Текст книги "Собрание сочинений в 18 т. Том 1. Стихи, проза, переводы"

– Володя!

Ответа не было. Ксения Петровна вышла в переднюю, – никого. Дверь на лестницу закрыта. Везде темно.

– Володя!

Она медленно, еле ступая, обошла всю квартиру. Нигде никого не было.

Тишина, – только слышно дыхание спящего ребенка.

Ксения Петровна остановилась и закрыла лицо руками. Потом, все поняв, но не плача и не крича, пошла в спальню, перекрестилась и стала на колени перед темневшей в углу иконой Всех Скорбящих Радости.

11 марта
Петроградский рассказ

– Это очень страшно… Я теперь всю ночь не засну.

Людмила Петровна потерла озябшие руки и взглянула на часы.

– Как поздно! Надо мне собираться.

В столовой пили чай. Низкая лампа ярко освещала печенья и чашки и темной зеленью заливала лица и стены.

Ольшевский улыбнулся.

– Посидите еще… А разве… вы не учили этого?

– Нет, у нас в учебнике, кажется, было сказано. Павел скончался 11-го марта. И больше ничего. В восьмом классе говорили, я помню. И потом я читала у Мережковского. А сегодня разве 11-е? Сегодня 10-е.

– Нет, 11-е.

– Ах, да, правда. Завтра тетя Вера приедет, 12-го. Ну, мне пора идти уже.

– Да, милая, – Ольшевский понизил голос, – мне очень стыдно, что я не могу проводить вас, но вы знаете.

Дремавшая за самоваром старушка вдруг встрепенулась.

– Ну, Людочка тебя извинит. Как можно в такую погоду выйти. Так ведь и воспаление можно получить, спаси Бог.

– Нет, конечно, – Людмила Петровна встала, – оставайтесь вы дома. А то будете еще два месяца кашлять. Очень красиво! Вот помогите мне одеться лучше. До свидания, Ольга Сергеевна.

В передней от белых блестящих стен казалось очень светло. Ольшевский подошел к зеркалу и, сняв очки, озабоченно взглянул на свои сбившиеся волосы и узкую бородку.

– Хороши, хороши! – Людмила Петровна коротко засмеялась и вдруг села на стул. – Господи, как вы все-таки напугали меня вашим рассказом.

– Конечно, безобразие на ночь всякие страсти рассказывать. – Вы не слушайте его, Людочка.

Ольшевский с таинственным видом наклонился.

– А вы как раз… мимо поедете.

– Ну, пустяки какие, – Людмила Петровна надела перчатки и встала, – в трамвае быстро пролечу, в пятнадцатом мне лучше, да.

– Да… только вы не дождетесь его, садитесь в третий.

– Да, конечно. Это скорее.

– Я буду беспокоиться, как вы доедете, милая. Вы нам позвоните, как дома будете.

– Хорошо, если не поздно. Ну, до свидания. Так мы вас ждем в воскресенье.

Ольшевский вышел на площадку лестницы.

– Вы такая не добрая сегодня… Отчего?

– Нет, я всегда такая. Вам это показалось.

Уже сбегая по широким ступенькам, Людмила Петровна помахала в воздухе муфтой и улыбнулась.

Снег падал, будто тяжелые, мокрые тряпки. Еще черные утром улицы опять заметало; опять забелели деревья и памятники. Со взморья летел шумный ветер и теребил на заборах афиши патриотических концертов.

Людмила Петровна подошла к тускневшему за снегом фонарю у трамвайной остановки. Но вдали ничего не было видно, ни двух синих огней, ни белого с красным, – ничего. Простояла, продрогла и решила взять извозчика, – трамваи, очевидно, задержались. Или поздно уже? Только в обратную сторону, к Островам, неслись будто наперегонки веселые и пустые вагоны.

До Троицкого моста недалеко, – там всегда есть извозчики.

Она пошла к Неве, с грустью поглядывая на свои новые лакированные ботинки, уже потускневшие под мокрым снегом. Ужасный это город – Петроград, всегда надо носить галоши. У моста извозчиков не было и, вероятно, не было их и поблизости, потому что уже несколько минут слышала Людмила Петровна, как надрывался какой-то швейцар, налево, за площадью:

– Изво-о-ощик.

Идти через мост и дальше до Садовой немного страшно, да и холодно, – но что же делать. Людмила Петровна подняла воротник и побрела, полузакрыв глаза, чтобы не попало в них снега. Перешла мост, – даже руки закоченели шляпу держать. А такой ветер ведь может и с булавками, и с гребешками ее унести.

Впереди все было пусто. Марсово поле белело и клубилось. В слепом свете фонарей метались белые хлопья, поднимались и стремительно падали, будто испуганные. И если взглянуть на небо, то можно было понять, что там, за снегом, плывет луна, и оттого небо такое зеленое и мутное.

Неужели и на Инженерной нет извозчика, – думала Людмила Петровна, – вот ведь наказание Божеское. Она так устала, что ей казалось ужасно трудным перейти это поле, да и страшно ведь. Снег так и взметает, ветер свистит. Людмила Петровна боязливо поглядывала по сторонам, прижимая к груди сумку с деньгами. Долго ли вырвать? Но поле было совсем пустое. Только налево Летний сад глухо гудел голыми и твердыми еще ветвями, и казался таким дремучим лесом, где спят медведи и бродяга за кустом поджидает, не проедет ли какая барыня в дальний монастырь.

– Что?

Людмила Петровна испуганно обернулась.

– А что, барышня, скажи, как мне к Фонтанке выйти?

Шамкал древний, маленький старичок в странной какой-то форме, с галунами и позументами. Из-под шапки торчали редкие волосы, будто клочки ваты.

– Ах, как вы меня испугали. К Фонтанке. Да вот прямо… так и выйдете.

Людмила Петровна пошла уже поскорей. Старик, ковыляя, поспешил за ней.

– Прямо, говоришь?

– Да, да… и налево потом.

– Смотри ты, темень какая. Даже в окнах-то загасили все… А это, барышня, какая же улица будет?

– Улица?! Это ведь площадь… Марсово поле.

– А!.. вот ведь что. При покойной матушке… царствие небесное… везде тебе улицы были, порядок.

Людмила Петровна засмеялась.

– Ну что вы, дедушка… Когда это? Здесь всегда была площадь.

– И… и… нет. Мне как Екатерина Алексеевна вот в Петергофе… у генерального флигеля я стоял… подошла и говорит: «Ты, – говорит, – всегда, Савельев, мне так служи. Молодец, Савельев» – и рубль из ручки дала…

Это вот… после как война кончилась… изволите помнить…

Людмила Петровна за ветром плохо слышала, что говорил старик. Да и бормотал он себе в воротник, – ничего не разобрать. Они уже прошли почти всю площадь, и она хотела показать своему неожиданному спутнику дорогу. Но, оглядываясь по сторонам, она не узнавала таких знакомых ей мест. Где эти дома и легкая церковь направо, где мост с фонарями? Хоть и темно, а разобрать бы можно все-таки.

– Я не понимаю… здесь ведь должен быть переход и фонарь, где трамвай.

– Ась? А вишь, там в окошке светло, это мы к дворцу новому вышли. Сам-то сидит там, у-у.

– Нет, это ведь не дворец. Это – Инженерный замок. Только я не понимаю чего-то. Вы не знаете, где? Что это? А?

Людмила Петровна остановилась и вскрикнула. Будто из-под земли выросло перед ней несколько человек в блестящих киверах и с ружьями. Это, верно, были солдаты, но Людмила Петровна никогда прежде не видела такой темной и пышной формы и таких ружей.

Впереди белела сторожка, в нескольких шагах, и вдруг вспыхнула спичка.

Старик всплеснул руками и бросился бежать.

– Стой… куда… стой, – один из солдат с криком бросился за ним.

Другой, высокий, седой, грубо схватил Людмилу Петровну за плечи.

– Сюда нельзя ходить… нельзя. Не знаете приказа. Михайлов, немедленно на Мещанскую… выяснить, кто такая.

Людмила Петровна задрожала от испуга и негодования.

– Да как вы смеете. Вы с ума сошли. Я шла к трамваю… Вы знаете, кто я. Я – дочь статского советника. Я сейчас… я карточку достану.

Выбиваясь из державших ее железных рук, она хотела вынуть из кармана конверт с визитной карточкой, всегда там лежавший на случай обморока, или трамвайного приключения. Но руки дрожали и не могли найти ни кармана, ни даже пуговиц на шубе. Людмила

Петровна с недоумением путалась в каких-то оборках, – оборках, которых она никогда не носила, – кружевах и тяжелом холодном шелке. Боже мой, ведь был же вот здесь портмоне и платок носовой, – не сумасшедшая же она.

– Подождите… куда вы меня тащите… я завтра жаловаться поеду… я…

Но солдат ее не слушал. Стало вдруг очень шумно. Где-то совсем близко, в уже мутнеющей мгле спорили и кричали, звенели о камни сабли и даже в замке внезапно распахнулось окно и какая-то женщина в белом платке на плечах высунулась, махая руками и показывая что-то в саду. Мимо пробежал офицер.

– Это неправда!.. Вы лжете!

– Что? Что?

Людмилу Петровну уже волочил кто-то мимо светлых окон, мимо шатающихся гудящих деревьев, – она упиралась и всхлипывала.

– Помо-ги-те, помо-ги-те.

И вдруг рядом, в саду, за решеткой она услышала голос, тревожный и задыхающийся:

– Да… да… это вы? Полина… Где вы? Я не вижу.

Людмила Петровна слабо застонала и упала на рыхлый снег.

– Полина, где вы?

– Помогите, – уже еле слышно протянула она. Но сейчас же ее подняли чьи-то сильные и нежные руки, – о, уже не те, которые только что держали ее. С прерывистым шепотом, как провинциальная героиня, Людмила Петровна вскочила.

– Ну, кто? Кто? Кто?

И увидела над собой молодые блестящие глаза и будто от боли перекошенный рот. Ветер трепал седые букли на висках и косичку.

– Освободите! Это не ваша обязанность!.. Полина… я здесь… я с вами… Вы меня узнаете… я будто знал, что вы здесь… Ах пойдем, пойдем… только скорей.

Говоривший обнял ее за талию и побежал.

Людмила Петровна еще не понимала, что с ней и где она, но бежала вместе со своим избавителем, так легко, будто по воздуху. В полосах света из окон она видела темный мундир с галунами и белым продолговатым крестиком. Офицер держался рукой за лоб и губы его судорожно шевелились.

– Полина… вы знаете… это так ужасно!.. так ужасно!.. Ах, скорей, ради Бога… я не знаю, что с нами будет… я ведь не виноват… император Павел скончался… я не знал… я ведь ничего не знал… Полина… вы меня любите… вы со мной… не смотрите в окно… не смотрите в окно…

Людмила Петровна со сладким страхом прижалась к своему спутнику.

– Отчего? Я ничего не знаю… Что это?

Она смотрела на свое широкое платье, на гвардейские погоны рядом и это тонкое белое лицо, и, ничему не удивлялась, как не удивляются во сне, увидав звезды на стенах и море.

– Милая, я ведь знал, что вы здесь. И я никогда этого не забуду… этот Зубов… он пьяный совсем… они там все пьяные… Это так ужасно… ради Бога, скорей… мне все равно… ведь я вас люблю, Полина… Вы знаете, он там кричал… я не могу… я ведь не виноват… Ах, Полина… Ах, Полина…

Невский! Да, это Невский. Стало чуть светлее, и снег уже не падал. По серому небу быстро и низко летели огромные облака. В тумане стояли приземистые домики и сады за палисадниками. Пахло водой и над крышами пел ветер.

– Куда?

– Куда? Все равно. Куда хотите, Полина… Вот уже светлеет…

Людмила Петровна вдруг улыбнулась.

– А вы ведь без шляпы, друг мой.

– Да… я не успел… я так был во дворце… это ничего… Вот только эти люди… почему они на меня смотрят… Полина, мы завтра увидимся… Вы меня любите. Что они хотят?

Было еще очень раннее утро, но на улицах начиналось шумное и беспокойное движение. Хлопали ставни и калитки. Выбегали полуодетые люди. На углах собирались группы, спорили, смеялись и кричали. Два человека бежали посреди улицы, размахивая шляпами. Проскакал куда-то всадник. Прохожие останавливали друг друга, разговаривали, а какой-то молодой человек в длинном сюртуке и плаще подскочил к Людмиле Петровне, но, взглянув на испуганное лицо ее спутника и гвардейские погоны, посторонился и потом побежал за веселой гудящей толпой.

– Друг мой, – сказала Людмила Петровна, – мне кажется вас беспокоит это многолюдие… свернем в другую улицу.

– Как хотите…

Да, там, конечно, была золотая игла над сквером и над Невой и, правда, дома были выше, но вот нет ни иглы, ни домов, ни выгнутых белых фонарей и, правда, это все равно. Ветер тот же и вода та же, и небо, серое и мокрое. А он какой милый, какое милое у него лицо и ласковые глубокие глаза. Он больной, верно, такой бледный. Надо будет весной уехать в деревню, гулять, пить молоко и по вечерам слушать соловьев, – в темном парке, за беседкой.

– Полина, отчего вы не были у Апраксиных?

– Я не могла… Maman не хотела.

– А…

– Здесь вот никого нет… Как хорошо!

Они остановились у чугунной решетки над речкой. Людмила Петровна задыхаясь, прислонилась к ней.

– Я так устала.

Офицер положил ей на плечи свои легкие руки. Зеленые глаза были так близко и такие были прозрачные, что казалось, что кусочки неба светятся.

– Вы любите меня?

– Да.

– Вы не забудете меня, Полина?

– Ах, нет…

– Можно вас поцеловать?

– Ах, друг мой…

Он чуть вскрикнул и прижал свои холодные губы к ее губам. Дрожащие руки быстро и судорожно гладили ее волосы, даже не гладили, а рвали будто.

– Вот, вот… вы забудете меня… я знаю.

– Нет, милый, ведь вы же не покинете меня.

– Да, конечно, да… Но знаете, Полина… эта ночь сегодня… Что с нами будет… Вы понимаете?.. Может быть, мы расстанемся…

Людмила Петровна вздохнула и опустила глаза.

– Полина… вот… я носил всегда это кольцо… возьмите его.

Он снял с правой руки черное узкое кольцо с бриллиантом.

– Благодарю вас… Оно очень красиво.

– Вы носите его на память об этой встрече… Только надо будет уменьшить его, да…

Людмила Петровна привстала с набережной решетки.

– Как светло уже!

– Да…

– А где мы… это Мойка… ах, да. Мойка…

Людмила Петровна оглядывалась по сторонам и вдруг увидела такие знакомые ей серые высокие дома, сонных дворников и туман. А вот этот дом, широкий в четыре этажа, ведь ее же этот дом, а в окне маленький седой человек беспокойно озирается, – что же это такое…

– Папа! Папа!

Она побежала и, сделав несколько шагов, заметила у моста даму, которая говорила с городовым и что-то показывала ему. Очень похожа на Зину. Да, и серое меховое пальто, и волосы такие, выбились из-под шапки, но дама вдруг всплеснула руками и бросилась к ней.

– Людочка! Ах, Боже мой!.. Где ты была… Ведь мы чуть с ума не сошли. Звонили к Ольшевским. Говорят, ушла давно… дома нет… мы так измучились…

– Зина… Ах, да… это ты… что такое…

– Да как что! Михаил Константинович ищет… ему запрещено выходить… такое мучение… Папа плачет… Михаил Константинович, идите сюда… Видишь, он там, на углу… Идите, она здесь…

Людмила Петровна с грустной улыбкой обернулась…

– Видите, милый… я ведь забыла, кажется… Ах!..

За ней был пустой тротуар, запорошенный легким, свежим снегом, и дальше вся улица пустая, – только далеко у моста плелся сонный извозчик.

– Ах, Зина!..

– Нучтостобой? Божемой, МихаилКонстантинович, да идите же вы скорей!.. Я не знаю, что с ней.

Зинаида Петровна была нервная дама и очень боялась всяких сцен и трогательных происшествий.

– Зина… ведь это ужасно странно…

– Что? Ну вот она, ваше золото… успокойтесь.

Подбежал Ольшевский, красный, запыхавшийся, с разбитым стеклом в очках.

– Дорогая моя, дорогая… я так счастлив… Боже, такая пытка, эта ночь…

Он взял ее руки и покрывал их частыми, мелкими поцелуями.

Людмила Петровна улыбнулась.

– Да, вы любите меня… Нет, я вас не забуду… Ах нет… нет… Зина, какая я, правда, несчастная.

Ольшевский еще сильнее засуетился.

– Вам надо успокоиться… лечь… Вы, верно, больны… Вы заблудились, да?.. Ведь такая погода…

Людмила Петровна устало подняла руку и провела по лбу…

– Да, конечно… Ну ничего… Пойдем домой, Зина… Пойдем… Только… Ах… вот…

Она задрожала и упала на руки своего жениха. С пальца скатилось черное узкое кольцо и мягко упало в снег.

– Люда!.. Людочка!..

– Что с вами? Ради Бога!

– Нет… это пройдет… я так устала… Зина, скажи, я разве одна была… когда… мы встретились…

Зинаида Петровна пожала плечами…

– Ты? А кто же еще… Одна… никого не было…

Ольшевский наклонился.

– Отчего вы так… испугались… Вот колечко… не потеряется же оно.

Он вынул носовой платок и принялся вытирать мокрое лицо.

Людмила Петровна вскрикнула.

– Отдайте! Как вы смеете! Это мое кольцо!.. Мое!..

Она вырвала кольцо и прижала его к груди.

– Оставьте меня… Оставьте меня в покое… Ну хоть раз в жизни… оставьте…

Зина вспыхнула.

– Знаешь, это бессовестно. Мы так измучились… Михаил Константинович был в таком отчаянии… Ты сердишься… Это бессовестно!.. Хоть бы рассказала, где была. И откуда это кольцо?

– Ах, Зина, – Людмила Петровна заплакала, – Зина… я так устала… я тебе все расскажу… не теперь… когда-нибудь… только, пожалуйста… и вы, Михаил Константинович, пожалуйста… не волнуйтесь… когда меня долго нет дома…

Вологодский ангел

Тихий город Вологда. Только звон колокольный несется по широким улицам да птицы чирикают. Может быть, там, на соборной площади и ходят люди, извозчики кричат, торговки бранятся, но у палисадника Анны Тимофеевны не слышно – далеко. Палисадник чистенький, зеленый и на самом краю города. Выйдешь за калитку, – тут же и поле в зеленых холмах и дальше темный лес, от которого далеко веет свежестью. В поле и лес все больше и ходила гулять Анна Тимофеевна еще при покойном муже, когда была молода, да и теперь с соседкой Марьей Корниловной Синицыной. Не любили они города. В лесу лучше – птички поют, трава пахнет. И ветерок лесной приятный, пыли не несет.

Соседи вокруг были все старожилы, все друзья, – есть и поговорить о чем, и что вспомнить. Вот только этой весной желтый домик за канавой купила купчиха из Москвы, по фамилии Королькова. Не понравилась она никому в околотке – гордая какая-то и насмешливая, и о прежней жизни ее ходили темные слухи. А Анна Тимофеевна, хоть и не была знакома с Корольковой, имела особые причины быть ею недовольной. Что же, правда, разве можно не очень уже молодой женщине, вдове, юношу неопытного соблазнять?

Алеше было восемнадцать лет. Он никогда еще не покидал родного города и ему и не представлялось, что где-то, за этими синеглавыми соборами, за серебряной узкой речкой есть еще мир широкий и шумный.

Рос он один, без игр, без друзей и, правда, мать его и не думала, что придут дни и будет он, как и все другие, вздыхать и томиться по какой-нибудь курносой девице. Да и сам Алеша боялся этих предчувствий. Даже в городе бывал он редко. Только каждую субботу как запоют колокола, уходил к всенощной и стоял всю службу, не двигаясь, не мигая, перед золотым высоким иконостасом. И, утром, когда Анна Тимофеевна еще спала, вставал он к ранней обедне, – только удивлялась его мать, откуда в мальчике этот страх Божий.

Говорила Анна Тимофеевна с сыном мало, – не о чем. Алеша часто уходил с утра за город. Был такой камень в поле, выдолбленный и тяжелый, будто кресло. Тихо стелилась река, тихо плыли облака, – Алеша сидел молча, пока не тускнел над лесом узкий розовый закат.

– Что, Алеша, гулял где?

– Нет, я у речки был.

– Рыбу, что ли, ловил?

– Нет, так.

Иногда ночью слышала Анна Тимофеевна его шепот в соседней комнате. И в щелку она видела, что Алеша стоит на коленях перед иконами и крестится. Растроганная и смущенная, ложилась она опять, – молитва – дело Божье, но всему, ведь, свое время.

Воспитал Алеша в сердце своем на долгих вечерних стояниях, на этих уединенных мечтаниях печаль и отвращение к нашему бедному миру.

Весной был в Вологде захожий инок из дальней обители. Анна Тимофеевна, как женщина благочестивая, предложила ему кров и пищу, и светлыми северными ночами сидел с ним вдвоем Алеша на крыльце у домика. Инок рассказывал о трудной монастырской жизни. Алеша слушал, вздыхая.

– А купола-то у вас золотые?

– Какие золотые! Так, синенькие.

– А золотые лучше…

Так шли дни. Только в самое последнее время стала Анна Тимофеевна замечать, что Алеша грустит и тревожится. И пропадает целыми часами где-то, и дома ходит, молча, из угла в угол. Что с ним – понять трудно. Пробовала Анна Тимофеевна поговорить с сыном, но ничего не вышло. Он смутился и сказал:

– Нет, мама, это тебе кажется…

Но было ясно, что Алеша томится.

И вот, все открылось.

Раз как-то, когда к вечеру Алеша вышел гулять, Анну Тимофеевну будто толкнул кто пойти за ним. Она побрела под забором в кустах.

Был ясный и нежный вечер.

Алеша дошел до пригорка и остановился, оглядываясь. Через несколько времени показалась женщина в черном платке и густой черной шали на голове, подошла к Алеше и увела за собой. Лицо женщины было закрыто, но по этому черному платью, по медленной, будто разваливающейся походке Анна Тимофеевна узнала Королькову и долго смотрела на удалявшиеся две тени и лес, темневший под ясным и холодным закатом.

Алеша вернулся домой поздно. Анна Тимофеевна все слушала его шаги по скрипучему полу и, наконец, решила зайти к нему.

– Где ты был, Алеша, – у речки?

– Да.

– Пыли-то набралось сколько, что это Дуня смотрит. И лампадки все мигают.

Алеша сидел на кровати в темном углу.

– Алеша, что же ты мне не сказал?

– Что?

– Да вот… Вместе гуляете, встречаетесь, ведь так и рассказывать начнут.

– Ах, это…

– Да… Уж, пожалуйста, ты брось это знакомство.

– Отчего?

– Как отчего? Долго ли до греха… Хорошего мало.

Алеша встал и закрыл лицо руками.

– Я, мама, совсем не знаю, что мне делать.

Ночью Анна Тимофеевна видела, что в комнате сына светло и слышала слова «Господи, помилуй меня, Господи, помилуй меня», все одно и то же, глухо и беззвучно. На этом она и заснула.

На следующий день вечером Алеша опять ушел, – Анна Тимофеевна и не видела, когда. Уже перед чаем вышла она подышать и, проходя мимо дома Корольковой, заметила, что в щели ставень пробивается свет. Ее и потянуло подсмотреть, дома ли купчиха и что она делает. У ворот залаяла собачонка, но, узнав Анну Тимофеевну, смолкла и завиляла хвостиком. Окна за ставнями были раскрыты.

Королькова, в черном атласном платье, ходила по комнате. Анна Тимофеевна в первый раз и разглядела ее хорошенько. Может быть, она была нарумянена, – слишком уж ярко горели щеки на белом полном лице. Волосы ее сбились, и она, ходя, то и дело поправляла прическу.

Под стеной сидел Алеша и блестящими глазами смотрел на Королькову.

– Что же я, право, вас не понимаю. Вы ведь уже не мальчик, а сами собой не владеете.

– Вы не сердитесь только…

Королькова усмехнулась.

– Мне зачем сердиться? Делайте, что знаете.

Она села с ним рядом, дыша в лицо, и взяла обе руки.

– Ну вот, завтра я уеду, больше вам ничего не скажу, как хотите… У-у, неженка… А любишь?

Алеша поднял глаза.

– Люблю.

– А я не верю… Вот и не верю! Если любишь, поцелуешь…

Вдруг ставня скрипнула и Королькова, подозрительно прищурившись, умолкла.

Анна Тимофеевна испугалась, что ее увидят, и убежала.

Алеша возвратился только к полуночи, хотя свет у Корольковой погас уже давно. Анна Тимофеевна сидела в спальне и вязала.

– Ты уже спать?

– Да, мама.

– Ну, Господь с тобой.

Перекрестив его, она опять села у лампы работать, но мысли тревожные и растерянные так и неслись в ее голове. Что-то будет еще с Алешей.

Уже глубокой ночью, – а она думала, он спит уже, – Алеша опять вошел к ней, очень тихо, будто в забытьи.

Анна Тимофеевна уронила работу.

– Мама, а можно обещание нарушить?..

– Что такое?

– Обещание… Вообще, если дал кому.

– Да если потаскухе какой, так и Бог велит… Уж и не глядела бы я лучше.

Алеша улыбнулся.

– Ну, спасибо, милая.

Опять до света не спала Анна Тимофеевна, слышала, ходит кто-то по комнатам и тихо, тихо поет духовное.

Потом будто и двери открылись, или это к чиновнице Синицыной племянник с архангельского поезда приехал.

Утром Алеши не было дома. Не пришел и к обеду. Уже вечереет, дождь моросит, а Алеши нет, Вдруг догадалась Анна Тимофеевна. Как была, побежала она по грязи через улицу к Корольковой. Ей отворила босая девка и сказала, что госпожа уехала в Москву и когда вернется, неизвестно.

Анна Тимофеевна была в ярости, – ей все стало ясно. Так обмануть ее. Убежать в Москву с этой тварью. Посидела она у себя, прождала еще немного и побежала по соседям рассказывать о своем несчастии.

– Нет, вы подумайте, Мария Корниловна, каково мне. Ведь на первую бабу променял…

Отца Георгия она застала уже отходящим ко сну. Решили ждать возвращения Корольковой, а если ее не будет очень долго, попросить племянника попадьи, служившего в Москве, поискать влюбленных беглецов.

– Хорошо, если в Москве? А они, может, и в Америку заехали.

– Ну зачем же, голубушка, в Америку.

Со днями Анна Тимофеевна успокоилась и свыклась с мыслью об отлучке сына и его любви к развратной бабе. Только ночевать все больше ходила к Синицыной, – одной в пустом доме страшно.

Однажды Синицына прождала до полуночи, выпила уже чай и, решив, что Анна Тимофеевна не придет, закрыла дом и легла, немного обиженная ее невежливостью.

На рассвете ее разбудил стук в ставни. Сначала ленилась встать, но ей послышался голос Анны Тимофеевны. Тогда она поднялась и, вздыхая, раскрыла ставни.

– Матушка моя! Да что с вами?

Анна Тимофеевна, бледная, с будто выкатившимися глазами, стояла перед окном, в грязном и мокром платье, с листьями в волосах.

Синицына, правда, испугалась.

– А…леша.

– Что такое?

Анна Тимофеевна вдруг молча села на землю.

Синицына разбудила девку, побежала к фельдшеру, – Анну Тимофеевну внесли в дом и уложили в постель. Она все молчала.

– Ах, какой ужас… Ах, чаю горячего скорей.

Синицына разнервничалась и решила, что Анна Тимофеевна умирает…

Но Анна Тимофеевна чаю пить не стала, но вдруг поднялась на кровати и сказала:

– Пожалуйста, позовите отца Георгия.

– Вот, вот… я и сама думала… Сейчас пошлю.

Пришел священник, взволнованный, со Святыми Дарами.

– Что с вами, Анна Тимофеевна?..

Анна Тимофеевна опять бессильно упала на подушки.

– Ах, нет, батюшка… Я вам должна рассказать… Вот, я говорила вам, что Алеша… сынок мой… пропал… с барыней этой уехал. А нет… Алеша не уехал с ней… Нет.

Она замолчала.

– А что, весточку получили?

– Нет, батюшка… Какая весточка! Вот… Пошла я вчера в лес… за поляну, думала грибов набрать… для сушки, самое время теперь, грибов много. Пошла… Погода тихая, ветерок дует… Перешла поле, да в лес пошла… Все не вижу грибов… Так попадались, конечно, только больше грузди или опенки… Я и иду все глубже да глубже… там, знаете, батюшка, у Кириллова родника грибы всегда… Уже и темнеть стало… Может, и заблудилась я, не знаю. Иду тропинкой, тихо, только сучья да листья хрустят под ногами. И вдруг слышу голос, да ясно так и близко:

– Мама…

Я и остановилась… Что такое? Вокруг никого… И такая тишина, батюшка, сделалась, даже птицы умолкли. Ну, думаю, показалось… Иду дальше. Прошла несколько шагов и опять слышу… уже как будто дальше немного, впереди:

– Мама…

Так ясно и голос такой звонкий, – как же обмануться? Я испугалась-то и не знаю, что мне: назад бежать или спрятаться… Стою да крестное знамение и сотворила… Уже и темно совсем, деревья густые. И вдруг вижу, в чаще меж кустов светлеет будто, а голос и был оттуда.

Свет белый такой, как снегом засыпанный. Сделала я шаг или два… и вижу… стоит на мху мой Алеша, руки на груди сложил и мне улыбается. Светло так вокруг него. А я и не знаю, как, и не удивилась совсем, смотрю на него и говорю:

– Алеша, а ты что здесь?

Вот как во сне. Он ничего не ответил, только пошел от меня, да будто и не по траве, а по воздуху, тихо, даже ногами не ступает совсем. И я тоже пошла за ним.

– Подожди, – говорю, – Алеша, пойдем вместе.

А он будто и не слышит, все дальше идет. Я хочу догнать его и никак не могу.

– Куда же, Алеша, – говорю, – ты ведешь меня?

А он молчит. Так шли мы, шли, я и не знаю сколько, и все светлей и светлей становится. Наконец, вижу я – полянка, маленькая такая, травкой покрыта, а посредине часовня деревянная. Алеша прямо и прошел туда, а меня словно кто держит, не могу. Сел Алеша на ступеньке, взглянул на меня и поклонился. А я тоже вдруг стала на колени и кланяюсь и все не понимаю, батюшка, где я. Алеша тут ручки поднял, да в колокол на часовенке и ударил. Динь-бом, динь-бом. Колокол тонкий такой, а на весь лес будто слышно. И вот, батюшка, вдруг все сосны да дубы закачались так тихо и мерно, динь-бом, динь-бом звенит все, и лес весь светится. Даже в траве будто звон идет. Трава ведь в лесу нашем глубокая. И смотрю я, бегут из лесу звери разные, пушистые, темные, я таких и не видывала и все к часовне, да медведь вдруг совсем около меня вышел, я вскрикнула со страху, вот, больше ничего и не помню. Будто потонуло все.

Ничего и не знаю, что со мной было. А только вот утром проснулась я и вижу, что лежу в лесу, на траве. Все березы вокруг. Светло так, тихо, а на душе у меня грустно и сладко. Встала я, оглянулась и вижу, батюшка, вижу, сидит под березкой мой Алеша в белой рубашечке чистой, перед Пасхой только сшила ему. Сухой такой, бледный, как воск, и ручками на груди крестик резной сжимает, Я к нему кинулась и гляжу, батюшка, он уже окоченел, высох весь, будто руки, – так одни косточки. А глаза открыты и смотрят на меня. Я крикнула:

– Алеша. Алеша!

А он молчит. И вдруг такой на меня страх напал, бросилась я бежать, на знаю, как и добежала. Вот, батюшка…

Отец Георгий покачал головой.

– Странно что-то, голубушка…

– Вы поезжайте туда, батюшка, у Кириллина колодца, взгляните.

– Да я поеду.

Под вечер к домику Анны Тимофеевны привезли на телеге холодное и сухое, слегка позеленевшее тело Алеши.