться неизбежному.

– О, зачем мы обречены носить корону, мешающую нашему счастью и заставляющую нас идти против самых святых для человека чувств! – вскричала королева.

– Не будь несправедливой, Анна, – мягко сказал Людовик, взяв ее за руку, – каждый должен мириться со своей судьбой. Ты, разумеется, права, нам часто завидуют, не подозревая, какие жертвы приходится приносить тем, кто обладает троном. Я поручил заботу о мальчике старушке камерфрау, – я знаю ее с детства, и рыцарю Раймонду, ее мужу. У них бедному ребенку будет хорошо.

– Но ведь этим не ограничились, ведь его увезли из Парижа, удалили от меня.

– Анна, мы должны свыкнуться с мыслью, что у нас только один ребенок.

– Чего вы хотите, Людовик, ведь эта жертва выше моих сил! – воскликнула королева, вскочив с кресла.

– Я требую от тебя тяжелой, чудовищной жертвы, но не моя личная воля, не мое сердце диктует мне это требование, а жестокая необходимость, Анна.

– О, какой ужас! – прошептала Анна.

– Чтобы хоть немного смягчить наше горе, я согласился отослать мальчика в дальний, уединенный пограничный замок. Рыцарь Раймонд и Мариэтта будут считаться отцом и матерью ребенка и. позаботятся о его воспитании. Вчера его уже увезли.

– И я не могла даже взглянуть на него, проститься с ним!

– Прощание еще больше бы ранило твое сердце, Анна. Мы должны забыть этого мальчика.

– Забыть! – закричала королева, ломая руки, – забыть! Людовик, и вы говорите об этом матери! Разве вы никогда не слышали, что мать не забывает своих детей?

– Успокойся, Анна, будь благоразумной! Есть вещи, против которых невозможно бороться, и как бы мы ни возмущались, судьба делает свое дело, не щадя нас. Вот она и заставила нас принести одну из таких жертв, о которых говорится только в древних преданиях, будем мужественны и покажем, что у нас есть непреклонная вера, твердое упование на милость Божью.

Королева, закрыв лицо руками, тихо плакала.

– Хорошо, ваше величество, – сказала она, наконец, немного придя в себя, – я принесу и эту жертву отечеству, но она будет последней. От меня требуют самого невозможного, что ж, я согласна, хоть сердце мое и разрывается на части от боли. Вы никогда больше не услышите от меня жалоб.

– Еще одна просьба, Анна. Никогда не ищи своего ребенка, не старайся увидеть его или вернуть. Это необходимо не только для твоего собственного душевного спокойствия, но и для счастья мальчика. Он не должен узнать своего настоящего происхождения. Не забывай, что иначе ты отравишь ему жизнь и погубишь нашего второго сына.

– Даю вам слово, Людовик, что никогда не увижу этого мальчика, и он никогда не узнает от меня, кто его мать. Я должна бояться этого, потому что тогда он будет презирать меня за то, что я его оттолкнула. Вы видите, я считаю себя сообщницей заговорщиков, а ведь тайна хорошо сохраняется лишь тогда, когда всех посвященных превращают в сообщников.

– Я слышу горький, тяжелый упрек в твоем голосе, Анна. Больно слышать его от тех, от кого он всего оскорбительнее. Ведь и я страдаю не меньше, чем ты, и приношу такую же жертву. С сегодняшнего дня мы никогда больше не будем возвращаться к этой теме. Постараемся забыть об этом, только таким образом мы, может быть, достигнем душевного спокойствия.

– Да простит нам Бог наш жестокий поступок, Людовик! Дай Бог, чтобы мы не были наказаны за него нашими потомками. Я постоянно буду молиться об этом.

Король подошел к Анне Австрийской, нежно обнял ее, поцеловал в обе щеки и попросил не плакать.

– Нося порфиру, нельзя показывать своего горя, Анна, – сказал он. – Что наш сын, Анна?

– Теперь я не могу смотреть на него без грусти. Людовик, мне никогда не забыть, что он стал невольной причиной будущих несчастий своего брата-близнеца, – ответила королева. – Я уже никогда не буду счастлива по-настоящему.

Анна Австрийская простилась с королем и вернулась на свою половину.

Людовик долго смотрел ей вслед серьезным, задумчивым взглядом, сделал несколько шагов вперед, как будто хотел догнать ее, но сдержался и остался.

– Бедная мать! – прошептал он, – я разделяю твои страдания. Самое тяжелое ты уже пережила, время вылечит и тебя. Что бы с нами было, если бы мы не могли забывать.

XIV. ЗАГОВОР

Ришелье начала одолевать болезнь. Пошатнулось его железное здоровье, дававшее ему возможность просиживать ночи напролет за самой тяжелой умственной работой.

Страдания по временам доходили до того, что он не мог выходить из комнаты и двигаться – его возили в кресле.

От этого кардинал становился угрюмым и его плохое расположение духа отражалось на окружающих.

Он подписывал все больше и больше жестоких приговоров, а вместе с этим усиливалось и недовольство, которое знать уже не скрывала.

Ришелье ждал только появления наиболее неопровержимых доказательств грозящей опасности, чтобы явиться к королю с докладом.

Мятеж вспыхнул. Наступила пора действовать.

Шпионы доносили кардиналу о каждом шаге заговорщиков, а недостающие ему улики для уничтожения своих врагов он прекрасно умел изобрести и доказать.

Он чувствовал, что дни его сочтены, но тем сильнее ему хотелось нанести удар противникам и уничтожить их.

Кардинал хотел дать им почувствовать, что он пока еще все тот же гигант, управляющий Францией, который сделал ее великой и могущественной, хотя, по-видимому, изнемогающий от страданий.

Пусть они дрожат перед ним и видят, как безумна их попытка вступить с ним в открытую борьбу.

Как не донимали Ришелье физические мучения, мозг его продолжал работать, не претерпев никаких изменений, не утратив своей гигантской силы. Ум его, заставлявший трепетать королей и принцев, возбуждавший ^удивление не только в современниках, но и в людях позднейших столетий, был все таким же острым, как и до болезни.

Из всех более крупных городов государства, где только были недовольные, к нему доходили подробные сведения об их деятельности. Он знал также обо всех придворных планах и предпринимаемых действиях, мнение о них короля.

Папа Калебассе сообщал ему обо всем.

Кардинал собирался выслушать еще и показания Жюля Гри, снявшего на время военный мундир, чтобы доказать врагам Ришелье, будто бы он и в самом деле перешел на их сторону.

Жюль Гри только что вошел в рабочий кабинет Ришелье, сидевшего в кресле. Лицо его было желтовато-бледным и очень осунулось. В длинных черных волосах мелькала седина. Только большие темные глаза не изменились и блестели по-прежнему ярко. Он внимательно посмотрел на вошедшего, точно хотел заглянуть в его душу.

– Вы заставили себя ждать, – ворчливо сказал он.

– Раньше не мог явиться, ваша эминенция, только вчера ночью все решилось.

– Вы были в Люксембургском дворце?

– Был, ваша эминенция, на прошедшей неделе три раза. Они все время как будто не доверяли мне, но, наконец, мне удалось рассеять последние сомнения.

– Кто еще был в Люксембургском дворце, кроме вас?

– Вчера ночью никого больше, ваша эминенция, маршал Марильяк три дня назад уехал.

– Мне сообщили, что и маркиз Сен-Марс со своим поверенным де Ту уехали из Парижа, знаете вы об этом?

– Они поехали в Лион, герцог Бульонский уже около недели в Седане.

– Зачем вас вызывали в Люксембургский дворец? С кем вы там говорили?

– Я должен был явиться к герцогу и королеве-матери.

– И, кроме них, никого не было при разговоре?

– Никого, ваша эминенция. Но и разговор ведь был не для всех.

– Вам делали разные предложения, расскажите, в чем дело.

– Это открытая государственная измена, ваша эминенция! Покушаются на вашу жизнь.

– Я доверяю моей прислуге, моя болезнь абсолютно естественна, и, с Божьей помощью, я поправлюсь.

– До сих пор еще не старались подкупить кого-нибудь из вашей прислуги, ваша эминенция, для этого выбрали только меня.

– Верно рассчитали.

– Я сумел войти в доверие. На днях начнется восстание и я должен буду служить орудием в руках королевы-матери и герцога.

– Чего от вас требуют?

– Чтобы я подсыпал вам порошок в еду.

– Неужели так далеко зашло?

– Герцог Орлеанский говорит, что не надо останавливаться ни перед какими средствами, чтобы погубить вас.

– Даже и убийства не боятся?

– Вдовствующая королева спросила меня, смогу ли я проникнуть во все комнаты резиденции.

– Что вы ответили?

– Что сближусь с поваром. Ришелье покоробило.

Он понял, как велика в сущности угрожавшая ему опасность. И устранит он ее лишь благодаря преданности Жюля Гри.

Если бы Марии Медичи и герцогу удалось приобрести двух таких слуг, да и других склонить на свою сторону, не избежать бы ему яда в питье и еде.

– Вы не знаете, призывали ли в Люксембургский дворец еще кого-нибудь из моего штата, кроме вас?

– Насколько мне известно, никого, ваша эминенция.

– Дали вам яд?

– Нет еще, королева-мать не решается, ей не хочется самой отдавать его.

– Совестится, – прошептал Ришелье с сатанинской усмешкой, – а когда же его вам дадут?

– Сегодня вечером, у боковых ворот дворца.

– Хорошо, ступайте туда!

– Слушаюсь, ваша эминенция.

– Молчите и точно в назначенное время будьте на месте. Если вы заметите что-нибудь особенное, не обращайте внимания. Это нас не касается.

– Я совершенно спокоен, ваша эминенция, я уверен, что вы в награду за мою преданность не допустите моего ареста.

– Если это случится, то я освобожу и награжу вас.

– Я полностью доверяюсь словам вашей эминенции.

– В котором часу вам велено явиться к Люксембургскому дворцу?

– К девяти часам.

– Герцог и королева-мать говорили о какой-нибудь предстоящей поездке?

– Нет, ваша эминенция, но, кажется, втихомолку готовятся.

– Вы должны оказать мне еще одну услугу.

– Слушаю, ваша эминенция.

– Если вас арестуют, скажите, что вы подкуплены для того, чтобы отравить меня, что цель мятежа – не я один, но и сам король.

– Понимаю, ваша эминенция, но мне кажется, что я рискую попасть за это в Бастилию.

– Напротив, вас за это наградят. Не забывайте, что в любом случае вы у меня в руках.

– Слушаюсь, ваша эминенция.

– Исполняйте буквально все то, что я вам приказал. Теперь ступайте, но сделайте так, чтобы никто вас не заметил.

– Я пришел сюда через конюшни, ваша эминенция, и той же дорогой уйду. Если мне попадется навстречу кто-нибудь из шпионов герцога, я скажу, что был у повара.

Ришелье одобрительно покачал головой. Жюль Гри ушел. Кардинал позвонил.

– Мои носилки! – сказал он вошедшему камердинеру. Ришелье решил сейчас же отправиться к королю, но идти он не мог и потому велел отнести себя в Лувр.

В девять часов Жюлю Гри принесут яд. Часы на мраморном камине показывали пятый час, пора было принять необходимые меры.

Одевшись в теплую рясу, он сел на роскошные, мягкие носилки, и его понесли в Дувр.

Многие прохожие на улице падали на колени, встретившись с этой странной процессией, они знали что на носилках восседает всемогущий глава Франции.

Ришелье радовался этому в душе, он сознавал свое огромное влияние в государстве.

Если его и не любили, то, по крайней мере, боялись.

А уважение, оказываемое ему при каждом удобном случае всеми иностранными дворами, служило доказательством того, что слава о его деятельности перейдет и к потомкам.

Носилки приблизились к Лувру.

Ришелье с помощью двух вельмож встал с носилок и с большим усилием, подавляя боль, прошел прямо на половину короля.

Людовик был в самом скверном расположении духа.

Его рассердило одно из распоряжений кардинала, подтверждающее справедливость обвинения его врагов в том, что он хочет взять в свои руки неограниченную власть.

Кардинал отдал приказ, что для генералов армии обязательны лишь распоряжения, получаемые непосредственно из кабинета кардинала.

Подобное распоряжение действительно имело вид открытой демонстрации против короля и самовольного присвоения власти, в сущности, давно уже сосредоточенной в руках кардинала. Такое явное доказательство самовластия сильно рассердило короля, тем более, что приказ был отдан даже без предварительного доклада королю.

Людовик, угрюмо нахмурившись, большими шагами измерял вдоль и поперек свой кабинет, когда вошел Ришелье и поклонился.

По ответу короля на его поклон и по тому, как он молча ходил по кабинету, кардинал тотчас увидел, что явился не вовремя.

– До меня случайно дошла случайная весть, ваша эминенция, – сказал король с раздражением в голосе, – вы отдали приказ войскам моей армии.

– Подобный приказ надо приписать злым намерениям моих противников, ваше величество.

– Противников, противников, – раздраженно повторил король, – и вы признаете, что у вас много противников?

Ришелье побледнел, он понял, что побежден.

– Я не ожидал таких слов, ваше величество, и не желаю больше их слышать, – сказал он дрожащим голосом. – На службе у государства я потерял здоровье и считаю своим долгом просить уволить меня с этой тяжелой должности.

Этого король не ожидал. Он с удивлением остановился, но сейчас же овладел собой.

– Я исполню просьбу вашей эминенции, – сказал он, – чтобы больше не иметь случая слышать о подобных военных приказах.

Ришелье был свергнут, раздавлен, его враги восторжествуют, если он не сумеет еще раз вырвать у них из рук победу.

Он был мастер на подобные уловки и нашелся в последнюю минуту.

– Я явился к вашему величеству именно для того, чтобы объяснить отданный мной приказ, – сказал он, – хотя, как видите, ваше величество, нехорошо себя чувствую.

– Объяснить? – повторил Людовик с плохо скрытой усмешкой в голосе, – ну, знаете, это уж слишком, ваша эминенция. Приказ отдан, разослан по полкам, и вы после этого являетесь сообщить мне об этом!

– Я не мог иначе действовать, ваше величество.

– Но, мне кажется, надо было бы предупредить меня об этом прежде, нежели распорядиться.

– Так бы и было, ваше величество, но я действую в ваших же интересах.

– В моих интересах?

– Точно так, ваше величество.

– Что это значит? Объясните!

– Для этого-то я сюда и явился! Вашему трону грозит серьезная опасность, ваше величество, я скрыл от вас до сегодняшнего вечера мой военный приказ потому, что он расстраивает планы ваших врагов, а вы были окружены опасными шпионами.

– Не знаю, как понять эти слова, ваша эминенция, мои враги? Но я не вижу их!

– Тайные враги самые опасные, ваше величество.

– Позвольте заметить вашей эминенции, что боязнь тайных врагов превращается у вас в манию.

– До сих пор моей обязанностью было следить за спокойствием государства, ваше величество, и я, кажется, заслужил в этом отношении ваше одобрение. Кроме того, я старался укрепить ваш трон, и в этом вопросе вы тоже, надеюсь, останетесь мной довольны. Франция достигла могущества и славы, ваши внешние враги побеждены. Теперь мой святой долг – обратить ваше внимание на внутренних врагов престола, потому что престол в опасности, ваше величество.

– Вы, мне кажется, видите то, чего нет, ваша эминенция.

– Я никогда не боролся с тенью, ваше величество, – холодно ответил Ришелье, – всегда умел найти настоящего врага и победить его. Не пренебрегайте моими советами, ваше величество, чтобы после не раскаяться.

– Так назовите моих врагов, ваша эминенция!

– Опасность грозит с той стороны, ваше величество, с какой вы меньше всего ее ожидаете, это и делает ее серьезной. Против вас существует заговор.

Людовик XIII стал внимательнее, это слово всегда как-то неприятно действовало на него.

– Заговор? Кто же недовольные? Кто имеет повод грозить моему трону?

– Те, ваше величество, кто хочет присвоить его себе. Король резко выпрямился и вопросительно посмотрел на кардинала.

– Так ли я вас понимаю, ваша эминенция? – сказал он, – я не хотел бы прямо выразить свою мысль.

– Покушаются после вашей смерти, а может быть даже и раньше, оспаривать ваше право на корону.

– Подобные намерения может иметь только один человек, так как только он имеет право на престол после меня, пока у меня не было детей.

– Скажите, двое людей, ваше величество!

– Как… и ее величество тоже?

– Да, ваше величество! Герцог Орлеанский вместе с королевой-матерью составили новый заговор против нас. У них, по-видимому, есть сообщники среди преданных вам людей.

– Вы их знаете? Назовите!

– Маршал Марильяк… герцог Бульонский…

– Не может быть, ваша эминенция, – воскликнул король.

– Я имею доказательства, ваше величество! Чтобы защитить вас и ваш трон от этих влиятельных людей, я нарочно не говорил ничего о военном приказе, отданном мною с целью иметь армию на нашей стороне.

– Назовите еще участвующих в заговоре.

– Маркиз Сен-Марс и господин де Ту. Людовик быстро вскинул голову.

– Понимаю… для этого они поехали в Лион! – сказал он.

– Мятеж вспыхнет в четырех местах одновременно, чтобы свергнуть вас и возвести на престол герцога Орлеанского.

– Клянусь честью, я начинаю верить вам, ваша эминенция. Все, что исходит из Люксембургского дворца, возбуждает во мне недоверие.

– Мятежом будут руководить: Марильяк в Бордо, Сен-Марс и де Ту в Лионе, герцог Бульонский в Седане и герцог Орлеанский здесь, – продолжал Ришелье.

– Так это по-настоящему организованный заговор?

– Более того, ваше величество.

– Чем вы докажете ваши слова?

– Вот донесения полковых командиров из провинций, которые я сейчас назвал, ваше величество. В них сообщают о предстоящем мятеже, который завтра же, по всей вероятности, вспыхнет. Ваше величество найдет тут все доказательства.

Король взял бумаги и прочел. Лицо его нахмурилось.

– Герцог Бульонский в Седане… Марильяк на юге. Сен-Марс и де Ту в Лионе. Смерть изменникам! – крикнул Людовик.

Ришелье вкушал сладость победы. На этот раз победа будет полная.

– Военный приказ, за который мне пришлось услышать от вашего величества столько упреков, расстроил отчасти эти планы и очень затруднил ход заговора, – сказал он. – Вследствие этого ваши враги решили лишить меня жизни, одного ли меня – не могу сказать утвердительно.

Людовика покоробило.

– Вы, кажется, еще не все сказали, ваша эминенция?

– Я сейчас закончу свой доклад, ваше величество.

– Покушаются на вашу и на мою жизнь…

– Где же родился этот заговор?

– В Люксембургском дворце, ваше величество.

– Быть не может! Вас обманули, ваша эминенция!

– Нет, к счастью, я могу это доказать, ваше величество!

– Какого рода смерть вам готовят?

– Для этого выбрали самое легкое и удобное средство, ваше величество, яд.

– Ваша эминенция, это страшное обвинение!

– Подкупленный убийца изменил им, ваше величество.

– Если только он не обманул вас ради денег. Я не могу верить в возможность подобного заговора, – сказал король.

– Его обман все равно откроется сегодня вечером.

– Как вы сделаете это, ваша эминенция?

– Подкупленный убийца – служит у меня в гвардии. Он сделал вид, будто согласен выполнить поручение королевы-матери.