Текст книги "Собрание сочинений в 18 т. Том 1. Стихи, проза, переводы"

В ранних стихах Адамовича ощутима некоторая неуклюжесть, литературность при использовании цитат. Прямые цитаты, используемые мотивы, целые темы слишком уж хрестоматийны, и обвинения рецензентов в книжности воспринимаются справедливыми. Позднее цитата войдет плоть стиха неназванной, без акцентирования внимания на ней. Да и сам характер цитирования изменится, прямые упоминания сменятся глубинными ассоциациями, вплавленными органично в ткань стиха, что позволит П. Бицилли утверждать в рецензии на книгу Адамовича «На Западе»: «Почти все стихотворения, вошедшие сюда, можно назвать вместе “философским диалогом”, в духе петрарковских: беседа души со сродными душами – невзирая на все различия индивидуальностей, моментов, стилей. Эта “диалогичность” стихов Г. Адамовича проявляется всегда в согласии с формой и замыслом, на самые разнообразные лады. То это прямые, хотя и отрывочные цитаты из Пушкина, Лермонтова, то использование чужих образов, звучаний, речевого строя, причем иногда так, что в одном стихотворении осуществляется со-гласие двух или нескольких голосов»[152]152
  Современные записки. 1939. № 69. С. 383.


[Закрыть].

«Кто поверит словам, которым не совсем верю я сам?»

Не темы объединяли поэтов, которых Адамович считал своими учителями. Скорее наоборот, тематически они стояли особняком в литературных течениях, к которым примыкали. По верному замечанию современного исследователя, «характерных для русского символизма тем у Анненского не было вообще – мистико-религиозной и космической»[153]153
  Черный К.М. Поэзия Иннокентия Анненского. Диссертация… М., 1974. С. 112–114.


[Закрыть]. То же самое Ю. Тынянов писал об Ахматовой: «Когда Ахматова начинала, она было нова и ценна не своими темами. Почти все ее темы были “запрещенными” у акмеистов»[154]154
  Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. С. 174.


[Закрыть]. Зато все они близки между собой изощренным психологизмом лирики, стремлением передать в стихе тончайшие переживания, настроения, и, главное, предельной искренностью. Именно искренностью, правдивостью отличаются все кумиры Адамовича, как поэты, так и прозаики: Блок, Анненский, Ахматова, Л. Толстой. Едва ли не больше всего остального ценил Адамович нетерпение фальши, даже в минимальной дозе. Свою первую в жизни рецензию он начал словами: «Если наших поэтов еще не разлюбили, то им уже, конечно, перестали верить»[155]155
  Адамович Г. «У самого моря» // Голос жизни. 1915. № 19. С. 6.


[Закрыть], и приводил Ахматову, как редкое исключение. Это неприятие фальши и стало одним из краеугольных камней «парижской ноты». Об искренности, как одной из главных составляющих лирики, Адамович не уставал напоминать всю жизнь. Одна из его последних статей, «Поэзия в эмиграции», завершалась тем же риторическим вопросом: «кто поверит словам, которым не совсем верю я сам?»[156]156
  Адамович Г. Комментарии. Вашингтон: Victor Kamkin Inc., 1967. С. 185.


[Закрыть]. И требование точных слов было у него в первую очередь требованием слов искренних. В этом не было ничего особенно нового, еще Буало считал, что «лирика сильна лишь чувством неподдельным». Но после бури и натиска авангардной поэзии начала века, периода исканий, «бездарной погони за обновлением формы»[157]157
  Адамович Г. Русская поэзия // Жизнь искусства. 1923. № 2. С. 3.


[Закрыть], он считал необходимым напомнить о забытой истине.

По мнению Адамовича, «все можно выдумывать, но только не человеческую психологию». И Лев Толстой для него велик, кроме всего прочего, еще и тем, что он психологию «не выдумывает, а находит»[158]158
  Адамович Г.В. Толстой: Речь на собрании в Париже 3 декабря 1960 года. Париж, 1960. С. 9.


[Закрыть].

Задача лирики – воссоздавать психологические состояния, напрямую, либо отталкиваясь от предметов внешнего мира, которые тогда служат лишь фоном и сами эмоционально окрашиваются, получая часть эмоционального заряда эпитета. Адамовича интересовала прежде всего «внутренняя речь», только еще зарождающаяся, почти не оформившаяся в слова, та «музыка», которую иногда улавливает душа поэта, поднимаясь над обыденным состоянием.

Стих Адамовича, лишенный напевности, с неброскими рифмами, позволял, тем не менее, передавать нюансы эмоциональных состояний интонацией. Если в лирике Бальмонта «интонация тесно связана с повторениями звуков и внутренними рифмами»[159]159
  Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л.: Наука, 1977. С. 64.


[Закрыть], то у Адамовича она гораздо меньше определялась фонетикой. Жирмунский считал, что подобная манера интонирования «зависит прежде всего от смысла слов, точнее – от общей смысловой окраски, а следовательно – от художественно-психологического задания»[160]160
  Там же. С. 90.


[Закрыть]. Адамович ставил себе задачей воплотить в слове в каждом конкретном случае ту единственную интонацию, которая отразит именно это движение души.

М. Волошин как-то раз дал характеристики поэтическим голосам своих современников. Так, он утверждал, что общая интонация И. Анненского – «академически торжественный, накрахмаленный баритон, который вдруг переходит в мастерское почти клоунское звукоподражание и кончает неожиданно простым жутким усталым “вполголоса”, захватывающим своей обнаженной человеческой искренностью»[161]161
  Волошин М. Лики творчества. Л.: Наука, 1989. С. 770.


[Закрыть]. У Ахматовой Эйхенбаум выделял разговорную, повествовательную интонацию, сменяющуюся торжественной, витийственной. Голос Адамовича очень тих, это даже не «вполголоса», а просто шепот, пронзительный, обреченный, а общая интонация – сосредоточенно-ожидающая, медитативная. Гумилев в рецензии на первый сборник Адамовича заметил: «Звук дребезжащей струны – лучшее, что есть в поэзии Адамовича и самое самостоятельное»[162]162
  Гумилев Н. Письмо о русской поэзии // Аполлон. 1916. № 1. С. 26.


[Закрыть]. Этот звук дребезжащей струны остался у него навсегда.

Гумилев говорил о «коротком дыхании» Ахматовой. У Адамовича оно еще короче. Его стихи буквально испещрены точками и многоточиями. Разрывы между опорными словами еще более увеличились, и эти пробелы, провалы в стихе ничем не заполняются, ибо предназначены для заполнения читательским сознанием. Плавность и напев ослаблены, дыханье словно затруднено. И дело здесь не в enjambements, у Ахматовой нередко присутствующих; переносить часть предложения в другую строку просто не требуется, настолько эти предложения коротки.

Скачки от одного к другому очень резки. Автор как будто спорит с самим собой, то и дело сам себя перебивая. Это уже даже не разговорный язык, а скорее обрывки мыслей, бормотанье себе под нос, полушепот, неупорядоченный до конца поток сознания, только еще начинающий воплощаться в речь. Слово как будто всякий раз приходит в последний момент, после того, как были сказаны предыдущие. Стихотворение произносится каждый раз как будто заново рождается сейчас, здесь, в процессе бормотания. Только в этом смысле моно говорить о настоящем времени в стихах: оно настает всякий раз, когда читается стихотворение. Это не уловленный и затем описанный миг, это мгновенье именно воплощенное, точнее, воплощаемое, лирика в первоначальном смысле слова.

П. Бицилли в своей рецензии остроумно охарактеризовал этот тип поэзии как «придаточные предложения без главных»[163]163
  Современные записки. 1939. № 69. С. 383.


[Закрыть].

Лирическая тема решается в диалоге, столкновении двух точек зрения, в мучительных сомнениях. Это либо два спорящих голоса, либо возражения самому себе, но в обоих случаях движение мысли рождается в этих сомнениях и колебаниях.

Если всмотреться пристальнее в этот второй голос, то обнаруживается, что источник его определить не так уж просто. Если у Ахматовой «постоянные обращения ко второму лицу делают присутствие рядом с героиней других лиц, связанных с нею теми или другими отношениями, очень ощутимым»[164]164
  Эйхенбаум Б.М. О прозе. О поэзии. Л.: Художественная литература, 1986. С. 436.


[Закрыть], то у Адамовича такие стихи – скорее редкое исключение. Жирмунский считал даже, что у Ахматовой «мужской образ, впечатление мужской красоты изображены до полной зрительной ясности»[165]165
  Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л.: Наука, 1977. С. 118.


[Закрыть]. Во всяком случае, адресат стихов Ахматовой, «ты», к которому она обращается, вполне определен: это либо сам объект любви, либо посредник (часто читатель), которому поверятся история отношений. Адресат Адамовича далеко не так ясен: это обращение не то к собеседнику, о котором ничего не известно, не то к самому себе. Вполне определен и лирический герой Ахматовой – он приближен к автору настолько, что Эйхенбаум уверял, что из стихов Ахматовой: «мы знаем ее наружность, ее одежду, ее движения, жесты, походку. Мы постепенно узнаем ее прошлое <…> знаем места, где она жила и живет <…> знаем, наконец, ее дом, ее комнаты»[166]166
  Эйхенбаум Б.М. О прозе. О поэзии. Л.: Художественная литература, 1986. С. 436.


[Закрыть]. Ничего подобного нельзя было бы вынести из стихов Адамовича. Никаких мелких деталей, особенностей частной жизни нет и в помине. Не всегда можно даже определить, откуда, из чьих уст исходит авторский голос. Образа автора, авторского «я» как определенного центра организации текста, зачастую нет. И это неслучайно.

Последовательно очищая стихи от всего, что можно было выбросить, Адамович исключил оттуда не только посторонние персонажи, но и тщательно избавился от авторских черт частного человека. Образ автора исчез из стихов почти полностью, слившись с лирическим героем и одновременно с читателем. Неважно, к читателю, к собеседнику или к самому себе обращается автор то в третьем, то во втором лице. Любое «я», равно как любое же «ты» и «он» обращены одинаково к себе самому, к собеседнику, к любому человеку вообще, они равновелики и обозначают просто человека на том его уровне, когда безразлична любая разница в людях. Такое стихотворение, в сочетании с разговорной интонацией, начинает походить на медитативное упражнение и предназначается не кому-то конкретно, а всем, то есть любому, кто захочет и сумеет им воспользоваться. Читатель сам поневоле становится действующим лицом, лирическим героем и отчасти автором этих стихов, ибо их нельзя читать, не переживая одновременно их содержания.

* * *

В поэзии Адамовича шло дооформление процессов, общих для литературы рубежа веков: психологизация лирики, идущая вслед за достижениями психологической прозы XIX века, та «зависть к прозе, которая охватила поэтов»[167]167
  Эйхенбаум Б.М. О литературе. М.: Советский писатель, 1987. С. 446.


[Закрыть], дальнейшее трезвение слова (после символистской глоссолалии, упоения словом у Гумилева и Мандельштама). В эмиграции он попытался синтетически объединить в своем творчестве лучшие достижения двух ведущих поэтических систем начала века – акмеизма и символизма, что обусловило одновременно и достоинства его поэзии, и слабости ее.

В каком-то плане это было попыткой осмыслить пути и судьбы русской поэзии серебряного века, а также выводом из всех ее свершений, послесловием к ней.

Стихи

«Единство»
(1967)

 
Стихам своим я знаю цену.
Мне жаль их, только и всего.
Но ощущаю как измену
Иных поэзий торжество.
 
 
Сквозь отступленья, повторенья,
Без красок и почти без слов,
Одно, единое виденье,
Как месяц из-за облаков,
 
 
То промелькнет, то исчезает,
То затуманится слегка,
И тихим светом озаряет,
И непреложно примиряет
С беспомощностью языка.
 

 
Тихим, темным, бесконечно-звездным,
Нет ему ни имени, ни слов,
Голосом небесным и морозным
Из-за бесконечных облаков,
Из-за бесконечного эфира,
Из-за всех созвездий и орбит,
Легким голосом иного мира
Смерть со мной все время говорит.
 
 
Я живу, как все: пишу, читаю,
Соблюдаю суету сует…
Но, прислушиваясь, умираю
Голосу любимому в ответ.
 

 
Ни с кем не говори. Не пей вина.
Оставь свой дом. Оставь жену и брата.
Оставь людей. Твоя душа должна
Почувствовать – к былому нет возврата.
 
 
Былое надо разлюбить. Потом
Настанет время разлюбить природу,
И быть все безразличней, – день за днем,
Неделю за неделей, год от году.
 
 
И медленно умрут твои мечты.
И будет тьма кругом. И в жизни новой
Отчетливо тогда увидишь ты
Крест деревянный и венок терновый.
 

 
Ты здесь опять… Неверная, что надо
Тебе от человека в забытьи?
Скажи на милость, велика отрада —
Улыбки, взгляды, шалости твои!
 
 
О, как давно тебе я знаю цену,
Повадки знаю и притворный пыл.
Я не простил… скорей забыл измену,
Да и ночные россказни забыл.
 
 
Что пять минут отравленного счастья?
Что сладости в лирическом чаду?
Иной, иной «с восторгом сладострастья»
Я тридцать лет тебя напрасно жду.
 
 
Пройдемся, что ж… То плача, то играя,
То будто отрываясь от земли,
Чтоб с берегов искусственного рая
Вернуться нищими, как и пришли.
 
 
И мы выходим… Небо? Небо то же.
Снег, рестораны, фонари, дома.
Как холодно и тихо. Как похоже…
Нет, я не брежу, не схожу с ума,
 
 
Нет, я не обольщаюсь: нет измены.
Чуть кружится как прежде голова,
С каким-то невским ветерком от Сены
Летят как встарь послушные слова,
 
 
День настает почти нездешне яркий,
Расходится предутренняя мгла,
Взвивается над Елисейской аркой
Адмиралтейства вечная игла,
 
 
И в высоте немыслимо морозной,
В сияющей, слепящей вышине
Лик неизменный, милосердный, грозный,
В младенчестве склонявшийся ко мне!
 
 
–
Спасибо, друг. Не оставляй так скоро,
А малодушие ты мне прости.
Не мало человек болтает вздора,
Как говорят, «на жизненном пути».
 
 
Не забывай. Случайно, мимоходом,
На огонек, – скажи, придешь?
 

 
Без отдыха дни и недели,
Недели и дни без труда.
На синее небо глядели,
Влюблялись… И то не всегда.
 
 
И только. Но брезжил над нами
Какой-то божественный свет,
Какое-то легкое пламя,
Которому имени нет.
 

 
По широким мостам… Но ведь мы все равно
                                                       не успеем,
Этот ветер мешает, ведь мы заблудились в пути,
По безлюдным мостам, по широким и черным аллеям
Добежать хоть к рассвету, и остановить, и спасти.
 
 
Просыпаясь дымит и вздыхает тревожно столица.
Окна призрачно светятся. Стынет дыханье в груди.
Отчего мне так страшно? Иль может быть все это
                                                                   снится,
Ничего нет в прошедшем и нет ничего впереди?
 
 
Море близко. Светает. Шаги уже меряют где-то.
Будто скошены ноги, я больше бежать не могу.
О, еще б хоть минуту! Но щелкнул курок пистолета.
Не могу… все потеряно… Темная кровь на снегу.
 
 
Тишина, тишина. Поднимается солнце. Ни слова.
Тридцать градусов холода. Тускло сияет гранит.
И под черным вуалем у гроба стоит Гончарова,
Улыбается жалко и вдаль равнодушно глядит.
 

<1921>

«…может быть залог».

Пушкин

 
«О, если правда, что в ночи…»
Не правда. Не читай, не надо.
Все лучше: жалобы твои,
Слез ежедневные ручьи,
Чем эта лживая услада.
 
 
Но если… о, тогда молчи!
Еще не время, рано, рано.
Как голос из-за океана,
Как зов, как молния в ночи,
Как в подземельи свет свечи,
Как избавление от бреда,
Как исцеленье… видит Бог,
Он сам всего сказать не мог,
Он сам в сомненьях изнемог…
Тогда бессмер… молчи!.. победа,
Ну, как там у него? «залог».
 

<1922>

 
За слово, что помнил когда-то
И после навеки забыл,
За все, что в сгораньях заката
Искал ты, и не находил,
 
 
И за безысходность мечтанья,
И холод растущий в груди,
И медленное умиранье
Без всяких надежд впереди,
 
 
За белое имя спасенья,
За темное имя любви
Прощаются все прегрешенья
И все преступленья твои.
 

 
«О, если где-нибудь, в струящемся эфире,
В надзвездной вышине,
В непостижимой тьме, в невероятном мире
Ты все же внемлешь мне,
 
 
То хоть бы только раз…» Но длилось промедленье,
И все слабей дыша,
От одиночества и от недоуменья
Здесь умерла душа.
 

 
Слушай – и в смутных догадках не лги.
Ночь настанет, и какая: ни зги!
 
 
Надо безропотно встретить ее,
Как ни сжималось бы сердце твое.
 
 
Слушай себя, но не слушай людей.
Музыка мира все глуше, бедней.
 
 
Космос, полеты, восторги, война, —
Жизнь, говорят, измениться должна.
 
 
(Да, это так… Но не поняли вы:
«Тише воды, ниже травы»).
 

 
Был дом, как пещера. О, дай же мне вспомнить
Одно только имя, очнуться, понять!
Над соснами тучи редели. У дома
Никто на порог нас не вышел встречать.
 
 
Мужчины с охоты вернулись. Звенели
И перекликались протяжно рога.
Как лен были волосы над колыбелью,
И ночь надвигалась, темна и долга.
 
 
Откуда виденье? О чем этот ветер?
Я в призрачном мире сбиваюсь с пути.
Безмолвие, лес, одиночество, верность…
Но слова единственного не найти.
 
 
Был дом, как пещера. И слабые, зимние,
Зеленые звезды. И снег, и покой,
Конец, навсегда. Обрывается линия.
Поэзия, жизнь, я прощаюсь с тобой!
 

<1931>

 
Твоих озер, Норвегия, твоих лесов…
И оборвалась речь сама собою.
На камне женщина поет без слов,
Над нею небо льдисто – голубое.
 
 
О верности, терпении, любви,
О всех оставленных, о всех усталых…
(Я здесь, я близко, вспомни, назови!)
Сияет снег на озаренных скалах,
 
 
Сияют сосны красные в снегу.
Сон недоснившийся, неясный, о котором
Иначе рассказать я не могу…
 
 
Твоим лесам, Норвегия, твоим озерам.
 

<1924>

 
Светало. Сиделка вздохнула. Потом
Себя осенила небрежным крестом
И отложила ненужные спицы.
Прошел коридорный с дежурным врачом.
Покойника вынесли из больницы.
 
 
А я в это время в карты играл,
Какой-нибудь вздор по привычке читал,
И даже не встал. Ничего не расслышал,
На голос из-за моря звавший не вышел,
Не зная куда, без оглядки, навек…
 
 
А вот, еще говорят – «человек»!
 

 
Да, да… я презираю нервы,
Истерику, упреки, все.
Наш мир – широкий, щедрый, верный,
Как небеса, как бытие.
 
 
Я презираю слезы, – слышишь?
Бесчувственный я, так и знай!
Скажи, что хочешь… тише, тише…
Нет, имени не называй.
 
 
Не называй его… а впрочем
Все выдохлось за столько лет.
Воспоминанья? Клочья, клочья.
Надежды? Их и вовсе нет.
 
 
Не бойся, я сильней другого,
Что хочешь говори… да, да!
Но только нет, не это слово
Немыслимое:
                      никогда.
 

 
Ну, вот и кончено теперь. Конец.
Как в мелодраме, грубо и уныло.
А ведь из человеческих сердец
Таких, мне кажется, немного было.
 
 
Но что ему мерещилось? О чем
Он вспоминал, поверя сну пустому?
Как на большой дороге, под дождем,
Под леденящим ветром, к дому, к дому.
 
 
Ну, вот и дома. Узнаешь? Конец.
Все ясно. Остановка, окончанье.
А ведь из человеческих сердец…
И это обманувшее сиянье!
 

 
За все, за все спасибо. За войну,
За революцию и за изгнанье.
За равнодушно-светлую страну,
Где мы теперь «влачим существованье».
 
 
Нет доли сладостней – все потерять.
Нет радостней судьбы – скитальцем стать,
И никогда ты к небу не был ближе,
Чем здесь, устав скучать,
Устав дышать,
Без сил, без денег,
Без любви,
В Париже…
 

 
Когда мы в Россию вернемся… о, Гамлет восточный,
                                                                       когда? —
Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,
Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов,
                                                                        пешком,
Но только наверное знать бы, что вовремя мы
                                                          добредем…
 
 
Больница. Когда мы в Россию… колышется счастье
                                                                      в бреду,
Как будто «Коль славен» играют в каком-то приморском
                                                                                  саду,
Как будто сквозь белые стены, в морозной предутренней
                                                                                  мгле
Колышатся тонкие свечи в морозном и спящем Кремле.
 
 
Когда мы… довольно, довольно. Он болен, измучен
                                                                         и наг.
Над нами трехцветным позором полощется нищенский
                                                                                 флаг,
И слишком здесь пахнет эфиром, и душно, и слишком
                                                                            тепло.
Когда мы в Россию вернемся… но снегом ее замело.
 
 
Пора собираться. Светает. Пора бы и двигаться в путь.
Две медных монеты на веки. Скрещенные руки
                                                              на грудь.
 

 
Что там было? Ширь закатов блеклых,
Золоченных шпилей легкий взлет,
Ледяные розаны на стеклах,
Лед на улицах и в душах лед.
 
 
Разговоры будто бы в могилах,
Тишина, которой не смутить…
Десять лет прошло, и мы не в силах
Этого ни вспомнить, ни забыть.
 
 
Тысяча пройдет, не повторится,
Не вернется это никогда.
На земле была одна столица,
Все другое – просто города.
 

 
Всю ночь слова перебираю,
Найти ни слова не могу,
В изнеможеньи засыпаю
И вижу реку всю в снегу,
Весь город наш, навек единый,
Край неба бледно-райски-синий,
И на деревьях райский иней…
 
 
Друзья! Слабеет в сердце свет,
А к Петербургу рифмы нет.
 

 
Когда успокоится город
И смолкнет назойливый гам,
Один выхожу я из дому,
В двенадцать часов по ночам.
 
 
Под черным, невидимым небом,
По тонкому первому льду,
Не встретив нигде человека,
Не помня дороги, иду.
 
 
И вижу широкую реку,
И темную тень на коне,
И то, что забыла Россия,
Тогда вспоминается мне.
 
 
Но спит непробудно столица,
Не светит на небе луна.
Не бьют барабаны. Из гроба
Никто не встает. Тишина.
 
 
Лишь с воем летя от залива
И будто колебля гранит,
Сухой и порывистый ветер
Мне ноги снежком порошит.
 

<1922>