Текст книги "Собрание сочинений в 18 т. Том 1. Стихи, проза, переводы"

 
Я не тебя любил, но солнце, свет,
Но треск цикад, но голубое море.
Я то любил, чего и следу нет
В тебе. Я на немыслимом просторе
 
 
Любил. Я солнечную благодать
Любил. Что знаешь ты об этом?
Что можешь рассказать
Ветрам, просторам, молниям, кометам?
 
 
Да, у меня кружилась голова
От неба, от любви, от этой рощи
Оливковой… Ну да, слова.
Ну да, литература… Надо проще.
 
 
Был сад во тьме, был ветерок с высот,
Две-три звезды, – что ж не простого в этом?
Был голос вдалеке: «Нет, только тот,
Кто знал…» – мне одному ответом.
 
 
И даже ночь с Чайковским заодно
В своем безмолвии предвечном пела
О том, что все обречено,
О том, что нет ни для чего предела.
 
 
«Нет, только тот…» Пойми, я не могу
Ясней сказать, последним снам не вторя,
Я отплываю, я на берегу
Иного, не земного моря.
 
 
Я не тебя любил. Но если там,
Где все кончается, все возникает,
Ты к новым мукам, новым небесам
Покорно, медленно… нет, не бывает…
 
 
Но если все-таки… не будет, ложь…
От одного к другому воплощенью
Ты предо мной когда-нибудь пройдешь
Неузнаваемой, ужасной тенью,
 
 
Из глубины веков я вскрикну: да!
Чрез миллионы лет, но как сегодня,
Как солнце вечности, о, навсегда,
Всей жизнью и всей смертью – помню!
 

 
Наперекор бессмысленным законам,
Наперекор неправедной судьбе
Передаю навек я всем влюбленным
Мое воспоминанье о тебе.
 
 
Оно как ветер прошумит над ними,
Оно протянет между ними нить,
И никому неведомое имя
Воскреснет в нем и будет вечно жить.
 
 
О, ангел мой, холодную заботу,
Сочувствие без страсти и огня
Как бы по ростовщическому счету
Бессмертием оплачиваю я.
 

 
Он милостыни просит у тебя.
Он – нищий, он протягивает руку.
Улыбкой, взглядом, молча, не любя
Ответь хоть чем-нибудь на эту муку.
 
 
А впрочем в муке и блаженство есть.
Ты не поймешь. Блаженство униженья,
Слов сгоряча, ночей без сна, Бог весть
Чего… Блаженство утра и прощенья.
 

 
Ни срезанных цветов, ни дыма панихиды.
Не умирают люди от обиды
И не перестают любить.
 
 
В окне чуть брезжит день и надо снова жить.
 
 
Но если, о мой друг, одной прямой дороги
Весь мир пересекла бы нить,
И должен был бы я, стерев до крови ноги,
Брести века по ледяным камням,
И коченея, где-то там,
Коснуться рук твоих безмолвно и устало,
И все опять забыть, и путь начать сначала,
Ужель ты думаешь, любовь моя,
Что не пошел бы я?
 

<1922>

 
Ночь… и к чему говорить о любви?
Кончены розы и соловьи,
 
 
Звезды не светят, леса не шумят,
Непоправимое… пятьдесят.
 
 
С розами, значит, или без роз,
Ночь, – и «о жизни покончен вопрос».
 
 
…И оттого еще более ночь,
Друг не способный любить и помочь,
 
 
Друг моих снов, моего забытья,
Счастье мое, безнадежность моя,
 
 
Розовый идол, персидский фазан,
Птица, зарница…ну, что же, я пьян,
 
 
Друг мой, ну что же, так сходят с ума,
И оттого еще более тьма,
 
 
И оттого еще глуше в ночи,
Что от немеркнущей, вечной свечи,
 
 
– Если сознание, то в глубине,
Если душа, то на самом дне, —
 
 
Луч беспощадный врезается в тьму:
Жить, умирать – все равно одному.
 

 
В последний раз… Не может быть сомненья,
Это случается в последний раз,
Это награда за долготерпенье,
Которым жизнь испытывала нас.
 
 
Запомни же, как над тобой в апреле
Небо светилось всею синевой,
Солнце сияло, как в ушах звенели
Арфы, сирены, соловьи, прибой.
 
 
Запомни же: обиды, безучастье,
Ночь напролет, – уйти, увидеть, ждать? —
Чтоб там, где спросят, что такое счастье,
Как в школе руку первому поднять.
 

Н. Р.

 
Ночью он плакал. О чем, все равно.
(Многое спутано, затаено).
 
 
Ночью он плакал, и тихо над ним
Жизни сгоревшей развеялся дым.
 
 
Утром другие приходят слова,
Перебираю, что помню едва.
 
 
Ночью он плакал… И брезжил в ответ
Слабый, далекий, а все-таки свет.
 

 
Один сказал: «Нам этой жизни мало».
Другой сказал: «Недостижима цель».
А женщина привычно и устало,
Не слушая, качала колыбель.
 
 
И стертые веревки так скрипели,
Так умолкали, – каждый раз нежней! —
Как будто ангелы ей с неба пели
И о любви беседовали с ней.
 

 
Но смерть была смертью. А ночь над холмом
Светилась каким-то нездешним огнем,
И разбежавшиеся ученики
Дышать не могли от стыда и тоски.
 
 
А после… Прозрачную тень увидал
Один. Будто имя свое услыхал
Другой… И почти уж две тысячи лет
Стоит над землею немеркнущий свет.
 

 
Патрон за стойкою глядит привычно, сонно,
Гарсон у столика подводит блюдцам счет.
Настойчиво, назойливо, неугомонно
Одно с другим – огонь и дым – борьбу ведет.
 
 
Не для любви любить, не от вина быть пьяным.
Что знает человек, который сам не свой?
Он усмехается над допитым стаканом
Он что-то говорит, качая головой.
 
 
За все, что не сбылось. За тридцать лет разлуки,
За вечер у огня, за руки на плече.
Еще, за ангела… и те, иные звуки…
Летел, полуночью… за небо, вообще!
 
 
Он проиграл игру, он за нее ответил.
Пора и по домам. Надежды никакой.
     – И беспощадно бел, неумолимо светел
     День занимается в полоске ледяной.
 

 
Под ветками сирени сгнившей,
Не слыша лести и обид,
Всему далекий, все забывший
Он, наконец, спокойно спит.
 
 
Пустынно тихое кладбище,
Просторен тихий небосклон,
И воздух с каждым днем все чище,
И с каждым днем все глубже сон.
 
 
А ты, заботливой рукою
Сюда принесшая цветы,
Зачем кощунственной мечтою
Себя обманываешь ты?
 

 
Осенним вечером, в гостинице, вдвоем,
На грубых простынях привычно засыпая…
Мечтатель, где твой мир? Скиталец, где твой дом?
Не поздно ли искать искусственного рая?
 
 
Осенний крупный дождь стучится у окна,
Обои движутся под неподвижным взглядом.
Кто эта женщина? Зачем молчит она?
Зачем лежит она с тобою рядом?
 
 
Безлунным вечером, Бог знает где, вдвоем,
В удушии духов, над облаками дыма…
О том, что мы умрем. О том, что мы живем.
О том, как страшно все. И как непоправимо.
 

 
Тянет сыростью от островов,
Треплет ветер флаг на пароходе,
И глаза твои, как две лагуны,
Отражают розовое небо.
 
 
Мимолетный друг, ведь все обман,
Бога нет и в мире нет закона,
Если может быть, что навсегда
Ты меня оставишь. Не услышишь
Голоса зовущего. Не вспомнишь
Этот летний вечер…
 

 
Где ты теперь? За утесами плещет море,
По заливам льдины плывут,
И проходят суда с трехцветным широким флагом.
На шестом этаже, задыхаясь, у телефона
Человек говорит: «Мария, я вас любил».
Пролетают кареты. Автомобили
За ними гудят. Зажигаются фонари.
Продрогшая девочка бьется продать спички.
 
 
Где ты теперь? На стотысячезвездном небе
Миллионом лучей белеет Млечный путь,
И далеко, у глухо-гудящих сосен, луною
Озаряемая, века и века,
Угрюмо шумит Ниагара.
 
 
Где ты теперь? Иль мой голос уже, быть может,
Без надежд над землей и ответа лететь обречен,
И остались в мире лишь волны,
Дробь звонков, корабли, фонари, нищета, луна,
                                                          водопады?
 

<1920>

 
Пора печали, юность – вечный бред.
 
 
Лишь растеряв по свету всех друзей,
Едва дыша, без денег и любви,
И больше ни на что уж не надеясь,
Он понял, как прекрасна наша жизнь,
Какое торжество и счастье – жизнь,
За каждый час ее благодарит
И робко умоляет о прощеньи
За прежний ропот дерзкий…
 

<1924>

 
Нет, ты не говори: поэзия – мечта,
Где мысль ленивая игрой перевита,
 
 
И где пленяет нас и дышит легкий гений
Быстротекущих снов и нежных утешений.
 
 
Нет, долго думай ты и долго ты живи,
Плачь, и земную грусть, и отблески любви,
 
 
Дни хмурые, утра, тяжелое похмелье —
Все в сердце береги, как медленное зелье,
 
 
И может к старости тебе настанет срок
Пять-шесть произнести как бы случайных строк,
 
 
Чтоб их в полубреду потом твердил влюбленный,
Растерянно шептал на казнь приговоренный,
 
 
И чтобы музыкой глухой они прошли
По странам и морям тоскующей земли.
 

<1919>

 
Как холодно в поле, как голо,
И как безотрадны очам
Убогие русские села
(Особенно по вечерам).
 
 
Изба под березой. Болото.
По черным откосам ручьи.
Невесело жить здесь, но кто-то
Мне точно твердит – поживи!
 
 
Недели, и зимы, и годы,
Чтоб выплакать слезы тебе
И выучиться у природы
Ее безразличью к судьбе.
 

<1919>

З. Г.

 
Там, где-нибудь, когда-нибудь,
У склона гор, на берегу реки,
Или за дребезжащею телегой,
Бредя привычно под косым дождем,
Под низким, белым, бесконечным небом,
Иль много позже, много, много дальше,
Не знаю что, не понимаю как,
Но где-нибудь, когда-нибудь, наверно…
 

 
Есть, несомненно, странные слова,
Не измышленья это и не бредни.
Мне делается холодно, едва
Услышу слово я «последний».
 
 
Последний час. Какой огромный сад!
Последний вечер. О, какое пламя!
Как тополя зловеще шелестят
Прозрачно-черными ветвями…
 

 
Ничего не забываю,
Ничего не предаю…
Тень несозданных созданий
По наследию храню.
 
 
Как иголкой в сердце, снова
Голос вещий услыхать,
С полувзгляда, с полуслова
Друга в недруге узнать,
 
 
Будто там, за далью дымной,
Сорок, тридцать, – сколько? – лет
Длится тот же слабый, зимний
Фиолетовый рассвет,
 
 
И как прежде, с прежней силой,
В той же звонкой тишине
Возникает призрак милый
На эмалевой стене.
 

 
Он говорил: «Я не люблю природы,
Я научу вас не любить ее.
И лес, и море, и отроги скал
Однообразны и унылы. Тот,
Кто в них однажды пристально вглядится,
От книги больше не поднимет глаз.
 
 
Один лишь раз, когда-то в сентябре,
Над темною, рябой и бедной речкой,
Над призрачными куполами Пскова,
Увидел мимоходом я закат,
Который мне напомнил отдаленно
Искусство человека…»
 

Sulmo mihi patria est…

Овидий.

 
Нам Tristia – давно родное слово.
Начну ж, как тот: я родился в Москве.
Чуть брезжил день последнего, Второго,
В апрельской предрассветной синеве.
 
 
Я помнить не могу, но помню, помню
Коронационные колокола.
Вся в белом, шелестящем, – как сегодня! —
Мать улыбаясь в детскую вошла.
 
 
Куда, куда? – мы недоумеваем.
Какой-то звон, сиянье, пустота…
Есть меж младенчеством и раем
Почти неизгладимая черта.
 
 
Но не о том рассказ…
 

 
Из голубого океана,
Которого на свете нет,
Из-за глубокого тумана
Обманчиво-глубокий свет.
 
 
Из голубого океана,
Из голубого корабля,
Из голубого обещанья,
Из голубого…la-la-la…
 
 
Голубизна, исчезновенье,
И невозможный смысл вещей,
Которые приносят в пенье
Всю глубь бессмыслицы своей.
 

 
Приглядываясь осторожно
К подробностям небытия,
Отстаивая сколько можно
Свое, как говорится, «я»,
 
 
Надеясь, недоумевая,
Отбрасывая на ходу
«Проблему зла», «проблему рая»,
Или другую ерунду,
 
 
Он верит, верит… Но не будем
Сбиваться, повышая тон.
Не объяснить словами людям,
В чем и без слов уверен он.
 
 
Над ним есть небо голубое,
Та бесконечность, вечность та,
Где с вялой дремой о покое
О жизни смешана мечта.
 

<1952>

 
Ни музыки, ни мысли… ничего.
Тебе давно чистописанья мало,
Тебе давно игрой унылой стало,
Что для других – и путь, и торжество.
 
 
Но навсегда вплелся в напев твой сонный, —
Ты знаешь сам, – вошел в слова твои,
Бог весть откуда, голос приглушенный
Быть может смерти, может быть любви.
 

Дополнения

«Облака»
(1916)

 
Вот так всегда, – скучаю и смотрю
На золотую, бледную зарю.
 
 
Мне утешений нет. И я не болен, —
Я вижу облако и ветер в поле.
 
 
Но облако, что парус, уплывет
И ветер, улетая, позовет:
 
 
«Вон там Китай, пустыни и бананы,
Высоким солнцем выжженные страны».
 
 
И это жизнь! И эти кружева
Мне заменяют бледные слова,
 
 
Что слушал я когда-то, вечерами,
Там, над закатами, над облаками!
 
 
Но не могу я вспомнить тишины,
Той боли, и полета, и весны.
 

 
Скоро день. И как упрямо
Волны держат пароход.
Ветерок от Валаама
Звон малиновый несет.
 
 
Скоро в путь. А путь не страшен, —
Ведь по ладожским волнам
Мимо деревень и пашен
К синим, ясным куполам.
 
 
Тонкий звон, звени и падай,
Чтоб не потерять пути,
Помоги, Врагиня ада,
От лукавого уйти!
 
 
Сладок воздух, тесны кельи,
На траве медведь лежит!
Празднуй, празднуй новоселье
Убегающий во скит!
 

 
В зоологических садах орлы,
В тяжелых кольцах, сонные летают,
С прута на ветку – будто со скалы —
Перелетят и снова засыпают.
 
 
Как мне скучна их царская краса
И декорации глухой печали,
И пар над Альпами, и небеса,
Что раздираемых ягнят видали!
 
 
Я маленькую птицу, воробья,
Поймаю в клетку, напою водою.
Пусть он чирикает, поет. А я
Окошко разноцветное раскрою.
 

День был ранний и молочно-парный.

Ин. Анненский

 
Так тихо поезд подошел,
Пыхтя, к облезлому вокзалу,
Так грустно сердце вспоминало
Весь этот лес и частокол.
 
 
Все то же. Дождик поутру,
Поломанные георгины,
Лохмотья мокрой парусины
Все бьются, бьются на ветру,
 
 
А на цепи собака воет,
И выбегает на шоссе…
Здесь, правда, позабыли все,
Что было небо голубое.
 
 
Лишь помнит разоренный дом,
Как смерть по комнатам ходила,
Как черный поп взмахнул кадилом
Над полинявшим серебром.
 
 
И сосны помнят. И скрипят,
Совсем как и тогда скрипели, —
Ведь к ночи ранние метели
Уж снегом заметали сад.
 

Анне Ахматовой

 
Так беспощаден вечный договор!
И птицы, и леса остались дики,
И облака, – весь незапевший хор
О гибели, о славе Эвридики.
 
 
Так дни любви обещанной прошли!
Проходят дни и темного забвенья.
Уже вакханок слышится вдали
Тяжелое и радостное пенье.
 
 
И верности пред смертью не тая,
Покинутый, и раненый, и пленный,
Я вижу Елисейские поля,
Смущенные душою неблаженной.
 

I

 
Как трудно вечером дышать
И думать! И ночами тоже,
Когда чугунная кровать
Совсем на катафалк похожа.
 
 
А в комнатах, во тьме ночной
Какая тишина! Ты слышишь, —
Лишь за шкафами, под стеной
Скребут отравленные мыши.
 
 
Слабея, с ядом на зубах,
Грызут зеленые обои…
Я только слушаю. Но страх
Мне тоже не дает покоя.
 
 
И так всегда. Встаю тайком,
Иду скрипучими шагами
К окну, – и вижу за стеклом
Простое розовое пламя.
 
 
И страшно грустно, близко, тут,
Под окнами проходит пенье, —
То братья бедные бредут
На Волково успокоенье.
 

II

 
Ведь только тюльпана упал цветок,
Лишь белой луной засветились плиты, —
– Быть может, сюда не входил никто,
Но завтра найдут человека убитым.
 
 
Что же, и это полночный бред,
И это мои полночные муки?
А там… у стены… леди Макбет
Зачем ломает красные руки?
 
 
Так страшно знать, что поток времен
Свой дикий гнев всегда возвращает,
И сорок веков погребенный стон
Ночью дрожит и нас оглушает.
 

 
Не знал и не верил в Бога.
Так, видно, мне суждено,
Но ветер принес тревогу
В высокое мое окно.
 
 
Я вижу: леса и воды
И неба мертвый покой,
Я помню: ранние годы,
Раннее слово «голубой»…
 
 
И вот, – ничего не надо.
Поет, поет тоска,
И дорога вьется из ада
Через пыльные облака.
 
 
А рекам уж нет истока
И воздух – тяжелый свинец.
Я стою у высоких окон
И знаю: это конец.
 

 
Под глухой, подавленный гул
Был сон покоен и долог.
Но кто-то лодку толкнул
И отдернул тяжелый полог.
 
 
И, удивленный, теперь я плыву,
В тишине по звездам гадаю,
И камни, и лес, и траву,
И небо, и снег вспоминаю.
 
 
Как знать? Печальный ли плен
Найду в грядущем тумане,
Или чудная лодка станет
У золотых Вавилонских стен?
 
 
Так, удивленный, плыву и гадаю,
И птичий слежу полет,
На звезды смотрю, – и не знаю,
Куда же лодка плывет?
 

 
Сухую позолоту клена
Октябрь по улицам несет,
Уж вечерами на балконах
Над картами не слышен счет,
 
 
Но граммофон поет! И трубы
Завинчены, и круг скрипит,
У попадьи ли ноют зубы
Иль околоточный грустит.
 
 
Вертись, вертись! Очарованьям
И призракам пощады нет.
И верен божеским сказаньям
Аяксов клоунский дуэт.
 
 
Но люди странны, – им не больно
Былые муки вспоминать
И хриплой музыки довольно,
Чтоб задыхаться и рыдать.
 
 
Был век… Иль, правда, вы забыли,
Как, услыхав ночной гудок,
Троянские суда отплыли
С добычей дивной на восток,
 
 
Как, покидая дом и стены,
И голубой архипелаг,
На корабле кляла Елена
Тяжелой верности очаг.
 

 
Стоцветными крутыми кораблями
Уж не плывут по небу облака,
И берега занесены песками,
И высохла стеклянная река.
 
 
Но в тишине еще синеют звезды
И вянут затонувшие венки,
Да у шатра разрушенного мерзнут
Горбатые, седые старики.
 
 
И сиринам, уж безголосым, снится,
Что из шатра, в шелках и жемчугах,
С пленительной улыбкой на устах
Выходит Шемаханская царица.
 

 
Опять брожу. Поля и травы,
Пустой и обгорелый лес,
Потоки раскаленной лавы
Текут с чернеющих небес.
 
 
Я ненавижу тьму глухую
Томительных июльских дней,
О дальней родине своей,
Как пленник связанный, тоскуя.
 
 
Пусть камни старой мостовой
Занесены горячей пылью,
И солнце огненные крылья
Высоко держит над Невой,
 
 
Но северная ночь заплачет,
Весь город окружит кольцом,
И Всадник со скалы поскачет
За сумасшедшим беглецом…
 
 
Тогда на миг, у вечной цели,
Так близко зеленеет дно,
И песни сонные в окно
Несут ленивые свирели.
 

 
Я не знаю, я все забыл.
Что тревожишь ты темным словом?
Я напиток душистый пил
На закате, в лесу сосновом.
 
 
Только видел – друга лицо
Искривилось радостью жгучей,
Да на сосны тяжелым кольцом,
Будто сонные, падали тучи…
 
 
Не зови, не смотри на меня!
Я тебя не люблю и не знаю, —
Только синее море огня
Как покинутый рай вспоминаю.
 

 
Выходи, царица, из шатра,
Вспомним молодые вечера.
 
 
Все здесь то же – ветер, города,
Да в реке глубокая вода.
 
 
То же небо на семи столбах,
Все в персидских, бархатных звездах.
 
 
И на дереве колдун сидит,
Крылья опустил и не кричит.
 
 
Скучно золотому петушку
В тишине качаться на суку,
 
 
Позднего прохожего поймать,
Хитрую загадку загадать.
 
 
И ведь, знаешь, холодно ему
Колдовать в полуночную тьму!
 
 
Все равно, что черное лицо,
Что давно заржавело кольцо,
 
 
Что дрожит прекрасная рука,
А в руке не посох, а клюка.
 
 
Выходи, царица, из шатра,
Выходи, красавица, пора.
 

 
Опять, опять лишь реки дождевые
Польются по широкому стеклу,
Я под дождем бредущую Россию
Все тише и тревожнее люблю.
 
 
Как мало нас, что пятна эти знают
Чахоточные на твоей щеке,
Что гордым посохом не называют
Костыль в уже слабеющей руке.
 

I

 
Бегут, как волны, быстрые года,
Несут, как волны, серебро и пену.
Но я Вам обещаю – никогда
Вы не увидите моей измены.
 
 
Ведь надо мною, проясняя муть,
Уже сияет западное пламя,
Ведь мой печальный и короткий путь
Цветет уже осенними цветами.
 
 
И я хочу до рокового дня
Забыть утехи юности мятежной,
Лишь Ваши ласки в памяти храня
И образ Ваш, торжественный и нежный.
 

II

 
Когда с улыбкой собеседник
Мне в кубок льет веселое вино, —
То кубок, может быть, последний,
И странный пир продлить не суждено.
 
 
Послушай, – радостное пенье
Уже глушат рыданья панихид,
И каждый день несет паденье,
И каждый миг нам гибелью грозит.
 
 
Так, на распутьи бедных дней,
Я забываю годы, годы скуки,
Все безнадежней и нежней
Целуя холодеющие руки.
 

 
Вот все, что помню: мосты и камни,
Улыбка наглая у фонаря…
И здесь забитые кем-то ставни.
Дожди, безмолвие и заря.
 
 
Брожу… Что будет со мной, не знаю,
Но мысли, – но мысли только одни.
Кукушка, грустно на ветке качаясь,
Считает гостю редкому дни.
 
 
И дни бессчетны. Пятнадцать, сорок,
Иль бесконечность? Все равно.
Не птице серой понять, как скоро
Ветхий корабль идет на дно.
 

 
Вот жизнь, – пелена снеговая,
И ночи, и здесь тишина, —
Спустилась, лежит и не тает,
Меня сторожит у окна.
 
 
Вот, будто засыпано снегом,
Что кроет и кроет поля,
Рязанское белое небо
Висит над стенами кремля.
 
 
И томно поют колокольни,
И мерно читают псалмы,
О мире убогом и дольнем,
О князе печали и тьмы.
 
 
Ах, это ли жизнь молодая!
Скорей бы лошадку стегнуть,
Из тихого, снежного края
В далекий отправиться путь.
 
 
Стучат над мостами вагоны,
Стучит и поет паровоз…
Так больно и грустно влюбленных,
Тяжелый, ты часто ли вез?
 
 
Есть стрелы, которыми ранен
Смертельно и радостно я,
Есть город, уснувший в тумане,
Где жизнь оборвалась моя.
 
 
Над серой и шумной рекою
Мы встретимся, – я улыбнусь,
Вздохну, – и к снегам, и к покою
В пречистую пустынь вернусь.
 

 
И жизнь свою, и ветры рая,
И тонущий на взморье лед, —
Нет, ничего не вспоминаю,
Ничто к возврату не зовет.
 
 
Мне ль не понять и не поверить,
Что все изменит, – и тогда
Войдет в разломанные двери,
С бесстыдным хохотом, беда?
 
 
Бывает, в сумраке вечернем
Все тонет… Я лежу во сне.
Лишь стук шагов, далекий, верный
Слышнее в страшной тишине.
 
 
И сердце, не довольно ль боли,
О камни бьющейся любви?
Ты видишь, – небо, сабли, поле,
И губы тонкие в крови,
 
 
Ты видишь, – в путь сбираясь длинный,
Туда, к равнинам из равнин,
Качается в дали пустынной
Алмазно-белый балдахин.
 

 
Вот, под окном идут солдаты
И глухо барабаны бьют.
Смотрю и слушаю… Когда-то
Мне утешенье принесут?
 
 
Окно раскрыто, полночь скоро,
А там – ни тьмы, ни ветерка,
Там – Новгород, престольный город,
И Волхов, синяя река.
 
 
Письма не будет… Знаю, знаю.
Писать ведь письма нелегко!
Зачем гармоника играет
Так поздно и недалеко?
 
 
Последний нонешний денечек,
Последние часы мои…
Все ближе смерть. И все короче
Томительные к ней пути.