Текст книги "Собрание сочинений в 18 т. Том 1. Стихи, проза, переводы"

 
За все, что в нашем горестном быту,
То плача, то смеясь, мы пережили,
За все, что мы, как слабую мечту,
Не ожидая ничего, хранили,
 
 
Настанет искупление… И там,
Где будет кончен счет земным потерям —
Поймешь ли ты? – все объяснится нам,
Все, что мы любим и чему не верим.
 

<1922>

 
Ложится на рассвете легкий снег.
И медленно редеют острова,
И холодеет небо… Но хочу
Теперь я говорить слова такие,
Чтоб нежностью наполнился весь мир,
И долго, долго эхом безутешным
Мои стихи носились бы… Хочу,
Чтоб через тысячи глухих веков,
Когда под крепким льдом уснет, быть может,
Наш опустелый край, в иной стране,
Иной влюбленный, тихо проходя,
Над розовым, огромным, теплым морем
И глядя на закат, вдруг повторил
Твое двусложное, простое имя,
Произнося его с трудом…
                                     И сразу,
Бледнее неба, был бы он охвачен
Мучительным и непонятным счастьем,
И полной безнадежностью, и чувством
Бессмертия земной любви.
 

 
Чрез миллионы лет – о, хоть в эфирных волнах! —
Хоть раз – о, это все равно! —
Померкшие черты среди теней безмолвных
Узнать мне будет суждено.
 
 
И как мне хочется – о, хоть бессильной тенью! —
Без упоения и мук
Хоть только бы прильнуть – о, только к отраженью! —
Твоих давно истлевших рук.
 
 
И чтоб над всем, что здесь не понял ум беспечный,
Там разгорелся наконец
Огромный и простой, торжественный и вечный
Свет от слиянья двух сердец.
 

 
Куртку потертую с беличьим мехом
Как мне забыть?
Голос ленивый небесным ли эхом
Мне заглушить?
 
 
Ночью настойчиво бьется ненастье
В шаткую дверь,
Гасит свечу… Мое бедное счастье,
Где ты теперь?
 
 
Имя тебе непонятное дали.
Ты – забытье.
Или, точнее, цианистый калий —
Имя твое.
 

 
Еще переменится все в этой жизни, – о, да!
Еще успокоимся мы, о былом забывая.
Бывают минуты предчувствий. Не знаешь, когда.
На улице, дома, в гостях, на площадке трамвая.
 
 
Как будто какое-то солнце над нами встает,
Как будто над нами последнее облако тает,
И где-то за далью почти уж раскрытых ворот
Один только свет бесконечный и белый сияет.
 

 
Если дни мои милостью Бога
На земле могут быть продлены,
Мне прожить бы хотелось немного,
Хоть бы только до этой весны.
 
 
Я хочу написать завещанье.
Срок исполнился. Все свершено.
Прах – искусство. Есть только страданье,
И дается в награду оно.
 
 
От всего отрекаюсь. Ни звука
О другом не скажу я вовек.
Все постыло. Все мерзость и скука.
Нищ и темен душой человек.
 
 
И когда бы не это сиянье,
Как могли б не сойти мы с ума?
Брат мой, друг мой, не бойся страданья,
Как боялся всю жизнь его я…
 

 
На Монмартре, в сумерки, в отеле,
С первой встречною наедине,
Наспех, торопливо, – неужели
Знал ты все, что так знакомо мне?
 
 
Так же ль умирала, воскресала,
Улетала вдаль душа твоя?
Так же ль ей казалось мало
Бесконечности и бытия?
 
 
А потом, почти в изнеможеньи,
С отвращеньем глядя на кровать,
Так же ль ты хотел просить прощенья,
Говорить, смеяться, плакать, спать?
 

 
Он еле слышно пальцем постучал
По дымчатой эмали портсигара,
И, далеко перед собою глядя,
Проговорил задумчиво: «Акрополь,
Афины серебристые… О, бред!
 
 
Пора понять, что это был унылый,
Разбросанный, кривой и пыльный город,
Построенный на раскаленных скалах,
Заваленный мешками с плоской рыбой,
И что по этим тесным площадям,
Толпе зевак и болтунов чужие,
Мы так же бы насмешливо бродили,
Глядели бы на все с недоуменьем
И морщились от скуки…».
 

 
Граф фон-дер Пален! – Руки на плечах.
Глаза в глаза. Рот иссиня-бескровный.
Как самому себе! Да сгинет страх!
Граф фон-дер Пален! Верю безусловно.
 
 
Все можно искупить: ложь, воровство,
Детоубийство и кровосмешенье,
Но ничего не свете, ничего
На свете нет для искупленья
 
 
Измены.
 

 
Невыносимы становятся сумерки,
Невыносимее вечера…
Где вы, мои опоздавшие спутники?
Где вы, друзья? Отзовитесь. Пора.
 
 
Без колебаний, навстречу опасности,
Без колебаний и забытья
Под угасающим «факелом ясности»,
Будто на праздник пойдем, друзья!
 
 
Под угасающим «факелом нежности»,
Только бы раньше не онеметь! —
С полным сознанием безнадежности,
С полной готовностью умереть.
 

Стихотворения, не включавшиеся в сборники

 
По утрам свободный и верный
Колдовства ненавижу твои,
Голубую от дыма таверну
И томительные стихи.
Вот пришла, вошла на эстраду,
Незнакомые пела слова,
И у всех от мутного яда
Отуманилась голова.
Будто мы, изнуренные скукой,
Задохнувшись в дымной пыли,
На тупую и стыдную муку
Богородицу привели.
 

1914

I

 
Был светлый и холодный день,
И солнце неспокойно билось,
Над нащим городом носилась
Печалью раненая тень.
Нет, солнца не было. Дрожа
Под лужами, тускнели плиты,
Металась дикая Нева
В тисках тяжелого гранита;
Как странно падали слова:
«Я видела его убитым».
И черный вуаль открыл глаза,
Не искаженные слезами,
На миг над невскими волнами
Вам смерть казалась так легка.
И лишь в лохмотьях облака
Растерянно неслись над нами.
 

II

 
Тяжкий гул принесли издалека
Осветившие землю огни,
Молчаливым и нежным упреком
Ты следишь мои сонные дни.
Где-то там и ликуют, и плачут,
Славословят смертельный бой,
Задыхаясь валькирии скачут
В облаках веселой толпой.
И поет о томлении плена
 
 
Тихоструйного Рейна волна,
И опять на покинутых стенах
Ярославна тоскует одна.
Знаю все. Но молчи и не требуй
Ни тревоги, ни веры своей,
Я живу… Вот река и небо,
И дыхание белых полей.
 

 
Мы все томимся и скучаем,
Мы равнодушно повторяем,
Что есть иной и лучший край.
Но если здесь такие встречи,
Если не сон вчерашний вечер,
Зачем нам недоступный рай?
 
 
И все равно, что счастье мчится,
Как обезумевшая птица,
Что я уже теряю вас,
Что близких дней я знаю горе,
Целуя голубое море
У дерзких и веселых глаз.
 
 
Лишь хочется летать за вами
Над закарпатскими полями,
Пролить отравленную кровь
И строгим ангелам на небе
Сказать, что горек был мой жребий
И неувенчана любовь.
 

 
Когда Россия, улыбаясь,
Безумный вызов приняла,
И победить мольба глухая
Как буйный ураган прошла,
 
 
Когда цветут огнем и кровью
Поля измученной страны,
И жалобы на долю вдовью
Подавленные, не слышны —
 
 
Я говорю: мы все больны
Блаженно и неизлечимо,
И ныне, блудные сыны,
В изменах каемся любимой…
 
 
И можно жить, и можно петь,
И Бога тщетно звать в пустыне,
Но дивно, дивно умереть
Под небом радостным и синим.
 

<1915?>

 
Железный мост откинут
И в крепость не пройти.
Свернуть бы на равнину
С опасного пути?
 
 
Но белый флаг на башне.
Но узкое окно!
О, скучен мир домашний,
И карты, и вино!
 
 
Я знаю, – есть Распятья
И латы на стенах,
В турецкой темной рати
Непобедимый страх.
 
 
Пустыни, минареты,
И дым, и облака,
И имя Баязета,
Пронзившее века.
 
 
Белеют бастионы
За мутною рекой,
Знамена и короны
Озарены луной.
 
 
И на воротах слово,
– Старинно и темно, —
Что на пути Христовом
Блаженство суждено.
 

 
Проспектов озаренных фонари
Погасли на пустынном небосклоне,
И небо бледное само горит,
И легкий звон ленивый ветер гонит.
 
 
Что это? Плески отдаленных вод,
Иль райских птиц полуночное пенье,
Или покинутый, блаженный грот
Тангейзер вспоминает, как виденье?
 

 
Сердце мое пополам разрывается.
Стынет кровь.
Что за болезнь? Как она называется?
Смерть? Любовь?
 
 
О, разве смерть наша так удивительно —
Хороша?
Разве любовь для тебя так мучительна,
О, душа?
 

 
О том, что смерти нет, и что разлуки нет,
И нет земной любви предела,
Не будем говорить, Но так устроен свет,
Где нам дышать судьба велела.
 
 
И грустен мне, мой друг, твой образ, несмотря
На то, что ты и бодр, и молод,
Как грустно путнику в начале сентября
Вдруг ощутить чуть слышный холод.
 

 
Жил когда-то в Петербурге
Человек – он верил в Бога,
Пил вино, глядел на небо,
И без памяти влюбился.
 
 
И ему сказала дама,
Кутаясь пушистым мехом:
«Если так меня ты любишь,
Сделай все, что ни скажу я».
 
 
Чай дымился в тонких чашках,
Пахло горькими духами…
Он ответил: «Что ты хочешь?
Говори – я все исполню».
 
 
И подумал: «Буду с нею
Навсегда, живым иль мертвым.
Легкой птицей, ветром с моря,
Пароходною сиреной».
 
 
Равнодушно и спокойно
Дама на него взглянула:
«Уходи, раздай все деньги,
Отрекись навек от Бога,
 
 
И вернись с одною мыслью
Обо мне. Я все сказала».
Он ушел и, обернувшись,
Улыбнулся ей: «И только?»
 
 
На другой же день он входит,
Бледный, без креста на шее,
В порыжелой гимнастерке,
Но веселый и счастливый.
 
 
Тихо в небе догорали
Желтые лучи заката,
И задумавшись как будто
Дама вновь проговорила:
 
 
«Уходи, и если можешь,
Обо мне забудь!». Не сразу
Встал он, не сказал ни слова,
И ушел не попрощавшись.
 
 
Мир широкий. Все найдешь в нем,
Но не все ль и потеряешь?
Только шесть недель промчалось,
Ночью кто-то в дверь стучится.
 
 
«Отвори!» И тихо входит
Тот же человек. Но страшно
Изменился он. Морщины
Черный лоб избороздили.
 
 
Шепчет дама: «Неужели
Ты забыл? Ты изменил мне?»
Но он ей не отвечает,
Глаз не поднимает темных.
 
 
Утро брезжит… В пышной спальне
Женщина ломает руки.
«Денег мне не надо. В Бога
Верь или не верь – пустое!
 
 
Но люби меня!». Коснулся
Он холодными губами
Губ ее, и вновь покорно
Темный, спящий дом оставил.
 
 
Год прошел, второй проходит,
Никого она не видит,
Никогда не спит… Ни слухов,
Ни звонка, ни телеграммы.
 
 
Только ветер бьется в окна,
Только птицы пролетают,
Только долгая сирена
Завывает в ночь сырую.
 

 
Есть на свете тяжелые грешники,
Но не все они будут в аду.
Это было в московской губернии,
В девятьсот двадцать первом году.
 
 
Комиссаром был Павел Синельников,
Из рабочих или моряков.
К стенке сотнями ставил. С крестьянами
Был, как зверь, молчалив и суров.
 
 
Раз пришла в канцелярию женщина
С изможденным, восточным лицом
И с глазами огромными, темными.
Был давно уже кончен прием.
 
 
Комиссар был склонен над бумагами.
«Что вам надо, гражданка?» Но вдруг
Замолчал. И лицо его бледное
Отразило восторг и испуг.
 
 
Здесь рассказу конец. Но на севере
Павла видели с месяц назад.
Монастырь там стоит среди озера,
Волны ходят и сосны шумят.
 
 
Там, навеки в монашеском звании,
Чуть живой от вериг и поста,
О себе, о России, о Ленине
Он без отдыха молит Христа.
 

 
О чем жалеть душе моей? Она
Обветрилась, обсохла, посветлела.
Ей видятся другие времена,
Ей до прошедшего – какое дело!
 
 
Пойдем со мной в далекий путь, мой друг,
По городам, пустыням, пепелищам.
Мне стало незнакомо все вокруг.
Мне очень холодно. Тепла поищем.
 

 
Единственное, что люблю я – сон.
Какая сладость, тишина какая!
Колоколов чуть слышный перезвон,
Мгла неподвижная, вся голубая…
 
 
О, если б можно было твердо знать,
Что жизнь – одна и что второй не будет,
Что в вечности мы будем вечно спать,
Что никогда никто нас не разбудит.
 

 
Рассвет. Еще глоток вина,
Последний, – чтобы захлебнуться…
Пустая улица, весна.
Не знаю, как домой вернуться.
 
 
О чем со мной ты говоришь?
Мой милый друг, я засыпаю.
Сиянье звезд. Лесная тишь.
Мой лучший друг, я умираю.
 
 
Пойдем со мной, пойдем ко мне,
Печально, хмуро, одиноко
«Топить отчаянье в вине»,
Как где-то сказано у Блока.
 

 
«О, сердце разрывается на части
От нежности… О да, я жизнь любил,
Не меряя, не утоляя страсти
– Но к тридцати годам нет больше сил.»
 
 
И наклонясь с усмешкой над поэтом,
Ему хирург неведомый тогда
Разрежет грудь усталую ланцетом
И вместо сердца даст осколок льда.
 

 
Со всею искренностью говорю,
С печалью, заменяющей мне веру…
За призраки я отдал жизнь свою,
Не следуй моему примеру.
 
 
Настанет день… Устало взглянешь ты
На небо, в чудотворный час заката.
Исчезнут обманувшие мечты,
Настанет долгая за них расплата.
 
 
Не думай противостоять судьбе,
Негодовать, упорствовать, томиться…
Нет выбора – исход один тебе,
Один, единственный: перекреститься.
 

 
Нам суждено бездомничать и лгать,
Искать дурных знакомств, играть нечисто,
Нам слаще райской музыки внимать —
Два пальца в рот! – разбойничьему свисту.
 
 
Да, мы бродяги или шулера,
Враги законам, принципам, основам.
Так жили мы и так умрем. Пора!
Никто ведь и не вспомнит добрым словом.
 
 
И все-таки, не знаю почему,
Но твердо верю, – о, не сомневаюсь! —
Что вечное блаженство я приму
И ни в каких ошибках не раскаюсь.
 

 
– —
«Кутырина просит…» – «Послать ее к черту».
(Здесь черт для приличья: известно, куда).
Хватается в страхе Седых за аорту,
Трясется и Ляля, бледна и худа.
 
 
Один Калишевич спокоен и ясен
(На Ратнера, впрочем, взирая, как тигр).
Подвал продиктован, обед был прекрасен.
Каких вам еще наслаждений и игр?
 
 
Неслышно является Игорь Демидов,
Ласкателен, вкрадчив, как весь на шелку
(В сей комнате много он видывал видов).
«Абрамыч, отец… я спущусь… кофейку».
 
 
Отец что-то буркнул в ответ, и Демидов
К Дюпону идет, чтоб решать мо-круазе.
Кто был предпоследним в роду Хасанидов,
Как звали своячениц Жоржа Бизе?
 
 
Августа Филипповна входит в экстазе.
«Газеты достать абсолютно нельзя,
Весь город кричит о каком-то рассказе…
Кто автор? – Звоню. Разумеется – я».
 
 
Влетает, как ветер, как свет, как свобода,
Порывист, заносчив, рассеян, речист,
Ну, тот… с фельетонами в честь огорода…
Не то огородник, не то анархист.
 
 
Преемник Кропоткина, только пожиже,
Зовущий бороться, как звал в старину.
(А в сущности, что ему делать в Париже,
Студенту российскому Осоргину?)
 
 
За ним, прикрывая застенчиво шею,
Имея для каждого свой комплимент,
Знакомый Парижу, известный Бродвею,
К тому же и нобелевский конкурент,
 
 
Вы поняли – Марк Александрыч Алданов,
Читательской массы последний кумир
(здесь две глупые строчки, которые пропускаю)
Владимир Андреич, уходите? Снова?
 
 
(Тот в банк, в типографию – тысяча дел.)
«Сто франков до Пятницы… честное слово!..
Не слушает… не дал… исчез… улетел.
Ступницкий не в духе, дерзить начал Колька.
 
 
Единственный выход – пойти к Сарачу.
Сарач только спросит: «прикажете сколько?»,
И в книжку запишет, придвинув свечу.
Чуть Вера Васильевна выпорхнет в двери,
 
 
Сейчас же и Шальнев в ту самую дверь.
Была Клеопатра. Была Кавальери.
По Шальневу Верино царство теперь.
Судьбой к телефону приставлен Ладинский,
 
 
Всему человечеству видно назло:
Он – гений, он – Пушкин, он – бард исполинский,
А тут не угодно ль – алло да алло!
На свежий товар негодует Эразмус.
 
 
С «коровой», с капустой лежат пирожки.
«А были б микробы-с, а были б миазмы-с,
Так все расхватали бы вмиг дурачки!»
 
 
К унынью клиентов из пишущей братии
Блуждает Кобецкий, повесивши нос.
«Формация кризиса… при супрематии
Америки… труден научный прогноз».
 
 
Прогнозы для Волкова менее трудны:
Два франка внести в прошлогодний баланс,
Подклеить в уборной подгнившее судно,
Трясти бородою при слове «аванс».
 
 
Пора наконец перейти к Кулишеру,
Но тут я сдаюсь и бросаю перо.
Тут Гоголю место, Шекспиру, Гомеру,
Тут нужен бы гений – c’est un numero!
 

<1930?>

 
Я верности тебе не обещаю.
Что значит верность? – Звук пустой.
Изменит ум, изменит сердце, – знаю.
На том и помирись со мной.
 
 
Но все-таки я обещаю вечно
Беречь те робкие мечты
И нежность ту, которую, конечно,
Не сбережешь и часу ты.
 

 
Как ни скрывай, как ни обманывай,
Вне конкурса – стихи Присмановой,
А Гингер – лучший наш стилист,
Хотя и худший покерист.
 

31 марта 48

 
Сегодня был обед у Бахраха.
Роскошный стол. Чудесная квартира.
Здесь собраны на удивленье мира
Ковры, фарфор, брильянты и меха.
 
 
Но где ж котлеты, пирожки, уха?
Нет, нет, молчу… Средь мюнхенского пира
Забыть должна о грубой кухне лира,
Остаться к эмигрантщине глуха.
 
 
Изящный смех, живые разговоры,
О станции и о знакомых споры,
Червинских шуток изощренный яд,
 
 
Хозяйки чистый и лучистый взгляд…
Kufsteiner Platz – «нет в мире лучше края»,
Скажу я с Грибоедовым, кончая.
 

 
Остров был дальше, чем нам показалось.
Зеркало озера, призрачный снег,
С неба снежинки… ну самая малость…
Лишь обещаньем заоблачных нег.
 
 
С неба снежинки… а впрочем, какому
Летом и снегу небесному быть?
В памяти только… сквозь сонную дрему…
Воображение… к ниточке нить.
 
 
Остров и снег. Не в России, а где-то,
Близко глядеть, а грести – далеко.
Было слепое и белое лето,
Небо, как выцветшее молоко.
 
 
Что ж, вспоминай, это все, что осталось,
И утешения лучшего нет.
С неба снежинки, сомнения, жалость,
За морем где-то, за тысячи лет.
 

 
Был вечер на пятой неделе
Поста. Было больно в груди.
Все жилы тянулись, болели,
Предчувствуя жизнь впереди.
 
 
Был зов золотых колоколен,
Был в воздухе звон, а с Невы
Был ветер весенен и волен,
И шляпу срывал с головы.
 
 
И вот, на глухом перекрестке
Был незабываемый взгляд,
Короткий, как молния, жесткий,
Сухой, будто кольта разряд,
 
 
Огромный, как небо, и синий,
Как небо… Вот, кажется, все.
Ни красок, ни зданий, ни линий,
Но мертвое сердце мое.
 
 
Мне было шестнадцать, едва ли
Семнадцать… Вот, кажется, все.
Ни оторопи, ни печали,
Но мертвое сердце мое.
 
 
Есть память, есть доля скитальцев,
Есть книги, стихи, суета,
А жизнь… жизнь прошла между пальцев
На пятой неделе поста.
 

 
Как легкие барашки-облака
Дни проплывают в голубом покое;
Вдаль уплывает счастье голубое
Под теплой лаской ветерка.
 
 
Наш ветер – северный. Он гнул дубы и ели,
Он воем отзывался вдалеке,
Он замораживал на языке
Слова, которые слететь хотели.
 

I

 
Социализм – последняя мечта
Оставленного Богом человека.
Все разделить. Окончить все счета.
Всех примирить, отныне и до века.
 
 
Да будет так. Спокойно дышит грудь,
Однообразно все и однозвучно.
Никто не весел, никому не скучно
Работать в жизни, в смерти отдохнуть.
 
 
Померкло небо, прежде золотое,
Насторожась, поникли тополя.
Ложится первый снег. Пусты поля…
Пора и нам подумать о покое.
 

II

 
Крушение русской державы,
И смерть Государя, и Брест
Наследникам гибнущей славы
Нести тяжелее, чем крест.
 
 
Им все навсегда непонятно,
Их мучит таинственный страх,
Им чудятся красные пятна
На чистых, как небо, руках.
 
 
Но нечего делать… И сосны —
Ты слышишь – все так же шумят,
И так же за веснами весны
По талым полянам летят.
 

1920

 
После того, как были ясными
И обманулись… дрожь и тьма.
Пора проститься с днями красными,
Друзья расчета и ума.
 
 
Прядь вьется тускло-серебристая.
(Как детям в школе: жить-бороться)
Прохладный вечер, небо чистое,
В прозрачном небе птица вьется.
 
 
Да, оправдались все сомнения.
Мир непонятен, пуст, убог.
Есть опьяняющее пение,
Но петь и верить я не мог…
 

 
Милый, дальний друг, простите,
Если я вам изменил.
Что мне вам сказать? Поймите,
Я вас искренне любил.
 
 
Но года идут неровно,
И уносятся года,
Словно ветер в поле, словно
В поле вешняя вода.
 
 
Милый, дальний друг, ну что же,
Ветер стих, сухи поля,
А за весь мой век дороже
Никого не помню я.
 

1

 
Ночь… в первый раз сказал же кто-то – ночь!
Ночь, камень, снег… как первобытный гений.
Тебе, последыш, это уж невмочь.
Ты раб картинности и украшений.
 
 
Найти слова, которых в мире нет,
Быть безразличным к образу и краске,
Чтоб вспыхнул белый, безначальный свет,
А не фонарик на грошовом масле.
 

2

 
Нет, в юности не все ты разгадал.
Шла за главой глава, за фразой фраза,
И книгу жизни ты перелистал,
Чуть-чуть дивясь бессмыслице рассказа.
 
 
Благословенны ж будьте вечера,
Когда с последними строками чтенья
Все, все твердит – «пора, мой друг, пора»,
Но втайне обещает продолженье.
 

3

 
Окно, рассвет…Едва видны, как тени,
Два стула, книги, полка на стене.
Проснулся ль я? Иль неземной сирени
Мне свежесть чудится еще во сне?
 
 
Иль это сквозь могильную разлуку,
Сквозь тускло-дымчатые облака,
Мне тень твоя протягивает руку
И улыбается издалека?
 

4

 
Что за жизнь! Никчемные затеи,
Скука споров, скука вечеров.
Только по ночам, и все яснее,
Тихий, вкрадчивый, блаженный зов.
 
 
Не ищи другого новоселья.
Там найдешь ты истину и дом,
Где пустует, где тоскует келья
О забывчивом жильце своем.
 

5

 
«Понять-простить». Есть недоступность чуда,
Есть мука, есть сомнение в ответ.
Ночь, шепот, факел, поцелуй… Иуда.
Нет имени темней. Прощенья нет.
 
 
Но, может быть, в тоске о человеке,
В смятеньи, в спешке все договорить
Он миру завещал в ту ночь навеки
Последний свой закон: «понять-простить».
 

 
Там солнца не будет… Мерцанье
Каких-то лучей во мгле,
Последнее напоминанье
О жизни и о земле.
 
 
Там солнца не будет… Но что-то
Заставит забыть о нем,
Сначала полудремота,
Полупробужденье потом.
 
 
Там ждет нас в дали туманной
Покой, мир, торжество,
Там Вронский встретится с Анной,
И Анна простит его.
 
 
Последние примиренья,
Последние разъясненья
Судеб неведомых нам.
 
 
Не знаю… как будто храм
Немыслимо-совершенный,
Где век начнется нетленный,
Как знать? быть может, блаженный…
 
 
Но солнца не будет там.
 

Пора смириться, сэр

А. Блок

 
«Пора смириться, сэр». Чем дольше мы живем,
Тем и дружить с поэзией труднее,
Тем кажутся цветы ее беднее
Под голубым беспечным ветерком.
 
 
Наш ветер – северный. Он гнул дубы и ели,
Он гулом отзывался вдалеке,
Он замораживал на языке
Слова, которые слететь хотели.