Текст книги "Собрание сочинений в 18 т. Том 1. Стихи, проза, переводы"

 
В столовой бьют часы. И пахнет камфарой,
И к утру у висков еще яснее зелень.
Как странно вспоминать, что прошлою весной
Дымился свежий лес и вальдшнепы летели.
 
 
Как глухо бьют часы. Пора нагреть вино
И поднести к губам дрожащий край стакана.
А разлучиться всем на свете суждено,
И всем ведь кажется, что беспощадно рано.
 
 
Уже не плакала и не звала она,
И только в тишине задумчиво глядела
На утренний туман, и в кресле у окна
Такое серое и гибнущее тело.
 

1916

 
Как дымный парус, жизнь моя
Уходит, и туман редеет.
Уже над морем вечереет,
А нет навстречу корабля.
 
 
Уже над морем тишина.
И солнце тихо потонуло.
Чернеют в сумраке акулы
Вокруг разбитого судна.
 
 
Что жадным ветер обещает?
Иль слушают теперь они,
Как синий берег и огни
Матрос в бреду припоминает?
 

1916

 
– Поскучай, дружок, поскучай, —
Где же вольные твои небеса?
Вот у нас сапфиры, парча,
Кинематограф и бега.
 
 
– Я давно ничего не ищу,
И давно ничего не люблю,
И зачем напомнил мне ты
Про былые мечты мои?
 
 
Не хочу любви и вина,
Незнакомок, чахлых озер,
Потому что все – суета,
Все будет один костер.
 
 
Ты останься со мною, грусть,
И белая Венера-звезда,
А людей не хочу… Пусть
И они забудут меня.
 

1916

 
Тихо, мирно, мы теперь живем
И не ссоримся. Сидим за чаем.
Утром соловей поет, потом
Граммофон. И все-таки скучаем.
 
 
– Это поле – помнишь? – Ватерло?
Эти крики – слышишь? – Брабансона…
Господи! как тихо, как тепло,
Как здесь душно, в этой клетке темной…
 
 
После ночь. И лучше помолчать,
Правда, лучше. И ведь надо силы,
Чтоб завтра новый день начать,
Утомительный такой и милый.
 

1918

 
Девятый век у северской земли
Стоит печаль о мире и свободе,
И лебеди не плещут. И вдали
Княгиня безутешная не бродит.
 
 
О Днепр, о солнце, кто вас позовет
По вечеру кукушкою печальной,
Теперь, когда голубоватый лед
Все затянул, и рог не слышен дальный,
 
 
И только ветер над зубцами стен
Взметает снег и стонет на просторе,
Как будто Игорь вспоминает плен
У синего, разбойничьего моря?
 

1916

 
Я думал: вся земля до края —
Цветы, моря, степная ширь.
Теперь я знаю: есть глухая
И тихая страна – Сибирь.
 
 
Я думал: жизнь – изнеможенье
Тревожно-радостных ночей,
Теперь я знаю: есть терпенье,
Есть окрик пьяных сторожей.
 
 
Над нами небо голубое,
Простые птицы, облака,
Так сердце учится покою
И учится труду рука.
 
 
Уже о прошлом не жалея,
Не помня, может, – я и ты
Глядим на пену Енисея
И сосен тонкие кресты.
 

1916

 
Проходил под лесами. Кирпич
Вдруг сорвался, будто играя…
Вот и кончено все… Спи!
Это лучшее, что бывает.
 
 
Каждый день проносят гроба, —
Что здесь было, что еще будет?
Точно ястреб степной судьба,
А добыча скудная – люди.
 
 
Но, забившись под крыши, вновь
И поют, и в шашки играют,
И зовут иногда, любовь,
Тебя. Потом умирают.
 
 
Спаси, Господи, люди твоя.
Царь наш милостивый и далекий
Покажи им Твои поля,
С тишиною и солнцем легким.
 

1916

 
Не в книге прочесть и не в песнях узнать
Об этом, – Бог с ними со всеми, —
Но смуглые руки поцеловать
Настанет мне все-таки время.
 
 
И будет минута, когда я пойму
Нестройных судеб совершенство,
И жизни «Помедли, – скажу, – потому
Что имя твое – блаженство».
 

1922

 
Нам в юности докучно постоянство,
И человек, не ведая забот,
За беглый взгляд и легкое убранство
Любовь свою со смехом отдает.
 
 
Так на заре веселой дружбы с Музой
Неверных рифм не избегает слух,
И безрассудно мы зовем обузой
Поэзии ее бессмертный дух.
 
 
Но сердцу зрелому родной и нежный
Опять сияет образ дней живых,
И точной рифмы отзвук неизбежный
Как бы навеки замыкает стих.
 

1921

 
Когда,
Забыв родной очаг и города,
Овеянные ветром южным,
Под покрывалом, ей уже не нужным,
Глядела на Приамовы стада
Рыжеволосая Елена,
И звонкоплещущая пена
Дробилась о смолистое весло,
И над волнами тяжело
Шел издалека гулкий рев: «измена».
Где были мы тогда,
Где были
И я, и вы?
Увы.
 
 
Когда,
У берега Исландского вода
С угрюмым шумом билась,
И жалобная песня уносилась
От обнаженных скал туда,
Где медлила вечерняя звезда,
По глухоропщущим лесам и по льду,
Когда корабль на парусах белей,
Чем крылья корнуэльских лебедей,
Нес белокурую Изольду,
Где были мы тогда,
Где были
И я, и вы?
Увы.
 

1920

 
Устали мы. И я хочу покоя,
Как Лермонтов, – чтоб небо голубое
 
 
Тянулось надо мной, и дрозд бы пел,
Зеленый дуб склонялся и шумел.
 
 
Пустыня-жизнь. Живут и молят Бога,
И счастья ждут, – но есть еще дорога:
 
 
Ничто, мой друг, ничто вас не спасет
От темных и тяжелых невских вод.
 
 
Уж пролетает ветер под мостами
И жадно плещет гладкими волнами,
 
 
А вам-то, друг мой, вам не все ль равно,
Зеленый дуб или речное дно?
 

1917

 
Заходит наше солнце… Где века
Летящие, где голоса и дали?
Где декорации? Уж полиняли
Земные пастбища и облака.
 
 
И я меняюсь. Падает рука
Беспомощно, спокойны мысли стали,
Гляжу на эту жизнь, – и нет печали,
И чужд мне даже этот звук: тоска.
 
 
Но все ж я не подвластен разрушенью.
Порою мир одет прозрачной тенью,
И по ночам мне страшно иногда,
 
 
И иногда мне снится голубое
И плещущее море, и стада
У берега моей родимой Трои.
 

1919

I

 
Царь Христос, побудь с нами, Царь Христос, ты нам
                                                                        помоги,
Не прожить нам в этом мире, одолели нас враги.
Солнце, солнце в вольном небе, как фонарь, гори и пылай,
Озари по грехам и горю путь далекий в небесный рай!
Что, Алеша, о чем ты просишь? Лучше б в городе погулял.
Пелагея Львовна сына от уныния берегла.
Тихо рос он, один, играя с собачонкою у пруда,
Или серый замок из глины с трехоконной башней лепил.
А теперь, не ребенок боле, – восемнадцатый год пошел —
Как береза у опушки, все тянулся и молчал.
Иногда за огороды уходил и там, у реки,
На широком и теплом камне, будто мертвый, в небо
                                                                              глядел.
Тихо стелются Божьи реки, воздух северный чист и свеж,
Тихо облако в небе тает, точно ангельская душа.
Возвращался. Пылили овцы. Уж над лесом стоит звезда.
«Что ты, рыбу ловил, что ли?» У подгнившего плетня
Пелагея Львовна сидела и, скучая, сына ждала.
«Нет, я в поле был, мама», – отвечал он и шел к себе.
И потом, сквозь щелку двери, до полуночи иногда
Было видимо мерцанье восковой дрожащей свечи.
«Что ж, молитва угодна Богу, только странно это мне,
В эти годы!» А Алеша, улыбаясь, слушал мать.
Ой, весна, ой, люди-братья, в небе серые облака,
Ой, заря над лесом, ветер – все в темнице Господней мы!
Белый город Вологда наша, на окраине тишина,
Только стройный звон колокольный, да чирикают
                                                                            воробьи.
Вьется речка, блестит на солнце, а за речкой лес, холмы.
За холмами мир вольный, – но Алеша не знал о нем.
Знал пустое, – что соседка продала на базаре кур,
А уряднику на почте заказное письмо лежит.
Да и Пелагея Львовна не умнее сына была,
Не в гимназии училась – у Воздвиженской попадьи.
Всякий люд идет дорогой, – проезжают в тройках купцы,
И с котомками богомольцы, и солдаты на войну.
Из обители далекой к Троице-Сергию инок шел,
Попросил приюта в доме, отдохнуть и хлеба кусок.
В мае ночи коротки, белы, стихнет ветер, небо горит
И плывет звезда-Венера по сиящим морям.
Все о доле монастырской, о труде монах говорил,
А Алеша о мире лумал и заснуть потом не мог.
Что за жизнь! Заря, сосны, золотые колокола.
Уходя, утешил инок Пелагею Львовну, сказал:
«Сын ваш чист и душой, и телом… Тщитесь, матерь, его
                                                                          сберечь».
А она лишь улыбнулась – «Знаю, славный мальчик он,
Неиспорченный он и скромный, – только ведь не
                                                     помощник мне!»
И не знала, не угадала в материнском сердце своем,
Что врата грядущей печали ей захожий монах открыл.
 

II

 
Был напротив через канаву с голубыми ставнями дом,
Пустовал пять лет, а ныне и ему нашелся жилец.
Из Москвы Ильина – купчиха наняла за пятьсот
                                                                              рублей,
И малиновый сад при доме, доходивший до реки.
Не понравилась купчиха в околотке никому,
Было гордости в ней много, не ответит и на поклон,
Говорят, из Москвы бежала от суда и славы плохой,
Мужа там зарезала, что ли, и любовников завела.
Непонятны дела на свете, начала теперь замечать
Пелагея Львовна, будто веселее Алеша стал.
Подойдет вдруг, поцелует, говорит, что жить хорошо,
А однажды – и вспомнить дивно! – «Очи черные» он
                                                                            запел,
И все чаще, и все дольше пропадал, гуляя в полях.
Раз обмолвилась о купчихе, а Алеша и покраснел,
И сказал: «Не надо, мама, осуждать». И смутясь ушел.
С той поры Пелагея Львовна стала спрашивать и следить,
Не беседует ли мальчик с Ильиною – храни Господь! —
И куда он исчезает, где скитается по часам.
Вечер теплый был, ясный, пели жаворонки в полях,
Розовело над лесом небо, будто рая горнего брег.
Под забором, таясь в бурьяне и в сиреневых кустах,
Пелагея Львовна тихо подглядеть за сыном шла.
И увидела: Алеша у широких белых берез
Под холмом остановился, озираясь по сторонам.
Из глухого переулка, не скрываясь и не спеша,
Вышла женщина, – Алеша ей навстречу побежал,
А она его лениво потрепала по плечу,
За собою в лес темный по тропинке увела
Шалью черною покрыта и далеко, не разглядеть,
Но хмельную шалую поступь и движения белых рук
Пелагея Львовна знала. И с тревогой в сердце она
На закат и лес глядела, будто райский огненный брег.
Уж во тьме пришел Алеша, через кухню к себе прошел.
Даже матери доброй ночи перед сном не пожелал,
А она, сама не зная, как ей к делу приступить,
Фитилек вошла поправить у «Спасителя на водах»,
«Поздно, мама, ты легла бы!» Покачала головой
И на сына она взглянула – «Ах, Алеша, не хороши
От родимой матери тайны. Ты, Алеша, это брось».
Рассердилась потом и долго – уж совсем начало светать —
Слезы горькие утирала о сиротской доле своей,
А Алеша лежал. И молча он укоры слушал ее,
Только раз вздохнул: «Мама! Ты ее не осуждай».
Но когда, устав от жалоб, Пелагея Львовна ушла,
На крючок закрыл он двери в свою комнату, и там
Было слышно – помощи молит – «Царь Христос, прости
                                                                                 меня!
Царь Христос, меня помилуй и что делать мне, научи».
И, подслушав слова такие, Пелагея Львовна совсем
Успокоенная заснула, – нет, Алеша добрый сын,
И ей снилось, что Алеша уже вырос, богатым стал
И на площади у собора зеленную лавку открыл.
 

III

 
Снова к вечеру посвежело, снова мальчик гулять пошел
В поле. Может быть, и в рощу, – только видела, что один.
Что же – лето на исходе, отчего не погулять,
Может также и знакомство благородное свести.
Очень поздно. Нет Алеши. Уж десятый час пробил.
И совсем стемнело. Странно, – где теперь ему
                                                         пропадать.
А у Ильиной напротив ставни сторож давно закрыл,
Значит, дома озорница, верно, картами занята,
Подглядеть в окошко можно. Пелагея Львовна пошла
Через дорогу, озираясь, чтоб никто не видел ее.
Залилась дворняжка, звякнул под ногой осколок стекла,
Три окна широких были в сад малиновый отперты.
Под стеной, на красном диване, низко голову опустив,
И лишь руки перебирая, не дыша Алеша сидел,
А по комнате, как тигрица, в черном платье и кружевах,
Ильина ходила, будто и не глядя на него.
Сбились косы, на лоб нависли, и румянец – майский
                                                                          цвет —
Разлился – наверно, красок привезла она из Москвы.
«Право, вы совсем не мужчина.» Напевая, подошла
И к Алеше села, руку на плечо положила ему,
А рука бела, и кольца переливчатые горят.
«Завтра утром я уеду, – как хотите, или здесь
Оставайтесь до снегу, или…» И склонилась вдруг к нему:
«Что же, любишь, любишь?» Алеша – будто это
                                                     и колдовство —
Улыбнулся, голову поднял и ответил тихо: «Люблю».
«Ну, так завтра, на рассвете…» Но не стала таких речей
Пелагея Львовна слушать, убежала к себе домой,
И со злобой ждала Алешу, и заснула, не дождалась,
И сквозь дрему только помнит, сын к ней в спальню
                                                              ночью вошел,
Еле двигаясь, и руками, как юродивый, разводя.
«Что, Алеша?» А он не скоро, будто и совсем в забытьи,
Подошел: «Но как же, мама, обещание мне забыть?»
Пелагея Львовна даже и ответить не собралась,
Лишь подумала: «надо будет завтра батюшку позвать»,
А потом опять заснула беспокойным сном она
И под утро слышала, будто кто-то бродит и поет
Песнопения, как бывает, пред отходом души поют,
И калитка скрипит, а, может, это только снится ей,
Иль к соседу больную внучку из Архангельска привезли.
Встала утром. Нет Алеши. Дверь на улицу отперта.
Рассердилась и с обедом не хотела подождать,
Но Алеша не вернулся, да и к ужину не пришел.
Лишь когда совсем стемнело, Пелагея Львовна вдруг
Поняла, что Ильиною обольщен был мальчик вчера
И с любовницей своею на машину убежал.
Сразу бросилась к купчихе, чуть звонок не оторвала,
И на заспанную девку накричала. – И в ответ
Усдыхала, что нет хозяйки, неизвестно ни где она,
Ни когда вернется, – верно, не вернется она совсем.
Тут и стало матери ясно, что Алеша ее обманул,
И на старости одинокой на весь город осрамил.
Дом со свечкою осмотрела, поискала и в саду
Пелагея Львовна, после и к друзьям она пошла.
«Нет, подумайте, родные, не ждала я такой беды».
Кто смеялся, а кто и плакал, но никто не мог сказать,
Убежала куда купчиха, – надо думать, что в Москву,
А в Москве дьячков племянник частным писарем состоит,
Может он найти Алешу, только город ведь большой,
И почтарь, а он ученый, рассудительный человек,
Говорит, американский пароход Алешу увез.
Хлопотала и сердилась Пелагея Львовна, но все
Время долгое умиряет, проскучала четыре дня,
А потом и догадалась, что Господь ее наказал
За грехи и за ропот, а Алеша вернется к ней,
И знакомые навещали, убеждали слез не лить,
А, постившись до Успенья, губернатору написать,
Утешенье – врач искусный, – Пелагея Львовна опять
Прогуляться вышла в рощу за морошкою и в грибы.
 

IV

 
Вянет поле, трава желтеет, солнце падает в облаках,
И на ветках у опушки переругиваются грачи.
Но в лесу темно, глухо, – только сучья захрустят
Под ногами, да лист мертвый, точно золото, упадет.
Еще слышен звон протяжный, долетают и голоса.
А за вытоптанным оврагом только сумрак и тишина.
Но грибов совсем немного, лишь опенки да грузди,
Что в них толку? Есть поляна, за Кирилловским
                                                             родником,
Там, куда ни оглянешься, все белеют боровики.
Путь далекий, но решила одинокая пойти.
Что сидеть в пустом доме, только грех один, тоска.
Ночь уж близится, над лесом разлилась, как море, заря,
Но в лесу зари не видно, ветви черные переплелись.
Источает дух прохладный, под листвою преет земля,
И покой нисходит на душу, и врачует ее… И вдруг
Там, за пнями, за белой березой, или, может быть,
                                                                в облаках,
Голос легкий вскрикнул – Мама! – и далекий оборвался.
И такая над темным лесом стала дивная тишина,
Что, казалось, земля томится перед скорой смертью своей,
И ступить по листьям страшно, страшно двинуться или
вздохнуть.
Удивленно в даль глядела за пригнувшиеся кусты
Пелагея Львовна, будто сон внезапный ее сковал.
Но опять, опять и ближе, и знакомее, и родней
Голос тонкий вскрикнул – Мама! – прозвенел, как
                                                                    бубенец.
Обмануться не может сердце, не узнать, чей голос звенит.
«Травы, травы, птицы, деревья, где же мой возлюбленный
                                                                                   сын,
Вы зачем его таите и зачем он меня зовет?»
Свежий шелест прошел по лесу, принагнулись цветы
                                                                             к земле.
«Подожди, – отвечают травы, – скоро сына увидишь ты!»
Ночь спустилась, по лощинам зажурчали ночные ключи,
Под ногами мох тонет, глухари на деревьях спят,
И качаются мерно, тихо, словно снится им ветерок.
Уж и голоса не слышно, не звенит он в тишине,
Только свет далекий мреет, как от белого фонаря.
«Травы, травы, земля, деревья, где же мой единственный
                                                                                   сын,
Вы зачем его схоронили, от меня увели зачем?»
Точно буря ветви рванула, выстро выпрямились стебли.
«Радуйся, – отвечают травы, – разве сына не видишь ты?»
За кустами, в облаке снега, как в сияющей пелене,
На груди скрестив руки, улыбаясь, Алеша стоял.
Поглядел на мать, после низко голову наклонил
И пошел вглубь леса над валежником и землей,
И она не удивилась, – это райский снится сон,
Не окликнула, не спросила, за сиянием побрела.
Только все догнать не может, «подожди, сынок, меня»,
А он тихо, не отвечая, над зеленой мокрой землей,
Будто по морю на веслах, между никлых трав плывет.
«Ты куда же, сын Алеша, ты зачем от меня идешь?»
Но уже не слышит Алеша, за деревья уходит он,
За деревья, на поляну, за студеные родники.
Посреди широкой поляны, хмелем зреющим обвита,
Деревянная часовня у сквозной ограды стоит,
И перед ликами святыми пятьдесят лампад зажжено.
За ограду прошел Алеша, на дощатых ступеньках стал,
Обернулся, поклонился до сырой, зеленой земли,
Поклонился, руки поднял, к небу поднял глаза свои,
И на низкой колокольне зазвенели колокола.
Закачались дубы и сосны, тонкий по лесу льется звон,
На цветы, на густые травы пала свежая роса,
И звенят, зеленые клонят пред Угодником стебельки,
А заслышав звон далекий, на осыпанный снегом свет
Из дремучей чащи звери подошли, лисица, волк,
И медведь косматый, ветви раздвигая, захрапел.
 

V

 
Мох набухший гниет и вянет, рассветает в темном лесу,
На высоких дубах белки перескакивают по ветвям
Да проносятся шальные, дождевые облака.
Поднялась и не может вспомнить, где же голос легкий,
                                                                                  звон,
И сияющая часовня? Только лес вокруг и туман,
Но за муравьиными пнями, под березой, на мягком мху,
В лужу голову запрокинув, не дыша Алеша лежит
И в прозрачных цепких пальцах деревянный держит
                                                                                крест.
Подбежала, наклонилась к сыну милому, а он,
Он и зубы уже оскалил, уж совсем окоченел.
Только под вечер вернулась по размытым полям домой
Пелагея Львовна, долго не могла дороги найти.
Все соседям рассказала, и к протоиерею пошла,
Чтобы завтра у обедни он Алешу бы помянул.
Люди, слушая, сомневались и качали головой,
Нет в лесу ее Алексея, он разгуливает в Москве.
Но когда в горячий полдень на телеге, на двух конях
Привезли худое тело к покривившемуся плетню,
Умилились сердца людские, слезы частые потекли,
Об Алеше, о мире бедном, утопающем во зле.
Лишь почтарь про свет и звоны даже слушать, хитрый,
                                                                              не стал,
Все смеялся он – дудки! – а поверить не хотел.
 

1916

Из сборника «На Западе»
(1939)

 
(У дремлющей парки в руках,
Где пряжи осталось так мало…)
Нет, разум еще на зачах,
Но сердце… но сердце устало.
 
 
Беспомощно хочет любить,
Бессмысленно хочет забыться…
(И длится тончайшая нить,
Которой не надо бы длиться).
 

 
Навеки блаженство нам Бог обещает!
Навек, я с тобою! – несется в ответ.
Но гибнет надежда. И страсть умирает.
Ни Бога, ни счастья, ни вечности нет.
 
 
А есть облака на высоком просторе,
Пустынные скалы, сияющий лед,
И то без названья… ни скука, ни горе…
Что с нами до самого гроба дойдет.
 

<1921>

 
Рассвет и дождь. В саду густой туман,
Ненужные на окнах свечи,
Раскрытый и забытый чемодан.
Чуть вздрагивающие плечи.
 
 
Ни слова о себе, ни слова о былом.
Какие мелочи – все то, что с нами было!
Как грустно одиночество вдвоем…
– И солнце, наконец, косым лучом
Прядь серебристую позолотило.
 

 
Летит паровоз, клубится дым.
Под ним снег, небо над ним.
 
 
По сторонам – лишь сосны в ряд,
Одна за другой в снегу стоят.
 
 
В вагоне полутемно и тепло.
Запах эфира донесло.
 
 
Два слабых голоса, два лица.
Воспоминаньям нет конца!
 
 
«Милый, куда ты, в такую рань?»
Поезд останавливается. Любань.
 
 
«Ты ждал три года, остался час,
Она на вокзале и встретит нас».
 
 
Два слабых голоса, два лица.
Нет на свете надеждам конца…
 
 
Но вдруг на вздрагивающее полотно
Настежь дверь и настежь окно.
 
 
«Нет, не доеду я никуда,
Нет, я не увижу ее никогда!
 
 
О, как мне холодно! Прощай, прощай!
Надо мной вечный свет, надо мной вечный рай».