Текст книги "Это было в Праге. Том 2. Книга 3. Свет над Влтавой"

Поздно ночью Борн и Обермейер говорили с глазу на глаз.

– Я понял все. Но не кажется ли вам, что лучше явиться к нему нам обоим вместе? – спросил Обермейер.

– Нет, не кажется, – качнул массивной головой Борн. – Я приеду лишь в том случае, если вы найдете с ним общий язык. В противном случае показываться мне нет никакого смысла. Вы мне позвоните от него вот по этому номеру, – он подал листок бумаги, – и я немедленно явлюсь. А ваш визит к нему я обставлю так, что товарищи из Корпуса национальной безопасности останутся в дураках.

Обермейер молчал, угрюмо уставившись глазами в одну точку и плотно сжав губы. Надо признаться, поручение не особенно его радовало. Как знать, что взбредет в голову Крайне! Как бы там ни было и кем бы Крайна ни был в прошлом, сейчас он генеральный секретарь одной из правительственных партий. А кто такой Обермейер? Бывший гестаповец. И если Крайна не пожелает вспомнить прошлого и разыграет возмущение, то Обермейер немедленно окажется в тюрьме. И не во Франкфурте-на-Майне, а в Праге. Это тоже разница, и притом разница существенная. Обермейер, пожалуй, не сумеет найти ни одного живого свидетеля, который мог бы подтвердить предательство Крайны. А вот свидетелей, которые могут изобличить Обермейера как гестаповца, в Праге сотни.

– Что вас смущает? – поинтересовался Борн.

– Пожалуй, ничего.

– Не боитесь?

Обермейер усмехнулся.

– Я с того времени, как помню себя, никогда и ничего не боялся.

– Тогда о чем же говорить? Будем считать, что план «Г-прим», о котором рассказывали мне вы и фон Термиц, снова возродился, как феникс из пепла. Насколько мне известно, этим планом предусматривалась полнейшая обработка Крайны как подпольщика?

– Не только это, – возразил Обермейер. – Планом «Г-прим» предусматривалась большая игра с чешскими эмигрантскими кругами и их агентурой.

– Да, да… Я вспомнил, – согласился Борн.

Обермейер сделал вид, что скрывает зевок. Борн зевок заметил. Обермейер не спал почти две ночи во время своего путешествия в Прагу.

– Отдыхайте. Полагаю, что сегодня вы мне не понадобитесь, – сказал он и, пожелав доброй ночи, удалился. Войдя в свою комнату, он тотчас принялся за пасьянс.

«Интересно, как мне удастся реализовать мой план. Очень, интересно, – думал Борн, раскладывая карты. – Они шли к Крайне, а я пойду через Крайну. Своим планом я поставлю на колени всю Чехословакию. И Крайна у меня не обязательно станет министром. Собственно говоря, кто такой Крайна? Если с ним сговорились немцы, если сговорюсь я, то, чего доброго, сумеют сговориться и русские. Значит, он только средство к цели. К цели большой и многообещающей».

Пасьянс сошелся.

– Победа! – воскликнул Борн и хлопнул в ладоши.

Глава одиннадцатая

Напрасно Нерич рассчитывал на то, что отныне его путь будет ровным и ему останется только благодарить судьбу, благоволящую к нему.

Работа в амбулатории завода в качестве дежурного врача его нисколько не тяготила и не связывала. Отношения с Боженой складывались как нельзя лучше. Лукаш, судя по всему, проникался к нему живой симпатией, о чем раньше Нерич и мечтать не мог. В средствах он не нуждался; думать надо было не о том, где их доставать, а как умнее расходовать, чтобы его образ жизни в новом положении не вызвал подозрений у окружающих – и главным образом у Божены и ее отца. Прэн относился к нему почтительно, да и не мог относиться иначе, зная, что к Неричу хорошо расположен Борн.

А о Дугласе Борне Нерич вспоминал только с благодарностью. Не повстречайся на его пути Борн, трудно сказать, что сталось бы с Неричем. Скорее всего, случилось бы что-нибудь катастрофическое и непоправимое. Куда бы он переметнулся от Михайловича в самые роковые для генерала дни? А Борн подсказал. И не только подсказал, но и потребовал исполнения, предложил, помог, поддержал. С каким страхом Нерич летел в Швейцарию! А вышло совсем не страшно. Стоило только предъявить письмо Борна (да и не письмо даже, а коротенькую записку), и прошлое Нерича навсегда было забыто.

«Да, Борн – это не Обермейер и не Михайлович, – признавался Нерич. – Борн – это фигура».

Сегодня утром врач, сдавая Неричу дежурство, сказал:

– Тут на заводе работает хороший вальцовщик, но очень больной человек. До него дошло, что вы участник освободительной борьбы в Югославии. Он заявил, что обязательно должен повидать вас.

– А кто он такой? – насторожился Нерич. Новые знакомства всегда его пугали.

– Я не знаю его фамилии. Он у нас человек новый. Слышал, будто он тоже был партизаном в ваших краях вместе с женой и поступил к нам в начале этого года. Вас он не знает. Во всяком случае, по фамилии не знает.

«Ну, это, пожалуй, ничем мне не грозит, – успокоился Нерич. – Только бы не попался знакомый».

А в полдень на прием в амбулаторию зашел человек, при виде которого у Нерича потемнело в глазах.

Он сразу вспомнил январский день сорок пятого года… Резиденция Михайловича… Запорошенная вьюгой деревенька… Небольшой рубленый домик с крышей, заваленной снегом… На допрос привели коммуниста-партизана Народно-освободительной армии. От него потребовали показаний, но он не сказал ничего. Он молчал, и молчал долго. Его допрашивали трое суток сряду, не разрешая ни присесть, ни прилечь. Допрашивающие сменялись каждые шесть часов. Двенадцать часов на допрос этого упорного пленного убил он, Нерич, и без всякого успеха. Пленный терял сознание, падал; его поднимали и снова ставили на ноги. Ему зажимали дверями пальцы, били табуреткой по голове, принуждали пить воду с разведенной в ней солью, капали на волосы горячей смолой. Никакие пытки не помогали. Пленный безмолствовал. И тогда Михайлович сказал: «В погреб! Дайте ему очухаться. Он еще заговорит».

И какой переполох произошел в генеральской ставке, когда обнаружилось, что пленный бесследно исчез вместе с часовыми, его охранявшими!

Вот этот-то сбежавший коммунист и стоял сейчас перед Неричем.

Нерич припомнил его фамилию: Пшибек. Чех Пшибек.

Видимо, Пшибек тоже узнал Нерича. Его черные глаза, пристально смотревшие из-под прямых, точно стрелы, сумрачных бровей, как бы говорили: «Так вот где нам довелось встретиться!» Но внешне он ничем не выдал себя, если не брать в расчет долгой заминки в разговоре.

Низким, с приятной хрипотцой голосом Пшибек сказал:

– Моя фамилия Пшибек. Я вальцовщик. У меня плохо с головой.

Сдерживая волнение, Нерич спросил:

– А что у вас с головой? На что жалуетесь?

– Следы войны. Ушиб. Одно время боли стихли, а теперь опять возобновились. Появилась тошнота. Даже в трамвае ездить не могу. Все вертится перед глазами.

– Садитесь, – пригласил Нерич. Ничего другого он сказать не мог: он – врач, Пшибек – больной.

Чутье подсказывало ему, что надвигается опасность. Надо было встретить эту опасность во всеоружии.

Исследуя больного, Нерич подумал: «Пока жив этот человек, я не буду знать покоя».

Он ощупал голову Пшибека, его затылок, осмотрел носоглотку, глазное дно. Уж Нерич-то хорошо знал, какие повреждения может нанести голове табуретка! Жаль, что она не угодила ему тогда в висок. Будь так, этот Пшибек не явился бы к нему сюда в приемную. Страх пробудил в Нериче ярость. Он испытал внутренний толчок: схватить загорелую тонкую шею Пшибека, сжать ее и не выпускать, пока не остановится дыхание. Тогда его голова навеки перестанет болеть. Нерич чувствовал, как перенапряглись его нервы. Испарина выступила на лбу.

– Остригитесь наголо и зайдите ко мне завтра… Я вас покажу специалисту, – глухо сказал он.

– Хорошо, – ответил Пшибек.

Когда за ним закрылась дверь, Нерич в полном изнеможении опустился на стул.

– Пытка… Настоящая пытка, – прошептал он дрожащими губами.

Ночь Нерич провел без сна. На его безмятежном горизонте появилось темное облачко, предвещавшее бурю. И даже свидание с Прэном, на котором был разработан реальный выход из создавшегося положения, не принесло успокоения. Терзаемый мрачными догадками и предчувствиями, томясь одиночеством, Нерич метался в горячей постели, как тяжело больной. Он боялся, что они опоздают с осуществлением плана, предложенного Прэном, и Пшибек успеет предпринять контрмеры. Он мысленно представил себе картину: завтра придет в амбулаторию, а его уже ждут там, схватят и поведут. Или же явятся сегодня ночью. Кто вступится за него, человека без гражданства? Не слишком ли рано он затеял всю эту возню с заявлением? Не поторопился ли?

На работу Нерич шел сам не свой. Но прогулка на свежем воздухе принесла некоторое облегчение. В амбулатории он не заметил никаких перемен. На кушетке мирно отдыхал врач, дежуривший всю ночь. Кажется, все идет по заведенному порядку. Нерич твердо помнил слова Прэна: «Многое будет зависеть от вашего поведения. Надо взять себя в руки, и дело в шляпе. Не подавайте вида, что вы его узнали. Держитесь непринужденно и самоуверенно. Он для вас совершенно незнакомый человек. А если он попытается вам на что-нибудь намекнуть, сделайте удивленное лицо и скажите: “Вы, очевидно, ошиблись”. Пусть думает, что ошибся он, а не вы. Пусть у него болит голова, а не у вас. Не убедившись в том, что вы именно тот, за кого он вас принял, Пшибек ничего не предпримет. За это я ручаюсь. Поставьте себя на его место, и вы придете к такому же выводу. Нам нужно выиграть время».

«Прэн прав», – решил Нерич, приступая к своим обязанностям дежурного врача.

Когда в полдень, как и вчера, в кабинет вошел вальцовщик, Нерич уже не испытывал страха.

Пшибек остановился посреди комнаты, посмотрел на врача долгим взглядом и, так же как и в прошлый раз, сказал после паузы:

– Я пришел.

– Остриглись? – спросил Нерич.

Пшибек не ответил, а только снял шляпу, обнажив голую голову.

– Садитесь, – пригласил Нерич.

Когда Пшибек сел, Нерич подверг его новому осмотру. И странно: коснувшись руками заросших глубоких шрамов на голове пациента, Нерич опять испытал волнение. Предчувствие подсказывало ему, что сейчас Пшибек непременно заговорит о том, чего он так боится, непременно скажет, что узнал в нем того человека, который дважды в течение трех суток издевался над ним.

Но Пшибек, как и три года назад, безмолвствовал. Его молчание начало угнетать Нерича.

Когда Нерич окончил осмотр, Пшибек спросил:

– Ну, как мои дела?

– Пока ничего не могу сказать определенного, – с излишней поспешностью ответил Нерич. – Я отвезу вас сейчас в клинику, на консультацию к хирургу.

Он стал звонить заместителю директора, директору, заведующему гаражом и в конце концов добился легковой машины.

Пшибека он умышленно посадил рядом с шофером, дабы устранить всякую возможность разговора во время пути, сам провел его в приемную хирурга, переговорил с сестрой, а уходя, объяснил Пшибеку:

– Ждите, пока вас вызовут. Возможно, профессор назначит консилиум. Это еще лучше. Когда все окончится, позвоните мне, и я приеду за вами. Обязательно позвоните.

Все это Нерич произнес довольно громко, с таким расчетом, чтобы слышала сестра…

Возвращаясь на завод, Нерич по автомату соединился с Прэном и сказал ему всего два слова:

– Хирург ждет.

Прэн ответил:

– Отлично, – и повесил трубку.

Глаза двенадцатая

Прэн уже несколько раз набирал номер служебного телефона инженера Лишки, но никто на его вызовы не отвечал.

– Где его черт носит? – ругался Прэн.

Наконец в трубке послышался голос:

– Я вас слушаю.

– Кто это? – спросил Прэн.

– Инженер Лишка.

– Простите… я не туда попал. – И Прэн, довольный собой, положил трубку, чтобы через секунду снова ее снять. Теперь он набрал номер своей квартиры и предупредил Эльвиру: – Спускайся. Я сейчас подъеду.

– Ну, как? – спросила Эльвира.

– Он на службе.

Прежде чем остановиться в нужном месте, Прэн с полчаса кружил по улицам Праги, избегая привлекать к себе внимание. Потом выехал на Пржемышловку, убавил скорость и затормозил. Эльвира вышла из машины, а Прэн тотчас же уехал.

Жена инженера Лишки Роза открыла парадную дверь и, увидев гостью, всплеснула руками.

– Боже мой! – вскрикнула она. – Неужели это вы?

– Конечно, я, – рассмеялась гостья. – Ваша старая знакомая, Эльвира.

В комнате, куда ее ввели, царил полнейший беспорядок. Видимо, эта комната служила одновременно и столовой и гостиной. На круглом столе, покрытом не слишком чистой скатертью, была свалена немытая посуда, тарелки с остатками еды, какие-то свертки, газеты, бутылка с недопитым вином. На спинках стульев развешаны предметы женского туалета. На диване валялись подушка и помятая простыня. Подоконники были завалены детскими игрушками, заставлены флаконами из-под лекарств. В воздухе чувствовался неприятный запах лежалого, нечистого белья и женской косметики.

Хозяйка, с нечесаными волосами, растрепанная, в несвежем халате, не замечала, казалось, хаоса в квартире и нисколько не смутилась тем, что ее застали врасплох.

Она перебросила с дивана на кресло подушку и простыню, усадила Эльвиру и села рядом с ней, приводя в порядок свои взъерошенные волосы.

– Вот никак не ожидала! Откуда ты взялась? – Роза перешла на «ты» по старой памяти. – Сколько лет прошло с тех пор, как мы расстались? Как ты узнала мой адрес?

Эльвира, стараясь подавить чувство брезгливости, огляделась вокруг себя и, придав лицу веселое выражение, объяснила, что как-то на днях встретила Гоуску и он сказал ей, что Роза в Праге. Он же дал и адрес.

– Смотри! – удивилась Роза. – А я его не видела.

Эльвира сказала себе, что надо предупредить на всякий случай Гоуску.

– А где же твой старый дружок? – спросила она. – Ты с ним, надеюсь?

– Ой! – вздохнула Роза. – Тошно вспоминать. Я с ним порвала еще до войны. Он оказался отпетым негодяем. Он на каждом шагу меня обманывал. И я счастлива, что его засадили сейчас в тюрьму как коллаборациониста. Еще лучше, если бы его повесили.

Роза сильно изменилась, и к худшему. Чрезмерное злоупотребление косметикой испортило ее лицо. Она постарела, опустилась и, видно, совсем не следила за своей внешностью. Выслушав Розу, Эльвира сказала:

– А я почему-то решила, что ты замужем.

Она снова обвела глазами комнату.

– Конечно, замужем. У меня даже сын есть. Не знаю только, зачем он мне нужен.

Хоть Эльвира и не проявила интереса к ее супругу, Роза рассказала, что ее муж – инженер, по фамилии Лишка, коммунист. Роман у них начался в Словакии, где она жила на квартире у своей дальней родственницы по матери.

– И ты довольна жизнью? – поинтересовалась Эльвира.

– Будь она неладна, эта жизнь! – отмахнулась Роза. – Я погрязла в семейном болоте, как муха в сметане. Он вечно торчит на работе и видит в этом весь смысл существования. Его никуда не вытянешь, а когда я попыталась выезжать одна, он начал устраивать скандалы.

– Значит, он любит тебя?

– О да! Но что толку в этой любви? У нас на счету каждая медяшка. Я не привыкла так жить. Платье – это целая проблема, не говоря уже о других заботах. А ты, я вижу, не жалуешься?

Этого только и надо было Эльвире. Нет, она не жалуется. Она обеспечена и вполне счастлива. Она ни в чем не видит отказа. Муж идет навстречу всем ее желаниям и прихотям. Он делает только то, что ей нравится.

Роза с нескрываемой завистью разглядывала Эльвиру, ее дорогое платье, прелестные брильянтовые серьги, кольца, браслет, золотые часики.

– Да, мне далеко до тебя, – грустно произнесла она. – Ты счастливица. Кто же твой муж?

– Американец… Дипломатический работник.

– О! – с восхищением воскликнула Роза. – Тогда все понятно. И хорошо, что ты не застала моего мужа дома.

– Это почему? – удивилась Эльвира.

Муж у нее человек идейный, сказала Роза. В его глазах американцы и англичане – все без исключения поджигатели войны и бизнесмены. Как начнет распространяться на эту тему, так хоть на стенку лезь.

– Но, я надеюсь, это не помешает нашей дружбе? – пустила пробный шар Эльвира.

– А плевать я на него хотела! – откровенно возмутилась Роза. – Вот уж тоска смертная – возиться с пеленками. Я ему такой скандал закачу…

В ее практическом уме уже зарождались планы – правда, пока неясные. Вспыхнула надежда снова всплыть на поверхность. Черт возьми! Дружба с Эльвирой должна ей что-то дать. Показываться на людях с такой эффектной и богатой особой, женой преуспевающего американца – уже одно это говорит о многом. Блеск Эльвиры и на нее бросит отсвет. Уже ради одного этого можно пойти на скандал с мужем и отвоевать себе хоть немного независимости. А там, смотришь, жизнь снова улыбнется ей. Новые влиятельные знакомые… рестораны… театры… Возможно, увлекательные поездки. Уж наверняка Эльвира не топчется в трамваях и не ходит пешком, как это приходится делать Розе…

– А я бы на твоем месте не обостряла отношений с мужем, – сказала Эльвира. – Зачем?

– Что же мне, Богу на него молиться? Мужчины такой народ: дай ему палец, он всю руку откусит. Женщины дуры. Я сама его избаловала. Первое время он ловил каждое мое слово.

– Все же я советую быть осторожной, – продолжала Эльвира. – Если он так враждебно настроен против американцев, не нужно ему их навязывать. Можешь сказать, что у меня нет мужа. Он погиб. Ты понимаешь меня?

Роза смотрела на гостью широко раскрытыми глазами, в которых были и удивление и восторг. Эльвира продолжала:

– Я живу с братом… Чешским языком я и муж владеем безукоризненно и легко сойдем за ваших земляков. Разве твой муж станет докапываться, какой мы национальности? Зачем это ему? Итак, запомни: у меня нет мужа, я живу с братом.

– Ты права, – с восторгом согласилась Роза. – Мы проведем его, как дурачка.

Поболтав еще немного, подруги расстались. Эльвира пообещала Розе, что при первом же удобном случае заедет за ней и покажет свою квартиру.

Растроганная и умиленная, Роза расцеловала подругу.

Эльвира вышла на подъезд. Досадливо поморщилась: Прэн не точен. Именно в эту минуту он должен был проехать на машине мимо подъезда и взять ее с собой. Машины не было.

Эльвира посмотрела на часики. Что до нее, она точна, как хронометр. Делать нечего, Эльвира пошла пешком, в душе раздраженно ругая Прэна.

А в это время Прэн в противоположном конце города высаживал из машины Нерича.

– Итак, вы можете теперь успокоиться. Всякая опасность миновала, – говорил он. – Надеюсь, вы убедились, как важно своевременно принять меры. На досуге прочитайте это письмецо и уничтожьте его. А теперь выходите, я тороплюсь.

Дома Нерич, не снимая пальто и шляпы, бросился к окну и стал читать:

«Товарищи! Врач Нерич, по имени, кажется, Милаш, работающий в амбулатории того же завода, где работаю и я, заслуживает вашего пристального внимания. Мне кажется, я не ошибаюсь (мне трудно ошибиться), что он не тот, за кого себя выдает. Я узнал Нерича – офицера югославской королевской службы – при тяжелых для меня обстоятельствах, когда, будучи командиром роты партизанского отряда, попал в руки бандита Михайловича. Нерич состоял при штабе Михайловича представителем короля Петра и принимал личное участие в терроре, который проводил Михайлович. Этот террор я испытал на собственной шкуре. В числе других Нерич дважды допрашивал меня и пытался «выбить» из меня нужные для врага показания. Странное стечение обстоятельств: от увечий, которые мне нанесли бандиты, и в том числе Нерич, я лечусь сейчас у того же Нерича. Я могу лично рассказать все обстоятельства, назвать даты, фамилии уцелевших товарищей…»

На этом письмо обрывалось.

Нерич почувствовал, что ему стало жарко. Он быстро сбросил с себя пальто, шляпу, прочел письмо еще раз от буквы до буквы, потом зажег спичку и сжег письмо дотла. Пепел растер в руке и выбросил в цветочный горшок.

Глава тринадцатая

Вместительный «Паккард», обогнув несколько улиц и переулков, остановился в самом центре Праги. Из машины вышла Эльвира.

– Пусть же, кого мучит любопытство, выбирают теперь: нами ли нужно интересоваться или ею! – хохотнул Прэн и тронул машину.

В другой части города из машины вышел Сойер. Было полное впечатление, что в «Паккарде» теперь остался только один человек, сидящий за рулем, – Прэн.

Он долго вертел баранкой, зорко следя за улицей через заднее стекло и в зеркало. Наконец нажал на тормозную педаль.

– Сходите! – скомандовал Прэн пассажиру, не видному для посторонних глаз.

С пола машины поднялся Обермейер, руками огладил пальто и торопливо вышел из машины.

«Паккард» тотчас же тронулся.

Обермейер прошел несколько шагов, поднялся в парадный подъезд и надавил на кнопку звонка.

Увидев перед собой священника в черном драповом пальто с бархатным воротником и в темной длиннополой шляпе, горничная почтительно поклонилась.

– Доложите вашему хозяину, что я приехал к нему с письмом от архиепископа Берана, – сказал Обермейер и, пользуясь тем уважением, которое давал ему сан, легонько отстранил девушку и прошел в вестибюль.

Горничная, не сказав ни слова, исчезла. Через минуту она снова появилась и попросила посетителя следовать за нею.

– Пан Крайна сейчас выйдет, – сказала она. – Будьте любезны сесть.

Обермейер окинул взором кабинет Крайны. Здесь все было строго. На стене портреты двух президентов: покойного Масарика и ныне здравствующего Бенеша; на столе большая схема, вычерченная на листе ватманской бумаги; бросались в глаза стальные автоматические наручники немецкого происхождения, висящие на дверной скобе.

Появился Крайна. Обермейер поклонился и снял пенсне. Крайна внимательно всмотрелся в посетителя. Его лицо внезапно побледнело. Рот раскрылся. Он учащенно дышал. Это был испуг? Нет, можно было сказать без ошибки, что Крайна охвачен яростью.

Посетитель проговорил вкрадчивым голосом:

– Честь имею представиться: штурмбаннфюрер Мориц Обермейер.

Крайна молчал, шумно дыша. Так продолжалось несколько мгновений. Наконец, подавив вспышку ярости, он сказал с глухим раздражением:

– Что это за маскарад?

Обермейер не счел нужным ответить на вопрос хозяина. Он задал свой:

– Может быть, следуя элементарной вежливости, вы пригласите меня сесть?

– Не вижу в этом необходимости, – с негодованием ответил Крайна. – Не лучше ли вам покинуть мою квартиру?

– Вы находите, что это будет лучше? – язвительно спросил Обермейер. – Лично я придерживаюсь иного мнения.

Глаза хозяина горели, как угли. Вспыльчивый по натуре, озлобленный и грубый, Крайна был способен взрываться по всякому поводу, а часто и без повода.

– Уходите! – повысил он голос, подошел к столу и взялся рукой за телефонную трубку. – Уходите! Иначе я…

Обермейер рассмеялся, показав свои лошадиные зубы и мертвенно бледные десны.

– Звоните, звоните… Что же вы медлите? Не решаетесь? Вероятно, это не так просто. Что? Я буду очень рад объясниться в вашем присутствии с представителями Корпуса национальной безопасности. – Гестаповец захохотал. – Я отлично изучил вас, Крайна. Вы никогда не шли на обострение ситуаций. Не так ли?

Обермейер знал все слабости доцента естественных наук Владимира Крайны. Этот человек никогда не отличался ни проницательным умом, ни внушительной внешностью, ни верностью своим принципам и друзьям. Это был представитель той части рода человеческого, которой личная выгода дороже всего на свете. С подобным человеком можно договориться о чем угодно. Но, конечно, визит бывшего гестаповца не мог Крайне понравиться.

– Примите во внимание, что враги всегда лучше друзей, – заметил Обермейер.

– Говорите определенней, что вам угодно. Я слушаю вас, – Крайна еще не сдавался.

– Держите себя в руках, – посоветовал Обермейер. Садитесь. – Он сам бесцеремонно расположился в кресле, закинул ногу за ногу, закурил и продолжал: – Для каждого человека настает однажды время, когда надо подвести итоги пройденному пути…

– Выражайтесь конкретнее, – прервал его Крайна. Он стоял не шевелясь перед своим гостем. Рука, которой он опирался о стол, заметно дрожала.

– Охотно. Вы, наверно, не забыли, какие обещания дали господину Франку, когда он был наместником фюрера в протекторате?

– Что вспоминать о покойниках! Меня искренне удивляет, почему вы до сих пор не покойник.

– А я вам объясню. Моя и ваша судьбы тесно переплетены и связаны. Тянуть лямку на том свете одному, без вашего общества, мне было бы скучно. Это во-первых. А во-вторых, если мы будем отвлекаться в сторону, то очень нескоро подойдем к главному вопросу. Вряд ли имеет смысл затягивать нашу встречу.

Обермейер встал и наглухо прикрыл дверь. Крайна зашел за стол и хотел выдвинуть ящик, но гестаповец его опередил.

– Вам нужен пистолет? – он вынул из кармана незаряженный «Вальтер». – Я могу предложить вам выбор: или этот пистолет, или вот этот листок, – свободной рукой он вынул из кармана сутаны сложенный вчетверо лист бумаги. – Бумага иногда убивает не хуже пули. Пуля может убить меня, бумага – вас. Выбирайте.

Дрожащей рукой Крайна взял документ.

Пока он его развертывал, Обермейер пояснил ему:

– Этот документ – лишь один из серии, которыми располагают мои друзья. Случись что-нибудь со мной, все документы немедленно попадут в руки министра внутренних дел Носека.

Крайна прочитал:

«Дальнейшее содержание во вверенном мне лагере “почетного узника” Владимира Крайны я бы считал нецелесообразным. Агентура доносит, что многие заключенные догадываются, что с Крайной ведется тайная игра. Привилегированное положение, которое ему здесь создано, вызывает нежелательные кривотолки и может отрицательно повлиять на дальнейшее использование Крайны в наших целях. Я сегодня беседовал с ним. Он сам высказывает опасения за свое будущее…»

Письмо было подписано начальником Терезинского концлагеря эсэсовцем Генрихом Йоклом.

Крайна опустился в кресло, и его лицо снова покрылось бледностью.

– Могу добавить к этому, – сказал Обермейер, – что нынешнее ваше положение не лучше того, в котором вы были, пребывая во дворце Печека или в лагере. Я бы на вашем месте не устраивал никаких обструкций и демаршей.

Крайна разительно переменился: теперь перед Обермейером сидел жалкий, беспомощный человек. Он смотрел в сторону, и губы его вздрагивали и кривились.

– Я пока не могу уловить цели вашего визита. Я слышу только неясные намеки и вполне ясные угрозы, – сдавленным голосом проговорил Крайна. – Надеюсь, не для этого вы приехали ко мне?

– Вы не дали мне возможности рассказать о цели визита. Я имею поручение Управления стратегических служб США повидать вас…

– С этого и надо было начинать, – прервал его Крайна.

– Повторяю, – напомнил Обермейер, – что вы лишили меня всякой возможности начать деловой разговор.

– Простите… я проявил неуместную нервозность, – с натянутой улыбкой пробормотал Крайна. Бледность постепенно сходила с его лица.

– С вами желает говорить господин Борн. Но если вы и в его присутствии допустите неуместную нервозность, то могу заверить: от вас останется одно воспоминание. Был генеральный секретарь национально-социалистической партии, и нет его!

Крайна вышел из-за стола и взволнованно начал ходить по комнате.

– Это исключено. Совершенно исключено! Я же не ребенок. Когда и где я могу принять этого господина?

– Только здесь, в вашем кабинете, и не дальше как через двадцать минут, – ответил Обермейер, подошел к телефону, снял трубку, набрал номер и произнес условленные четыре слова: – Наш друг вас ожидает.

Крайна потерянно наблюдал за ним.

– Как все неприятно получилось, – сказал он. – Я не мог осознать всего значения вашего визита. Мой промах – следствие тревожной действительности.

Губы Обермейера сжались.

– Потрудитесь лично встретить господина Борна. Через несколько минут он будет здесь.