Текст книги "Хвала любви (сборник)"

– Елки, не дадут культурно отдохнуть…

Один Гурий продолжал сидеть на кухне как бы на законном основании, потому что жены его рядом не было и никто не имел морального права шугануть его отсюда. Антонина Ивановна – та только укоризненно покачала головой, а Галка высказалась так:

– Эх, Гурий Петрович, Гурий Петрович, вы же интеллигент, а пьете с нашими, как с баранами. Вы пример им должны подавать, а вы… эх вы!

– Все, все, подымаю руки! – с готовностью согласился Гурий, встал со стула, ополоснул посуду и под суровыми взглядами женщин отправился в свою комнату. Он почему так легко согласился с Галкой? Потому что пиво сделало свое дело, на душе у него посветлело, полегчало, и теперь можно было спокойно полежать на тахте, подумать о своей жизни…

И вот он пришел в свою комнату, лег на тахту и действительно задумался о себе и о своей судьбе.

О том именно, что опять, в который уже раз в жизни, опустился до крайнего предела. То есть внешне, конечно, нет, все как будто в порядке, он женат на молодой красивой женщине, работает в школе учителем, у них растет маленький сын, жена – хороший добрый человек, прекрасно относится к его старшим сыновьям, никогда не препятствует встречам с ними, наоборот – возится с ребятами даже больше родного отца, да что возится, искренне любит их, Валентина и Ванюшку, гордится ими, словно родными сыновьями, одним словом – поискать еще на свете такую женщину, которая бы все делала, чтобы отец и сыновья были всегда одно целое, неделимое и родное. И, конечно, он прав, Гурий, что стремится во что бы то ни стало оформить развод с Ульяной и зарегистрировать брак с Верой. Прав, тысячу раз прав! Потому что жизнь с Ульяной больше невозможна, растоптанных чувств не вернешь, и жить он может только с Верой, ибо любит ее и не представляет себя рядом с какой-нибудь другой женщиной. Да, в этом он тысячу раз прав. Но!

Но… дело в том, что здесь есть одна страшная ловушка, которую по-настоящему глубоко он осознал, наверное, только вчера, после скандального разговора с Ульяной.

Ловушка заключается в том, что, как только он начинает жить нормальной семейной добропорядочной жизнью, так всякое художество иссякает в нем, как пересыхает родник, не питаемый подземными живительными водами. Вспомни, вспомни свою жизнь! Когда ты был один, когда мучился одиночеством, когда изнывал и страдал по любви, по женщине, когда хотел ни больше ни меньше, а понимания всего мира, когда мечтал, чтобы люди увидели в тебе пророка, вот тогда ты действительно чего-то добивался. Ты мучился, горел, жил одинокой, отшельнической жизнью, но у тебя что-то получалось, рука послушно следовала душевным порывам и прорывам, потому что – вот главное! – сама душа была свободна. Свободна! Вот в чем отгадка. Но как только ты начинаешь обрастать семейными обстоятельствами, так душа твоя начинает поневоле дробиться на мелкие частички, которые со временем превращаются в осколки души. Да, ты тоже мучаешься, мечешься и страдаешь, но уже не оттого, что душа просит самовыражения, а оттого, что душа изнывает под непомерным грузом семейных забот и обязательств, и твое художество раздавлено на корню. Ах, как тебе всегда хорошо работалось, когда тебе было плохо, когда жизнь – внешняя, телесная, физическая, семейная – была мучительна и почти непереносима. И как, наоборот, ты всегда впадал в бесплодие, когда вдруг становился счастлив, когда вдруг брала тебя в свои объятия порядочная, размеренная и нравственная жизнь.

И, правда, если проследить за внешней канвой твоей жизни, так и было всегда. Когда ты полностью растворился в жизни Ульяны и детей, ты стал бесплоден. Неважно, был ты тогда счастлив или нет, ты стал бесплоден. Потому что душа твоя была несвободна, что в счастье, что в страдании от утраченного счастья. И как легко, свободно тебе стало, когда ты выпустил душу на волю, как птицу из клетки. Ты творил, будто сам Бог вкладывал в руку карандаш или кисть, душа твоя была свободна, хоть и страдала непомерно от одиночества, от угрызений совести. И вдруг опять – новая любовь. И новая осечка. Опять семейные заботы, волнения, счастье – и новое бесплодие, как следствие оков души.

Так для чего нужна свобода от Ульяны?

Только для того, чтоб променять ее на несвободу от другой женщины?

Ты рвешься из одной клетки, чтобы попасть в другую?

Пусть золотую, пусть позолоченную, но клетку.

Вот в этом-то и заключается ловушка для всякого художника.

Художник должен быть свободен, чтобы творить.

Он должен жить один, страдать, мучиться и погибать. Один. Один!

Тогда и будет результат. Тогда и воплотятся его грезы. Его мечты, надежды и притязания.

Ну, и что в таком случае семья для художника?

Жизнь или смерть? Оковы или крылья? Свобода или тюрьма?

Ответ был ясен для Гурия Божидарова.

И он решился…

Вера вернулась в Москву тридцатого августа. Никто их на перроне не встречал, хотя Вера давала Гурию телеграмму. Валентин с Ванюшкой с вокзала сразу поехали домой, а Вера с Баженом – к себе на Автозаводскую.

Дома Гурия тоже не оказалось.

Правда, только они начали распаковывать вещи, как в квартире появился Гурий. Вид у него был настолько странный, что даже Важен не то что не узнал отца, но как-то не решился броситься к нему в объятия. Гурий сам подхватил его на руки, строго торжественно поцеловал и вновь поставил на пол. Важен смотрел на отца снизу вверх, как на самое настоящее чудо.

Гурий и в самом деле выглядел чудно. В какой-то странной старомодной, с нелепыми полями шляпе, в огромном засаленном, потрепанном плаще, в лыжных ботинках с заправленными в них цветасто-полосатыми гетрами и при этом – с пухлым бухгалтерским портфелем, который он оставил у порога, прежде чем войти в комнату.

– Ну, здравствуй, – удивленно проговорила Вера. – Что случилось, горемыка?

– Здравствуй, Вера, – ответил Гурий с таким же строго торжественным видом, с каким недавно поцеловал сына. – С приездом!

– Спасибо, – продолжая все так же с удивлением рассматривать мужа, ответила Вера. – Мог бы и встретить, между прочим, семью.

– Не мог, – коротко обронил Гурий.

– Что за великие такие дела? – усмехнулась Вера.

– Вера! – торжественно произнес он и прокашлялся: – Вера! Я должен сказать тебе: я уволился из школы.

– Уволился?

– Да, уволился. И вот должен отдать тебе вот эти двести рублей. Это последние, что у меня есть, – он положил деньги на стул.

– Так, уволился. Деньги отдаешь. Еще какие новости? – вновь усмехнулась Вера: чуяла она, что-то совсем неладное творится с мужем.

– Вера! Я больше так жить не могу. Я уезжаю.

– Куда уезжаешь? – Вера так прямо и села на стул, с подкосившимися ногами.

– Я пока не знаю, куда. Может, на Север, может, на Дальний Восток. Или в Сибирь. Но уезжаю… Извини, но я должен остаться один. Я больше не могу так. Я пропадаю.

– Как пропадаешь, как пропадаешь? – залепетала она, совершенно ничего не понимая.

– Пропадаю как художник. Я должен найти себя. Я должен пожить один, совсем один. Мне одиночества не хватает, страдания, душевной муки. Правды не хватает, истины…

– Бог ты мой! – воскликнула Вера. – Ты случайно не рехнулся, Гурий?

– Не надо меня оскорблять, Вера. Я говорю серьезно. Я теперь все понял, во всем разобрался. И я решился… – Он подошел к Вере, наклонился к ней (нет, алкоголем от него не пахло) и трижды поцеловал ее в щеки. Затем также поцеловал сына, повернулся, подхватил с пола разбухший портфель и хотел было уже выйти из квартиры, но Вера остановила его последним вопросом:

– Нет, в самом-то деле, Гурий, ты в своем уме? Он обернулся, посмотрел на жену взглядом, от которого у нее кровь застыла в жилах, – взглядом безумца, в котором горело страдание вперемешку с бездонным укором, и, ничего не ответив, мягко и тихо, как тень, выскользнул из квартиры.

– О Боже! – воскликнула Вера. – Еще одна блажь, Господи! Да когда это только кончится?!

Глава VIII

Месяца через два после того, как исчез Гурий, Вера пережила странное ощущение: полное успокоение.

Просто даже удивительно странное!

Словно она бежала-бежала, задыхалась, надрывала сердце, а тут вдруг споткнулась, присела на камешек, задумалась – и успокоилась.

Успокоилась-то потому, что поняла: ничего теперь не поделаешь. Как говорится: чему быть – того не миновать.

Она даже вдруг как будто расцвела, похорошела, недаром стрелял в нее глазами сосед Виктор, когда она мыла как-то пол: ах, занозистая девка! А она и в самом деле, покончив с уборкой, весело-раскованно плескалась под душем, по-детски восторженно брызгаясь под жгучими сильными струями, напевая вполголоса цыганский романс: «Только раз бывают в жизни встречи, только раз судьбою рвется нить…» Виктор зачарованно слушал и эту ее песню, и то, как весело и звонко разбивались струи о горячее молодое тело Веры, и было ему сладко-томительно и даже жарко до озноба, который окатывал его иной раз с ног до головы. А потом Вера вышла из ванной, словно выпорхнула, в ярко-цветастом длиннополом халате, быстрая, свежая, с румяно-упругими, как яблоки, щеками, с блистающими в улыбке белоснежными зубами, с глазами, в карих наплывах которых черными огнями горели антрацитовые зрачки, – вышла, встряхнула головой, и пышные ее каштановые волосы струями полились по спине, по плечам, по груди, по всему молодому яркому телу.

– Ах, Верка, Верка! – восхищенно воскликнул Виктор.

– Не смотри! – вяло-томно отмахнулась Вера.

– Ага, не смотри, – продолжал коситься сосед, а про себя думал: «Эх, мне б такую жену, как Верка! Да я б горы свернул… А этот – сбежал. Чего, спрашивается?» – и вслух добавил: – А может, еще вернется твой Гурий? Ты не переживай…

– А я не переживаю! – неожиданно рассмеялась Вера. – Вот веришь, Вить: что-то как будто прорвалось во мне. Так хорошо и спокойно на душе стало!

«Ну-ну, – подумал недоверчиво сосед, – рассказывай, говори мне. Небось по ночам слезы горючие в подушку льешь…»

А она нет – она говорила правду и сама долго не могла понять, что такое с ней случилось, что такое странное происходит…

Каждое утро отводила Бажена в сад, бежала на работу, все у нее горело под руками, девчонки-напарницы, и те удивлялись, глядя на нее: смотри-ка, ее мужик бросил, а она цветет и улыбается, как роза… В те дни они штукатурили как раз старый-престарый дом на Песчаной, работы было невпроворот, да еще вертелись под ногами жильцы, в основном старушки – «божьи одуванчики», которые все упрашивали их: «Уж вы, девчоночки, мою-то комнату получше оштукатурьте, а то, верите, зимой стена промерзает, как льдинка, а весной с потолка капает, как с крыши. Житья нет, девчоночки!» Ох, злились Верины напарницы на надоедливых этих старушенций, одна только Вера улыбалась им встречной приветливой улыбкой: «Да что вы, что вы, не беспокойтесь, сделаем так, будто в новый дом въедете!» И, действительно, так она старалась, словно для себя делала: раствор заводила густо, без халтуры, а размешивала-перемешивала его так, будто сметана тягучая получалась, без единого комочка. Да и щели все вначале шпатлевала с таким старанием и тщанием, что девчонки считали ее просто чокнутой: с такими темпами недолго и в трубу вылететь… К тому же привыкли они белить нередко и по невысохшей шпатлевке, а тут Вера уперлась – и все: нет, только через мой труп! Мол, вы представьте, к примеру, что здесь мать ваша живет, старушка, каково ей будет в сырой промозглой комнате обитать?! Когда и прислушивались к Вере, а когда и махали рукой: рядом с ней – делали хорошо, а уйдут в другие комнаты – там халтурят незаметно: метры нужны, план, премии месячные и квартальные (у каждой семья, дети, у каждой денег – в обрез)…

После работы Вера бежала по магазинам, стояла в длинных очередях, но, странное дело, не злилась и не раздражалась, а с каким-то удивительным внутренним спокойствием принимала жизнь такой, какая она есть. Что было – то покупала, чего не хватало, не доставалось – не переживала: авось с голоду не помрем, что-нибудь да приготовим на ужин. Потом торопилась в детский сад, забирала Бажена, которому, надо сказать, не очень хотелось уходить из группы: быстро втянулся он в коллективную жизнь и готов был играть со своими новыми друзьями-малышами день и ночь. И от этого тоже у Веры было хорошее настроение: сынок не устраивал истерик и капризов, когда утром она оставляла его в саду или когда вечером забирала чуть попозже, а ведь так бывало на ее глазах со многими другими малышами.

И вот так они жили день за днем, неделя за неделей, и Вера по-прежнему чувствовала себя спокойной, умиротворенной, почти счастливой, хотя ей было странно признаваться в этом даже самой себе. Ну, кто поймет ее? Кто поверит?

Вечером она укладывала Бажена спать, а сама подолгу сидела у телевизора, или читала книгу, или вышивала гладью то скатерть, то льняное полотенце (пяльцы для вышивки достались ей от матери, как вечная память о ней; да и контуры рисунков, наносимых на полотно, тоже были материнские, очень старые и дорогие для Веры).

И однажды в один из таких синих вечеров около телевизора, за неспешной милой вышивкой цветов на льняном рушнике Вера вдруг догадалась, почему у нее так светло и спокойно на душе.

В это странно даже поверить, когда осознаешь все до конца, но все-таки это было, как было, и самой себе Вера не могла не поверить.

Она потому так успокоилась, так посветлела душой, что почувствовала, что одной ей, оказывается, жить гораздо легче и лучше, чем с Гурием. (Пусть не одной, вдвоем с Баженом, это все равно.) Куда-то исчезли чувство вины, внутренние терзания и сомнения, когда не было рядом Гурия (все эти муки и терзания исходили от него и незаметно иссушали ее душу, надрывали сердце).

Но и не только в этом было дело.

Нет, не только в этом.

Когда Гурий исчез, растворился Бог знает в каких далях, Вера сделала еще одно открытие о собственной жизни. Оказывается, она совершила когда-то роковую ошибку, приехав в Москву. Да, да, роковую ошибку, хотя и жилось ей теперь покойно, светло и даже радостно на душе. Она потому и почувствовала это странное успокоение, потому и похорошела и расцвела внутренне, что, наконец, в далеких-далеких глубинах души ощутила (вначале как предчувствие, а затем и как полную правду о себе) именно вот это: зря, ох, зря она когда-то приехала в Москву! И когда поняла, осознала, произнесла мысленно эти слова, тогда и снизошло на ее душу это удивительное чувство покоя и удовлетворения. И это действительно так: как бы вся будущая жизнь ее вдруг осветилась пронзительным светом ясности и понимания того, как она должна жить, чем заниматься, кого любить и ради кого существовать.

Она должна жить ради сына. Ради этого крохотного маленького человека, который может быть счастлив лишь при одном условии: если в его матери есть свет, покой, счастье и удовлетворение собственной жизнью, если она не колотится, как рыба об лед, и не проклинает весь мир за свои муки и терзания.

О, да, конечно, Вера может жить и здесь, в Москве, но какую жизнь увидит в этом огромном городе ее сын, уже познавший и почувствовавший счастливую «отраву» истины: босыми ножками он умиленно шлепал по уральской траве-мураве, возился с матерью в огороде, таскал с братьями доски, стучал молотком, брызгался в Чусовой, держал в руках удочку, дергал за хвост щуку, спал у костра, ел рассыпчатую черно-обуглившуюся картошку…

Что она может дать ему взамен здесь, в Москве?

Они будут просто жить, может быть, даже хорошо жить, но никогда он не будет так счастлив и свободен, как там, на Урале, на вольной воле и вольной земле.

И потому, что она это очень хорошо поняла и прочувствовала, она и успокоилась. Вера знала, видела далеко наперед, что рано или поздно, а скорей всего – очень скоро, она сделает так, как подсказывает ей сердце: уедет с сыном жить на Урал. Навсегда.

И ведь не было бы счастья, да несчастье помогло.

Как это верно, как это точно!

И если Вера не предпринимала сейчас никаких решительных шагов, то только по одной причине: она как бы продолжала вслушиваться в самое себя, с удивлением спрашивая себя же: как она не понимала этого раньше?!

А вот не понимала, и все тут. Наоборот, считала себя завидной удачницей, что приехала в Москву, нашла работу, прописалась, получила комнату, а уж тем более узнала, что такое любовь, любовь глубокая, самозабвенная, сумасшедшая, от которой она родила прекрасного здорового малыша. Разве мало для счастья, для удачи? Для женского удовлетворенного самолюбия?

И вот, оказывается, надо очень многое обрести, а затем потерять, чтобы действительно найти настоящее и истинное.

О нет, она не спешила, она хранила и лелеяла в себе это драгоценное состояние истины, которое по воле божьей снизошло на нее, не иначе.

Вот отчего она похорошела и расцвела на глазах, вот отчего так угольково горели ее антрацитовые зрачки, вот отчего посвежели и разрумянились ее щеки, как упругие налитые яблоки, вот отчего так блистательно светились ее белоснежные зубы в яркой веселой улыбке, вот отчего так свободно и нежно струились по ее плечам такие пушистые каштановые волосы…

На ноябрьские праздники пришло письмо из Северного – от отца. Среди прочих новостей, касающихся хозяйства и жизни, Иван Фомич как бы между делом, вскользь упомянул о том, что Марфу Кузьменкову, нынешнюю свою жену, он из дома прогнал: хвостом вертит, а дела не знает. И все – больше никаких объяснений.

И Вера вдруг улыбнулась… Улыбнулась рассеянной, странной улыбкой, в которой было так много любви к отцу. И не только любви, но и уважения, и понимания. И как только улыбнулась, так и пронзило ее: вот оно, вот та минута, когда нужно решаться и ехать домой, возвращаться на родину. Ведь все последнее время она жила и как будто ждала какого-то маленького внешнего толчка, чтобы решиться, наконец, на главное, на то, что давно поняла и к чему готова была внутренне. А что, будут жить в Северном, в родительском доме, одной семьей: отец – за хозяина, а она, дочь, – за хозяйку. И сколь многому успеет Бажен научиться у отца, пока тот в полной горячен мужской силе, сколь много узнает, полюбит и поймет, пока растет и мужает на живородящей земле, сколь сильно обогатится его душа, его маленькое сердчишко, открытое миру, добру, ласке, пониманию, любви и нежности. Неужто позволить всему этому погибнуть на корню? Пусть даже не погибнуть, а зачахнуть и увянуть в городской мертвенной сутолоке?

Нет, не бывать такому. Если не она, мать, то кто еще позаботится о том, чтобы ее сын был воистину природным человеком, чтобы знал сладость ступания обнаженной ступней по земле и радость жизни в природе и на природе?!

Вот так в одну неделю рассчиталась Вера на работе, собрала свой нехитрый скарб (выписываться из комнаты, правда, не стала – на всякий случай) и отправилась на вокзал, предварительно отбив телеграмму отцу.

Провожали Веру с сыном сосед Виктор и девчонки из общежития: Оля Левинцова, Татьяна Лёвина, Оля Корягина, Нина Тремасова и Валя Ровная. Никто из них не понимал Веру, каждый считал, что она просто-напросто сходит с ума, как всю жизнь сходит с ума и любимый ее муженек Гурий Божидаров. Как говорится, яблоко от яблони…

А когда поезд тронулся, Вера стояла у окна, держа на руках Бажена, и счастливо-растерянно улыбалась. Девчонки плакали, плакала даже суровая и серьезная девушка с большой красивой грудью Татьяна Лёвина, что уж говорить об остальных… И не было больше видно на лице Оли Левинцовой загадочной улыбки Джоконды.

Закончились девичьи улыбки – начиналась серьезная жизнь.

А Виктор, сосед и милиционер, стоял на перроне и с горечью думал: «Эх, такая баба пропадает! Мне бы такую жену… Да я бы!..» А в ответ ему только лукаво вильнул хвостом последний уходящий вагон.

…Эту зиму Ульяна еле пережила.

Начать с того, что никакие алименты от Гурия (а ведь раньше это были немалые деньги – 120 рублей!) ниоткуда не приходили: Гурий и в самом деле как сквозь землю провалился. Не помогла и ругань с Верой: та тоже не знала, куда исчез их общий муж. К тому же еще новость: сама Вера после ноябрьских праздников уехала с сыном на Урал – и с концом. Ни слуху от них, ни духу. Ну, это ладно, это их дело, а вот как жить самой Ульяне с двумя взрослеющими сыновьями на руках?

Работала Ульяна завхозом в детском саду, получала по московским меркам гроши, попробуй тут прокормить семью! К тому же Ванюшка с Валентином росли, как на дрожжах, постоянно хотели чего-нибудь этакого мясного да побольше, разве напасешь на них еды? Пришлось Ульяне устраиваться еще на одну работу, вечернюю, – уборщицей в универмаг «Весна». Денег стало побольше, с едой полегче, но тут возникла другая проблема: Ульяна почти не бывала дома, и сыновья начали отбиваться от рук. Ну, как отбиваться? А так: стали плохо учиться в школе, потому что совершенно не выполняли домашних заданий. Весь день без контроля – чего им заниматься? Целыми днями на улице, остальное время – у телевизора. Как прокаженные у этого экрана: чуть что – уже уставились в телевизор. Смотрят все подряд, взрослое, детское, интересное, неинтересное – не важно. Лишь бы ничего не делать. И главное – раньше Ульяна не замечала, чтобы били баклуши, все стремились что-то сделать, смастерить, придумать, чем-то заняться, чем-то увлечься. А теперь…

И еще одно: огрызаться стали, как волчата. Она им слово – они в ответ два, она ругаться – они кричать, она им по щекам – они исчезают из дома, шляются где-то до полуночи.

Да что случилось-то? Что происходит?

Один раз смотрит: Ванюшка весь в синяках, Валентин в кровоподтеках. Всполошилась, давай расспрашивать одного, второго – молчат, как воды в рот набрали. Не выдержала Ульяна, разревелась навзрыд, руки трясутся, как у нервнобольной.

Валентин подошел к матери, обнял, пожалел ее:

– Не надо, мама. Ну, не плачь, не надо…

– Да как же мне не плакать, – из глаз ее лились крупные горячие слезы, – верчусь как белка в колесе, все делаю, чтобы вам жилось сытно, хорошо, пусть без отца, но сытно, чтоб вы у меня росли умные, добрые, чтоб учились хорошо, чтоб все у нас было, как у людей… А вы… что же вы делаете со мной, что с вами случилось?!

– Ну, не надо, не плачь, мама, – упрашивал Валентин, – понимаешь, ну не можем мы сказать. Никак.

– Ну почему, почему, Валечка? – продолжала она плакать. – Я ведь вижу, с вами что-то происходит, какие-то вы не такие стали… Зачем вы скрываете от меня правду?

Ванюшка с Валентином переглянулись, нахмурились.

– Ладно, мам, мы скажем, только обещай: без нас ничего не будешь делать. Ничего – без нашего согласия.

– Обещаю, – легко согласилась она.

– Понимаешь, мама, нас старшие ребята заводят в подвал и бьют…

– Как бьют???

– …и бьют, – продолжал Валентин, – чтоб мы деньги у тебя воровали. Они говорят: отец у вас художник, вы богатые – гоните монеты! Ну, а где мы возьмем деньги? Не будем же у тебя воровать? Вот нас и бьют.

– Да их надо в милицию, в тюрьму! Я сегодня же пойду в милицию, заявлю…

– Мама, ты же обещала – ничего не делать без нашего согласия. Если ты нас выдашь – нам здесь не жить. Нас весь двор презирать будет: маменькины сынки. А мы и сами за себя постоять можем, ты не думай: мы не трусы. Мы деремся с ними. Вчера одного из них поймали – так он лебезил перед нами! Мы его отделали капитально, запомнит теперь.

– Да что же вы, мальчики, что вы делаете? Как вы жить так стали? Деретесь, в подвалах прячетесь, целыми днями на улице пропадаете?

– А что ж нам – спокойно побои сносить? Мы свою компанию сколачиваем, мы им еще покажем!

– Да не надо, не надо никакие компании сколачивать! – взмолилась она. – Ведь это может плохо кончиться. Умоляю вас, Ваня, Валя, не надо драться, не надо компаний!

Валентин с Ванюшкой опять переглянулись, нахмурились еще больше:

– Ладно, мам, не переживай. Мы больше не будем, – а по глазам она видит, конечно: обманывают, обманывают ее, успокаивают…

А однажды она учуяла – дымком от них попахивает. Неужто покуривать стали? Одного спрашивает, другого – молчат, глаза опустили.

– Ну, говорите, курите? Говорите, признавайтесь! – Ульяна схватилась за ремень, а Валентин, надо же, перехватил у матери руку, сдавил запястье (ох, силища, почувствовала она):

– Не надо, мама, за ремень, мы уже не маленькие. Мы просто попробовали… ну, чтоб знать, что это такое.

– Да чего тут пробовать отраву эту? – закричала Ульяна в отчаянии, что даже ремень не в силах теперь пустить в ход. – Это же яд, углекислый газ, как вы не понимаете? Вы же еще не выросли, организм не окреп, а вы его добровольно травите! Вон подойдите к выхлопной трубе машины, будете дышать ее газом?

– Еще чего! – переглянувшись, усмехнулись братья.

– Ну вот, а это такой же отравленный газ, только из сигарет. Да вам еще жить впереди, семьи иметь, детей, а вы этой гадостью здоровье портите!

– Да успокойся, мама, – сказал Валентин. – Мы попробовали, – нам не понравилось. Больше не будем.

– Честное слово?

– Ну зачем словами бросаться? Сказали – сделали. Честно, мама.

Или вдруг вызывают Ульяну в школу. Марина Владимировна вызывает, классная руководительница Валентина.

– Вы знаете, Ульяна Емельяновна, не понимаю, что происходит с вашими сыновьями. Не узнаю их. Хамят, грубят, пропускают уроки. Но это еще полбеды. Главное – стали жестокими. Эгоистичными. Нечестными.

– Как нечестными? – всплеснула руками Ульяна.

– Да вот так… Ходили мы в воскресенье в поход, двумя классами, сделали привал. Костер. Обед. И вдруг хватились – нет огурцов, помидоров. Туда, сюда, а их, оказывается, потихоньку Валентин с Иваном съели.

– Да как съели, когда? – не поняла Ульяна.

– Еще до обеда. Утащили рюкзак с овощами в лес и там их съели.

– Не может быть! – поразилась Ульяна.

– Спросите у них, – пожала плечами учительница.

– Да они, наоборот, всегда свое отдадут… И чтоб забрали у других? Съели втихаря? Не может быть!

– В том-то и дело, что может. А когда их уличили, они устроили драку. Избили мальчика, который видел, как они утащили рюкзак в лес.

– Избили?!

– Да, самым жестоким образом. Мол, не ябедничай, не шпионь.

– Ну, я им покажу, я им задам! – закипела гневом Ульяна.

– Да не в том дело, Ульяна Емельяновна, чтоб отделаться от них жестоким наказанием. Мне кажется, вы сами в последнее время запустили ребят. Они предоставлены сами себе. Вот и результат.

– А когда мне с ними быть? Воспитываю одна, без отца. До пяти-шести работаю, а к семи в магазин бегу – полы мыть. Когда их воспитывать, когда за ними следить?

– Не знаю, не знаю, но нужно что-то делать с ребятами. Чем-то их занять, чем-то увлечь. Раньше – не налюбуешься на них, самостоятельные, уравновешенные, все умеют делать, во всем стремятся быть первыми, помочь, а теперь? Просто не узнаю их. Как с цепи сорвались.

И когда дома Ульяна стала выяснять с сыновьями отношения, они опять нахмурились и упорно молчали. Ну а уж Ульяна выговорилась, Ульяна накричалась! Валентин в конце концов буркнул:

– Не понимаешь ты ничего, мама.

– Да что я должна понять, что?

– Мы хотели просто проверить, есть у наших одноклассников гордость или нет? Оказалось, нет. Все промолчали, как истуканы, даже когда узнали, что это мы съели. Испугались, трусы несчастные!

– Как же, боятся их… один же мальчик сказал?

– Мальчик… Это не мальчик, а отличник Женька Пшенов. Он втихаря учительнице шепнул. Когда никто не видел. Вот мы его и обслужили…

Ульяна после этого разговора схватилась за сердце, часа два отлеживалась в постели. Нет, не жалеют мать сыновья, не любят, в гроб ее загонят раньше времени.

И опять они, переглянувшись, понуро пообещали:

– Ладно, мам, не переживай. Мы больше не будем.

И вновь она чувствовала по их голосам: обманывают, обманывают ее, успокаивают…

К Новому году пришла открытка из Северного, в которой Вера с Баженом поздравляли ребят с праздником, желали хорошо учиться, быть здоровыми и слушаться мать. В конце открытки приписали, что живут неплохо, что Важен скучает по братикам и что летом обязательно ждут их в гости.

Весь январь Валентин с Ванюшкой каждый вечер куда-то пропадали, возвращались поздно, грязные, уставшие, на вопросы матери не отвечали, а сразу ложились спать и проваливались в сон, как в преисподнюю. Утром Ульяна еле-еле могла поднять их с кроватей: в школу, в школу пора!

Неделю так продолжалось, месяц – Ульяна не на шутку встревожилась.

– Да что такое, в конце концов, где вы пропадаете?! Может, чем-то плохим занимаетесь? Говорите, говорите! – кричала она чуть не в истерике.

Они упрямо молчали.

– Нет, я так больше не могу! – неистовствовала Ульяна. – Или вы мне говорите, или я вызываю милицию. Пусть она с вами разбирается.

– Да ничего плохого мы не делаем, – неохотно проговорил Валентин. – Просто ходим на станцию, разгружаем уголь…

– Уголь разгружаете? – всплеснула руками Ульяна.

– Когда уголь, когда еще что-нибудь… что подвернется.

– Какой еще уголь, зачем уголь? – не понимала она. – Что вы мне тут голову морочите?

– Да не морочим мы тебе голову. Мы деньги зарабатываем. Иногда три рубля за вечер, иногда пять.

– Деньги? Какие деньги? Зачем вам деньги? – всполошилась мать.

– На билеты копим.

– На билеты? Какие еще билеты? – не понимала Ульяна.

– Какие-какие… железнодорожные. Накопим денег, купим билеты и уедем на Урал.

– Как на Урал? Да вы что, рехнулись, в самом деле?

– Почему это? – обиженно запыхтели ребята. – Нам здесь делать нечего. Вот на Урале – там все есть: и река, и лодка, и рыбалка, и лес, и пруд, огород свой, делянка, дрова можно пилить, колоть, даже сарай у нас свой есть, инструмент, да все, что хочешь! Вон тетя Вера – взяла и уехала в Северный.

– Да замолчите вы мне об этой тете Вере! Тетя Вера, тетя Вера… Слышать о ней не хочу!

– Не хочешь – как хочешь. А нам она ничего плохого не сделана.

– Ага, вам-то ничего. А у меня мужа отбила!

– Да ладно, мам, мы-то знаем – никто его у тебя не отбивал: сама выгнала.

– Молчите, молчите! – затопала она ногами. – Что вы понимаете в этом, что?!

Еле успокоилась в тот вечер, а часа через два сама подошла к сыновьям, предложила:

– Ладно дуться друг на друга: хотите зарабатывать – зарабатывайте. Но только не уголь же разгружать? Надорветесь.

– А где тогда?

– Ну, хоть у нас в магазине. Я договорюсь с директором. Пол будете мыть вместе со мной?

– Пол? – слегка растерялись ребята.

– А что, не мужская работа? – поняла Ульяна их растерянность. – Зато и мне поможете заодно. Мне ведь одной нелегко – весь-то магазин.

– Ну, если так… – согласились ребята.

– Вот и договорились! – обрадовалась мать.

А вообще к весне Ульяна все чаще и чаще стала задумываться, что в чем-то ее сыновья и в самом деле правы. Она целыми днями на работе, ребята предоставлены сами себе, что из этого может получиться? В Москве мальчишкам заняться абсолютно нечем, одно только у всех на уме – улица. А что может дать нынешняя улица? Подвалы, курение, драки, разврат, воровство, что еще? А если дома сидят, – тоже заняться нечем, один телевизор под боком, который они и смотрят с утра до вечера.