Текст книги "Хвала любви (сборник)"

Глава 7
Зоя

Первое, что Полина увидела, – спящего на полу Анатолия. Спал он на животе, в неудобной позе, подвернув под себя левую ногу, а голову, будто боясь, что начнут его, чего доброго, бить, спрятал между руками: накрыл ее широкими, в грубых мозолях, в подтеках мазута ладонями. Пол в доме, чему всегда удивлялась Полина, был земляной, – правда, утрамбованный за многие годы настолько, что не сразу и поймешь это, особенно если заходишь со света. Как-то трудно было представить Полине – еще раньше, в первый свой приезд сюда, что на таком полу можно, например, безбоязненно вырастить малых ребятишек: ведь и простыть могут, и негигиенично, да и просто черт его знает что – в доме земля под ногами. Но именно Анатолий в первый тот день и объяснил ей: «Откуда, говоришь, в человеке вся сила?» – «Откуда?» – не поняла вопроса Полина. «От земли. От земли вся сила в нем!» – и величественно погрозил кому-то дуроломным пальцем. «В других-то домах, при хорошем-то хозяине, давно дощатые настелены», – проворчала недовольно Зоя, погромыхивая посудой, – она накрывала на стол. «А пожалуйста, иди к другим. – И, выждав паузу – будет что говорить жена или не будет; она промолчала, – многозначительно, с хитрецой в своей улыбке закончил: – A-а… неохота Тольку на шило менять. Тогда помолчи, помолчи, находка моя зауральская!» Это он так нередко называл Зою: «Находка моя зауральская!» – то ли любя, то ли подсмеиваясь…

И вот опять, только Полина вошла в дом, – прежняя картина перед глазами: Анатолий валяется на полу.

Оставив чемодан у порога, Полина быстренько подошла к Анатолию, склонилась над ним: дышит хоть? Дышал, куда он денется, только с захлипами какими-то, прерывисто, будто вот-вот что-то оборвется в нем. Полина постаралась перевернуть его на спину, а он, почувствовав чьи-то руки, сразу напрягся, засопротивлялся напряженно: мол, оставь в покое, эй, кто там, оставь в покое, едреный корень, – даже и забормотал что-то похожее, но, как ни сопротивлялся Анатолий, Полина все же перевернула его и, подхватив под руки, попыталась оттащить к дивану. Странное дело, с виду хлюпкий – длинный, худущий, Анатолий показался ей налитым свинцом: под руки-то подхватила, а с места сдвинуть не может. «Надо же…» – невольно подумалось ей.

Полина изловчилась, захватила под мышки Анатолия поглубже, поосновательней и таки сдвинула его с места, поволокла к дивану. Анатолий переломился в пояснице, голова его свесилась на грудь, а ноги в огромных рабочих грязных ботинках (как говорят в армии, пятки вместе, носки врозь) тащились по полу, как у расстрелянного или просто мертвого, – такое Полина не раз видела в кино. Она даже усмехнулась слегка сквозь отяжелевшее свое дыхание: ох, мужики, мужики… Как раз когда она усмехнулась, на пороге показалась хозяйка дома – Зоя. Полина, будто они только вчера расстались – на самом деле не виделись несколько лет, – кивнула на Анатолия:

– Ну-ка, подмогни…

Зоя брезгливо поморщилась, махнула рукой:

– Да брось ты его!

– Ну, тебе же говорю! – голос у Полины зазвучал строже, непреклонней: – Тяжело одной… давай-ка…

Вдвоем они взгромоздили Анатолия на диван, перевели дыхание.

– Ботинки с него сними.

– Перебьется! – снова поморщилась Зоя.

– Ишь, гордые все… – Полина, присев в ногах Анатолия, сама стала расшнуровывать завязки. – А того не понимают, что диван вывозит, потом не ему сидеть – вам, всем же хуже от этого…

Пока Полина снимала ботинки, Зоя стояла рядом, полуотвернувшись; глаза ее постепенно стали увлажняться. А потом она и вовсе не выдержала, когда Полина, справившись с ботинками, наконец обняла сестру, расцеловала троекратно, прижала к себе, родную кровинушку, поглаживая нежно по спине, – тут-то и не выдержала Зоя, заревела в три ручья.

– А? Чего? – сквозь сон бормотал Анатолий. – Развылась опять… – И снова провалился в сон.

– Ах, Поля, – плакала Зоя, жизни никакой нет с этим иродом. Раньше хоть, когда дети поменьше были, немного сдерживался, а теперь никакого слада с ним… Веришь – нет, домой не приходит – приползает на четвереньках, как сегодня, к примеру. Разговаривать не может, только мычит чего-то, а ведь сердце у него слабое, пойду иной раз, не выдержу, послушаю в груди – еле-еле трепыхается там, как замерзший воробушек, а не жалеет себя, нет, отойдет малость – только на валидоле и держится, лицо серое, мертвое, глаза опрокинутые, бессмысленные, а чуть опомнится – снова на карачках домой приползает…

– Дети-то где? – спросила Полина.

– Слава Богу, детей пристроила на лето. В лагере они. – И, заговорив о детях, Зоя даже как будто успокоилась немного.

– Я вот, кстати, тут привезла им… – Полина подошла к чемодану, который оставила у порога, щелкнула замками, – крышка, как пружинная, сама открылась.

– Ух ты, – удивилась Зоя. (А разговор о детях Полина повела специально, чтобы отвлечь Зою от слез.) – Заграничный, что ли?

– Да есть немного. – Полина не стала объяснять, что это Борис в прошлом году ездил по туристической путевке в Болгарию, оттуда и привез чемодан. – Вот, смотри… – Полина достала тонкий шерстяной джемпер – красный с белыми поперечными полосами. – Подойдет Оксанке?

– Ой, да что ты! – всплеснула руками Зоя: всякая обнова для дочери, которой нынче исполнилось четырнадцать, была для Зои во сто крат радостней, чем для себя самой. – Дорогой, наверное… Ну, спасибо!

– Пускай носит на здоровье. А Коляне знаешь что привезла? – Зоя не отвечала, только молча и радостно улыбалась. – Помнишь, ты писала однажды, усы у него уже пробиваются, щетина растет? – Коляне, старшему сыну Зои, было чуть за пятнадцать. – Вот решила бритву электрическую подарить – не сейчас, так в будущем пригодится.

– Ну, Поля, забалуешь ты моих совсем! Не стоят они таких подарков, ох не стоят… – И тут Зоя словно спохватилась: – Господи, она нам подарки, а я ее под порогом держу! Сейчас, Полюшка, извини, чайник поставлю, покормлю хоть тебя – ты ведь с дороги, а дорога до нас дальняя…

Сидели они чуть погодя за столом, салат из свежих огурцов-помидоров ели, чай с пирогами пили. Анатолий, сколько они ни разговаривали, так и не проснулся ни разу. Ему, конечно, Полина тоже привезла подарок – голубую хлопчатобумажную рубашку («Да разве стоит он подарков-то, этот ирод?» – только и всплеснула руками Зоя), а самой хозяйке Полина преподнесла сразу два подарка: ночную рубашку с красиво отделанным кружевом и электрические бигуди.

– Ты знаешь, я заметила последнее время, – сказала Полина, – за головой своей перестала следить. А для женщины это первое дело – какая у нее прическа. Ухаживает женщина за головой, – значит, верит в свою женскую судьбу, нет, – значит, махнула на все рукой…

– Да как тут не махнешь-то, – снова потускнела Зоя. – Вон посмотри на него… – кивнула на лежащего Анатолия. – В какую тут судьбу еще верить?

– А дети? – не унималась Полина. – Детей ты что, сбрасываешь со счету?

– Не знаю, как твой Женька, конечно… – неожиданно пригорюнилась Зоя. – А мои, хоть и люблю их, паразитов, что-то не очень много радости приносят. Коляня грубит, слушать ничего не хочет, чуть ли не ненавидит и меня, и отца (а меня-то за что?), а Оксанка – убей меня Бог – палец о палец не ударит, чтобы хоть что-то по дому помочь, постирать, в огороде прополоть… Сколько ни думаю, никак в толк не возьму: когда просмотрела их, когда перестала понимать? Одна семья, а будто чужие все.

– С детства надо было не отваживать от работы.

– А я что, отваживала? – вскинула ресницами Зоя. – Ну, было, жалела иной раз, да как не пожалеть-то? При таком-то отце? – Она в который уже раз мотнула головой в сторону Анатолия. – И так радости мало видели, так еще впрячь их надо было?

– Впрячь. Точно. Надо было, надо… – без всякого сомнения в голосе серьезно, даже горько проговорила Полина. – Ты не думай, я не только о тебе… я и о себе печалюсь. Женька мой далеко, что ли, от твоих ушел? Равнодушие в нем какое-то, а откуда? От Бориса? Бог его знает. Борис – тот да, дорогой мой муженек, и воспитанный, и культурный, и образованный, а заглянешь внутрь, в душу-то, – там дремучесть какая-то, пустота, равнодушие к жизни, к людям. Вот даже когда Женька, дорогой мой Жека, погиб на границе и я ездила хоронить его, даже тогда муж мой не особо опечалился. А ведь, кажется, неплохо к нему относился, даже любил, говорит. Почему так – не пойму, сколько ни думаю об этом. Но Борис – это ладно, его переделать трудно, хотя и в покое оставлять нельзя, ой нельзя! А вот что с сыном делать? Пятнадцатый год лбу пошел, читает много, в музыкальную школу ходит, спортом, правда, не занимается, этого нет, врать не буду, – да это все из общей «характеристики школьника», так сказать, – а вот куда девать его равнодушие?! Там даже и не равнодушие, а тоска какая-то в глазах: мол, чего пристали все, отойдите, не мешайте, я сам по себе… И что я заметила-то? Что родные наши мать с отцом – дед с бабкой – вроде и не родня никакая ему, а так… чужие отростки, древность, ненужная нелепость рода…

– Вот и Оксана с Коляней живут, будто и нет никого для них из родни… Какой Урал, какие родственники? Одну только тебя, пожалуй, и помнят.

– Ну, тут ты сама во многом виновата, – безжалостно отрезала Полина.

– Почему это? – обиделась Зоя.

– Еще и невинную из себя строит… С матерью Варварой ты на ножах, она тебя тоже знать не хочет – куда это годится? Сколько еще враждовать будете?

– Да кто с ней враждует-то? Не признала моего замужества – так я что, должна в ноги теперь кланяться? Ей только того и нужно, чтобы без конца угождали, все по ее указке делали…

– Ох, Зойка, давно прошли те денечки! Она же старая теперь, хворая… махнула на все рукой. Да и потом, – может, права она была, – Полина сделала движение головой в сторону Анатолия, – он что, огромное счастье тебе принес?

– Анатолий тут ни при чем, я ведь ее дочь-то. Да и внуки у нее давно большие – Оксанка, Коляня. Счастье не счастье, какая теперь разница? Это моя жизнь. Моя. Вот! – Странно и видеть было, как Зоя напряглась вся, в глазах появились ожесточение, непримиримость, – до сих пор, оказывается, близко к сердцу принимала она материнское отчуждение.

Завозился на своей лежанке Анатолий, перевернулся на другой бок, потер слепые глаза кулачищами, закашлялся, сел на диване. Женщины замолчали. Зоя смотрела на мужа с безразличием, как неверующий человек смотрит на икону, а Полина поглядывала на Анатолия с усмешкой, в которой затаилось, казалось, меткое подначливое словцо, готовое вот-вот сорваться с ее губ.

– Во, – наконец очухался Анатолий, – кого я вижу… Здорово, мать! Откуда это ты? – Голос у него ломался, сипел; Анатолий снова закашлялся.

– Приехала вот посмотреть на тебя, – усмехнулась Полина.

Анатолий открыто, широко зевнул, махнув при этом рукой: пошла ты знаешь куда со своими подначками…

– Рот-то прикрывал бы, – сказала Полина.

– А у меня зубы не выбиты, бояться нечего…

– Ох, пескарь ты! Только не мудрый, – продолжала усмехаться Полина, – а круглый, как дырка в голове.

Анатолий не обратил на ее слова никакого внимания, встал и, пошатываясь, шлепая босыми ногами по земляному полу, побрел к их столу.

– Во, за столом сидят, – сказал, – а я сплю, не вижу. Ну, даете! – И буркнул: – Приехала воспитывать? Смотри не надорвись – здоровье, оно и шустрым бабам нужно.

Потом присел рядом с ними, долго откашливался, урчало у него нутро, как у столетнего старца; да и весь вид у него был хорош: волосы рассыпались в разные стороны, в глазницах – между веками – скопился гной, губы потрескавшиеся, сухие, руки дрожат, – чтобы скрыть это, он тяжело уперся ладонями в колени.

Полина насмешливыми глазами смотрела на Анатолия в упор, тот не выдерживал, отворачивался, вроде как искал чего-то.

– Зойка, кинь-ка папиросы…

– Разбежалась! Сам кидай себе.

– Эх ты, находка моя зауральская, – поморщился Анатолий. – Норов при сестрице показываешь? Ладно, поживем, поглядим… Завтра же меня не увидишь! – В глазах у Анатолия мелькнула потаённая хитреца.

– Сбежишь? – напрямую спросила Полина.

– Самокомандируюсь, – не запинаясь о порожки трудного слова, честно и весело ответил Анатолий.

– Ладно, посмотрим! – многообещающе проговорила Полина. – В этот раз я тебе безобразий не спущу. Ты у меня в этот раз… Надолго запомнишь Полину!

– Побеждать приехала?

– А ты хочешь, чтобы семья от тебя ревмя ревела, а я спокойно со стороны смотрела?

– Я что-то одно не пойму: ты кто такая? Кто ты здесь такая есть?

– Родня твоя!

– А, родня! – ухмыльнулся Анатолий. – Мне вон даже жена не родня, так еще ты объявилась на мою голову.

– Как это – жена не родня? – не поняла Полина.

Анатолий вздохнул; глаза его наконец прояснились, обрели осмысленное выражение; потом дотянулся до папирос, чиркнул спичкой:

– А кто она мне по крови? Так, сожительница… – принялся развивать свою мысль Анатолий. – Дети – другое дело, они родные по крови. А жена – нет, она случайный человек. Могла она быть, могла другая, вот хоть ты, к примеру…

– Я? Держи карман шире! – откровенно рассмеялась Полина.

– А что? Образованием вознеслась высоко, ага? Иль я слишком близко к земле ползаю?

– Ты дурака-то из себя не корчь! Образование тут ни при чем. Был бы человек стоящий, остальное для нашей сестры не имеет значения.

– Имеет, – твердо возразил Анатолий. – Еще как имеет. Борька твой – он, думаешь, на тебя посмотрел бы, не будь у тебя диплома?

Но тут уже не выдержала Зоя, решила укоротить немного язык муженьку:

– До чего хитер-то, а? Ему говорят – ты такой-сякой-разэтакий, а он свое талдычит: вы образованные!.. Нашел чем попрекать людей – образованием! Взглянул бы лучше на себя…

– Защищает сестрицу… – дымя папиросой, усмехнулся Анатолий. – А того не понимает, чего ради она сюда примчалась… Как же, мы люди темные, лошадки навозные, а она – благородная, образованная, спасать нас приехала, меня, темного неуча, просветить захотела, семью-родню оградить… А не выйдет, слышь, Полька, не выйдет у тебя ни хрена! Вот тебе крест – не выйдет!

– Посмотрим, – спокойно обронила Полина. – Э-эх, – вдруг удрученно вздохнула она, – нет на тебя такой бабы, как я! Пользуешься добротой Зойкиной, отходчивостью ее. А попадись ты мне – я б тебя вот так в кулак сжала, – Полина, вытянув вперед руку, показала, как бы она это сделала, – пискнуть бы не успел, а уж сквозь пальцы отжатым соком полился… понял?

– Видит око, да зуб неймет. – Анатолий дважды – резко, зло – ткнул папиросой в блюдце, потушил её. – Ладно, набалакался тут с вами. Хватит, сыт по горло!

– Куда это собрался еще? – насторожилась Зоя.

– На кудыкину гору! Сказал же – завтра в командировку. К директору надо заглянуть.

– Не хватило, что ли? – Зоя, ощущая поддержку Полины, разговаривала с мужем необычно твердо, зло, с чувством праведности в голосе.

Анатолий, ничего не ответив, наскоро оделся («Поля вон рубаху тебе привезла!» – крикнула вдогонку Зоя, но Анатолий и бровью не повел), хлопнул дверью и был таков.

Утром, толком ничего не объяснив Зое, Полина куда-то ушла. Анатолий, конечно, дома не ночевал – такое за ним водилось, так что Зоя вновь осталась одна. Странное дело, она даже испытывала некоторое облегчение, что никого сейчас нет рядом; вот думала, особенно когда писала Полине письмо, что приедет сестра – приструнит Анатолия да и ее, Зою, поддержит немного, и будет хоть полегче жить, да, видно, все это только пустые мечтания… Анатолия-то Полина приструнила, а потом, когда он ушел Бог весть куда, она вдруг набросилась на Зою: где там пожалела, наоборот – давай ругать на чем свет стоит! И главное ее слово было: разве можно так мужика распускать? Можно ли так позволять ему садиться на бабью шею – она что у тебя, шея-то, семижильная? Любую нагрузку выдержит? Эх, Зойка, Зойка, смотри, не только себя загубишь – детей, главное, потеряешь, с тебя же потом спросят: почему, мать, позволила этому ироду издеваться над нами и над собой?

Долго эти упреки слушать Зоя не смогла, а что отвечать, тем более не знала, ну и расплакалась в конце концов. Полина, редко когда сама плачущая, не терпела женских слез (эта черта у нее была чисто мужская, шла, видно, от отца – Авдея, который, если баба плакала, не жалел ее, а наоборот – еще сильней озлялся против нее), поэтому на слезы Зои Полина только махнула рукой:

«Поплачь, поплачь, а я пока в огород загляну…»

Зоя и перестала сразу плакать. Плачешь ведь когда сильней? – когда тебя жалеют, потому что слеза просит сострадания, взывает к чужому сердцу. Перестав плакать, Зоя прилегла на диван, где совсем недавно валялся Анатолий, и незаметно для себя, сама не зная как, уснула.

А утром, оставшись одна, даже повеселела как будто: ни мужа рядом, ни сестры-праведницы, которая не просто говорит с тобой, а жжет словом, так и хлещет им без всякой жалости и разбора. Одно слово – Полина…

Побывав на доке, Полина сразу же направилась к директору совхоза. Василий Ивантеевич Чужак, как только увидел ее, сначала нахмурился, потом все же не выдержал, улыбнулся сквозь пышные, лихо закрученные на концах усы, в которых почти без перерыва тлела очередная сигаретина «Памир».

– Если ты насчет Анатолия – его нет, – сразу предупредил директор.

– Для начала – добрый день, Василий Ивантеевич! – Полина не хотела сразу выкладывать козыри, нужно было хоть немножко поговорить с директором, с которым она крепко познакомилась-поссорилась еще в первый приезд сюда. Анатолий – дальний родственник Чужака, и тот хоть и не особо пекся о троюродном племяннике, но все же в обиду его не давал, покрывал, если надо, – особенно перед такими ретивыми правдолюбцами, как Полина.

– День-то, конечно, добрый, – улыбнулся Василий Ивантеевич, – но если ты Анатолия ищешь – его нет.

– А где он? – поинтересовалась Полина. – Хотя, если честно, Василий Ивантеевич, он мне не нужен.

– В командировку в район укатил. И учти – это командировка плановая, еще с прошлого понедельника у меня в календаре записана – вот, посмотри. – И он в самом деле показал на запись, поспешно сделанную на отрывном календаре.

– Уж ты не боишься ли меня, Василий Ивантеевич?

– Тебя-то? – усмехнулся директор и закурил очередную «памирину».

– Совсем спалишь усы, – улыбнулась Полина.

– Обо мне позаботилась? – снова усмехнулся директор. – Так вот: тебя-то я не боюсь, а подвохов твоих побаиваюсь. Зачем пришла-то – говори.

– Слушай, Василий Ивантеевич, твой дом какой – с краю, что ли?

– С краю. А что?

– Да ни разу в нем не была.

– В гости набиваешься? На это ответ у меня один: хоть ты и баба-женщина в самом соку и очень даже мне нравишься, к тому же инженер, рабочий класс, так сказать, а мы здесь – деревня, но жена у меня ой ревнивая! Не то что тебя, а и меня прибьет!

– Ладно, не пугай женой. Скажи уж просто – куркуль ты. Куркуль – и все.

– Я – куркуль? – не на шутку обиделся Василий Ивантеевич, так что даже концы его усов слегка обвисли.

В это время в кабинет к Чужаку заглянула секретарша:

– Василий Ивантеевич, вам из Прохоровки звонят…

– Погоди, Елена! Скажи, пусть попозже наберут… – И снова обращаясь к Полине, спросил напрямик: – Почему это я куркуль? Только ты не виляй, Полина, говори правду!

– Да была я на доке, там среди отбросов приметила несколько брусков…

– И что?

– Так ведь ты не продашь их?

– Зачем они тебе?

– Вот и правильно я тебе говорила: куркуль ты…

– Да погоди, погоди оскорблять-то… Ты объясни толком, ну, бруски. А тебе-то они зачем понадобились?

– Вот я и хотела побывать у тебя в доме, посмотреть, как ты живешь…

– Тьфу ты, черт! – разозлился Василий Ивантеевич. – Попробуй пойми бабу, если у нее что припрятано на уме… Дался тебе мой дом! Ну, если так уж охота – пожалуйста, приходи, только потом на меня не пеняй, что не предупреждал насчет жены.

– А у тебя в доме пол-то есть?

– А как же без пола? – удивился директор.

– Как… Вот у твоего родственника – Анатолия – пола в доме нет.

– Нету? Точно нету. Так потому и нету, что он лентяй, ничего удивительного.

– Удивительно другое: если ты директор, почему не переживаешь о том, как твои люди живут? Короче говоря, если ты не куркуль, ты мне сейчас же выписываешь этих самых брусков.

– Так тебе же не бруски нужны, а – брусы! Это, дорогая ты моя Полина, совсем не одно и то же!

– Выписывай брусы!

– Да ты что, с ума сошла?!

– Значит, так. В комнату мне нужно четыре бруса плюс еще два для крестовины – получается шесть штук. Значит, так: шесть брусов по четыре метра длиной – для большой комнаты. И четыре бруса по два с половиной метра – на кухню. Теперь пол… Сколько досок нужно – посчитай сам: комната – шестнадцать метров, кухня – шесть метров. Ну, так кто ты – куркуль или нет?

– Пошла ты знаешь куда!.. Как приедешь – так и жди от тебя черт знает чего… Ты хоть понимаешь, о чем ты просишь?

– Понимаю. У тебя нет, да? Ни у кого нет, да? Значит, воровать идти, да? А я тебе вот что скажу, Василий Ивантеевич, если уж по-человечески: пропадает ведь Анатолий. Пропадает. Выходит, и семье его пропадать? Думаешь, я не знаю: да ты эти брусы и доски можешь как угодно провести по каким угодно бумагам как лес. Да, да, как простой лес, который ты выписал своему рядовому труженику на зиму, для отопления. Скажешь, не можешь? Должен смочь, если хочешь не на словах, а на деле людей поддержать.

Директор совхоза, в который уже раз чиркнув спичкой, запалил новую сигарету, не обращая внимания на то, как запалённо потрескивают от огня кончики его усов.

– Ладно, Полина, иди. Я подумаю.

– Когда зайти? – не унималась Полина.

– Вишь какая быстрая – все им прямо с огня подавай… Когда… если бы я сам знал когда… Ну, скажем… зайди завтра…

– Сегодня. У меня ведь отпуск за свой счет, несколько дней.

– Ладно, сегодня загляни. Ближе к вечеру…

…Ирония судьбы: хозяин в доме – шофер, а брусы и доски к дому подвез на телеге совхозный конюх Петро. (Дело происходило утром следующего дня.)

– Куда сваливать-то?

– А вот сюда, милый, вот сюда, прямо ко крылечку, – ласково разговаривала с ним Полина, как редко когда с кем говорила.

– Кто плотничать-то будет? – поинтересовался Петро.

– Сама, – просто ответила Полина.

– А понимаешь в деле-то?

– А чего там понимать? Были б руки. А они у меня – во, взгляни!

Конюх уважительно осмотрел руки Полины: да, – и усмехнулся про себя, – не бабьи вовсе руки, широкие в ладонях, натруженные, с короткими толстыми пальцами, на ладонях – мозоли, как у мужика – работника.

– Одно скажу – повезло тебе, Полина, что доски сухие, сам на доке выбирал. А то хоть какие руки имей – повело бы пол, рассохся бы, как пить дать рассохся…

– Зря, что ли, с Василием Ивантеевичем договаривалась?

– Ну-ну, – только и сказал конюх и, степенно причесавшись гребнем, прошел в дом.

Полина ласково поглаживала брусы и доски, словно сама себе не верила, что все сложилось так удачно. Уломала-таки вчера директора, и вот с утра, как обещал, прислал подводу. Все-таки ничего мужик, понимающий, думала теперь Полина, сколько с ним ругалась из-за Анатолия – и раньше, и теперь, – и выходит: не зря ругалась, принял к сердцу ее слова, разрешил помочь наконец, вошел в положение…

Часов с девяти утра, когда Петро, лихо развернув телегу, с веселыми глазами пожелал им на прощание: «Ну, бабоньки, счастливо поработать!» – и началась для Полины с Зоей горячая пора. Работать, правда, они обе любили, с детства жизнью приучены, только Полина была легкая на подъем, а Зоя – та если только зажечь ее, подзадорить, но уж зато потом будет тянуть в деле долго и сноровисто. Чего скрывать – на мужика не очень ей повезло, нет ему никакого дела ни до жизни, ни до семьи, ни до совхоза. Причину его безразличия понять трудно, скорей всего – алкоголь и виноват во всем, постепенно разрушил в нем все святое и доброе, погасил интерес к обычным земным радостям. Рядом с ним потускнела и Зоя, она вообще легко поддавалась чужому влиянию – чужой силе или чужой слабости, это уже не имело значения. Плюнул когда-то Анатолий на дом – и она плюнула, плюнул на нее, на Зою, – и она на себя плюнула, перестала следить за собой, ни в грош не ценил ее работу – и Зоя постепенно тоже остыла к ней. Единственно, что еще прочно забирало в жизни, – это дети, но вот выросли они и тоже не кому-то, не Анатолию даже, а именно ей предъявили счет: почему отец такой, почему дом у нас хуже других, почему отцу потакаешь, почему, почему, почему?.. Со всеми «почему» – к ней, а она что, Бог, за все отвечать? Жила бы хоть Полина неподалёку, может, и по-другому судьба сложилась, а так, без поддержки, без крепкого, вовремя сказанного слова-подспорья сникла Зоя совсем, чувствовала себя кругом виноватой: и перед детьми, и перед совхозом, и даже перед дураком своим Анатолием, потому что – считала она – не могла ничего поделать с ним, не могла оборвать в нем ниточку-тягу к дурману. И всегда как завидовала она Полине, ее характеру, силе ее, напористости! Вроде вот сестры они, на одной крови замешены, а поди ж ты – совсем разные люди. Да люди – это бы еще ничего, – совсем разные судьбы. Разный ход жизни.

Вот хоть пол этот взять. Разве роптала когда Зоя, что у них в доме земляной пол? Ну, поудивлялась первые годы, но не они одни так жили здесь, зимы – не в пример уральским – тут не то что не холодные, а вроде как и не зимы вовсе, месяц-другой попрохладней немножко, чем обычно, ну, слякотно бывает, иной раз и снежок с утра пройдет, а к полудню или к вечеру его уже и след простыл, давно растаял, – что ж роптать-то было, когда многие так жили? Со временем, конечно, когда жизнь кругом пошла в гору, когда люди зажили доходно, красиво, чисто, пол почти повсеместно был настелен, так – один-два домишки остались по-прежнему холодными, с земляным полом, а потом и вовсе такие полы исчезли, за исключением одного дома – вроде как музейного экспоната. Анатолий не раз хвастливо заявлял: «Ты еще не знаешь, что у нас за дом! Он у нас – музейный, реликвия! Скажем, надо тебе кино снять, как раньше народ жил, – пожалуйста в наш дом! Снимайте, не жалко, мы народ не гордый, ради истории готовы и пострадать!» Над ним даже люди перестали смеяться – давно плюнули на него: что ни говори ему, с него все как с гуся вода. Страдали, может, одни только дети – перед друзьями было стыдно…

И вот, оказывается, в один день можно все перевернуть. Появилась Полина – и закипела в доме работа. Раньше Зоя и представить не могла, что без мужика можно настелить полы, как-то даже в голову такое не приходило. Ну а с Полиной… с Полиной вместе можно горы свернуть, вот она какая, младшая сестра!

Брусы по четыре метра длиной они потихоньку вдвоем перетаскали в дом – тяжеловато, конечно, но в общем терпимо, вполне по силам. Два бруса уложили вдоль параллельных стен, и Полина, взяв молоток, гвозди-двадцатки, намертво пришила брусы к нижнему венцу – прямо через штукатурку. Два других бруса, взявшись за пилу, Полина с Зоей чуть укоротили – на ширину двух брусов, затем подкатили их к двум другим стенам. Каждый брус Полина вновь пришила гвоздями, а после четырьмя скобами скрепила брусы между собой по углам. Внутри комнаты получился брусовой квадрат. Сразу накладывать на него половые доски было нельзя – будут прогибаться, поэтому Полина задумала сделать крестовину – как, бывает, делают ее для елки под новый год: в одном брусе выпилили посередине выем-захват, в другом сделали то же самое, потом наложили одно бревно на другое – получился крест. Пришили крест боковыми торцами к брусовому квадрату – вот и все дела: теперь можно спокойно настилать полы – доску за доской…

Однако решили передохнуть малость. Устали. Сели на крестовину, переглянулись – невольная улыбка озарила их лица. Зоя, будто помолодевшая на десять лет, смотрела на сестру счастливыми, благодарными, а главное – живыми глазами, каких давненько уже не видела у нее Полина. Только в детстве, пожалуй, когда Полина растормошит хорошенько старшую (по возрасту, но младшую – по духу) сестру, бывали у Зои вот такие глаза – с огоньком, с задоринкой, ждущие какого-то нового интересного или опасного дела. А что за дела были в детстве? Особо интересных и опасных дел было три: страдовать в чужих огородах, разрушать замыслы пацанов-сверстников, с которыми Полина всегда враждовала, и забираться по ветхой, изгнившей лестнице на маленькую колоколенку поселковой церквушки (с окончанием войны, года через два после Победы, ее вновь закрыли). Все три дела грозили хорошей взбучкой: в огородах их ловили хозяева и, бывало, «угощали» крапивой по голой заднице (для всех посельчан огород после войны – надежда и спасение в трудной полуголодной жизни); если же их ловили пацаны на месте преступления (сестры, например, разрушали тайный шалаш в лесу, прятали шаровки – палки для игры в городки, воровали у пацанов табак, чтоб не хвастались особо), – опять им доставалось всерьез: пацаны били их не щадя; а если сестер заставала на колокольне мать Варвара, тогда доставалась им самая сильная порка: Варвара била ремнем, чтоб раз и навсегда отвадить лазить по ветхой лестнице, – был случай, когда сверху сорвался шестилетний Костик Дубровин и разбился насмерть, – именно этого больше всего и боялась мать Варвара. Надо сказать, самые жестокие взбучки доставались всегда Полине: она, не колеблясь, все брала на себя, не ныла, не плакала и – хлестали ли ее крапивой, били ли ее пацаны, или драла ремнем мать Варвара – никогда не проронит и слова, смотрит смело в глаза да еще и улыбается, отчего еще больше распаляла встречный гнев. Зойка обычно отделывалась легким испугом, в крайнем случае – зацепят и ее ремнем или крапивой, но тут уж за нее вступалась хитрая Полина: «Кого трогаете-то? Она же больная, не видите?!» Зойка и в самом деле была на вид болезненная, хрупкая, хотя болела редко. Бывало, мать Варвара, как услышит, что Зойку защищает Полина, так еще больше взбеленится: «А ты ее не защищай, не защищай! – Сама тем временем хлещет Полину, заодно и Зойке достанется, чтоб на пару не обидно было. – Пусть сама за себя отвечает, ишь – заступница нашлась!» Интересно и другое: хотя Полина и принимала на себя все главные удары, она потом никогда долго не переживала из-за этого, зла ни на кого не держала, вот уж действительно с кого как с гуся вода всё – это с Полины. А Зоя – та другая характером, очень долго не разговаривала с обидчиками, носила в себе, будто лелеяла ее, душевную боль, и при этом всегда надеялась отомстить за обиду – рисовала в воображении разные картины отмщения, но, конечно же, отомстить никогда никому не могла, потому что не была способна хотя бы на маломальское ответное действие.

Так вот и во взрослой ее жизни получилось: уж сколько тиранил Зою Анатолий, сколько зла и боли принес ей – а она что в ответ? Только внутренняя затаённая тоска, да смута, да душевные страдания – больше ничего. И с детьми так же получалось – ничем она не могла ответить на их дерзости и грубости. Странная это все-таки штука, жизнь…