Текст книги "Собрание сочинений в 18 т. Том 1. Стихи, проза, переводы"

 
Мы так устали от слов и дела,
И, правда, остался только страх…
Вспорхнула птица и улетела,
Что же, – лови ее в облаках!
 
 
Первые дни и первые встречи
Оставили только след золотой…
Я помню, был блаженный вечер,
Иду, – а домик давно пустой.
 
 
Лишь солнце плывет над грустным миром,
Где забыть, – забыть ничего нельзя,
Этих грязных ночей в хулиганских трактирах,
Где кто-нибудь вдруг среди песен и пира,
Встает: «Здравствуй, смерть моя!»
 

 
Летят и дни, и тревоги…
Все ниже головы склоненные.
Заносит ласковым снегом
Ветер улицы пустынные.
 
 
А кто придет, кто остановится,
Заглянет в окошко разрисованное,
Кто, к стеклу прильнув, подивится
На ясные складки савана?
 

Георгию Иванову

 
Но, правда, жить и помнить скучно!
И падающие года,
Как дождик, серый и беззвучный,
Не очаруют никогда.
 
 
Летит стрела… Огни, любови,
Глухие отплески весла,
Вот, – ручеек холодной крови,
И раненая умерла.
 
 
Так. Близок час, – и свет прощальный
Прольет вечерняя заря.
И к «берегам отчизны дальней»
Мой челн отпустят якоря.
 

 
Вышел я на гору высокую,
Вышел, – глянул в бездну глубокую
И гляжу.
 
 
Тишина, о ширь голубая,
Трудно я из дальнего края
К тебе прихожу.
 
 
Но любовь! Любовь обманула,
Это молния взвилась, блеснула, —
Где она?
 
 
Помню, люди – в норах, что мыши,
И над бедной железной крышей
Стоит луна.
 
 
Все прошло… И я теряю,
Все, что видел и все, что знаю,
Мать моя!
 
 
Мать моя, нежная пустыня,
Высоким своим покровом синим
Покрой меня!
 

Из сборника «Чистилище»
(1922)

 
Звенели, пели. Грязное сукно,
И свечи тают. «Ваша тройка бита.
Позвольте красненькую. За напиток
Не беспокойтесь». И опять вино,
 
 
И снова звон. Ложится синий дым.
Все тонет – золото, окно и люди,
И белый снег. По улицам ночным
Пойдем, мой друг, и этот дом забудем.
 
 
И мы выходим. Только я один,
И ветер воет, пароходы вторят.
Нет, я не Байрон, и не арлекин,
Что делать мне с тобою, сердце-море?
 
 
Пойдем, пойдем… Ни денег, ни вина.
Ты видишь небо, и метель, и трубы?
Ты Музу видишь, и уже она
Оледеневшие целует губы.
 

1916

 
Звенит гармоника. Летят качели.
«Не шей мне, матерь, красный сарафан».
Я не хочу вина. И так я пьян.
Я песню слушаю под тенью ели.
 
 
Я вижу город в голубой купели,
Там белый Кремль – замоскворецкий стан,
Дым, колокольни, стены, царь-Иван,
Да розы и чахотка на панели.
 
 
Мне грустно, друг. Поговори со мной.
В твоей России холодно весной,
Твоя лазурь стирается и вянет.
 
 
Лежит Москва. И смертная печаль
Здесь семечки лущит, да песню тянет,
И плечи кутает в цветную шаль.
 

1917

 
Тогда от Балтийского моря
Мы медленно отступали
По размытым полям… Звезды
Еще высоко горели,
Еще победы мы ждали
Над императором немецким,
И холодный сентябрьский ветер
Звенел в телеграфных нитях
И глухо под тополями
Еще шелестел листвою.
Ночь. Зеленые ракеты
То взлетали, то гасли в небе,
Лай надтреснутый доносился
Из-за лагеря, и под скатом
Робко вспыхивала спичка.
Тогда – еще и доныне
Мне виден луч синеватый, —
Из мглы, по рядам пробираясь,
Между смолкнувших пулеметов,
Меж еще веселых солдат,
Сытых, да вспоминающих
Петербургские кабаки,
Пришла, не знаю откуда,
Царица неба – Венера,
Не полярным снегом одета,
Не пеной Архипелага,
Пришла и прозрачною тенью
У белой березы стала.
Точно сон глубокий спустился
Покровом звездным. Полусловом
Речь оборвалась, тяжелея
Руки застыли… Лишь далекий
Звон долетел и замер. Тихо
Я спросил: «царица,
Ты зачем посетила лагерь?»
Но безмолвно она глядела
За холм, и мне показалось,
Что вестницы смерти смотрят
Так на воинов обреченных,
И что так же она смотрела
На южное, тесное поле,
Когда грудь земли пылала
Златокованными щитами,
Гул гортанного рева несся,
Паруса кораблей взлетали,
И вдали голубое море
У подножия Трои билось.
 

1919

 
О мертвом царевиче Дмитрии
И о матери его, о стрельцами
Зарезанных в Кремле, быть может,
О разбойнике, на большой дороге
Убитом в драке, о солдате,
Забытом в поле, и даже
О тех, кто ветренной ночью
Цеплялись за мерзлые канаты
Тонущей «Лузитании»
И, уже онемев, смотрели
На темное, жадное море,
Каждое утро и каждый вечер,
И ночью, привстав на кровати,
Кто-нибудь умоляет Бога
Прощение дать и блаженство.
 
 
Помяни же и человека,
Который в Угличе не был,
Убийц не просил о пощаде
И плеска Марны не слышал,
И льдистых громад не видел,
Но уже семнадцатой ночью,
Не дыша и не двигаясь, в доме,
Занесенном до крыши снегом,
Смотрит на тихий месяц
И пересохшими губами
Повторяет имя Александра.
 

1920

 
О, жизнь моя! Не надо суеты,
Не надо жалоб, – это все пустое.
Покой нисходит в мир, – ищи и ты покоя.
 
 
Мне хочется, чтоб снег тяжелый лег,
Тянулся небосвод прозрачно-синий,
И чтоб я жил, и чувствовать бы мог
На сердце лед и на деревьях иней.
 

1920

 
Когда, в предсмертной нежности слабея,
Как стон плывущей головы,
Умолкнет голос бедного Орфея
На голубых волнах Невы,
 
 
Когда, открывшись италийским далям,
Все небо станет голубеть,
И девять Муз под траурным вуалем
Придут на набережной петь,
 
 
Там, за рекой, пройдя свою дорогу
И робко стоя у ворот,
Там, на суде, – что я отвечу Богу,
Когда настанет мой черед?
 

1919

 
По темно-голубому небу мчались
Крутые облака. Дул ветер южный,
Клубя густую пыль. На тротуарах
Теснились люди. Темными рядами,
Сверкая сталью, конные войска
Тянулись неподвижно. Крик нестройный
Рожком летящего автомобиля
Прорезывался изредка. Разносчик
Толкался, предлагая апельсины
И грязные орехи. Вдруг пронесся
По улице широкой и пустой
Карьером офицер какой-то, шарфом
Как бы давая знак, и тишина
Сменила сразу гул и общий говор,
И долго слышался лишь стук короткий
Копыт о гладкие торцы. Потом
Опять все смолкло, даже облака
Как бы застыли в небе. Я спросил
У старика, который под стеною
Стоял не шевелясь, зачем собралось
Все это множество людей. С усильем
Остановил на мне он тусклый взгляд
И прошептал чуть слышно: «Император».
И стал я ждать. Часы тянулись, или
Минуты лишь, – не помню я… Никто
Тогда уж не был в силах помнить время.
И вдруг протяжно, будто бы на дне
Огромной пропасти, запели трубы,
И медь литавров дрогнула, и белый
Дымок взвился до неба, и знамена
Под звон победоносной Марсельезы
Поникли до земли, как золотые
Лохмотья славы… И невдалеке
Увидел человека я. Под ним
Ступал неторопливо белый конь,
И, отступя шагов на двадцать, шла
В тяжелых, кованных мундирах горсть
Каких-то пышных всадников. Но он
Был в сером сюртуке и треугольной
Потертой шляпе… О, и твердь, и воды,
И ротозеи, и солдаты, – все
Преобразились в миг, и миллионы
Расширенных, горящих, жадных глаз
Его черты ловили. Сжав поводья,
Он ехал, и, казалось, тяжесть сна
Еще не мог он сбросить, и не мог
Пошевелить рукой… Сто лет, сто дней
Как бы туман стояли. Перед ним
Арколь дымился где-то, иль Париж
Кровавый буйствовал, иль в нашем солнце
Узнать хотел он солнце Аустерлица,
Иль слышался ему унылый гул
И плеск ленивых волн у скал Елены,
Не знаю я, но безразличный взгляд
Не замечал, казалось мне, ни зданий,
Ни памятников, ни полков, ни даже
Трехцветных флагов… Ширясь и растя,
Как у архангелов, гремели трубы
О славе мира, лошадь тяжело
И медленно ступала, и не смел
Никто ни двинуться, ни молвить слова.
Когда ж за красной аркой Император
Скрываться стал, и, точно обезумев,
За ним толпою побежали люди,
Сбивая и давя друг друга, – я
За тенью исчезающей его
Лишь в силах был следить, и мне подобных
Немало было… Помню, вечерело,
 И был неярко озарен весь город
Бледнозеленым заревом заката,
Сиявшим над Адмиралтейством.
 

1916

 
            За миллионы долгих лет
Нам не утешиться… И наш корабль, быть может,
            Плывя меж ледяных планет,
Причалит к берегу, где трудный век был прожит.
 
 
            Нам зов послышится с кормы:
«Здесь ад был некогда, – он вам казался раем».
            И силясь улыбнуться, мы
Мечеть лазурную и Летний сад узнаем.
 
 
            Помедли же! О, как дышать
Легко у взморья нам и у поникшей суши!
            Но дрогнет парус, – и опять
Поднимутся хранить воспоминанья души.
 

1918

I

 
Падает снег, звенят телефоны,
Белое небо глядит в окно,
Небо, – совсем полотно
Над крышей, трубой, ржавой, зеленой.
 
 
Есть только смерть, – ни любви, ни веры.
Что мне с ними делать теперь?
Придет, постучится в дверь,
Тихо качнет муфтой серой.
 
 
Смотри – суббота. Конец в воскресенье.
Белое небо бьет в окно,
Ко мне прильнуло оно.
Надежда? Надежда? Покой? Спасенье?
 
 
Нет спасения, нет покоя,
Изольда, я тебя любил,
Изольда, я все забыл,
Останься, побудь со мною.
 
 
Останься, побудь! Дьячки, поклоны,
Не страшно, – розы к ногам,
А там, – дальше и там
Календарь, снег, телефоны.
 

1916

 
Опять гитара. Иль не суждено
Расстаться нам с унылою подругой?
Как белым полотенцем бьет в окно
Рассвет, – предутренней и сонной вьюгой.
 
 
Я слушаю… Бывает в мире боль,
Бывает утро, Петербург и пенье,
И все я слушаю… Не оттого ль
Еще бывает головокруженье?
 
 
О, лошадей ретивых не гони,
Ямщик! Мы здесь совсем одни.
По снегу белому куда ж спешить?
По свету белому кого любить?
 

1917

 
            Еще и жаворонков хор
Не реял в воздухе, луга не зеленели,
            Как поступь девяти сестер
Послышалась, нежней пастушеской свирели.
 
 
            Но холодно у нас. И снег
Лежит. И корабли на реках стынут с грузом.
            Под вербой талою ночлег
У бедного костра едва нашелся Музам.
 
 
            И, переночевав, ушли
Они в прозрачные и нежные долины,
            Туда, на синий край земли,
В свои «фиалками венчанные» Афины.
 
 
            Быть может, это – бред… Но мне
Далекая весна мечтается порою,
            И трижды видел я во сне
У северных берез задумчивую Хлою.
 
 
            И, может быть, мой слабый стих
Лишь оттого всегда поет о славе мира,
            Что дребезжит в руках моих
Хоть и с одной струной, но греческая лира.
 

1921

 
На окраине райской рощи
У зеленоструйной воды
Умоляет Ороль Беляра:
«О, любимый, не улетай!»
 
 
Отвечает Беляр Оролю:
«Жди меня у реки Тале.
У людей я три дня пробуду
И в четвертую ночь вернусь».
 
 
Безутешен Ороль. «Навеки
Я с тобою!» – сказал Беляр,
И пылающими губами
Он Ороля поцеловал.
 
 
Через синие океаны
Метеором летел Беляр
И на землю вышел в цилиндре,
В лакированных башмаках.
 
 
Был до вечера он в Париже,
И в огромном цирке ему
Улыбнулась из ложи дама
С черным страусовым пером.
 
 
Через час он теплые плечи
Медом пахнущие сжимал
И, задыхаясь от блаженства,
Еле слышно сказал: «Ороль!»
 
 
Ночь редела… Два дня до срока.
На рассвете летел Беляр
Через синие океаны
Метеором в далекий рай.
 
 
Тридцать ангелов в темных ризах
Над рекою Тале стоят.
«Где Ороль?» – их, изнемогая,
Тихо спрашивает Беляр.
 
 
Но окованы страхом хоры.
Лишь один архангел мечом
На полупрозрачное тело
Бездыханное указал.
 
 
«Небывалое совершилось.
Здесь Ороль», – отвечает он.
«Но душа его отлетела
Даже Бог не знает куда».
 

1921

 
Тридцатые годы, и тени в Версали,
И белая ночь, и Нева,
И слезы о непережитой печали,
И об утешеньи слова,
 
 
Ну, что ж, – сочинять человеку не трудно,
Искусство покорно ему,
Но как это жалко, и как это скудно,
И как не нужно никому!
 
 
И я говорю: – не довольно ль об этом?
Что дальше – закрыто от всех,
Но знаю одно, – притвориться поэтом
Есть смертью караемый грех.
 
 
Поэт – не мечтатель. И тем безнадежней,
И горестней слов ищет он,
Чтоб хоть исказить свой торжественно-нежный
И незабываемый сон.
 

1921

 
Печально-желтая луна. Рассвет
Чуть брезжит над дымящейся рекою,
 И тело мертвое лежит… О, бред!
К чему так долго ты владеешь мною?
 
 
Туман. Дубы. Германские леса.
Печально-желтая луна над ними.
У женщины безмолвной волоса
Распущены… Но трудно вспомнить имя.
 
 
Гудруна, ты ли это?.. О, не плачь
Над трупом распростертого героя!
Он крепко спит… И лишь его палач
Нигде на свете не найдет покоя.
 
 
За доблесть поднялась его рука,
Но не боится доблести измена,
И вот лежит он… Эти облака
Летят и рвутся, как морская пена.
 
 
И лес, и море, и твоя любовь,
И Рейн дымящийся, – все умирает,
Но в памяти моей, Гудруна, вновь
Их для чего-то время воскрешает.
 
 
Как мглисто здесь, какая тишина,
И двое нас… Не надо утешенья!
Есть только ночь. Есть желтая луна,
И только Славы и Добра крушенье.
 

1921

 
Там вождь непобедимый и жестокий
Остановился огненной стеной…
Стоит туман. Стоит звезда на востоке.
О, Русь, Русь, – далеко она за горой.
 
 
Ты на землю лег, сказал: «Надо молиться!
Мой первый бой сегодня». И сквозь туман
Не поднялась над лесом черная птица,
Под облака метнулся аэроплан.
 
 
«Тише, тише! Вы видите, солнце село,
Теперь уж скоро нам придут помочь.
Милостив Бог!» И только река шумела,
Да пашню и лес душила темная ночь.
 
 
Когда ж стемнело совсем, совсем, и ангел,
И ангел – мы видели! – нас закрыл рукой,
Маккензен вдруг двинул с холма фаланги
Прямо на лагерь, заснувший над рекой.
 
 
Огонь, огонь! Я верно в сердце ранен,
А ты вскочил на белого коня
И вдруг качнулся тихо… Ваня, Ваня,
Ты видишь еще, ты слышишь еще меня?
 
 
Боже мой, Боже, за что ты нас оставил,
За что ты нас так страшно покарал?
Не видно труб и крестов пустой Варшавы,
Далеко до полуночи, далеко до утра,
 
 
И уж рушится все… Лишь вокруг, по склонам
                                                            и долам,
По траве, по реке, по зеленым речным берегам
Поднимаются к небу стоять перед райским
                                                    престолом
Тени людей, отстоявших земным царям.
 

1916

 
Темнеют окна. Уголь почернел.
Не в страсти жизнь, а в истинной свободе.
По кабинету от стены к стене
Лунатики, ломая руки, бродят.
 
 
Кипит неутолимый водопад,
И мостик еле видный перекинут,
Чтоб те, кто в доме стонут и горят,
Упали в серебристую стремнину.
 
 
Любовь, любовь… Слабеет голова,
Все о политике бормочут люди,
Все повторяют грубые слова,
Что в этом доме радости не будет,
 
 
А в этом доме будет тишина,
Как над пустыми фьордами бывает,
Когда огромным фонарем луна
Полярных птиц и море озаряет.
 

1916

 
Холодно. Низкие кручи
Полуокутал туман.
Тянутся белые тучи
Из-за безмолвных полян.
 
 
Тихо. Пустая телега
Изредка продребезжит.
Полное близкого снега
Небо недвижно висит.
 
 
Господи! И умирая,
Через полвека, едва ль
Этого мертвого края
Я позабуду печаль.
 

1920

II

 
Туман, туман… Пастух поет устало
Исландский брег. И много лебедей.
«Где ты теперь? Белей, корабль, белей!
Придешь ли ты ко мне, как обещала?»
 
 
Так, медленно, Надежда умирала,
И тенью Верность реяла над ней,
Еще цепляясь за гряды камней,
И бархат горестный немого зала.
 
 
Так, в медной буре потрясенных труб
Еще о нежности звенели струны,
И бред летел с похолодевших губ,
 
 
И на скале, измученный и юный,
Изнемогая от любви и ран,
Невесту, как виденье, ждал Тристан.
 

1918

Я влюблен, я очарован.

Пушкин

 
Проходит жизнь. И тишина пройдет,
И грусть, и по ночам тревога,
Но, задыхаясь, нежность добредет,
Без сил до смертного порога…
 
 
Так он не вскрикнул и не поднял глаз,
Веселого не молвил слова,
Когда комета встала в первый раз
В шелку багровом – Гончарова.
 
 
Но рокот арф, ночь, и огни, и бал, —
Все говорило: нет спасенья.
И понял он, и мне он завещал
Тот блеск кровавый и мученье.
 

 
Гуляй по безбрежной пустыне
Под нежные трубы зари,
Пей воздух соленый и синий,
На синие волны смотри.
 
 
Пусть остров и радуга снится,
А если наскучили сны,
Не девушка, нет – Царь-девица
Придет из хрустальной страны.
 
 
Но это не жизнь. И когда же
Над бледно-неверной волной
Ты парус опустишь и скажешь
«Довольно. Пора и домой»?
 

1916

 
Качается фонарь. Белеет книга.
По вышитым подушкам бледный свет,
И томный вздох: «Ах, как люблю я Грига,
Ах, как приятен этот менуэт».
 
 
Но белым клавишам роняя думы,
Любовь свою и домыслы свои,
Ты слышишь ли, каким унылым шумом
Они, желанные, заглушены?
 

1918

 
Сияла ночь. Не будем вспоминать
Звезды, любви, – всего, что прежде было.
Пылали дымные костры, и гладь
Пустого поля искрилась и стыла.
 
 
Сияла ночь. Налево над рекой
Остановился мост ракетой белой.
О чем нам говорить? Пойдем со мной,
По рюмке коньяку, да и за дело.
 
 
Сияла ночь. А может быть и день,
И, может быть, февраль был лучше мая,
И заметенная, в снегу, сирень,
Быть может, шелестела, расцветая,
 
 
Но было холодно. И лик луны
Насмешливо смотрел и хмурил брови.
«Я вас любил… И как я ждал весны,
И роз, и утешений, и любови!»
 
 
Ночь холодней и тише при луне.
«Я вас любил. Любовь еще, быть может…»
– Несчастный друг! Поверьте мне,
Вам только пистолет поможет.
 

1918

I

 
О, сердце, не бейся, не пой,
Опять эти ночи со мной,
И снова в пустое окно
Смотрю я, – и мне все равно.
 
 
Я помню: костры, облака,
И вдруг под мехами рука
Чуть тронула руку мою
(Как милостыню подают)
 
 
И только… И три долгих дня
В испуганной памяти я
Не счастье свое берегу,
А снег и костры на снегу.
 

II

 
Все понимаю, все – одно сиянье
Снег, облака, костров тяжелый свет,
И дым на улицах. Что состраданье!
Но и тебе, мой друг, прощенья нет.
 
 
За тихий смех «я завтра уезжаю»,
И уезжай! – дорога-то легка —
За утешения, за то, что знаю,
Как нищая душа твоя жалка.
 

III

 
Четвертый раз над этой жизнью
(Как солнце, утром в ноябре)
Сияет свет, и дни проходят
Чуть озаренные огнем.
 
 
Не страшно и совсем не больно
Смотреть в холодные глаза
И говорить: «люблю навеки»
И равнодушно забывать.
 
 
Но, правда, вечерами страшно,
Когда останешься один,
Считать года и сердце слушать,
Как тихо старится оно.
 

1917

 
За стенами летят, ревут моторы,
Ложится снег и фонари горят,
И хочется домой. Но, верно, скоро
Погаснет свет и люди замолчат.
 
 
В полупустом театре, чуть белея,
У дымно-белых, как луна, ворот
Стоит прозрачной тенью Саломея
И с отвращеньем голову берет.
 
 
И ей, в снегу холодном и в разлуке
С халдейским небом, с голубой звездой,
Что радости ей наши или муки,
Иль сноба лондонского сон тупой?
 

1918

 
Еще, еще немного краски синей
Над ветками, где стонет соловей
Фарфоровый, и в облаках пришей
Луну печальную на парусине.
 
 
Повеял ветер, и деревья гнутся,
И никнут лилии, снегов белей…
Ты кончил ли? Так позови людей,
Пусть очаруются, пусть улыбнутся!
 

1916

 
– Вы знаете, – это измена!
Они обманули народ.
Сказал бы, да слушают стены,
Того и гляди донесет.
 
 
Ах, нет! Эти шумные флаги,
Вы слышите, этот набат
Широкий… Гвардейцев к присяге
Уже повели, говорят.
 
 
Ведь это не тучи, а клочья
Над освобожденной Невой…
Царь Павел преставился ночью,
Мне все рассказал часовой.
 
 
Был весел, изволил откушать,
С царицей шутил, – через час
Его незлобивую душу
Архангелы взяли от нас.
 
 
Вы знаете, эти улики
Пугают, – до самого дня
Рыдания слышались, крики
В окне голоса, беготня…
 
 
Россия! Что будет с Россией!
Как страшно нам жить, как темно!
– Молчите. Мгновенья такие
И вспомнить другим не дано.
 

1916

 
Жизнь! Что мне надо от тебя, – не знаю.
Остыла грусть, младенчества удел.
Но так скучать, как я теперь скучаю,
Бог милосердный людям не велел.
 
 
И если где-нибудь живет и дышит,
Тот, кто навек назначен мне судьбой,
Что ж не приходит он ко мне, не слышит
Еще не ослабевший голос мой?
 
 
Лишь два огромных, черных, тусклых глаза
И два огромных, траурных крыла
Тень бросили от синих гор Кавказа
На жизнь мою и на мои дела.
 

1920

 
Едва расслышу я два-три последних слова,
 Едва взгляну на бледный лоб,
И все, и навсегда, недвижно и сурово
 Под пеленою скроет гроб.
 
 
И страшен оттого мне каждый час разлуки,
 И грустно день за днем встречать,
И руки тянутся, беспомощные руки
 Блаженство наше удержать.
 

1921

 
«Еще, еще минуточку,
Повремени, палач!»
Поймали в сети уточку,
Не вырвешься, – хоть плачь.
 
 
Шумит толпа веселая,
Сияют небеса.
Стальная и тяжелая
Над головой коса.
 
 
Три быстрых взмаха молота,
Минута… Отче наш!
Что счастье, слава! Золото, —
И купишь, и продашь.
 
 
Но за пустой околицей,
На чердаке, в глуши,
Чиновник пьяный молится
За упокой души,
 
 
Семи царей возлюбленной, —
Не помогли цари! —
Семью грехами сгубленной
Графини Дюбарри.
 

1918

 
Ах, весна, ах прекрасное лето,
Ах, сияние светлого дня!
Друга милого в городе нету,
Он надолго покинул меня.
 
 
Целовальник божится в трактире,
Что, кого не помиловал суд,
Поселяют в далекой Сибири
Или даже в Манчжурью везут.
 
 
Оттого-то я слышу ночами,
Льют железо, ломают гранит,
Вижу, друг мой с моими врагами
В арестантском халате стоит.
 
 
Постаревший в неволе и в муке,
Похудевший от дыма и мглы,
Поднимает он белые руки,
А на белых руках кандалы.
 
 
Ах, сестра, золотая гитара,
Что нам делать с тобой, – прозвени!
У окна, да над шумным бульваром,
Да в такие-то ясные дни?
 

1916

 
Им счастие даже не снится,
И их обмануло оно.
Есть в мире лишь скука. Глядится
Скучающий месяц в окно.
 
 
Пьют чай, разбирают газеты,
Под долгие жалобы вьюг,
И думают, думают: «Где ты,
Теперь, мой забывчивый друг?»
 

1919