Текст книги "Хроника сердца"

Я уже не говорю о том, что труппа, вся труппа, ставится в унизительное положение, ибо охотно работала с бездарным предшественником. Начинается новый отсчет. Предпочтение отдается тому, кто раньше других начнет поливать прежнего главного грязью. Как правило, новый главный приходит с короткой рекламой, программой и с тайным желанием разогнать труппу и набрать свою команду. Но группа захвата, как правило, оказывается по способностям ниже тех, кто в труппе. Проблема перегруженности возникла не сегодня, и возникла она, главным образом, из-за легкомысленности и безответственности главных режиссеров. Эту проблему надо решать, но совсем не так, как это собираются делать.

Опять, в который раз, проблему хотят решить за счет актеров. И опять создают обстановку истерическую.

Кому-то она выгодна. Почему-то никому в голову не придет остановиться, осмотреться, поработать с каждым актером, поработать профессионально, если сам в состоянии так работать. Ведь не секрет, что многие режиссеры, а главные в том числе, профессионально слабы и ограниченны, только они, пользуясь властью, объявляют свою ограниченность направлением театра.

Состоянием дел в труппе, уровнем культуры коллектива, настроением и мечтами личностей, составляющих каждый коллектив, не интересуются и не пытаются в этом разобраться. Контрольные пробы берут всегда в одних и тех же источниках – парторг и председатель месткома. Главные режиссеры знают хорошо об этом и проталкивают на эти должности своих людей. Сейчас стало особенно ясно, что на протяжении многих лет создавался собирательный образ театрального коллектива: некая непредсказуемая масса вздорных полуграмотных людей, склонных к истерикам и групповщине. А групповщина всегда была сверху! И рекрутировала только нужных на данном этапе людей. И, наконец, «театральная элита» проговорилась: актеры – это чернь. И слово пошло гулять по свету.

Надо быть готовым к разрыву с театром Пушкина и не выглядеть при этом капризным гением, который меняет театры, как перчатки. За мной уже тянется такой хвост. Слухи о моем легкомыслии выгодны всем, кто меня боится.

Значит, надо на этот раз избрать безошибочный плацдарм, откуда будет вестись главное наступление. Это еще не созданная театральная студия, которая обязательно должна вырасти в театр. Значит, главные занятия мои на будущее – режиссура и педагогика.

Режиссура! Пока что свободная и бездомная и – педагогика! Пока что без учеников.

Но почему же талантливым никак не удается собраться в устойчивую труппу?! Кто не дает? Система. В очень большой степени. Но в еще большей степени виноваты сами таланты. Только сейчас мы начинаем понимать, что МХАТ (ансамбль талантов) – явление уникальное, исключительное. Штучное. Попробовали поставить МХАТ на поток и забили театры до отказа посредственностью.

Догадка о Мочалове.

Он вышел на сцену, когда ему было все ясно. Он ошеломил сразу всех. Далее наступили сомнения. Опыта, знаний и культуры не хватало. Появилась рваность игры. Он очень мучился от этого. И дело не только в пьянстве. Путь Мочалова – это возвращение к ясной простоте юности. А она уходила от него, старела. Мочалов выразил поколение свое! Этим и велик. А Каратыгин – это сплошные общие места. Он ничего не выразил.

Мы перестали быть патриотами своей Родины. Мы свернули шею себе, заглядываясь на Запад. Мы окосели от ложной зависти на чужие деньги и на блеск чужой славы.

Взлеты и открытия отечественных художников не радуют нас, не наполняют нас гордостью. В наших рядах сумятица и разнобой. Не страстность идейных бойцов, а заносчивость западных подражателей. Псевдореволюционеры счастливы, что пристроились в хвост западным мэтрам. Они обивают пороги Голливуда и Бродвея. И выпрашивают постановки. С каким-то сладостным подобострастием играют массовку в западной версии о Петре.

Лихорадочно листаем «Библию», чтобы как-то соответствовать терминологии модного мифотворчества.

Вот и получается, что идеологией в театре и кино занимаются люди неталантливые и вовсе неубедительные.

Жажда получить Оскара и за то же самое Ленинскую премию – в этом кроется раздражение и агрессивность мещанина, раба.

Ну, а самое тяжкое заключается в том, что подлинный талант соотечественников не радует.

Амплуа, окончательно уничтоженное МХАТом, Станиславским, Мих. Чеховым, Вахтанговым и др., восстает из пепла каждый раз, как наступает безвременье и к власти приходят временщики. Они приходят каждый раз «навечно», «навсегда»!

Им, временщикам, нужна определенность, оперетта, эстрада.

Но вот что интересно: по амплуа и положение в обществе! Герои получают звания, ордена. Комики не очень балуются. «Отрицательные» умирают безвестными, даже если их знает весь мир. Больше того, попытки нарушить границы амплуа, попытки создать живые характеры воспринимаются как идеологическая диверсия. Шукшин, Высоцкий.

Амплуа из театра расползается в жизнь (пример для подражания) и насаждается, культивируется, наступает время оборотней.

Искусство театра эфемерно. Спектакль сыгран и больше не повторится. Но он остался в памяти зрителя. Остался в памяти миг сотворчества, миг сопереживания. Воспоминание всегда лучше жизни. Если это произошло на просмотре фильма, то при повторной встрече воспоминания всплывают. Но у нового зрителя тот же фильм вызовет раздражение.

Театр в этом смысле прекрасен. Нет свидетелей твоего восторга. Ты даже можешь спорить с человеком, который сидел с тобой рядом и которому тот же спектакль не понравился.

Вечность Театра в наших воспоминаниях о лучших временах, о молодости, наконец.

Отчего вдруг вспыхнули страсти вокруг экранизаций классики (особенно досталось Швейцеру за «Мертвые души» и Рязанову за «Жестокий романс») и трактовки классики на сцене? Классическую драматургию всегда трактовали. А как можно иначе? Проясняли и выявляли вечные истины человеческого бытия, укрепляли связь времен, помогали жить сегодня, поддерживали в мечтах. Классика такой «произвол» выдерживала, он ее устраивал. Классика нуждалась в таком «произволе», ибо он продлевал ее жизнь. Но есть произвол иного рода, разрушительный. Это когда классику заставляют батрачить на временные групповые цели. Золотая рыбка на посылках до поры, т. е. когда классику заставляли служить «классовым» целям, все молчали, терпели такое измывательство. Но вот наступил следующий круг ада – брежневский, период полупьяного глумления разгулявшихся мещан, наворовавшихся и захотевших красивой жизни. Если раньше выискивали классовые мотивы поступков Чацкого, Рахметова и др., то теперь героев усадили за стол и стали унижать, как шутов, грязными намеками и догадками. Дело не в русофобии даже, а в нашем чудовищном оскудении от пьянки и отчаянья. Мы это позволили, нам и каяться.

Как дело касается режиссуры, обобщают по самому верхнему ряду, начинают со Станиславского. Но как дело касается актеров, обобщают по самому нижнему ряду, начинают рыскать по вытрезвителям.

У нас привыкли хватать роли. Но роль – это раскаленная докрасна, не выделанная еще, болванка. И голыми руками ее не схватишь, нужны инструменты. Надо уметь владеть ими.

Иногда рассчитывают на режиссера. Дескать, он обработает болванку, и я, артист, получу уже готовую остывшую продукцию.

Режиссер-ремесленник покрикивает на очередь за продукцией, очередь заискивает.

Я знаю, что лучший режиссер в стране – А. Васильев, но работать с ним не буду. Ничего трагичного в этом нет. Разные установки на жизнь. Но я лично заинтересован, чтоб у Васильева был театр. И если он не состоится, буду страдать.

Амплуа! Набираем по амплуа, воспитываем по амплуа, играем по амплуа. К амплуа мы возвращаемся каждый раз, когда в театре застой.

Материальная сторона дела – очень опасная крайность. Борьба за зарплату. Борьба за выживание театра (директора, главрежа). Все средства хороши.

Если хочешь выделиться и возвыситься над остальными людьми при скромных способностях и ничтожных возможностях, сделай свои в общем-то маленькие корыстные цели тайными и загадочными. Уйди в добровольное (на самом же деле вынужденное, ибо оно преступное) подполье и там можешь блефовать по-крупному, вплоть до того, что знаком с гуманоидами или накоротке общаешься с богом.

Как маленькие желания и мелкие страстишки таинственным путем можно довести до того, что в это будет втянуто полчеловечества.

Осквернители. Почему не случился гений на театре в наши дни, почему он прошел мимо сцены? И какая это трагедия для народа!

Вот ругают «деревенщиков»: дескать, нападают на город, все беды и пороки, считают «деревенщики», исходят из города. Особенно досталось за нападки на город Шукшину.

Но сейчас, когда начинает проясняться грандиозное преступление большевиков против русского (да и не только русского) крестьянства, когда мы стали только догадываться о масштабе беспощадного истребления русского крестьянства, лучшей части народа, можно уже смело говорить о том, что Шукшин и другие были правы. Но вот ведь чудеса какие: никто не собирается приносить хотя бы посмертных извинений Шукшину. Более того, возникни этот вопрос, на него набросятся с прежней ненавистью. Под «городом» подразумевают не власть большевиков, а почему-то интеллигенцию, которую истребляли с таким же усердием, с каким истребляли хозяев земли и носителей русского уклада жизни и культуры.

Мы много говорим о кабальных долгах развивающихся стран, но ничего не говорим об империалистическом характере нашего государства по отношению к той или иной отрасли. К кино, например. Тут даже не долги, а просто рэкет: дается от заработанного, чтоб не сдохли. Куда перераспределяются деньги? Если проследить за финансовыми лабиринтами, то выяснится: для содержания партийно-хозяйственной элиты.

И на ветер. Так даже дворяне не транжирили, не прогуливали народные деньги.

1988

Удивляет и останавливает на себе внимание вот какое качество в старой русской интеллигенции: они обязательно проходят через увлечение естественными науками. Потом это увлечение проходит, попытки войти в философию через физику и технику кончаются разочарованием, кризисом, депрессией. И только тогда они обращаются к духовным исканиям Льва Толстого или Ф.М. Достоевского или еще кого.

Как правило, русские гуманитарии стоят на прочном и основательном фундаменте естественных, экономических знаний.

Русская Идея, как магнит, стягивает на себя лучшие умы. Иногда эти светлые умы даже не догадываются, что их ведет Русская Идея.

Те из умов, кто все-таки не отступил от естественных наук и сумел преодолеть этот опаснейший перевал, выходили опять же к Русской Идее.

Через перевал прошли Вернадский и Чижевский.

Но гуманитарный путь не прерывался. Кого я знаю? Платонов, Пришвин, Рерих, Флоренский.

Чтобы сбить свет Русской Идеи, необходимо было истребить цвет русской интеллигенции и бросить нацию снова в безграмотность, знахарство и демагогию.

Начался период новой Орды, и не скоро мы станем на ноги. Возвращение к Русской Идее неизбежно. Но это длинный путь. И кровавый, хотя нас уговаривают, что с репрессиями покончено.

Подумалось о том, как трудно дается нам правда. В 1956 мы вошли в страшную зону сталинизма и ахнули от ужаса.

Скоро экскурсия кончилась, начались сомнения и подпольное осмысление познанного.

Сегодня мы снова входим в эту пещеру ужасов. Не думаю, что на этот раз все будет развеяно и решено окончательно. Попытку закрыть тему и поставить точку сделали уже на празднике 70-летия. Убежден, что на партконференции в середине 1988-го тему закроют или переведут стрелку на другое направление (на Брежнева?).

Мы теперь будем продвигаться по этой зоне перебежками. Нескоро еще поставим памятник на Колыме, нескоро возникнет демократия.

Сталинские дела – это дела партии. Сталин свою вахту отстоял, спас партию. От чего? От развала и от вырождения. Потом, обратный путь по восстановлению справедливости на Сталине не закончится. Поэтому нас еще долго будут водить по минному лабиринту сталинизма. На что надеются нынешние лидеры? На то, что им удастся за это время вывести партию из глубочайшего кризиса, вырваться на оперативный простор и сделать что-то путное, наглядное. Пока акцент перенесен на дела международные, так удобнее сейчас.

Но из этого, догадываюсь, ничего не выйдет. Постоянный выигрыш времени – и есть программа.

А Сталина придется отдать на растерзание. А там, глядишь, и до главного недалеко.

Мы сначала вынужденно, правда, с очень сильными оговорками, признали послевоенное Японское чудо, а потом, уже безо всяких оговорок, стали восхищаться японским гением и японскими предприимчивостью и трудолюбием. Совсем забыв при этом, что речь идет о капиталистической стране, которая только что была монархической и отставала от нас в общественном устройстве на столетия.

Впереди, к слову сказать, еще будет разговор о Тайване и Южной Корее. Да и о многом другом. Но ведь националистические идеи, на которых, кстати, вырвалась Япония (и Западная Германия отчасти), очень были сильны в России накануне 17-го. «Русская Идея» вынашивалась и вымучивалась всем XIX веком.

Два фашизма (наш и японско-германский) привели к совершенно противоположным результатам.

Почему такое случилось?

Почему мещанство взяло верх у нас? Почему все гениальное было безжалостно истреблено? Я даже не говорю просто о физическом уничтожении людей. Я имею в виду уничтожение идей, которые нас давно бы уже вывели в сферы недосягаемости, если бы они были осуществлены хотя бы на треть. «Мы» продержались до того момента, пока связь времен не была прервана окончательно. Старая интеллигенция уничтожена либо вымерла, изолированная от народа. И в этом видится зловещая поступательность революции, а не отступление от нее.

Теперь мы спокойно приступаем к воскрешению, по Федорову, поруганных предков. Но воскрешать поручено не преемникам, ибо они тоже на уходе. И воскрешение будет в доле с Западом.

«Охота на ведьм». Сталинизм и маккартизм. Не было ли второе спровоцировано первым? Как была предана Европа Гитлеру.

Маккартизм был спровоцирован с нашего берега. Революционное и профсоюзное движение в США было разгромлено с нашей легкой руки и с нашей пересказки.

С одной стороны, начинаешь понимать, что система «народного царя» (генерального секретаря) – это какая-то зловещая лотерея. Добрый или злой? Умный или дурак? Какой на этот раз попадается? Каких наместников поставит на местах? И т.д.

С другой – начинаешь понимать закономерности так называемой системы социализма, которая вырисовывается тоже очень примитивной и очень зловещей. И в делах международных особенно.

Тот мир, который мы имеем сейчас, – это по нашей милости. Ненависть, нетерпимость, психическая неуравновешенность, идеологическое помешательство и доктрины очень далекие от реальности – все это возникло от нашего давления на мир. И вот, наконец, мы привели мир на грань катастрофы, гибели. Один неверный шаг – и жизнь на земле исчезнет.

Мы помогли фашистам опустошить Европу, китайцам – Азию. Мы не думали о людях, мы не верили в людей. Наш идеал – стадо. И в довершение всего построили худший из вариантов человеческого общежития.

И до сих пор охотимся за ведьмами. И все это в интересах самого малого меньшинства, которое по умственному развитию представляет подавляющее большинство.

Великий художник и в то же время хлюпик-непротивленец Лев Толстой… Великий мастер и смрадный реакционер-черносотенец Достоевский…

Со школьной скамьи входили в нас эти несовместимые понятия естественного как данность и даже будили в нашем детском сознании чувство врожденного превосходства. Мы с младых ногтей выращивались могильщиками русской духовности, осквернителями святынь.

Нам не нужно было знать, что революция, совершенная в соседней великой Индии под предводительством Ганди, во многом вдохновлялась идеями Толстого. Да мало ли можно накидать сейчас подробностей нашей жизни, нашего падения, чтобы довести себя до экстаза покаяния (перед кем?! перед чем?!) и до самого уничтожения.

Сталин так и не смог заглотить Вернадского, уничтожить его, предварительно унизив, как он проделывал обычно. Он не тронул и Станиславского, дав ему умереть своей смертью. Сталин, казалось бы, так и не уничтожил Русской Идеи. Но это только кажется. Ему удалось порвать связь времен. Он выморил русскую интеллигенцию, он подменил энциклопедичность русского просвещения обычным ликбезом и заучиванием марксистских догм. Спасение Русской Идеи (и русской культуры в целом) я вижу в том, что она всегда располагалась на путях открытий законов природы и законов действительного общежития. Но чтобы собрать разорванные и разбросанные законы, потребуется еще лет 50. Сталин (конечно же, не он один!) сделал все, чтобы выиграть время для партии.

Вавилов сам выдвинул и поддержал, продвигал Трофима Лысенко.

Мы уже привыкли к их присутствию при самых сокровенных разговорах, как заключенные привыкают к охранникам во время свиданий с родственниками.

Что это? Что бы это значило? Это и есть наша система? И это и есть тот необратимый переворот, который с нами произошел?

Мы в плену у посредственности, мы ее заложники. Мы должны перед ней отчитываться, мы должны, как ссыльные, ежедневно отчитываться. И платить огромное содержание лагерной обслуге за то, что они тебя охраняют, бдят.

Кстати, это из-за них, из-за этой лагерной обслуги, гниет миллионная передовая технология на улице, во дворах. Обслуга раскусила заговор против себя. «Хотят, мол, поймать нас на бездарности, на отсталости. А потом избавиться от нас. Не выйдет!»

Иногда из врожденного оптимизма хочется думать, что так случилось только в театре, только в искусстве.

Меня настораживают разговоры о перестройке, бодряческое настроение перед партийной конференцией, разглагольствования с бюрократией и смелые разоблачения организованной преступности и т.д.

Желание улучшить, модернизировать аппарат подавления, уничтожения и унижения – опять что-то бесовское накатывается на мой народ и на другие народы.

Мы никак не хотим понять степень собственного падения и масштабы катастрофы, обрушившейся на народы.

Театральный мир Шукшина.

Показать, как В. М. разговаривал с М. И. Казаковым, как он его ждал, как по-детски радостно и озорно готовился к этой будто бы случайной для обоих встрече. И вот здесь-то я и постиг трагическую обреченность своего учителя и друга.

Его радостное восприятие жизни не могло не схлестнуться в смертной схватке с мещанством. Он был вынесен в жизнь мощной волной деревенской эмиграции. Он был внутри этого движения. Его мечты и планы в чем-то совпадали с утопическими мечтами и планами основной массы эмигрантов, но не настолько, чтобы Шукшин не мог предвидеть будущих трагедий, драм и национальных потерь. Деревенские люди хлынули в город за сытой и беззаботной жизнью, а попали в лакеи (кто похитрей) да в тюрьму. Если реформа 1861 г. освободила крестьян от помещиков, а революция 1917 г. наделила крестьян землей, то Хрущев освободил их от власти земли.

Шукшин поднял панику, стал предупреждать о последствиях. Его поняли оскорбительно неправильно: в деревню обратно зовешь? А чего сам не едешь?

Он отлично понимал, что удерживать земляков от необдуманных поступков глупо, надо сначала разобраться в том, что происходит в деревне. Какие процессы ломают народ?

И об актерской школе.

Некоторых актеров, иногда и народных, к простоте и правде ведут под режиссерским конвоем. Им очень трудно расстаться с набором профессиональных навыков, которые никакой ценности не имеют и, в сущности, никому не нужны. Но вот, поди ж ты, в институтах этим навыкам обучают. Находится много учеников, которые эти навыки охотно усваивают и пользуются ими иногда всю жизнь. И что совсем чудно, находятся зрители, которые воспринимают эти навыки, приемы. Откуда такое возникает? Мне иногда кажется, что это какая-то ошибка природы, фальшивый зов. И такие неестественные люди встречались и встречаются во всех слоях общества. Напор их мощный и массовый. Бояться их не надо.

Бывает, что те, кто поверил в универсальность двух-трех приемов, начинают использовать личный опыт. Они становятся «пограничниками». Иногда добиваются внушительных успехов.

Возвращение долга. Нормальные отношения с Родиной.

Как я себе представляю нормальные отношения с Родиной? Ведь они очень разные складываются. У Шолохова, к примеру, одни. Не думаю, что они всегда были идиллические. Они, скорей всего, никогда не были таковыми. Отношения Шолохова с «Доном» были жесткие, советские. М. А. обладал реальной властью. И этой властью он развратил народ, возвел свою челядь в элитарный ранг. Декоративные казачки. Но не об этом сейчас речь. Все равно, каким путем навязана своя воля. Важно победить здесь! Отношения Шукшина с Родиной складывались трагически. Смирились земляки лишь после смерти В. М-ча, да и то не сразу, а после того, как поняли, что мир сулит им моральную и материальную выгоду, да и сладко быть на виду у всей страны.

И в том и в другом случае существует лживая натяжка, временная сделка, искусственная припертость, распятость. Он – представитель одинокого гения от меньшинства. Когда-нибудь (думаю, скоро) я напишу эссе. Назову: «Малая Родина». Помещу его в «Письма к другу».

Надо непременно победить. Там, на Малой Родине. Добром. Любовью.

Ах уж эти многострадальные, трагические, вездесущие ленинградцы. Сколько их было разбросано, рассеяно войной по Сибири, Уралу…

Много их было у нас в Перми. Помню, они сразу поразили нас, пермяков, живших и до них не очень сытно, почти религиозным отношением к продуктам питания. Дело не в бережливости, а в человеческом достоинстве. И в ленинградцах той поры сохранилось удивительное свойство русской интеллигенции – страсть к просветительству.

Я вырос на опере и балете театра им. Кирова. Я знал целые оперы наизусть.

Теперь я точно знаю, что есть музыка, которая существовала в природе всегда. Она только терпеливо ждала своего музыканта. До поры она прячется в шуме дождя, прибоя и т. д., потом от нетерпения переходит в язык и в человеческую речь.

Но это так, к слову.

Другу.

Иногда очень страшно от предчувствия обреченности твоего рода. Было бы легче сознавать, что именно на тебе долгое лучшее прекратится, пусть даже на тебя, как на последнего в роду, падут самые страшные страдания. Все равно легче от сознания, что они последние. Но приходится набирать боли впрок, за будущее, за дочь Машу и, может быть, за ее детей. Теперь я знаю точно: не к лучшим временам, люди, идем.

Добро, вынашиваемое моим родом, вырядилось в дурацкое шутовство по материнской линии и в трагическое прозрение – по отцовской.

Добрых людей превратили в рабов!

Освобождения от рабства не предвидится. Восстание же, как и водится, будет зреть долго и мучительно. И вспыхнет оно, когда добро нальется злобой. И все начнется сначала. Если бы я был стратегом, я бы скрестил свой род с родом жестоким, злым. Но я не стратег и никогда им не буду. Теперь о пессимизме. Я очень редко впускаю его в душу.

Слишком большой соблазн выскочить на грязной волне национализма и возглавить растерявшееся и разбредшееся при Хрущеве и Брежневе сталинское стадо. Новоявленные вожди – это не сталинская отрыжка, а блевотина. Рвота отравившейся нации.

Скороспелые теории и программы перекочевали с кухни на площади. Реанимируются давно потерпевшие крах идеи, над которыми и тогда-то смеялись. Убогие выскочили на площади и превратили их в толкучки и барахолки, на которых под страхом расправы всучивают обескураженной толпе гнилые идеи, приправленные собственными амбициями и притязаниями на власть.

Актерская корысть.

Охотно свести счеты с незнакомым человеком, посмеяться над ним, унизить при том, что все это сойдет тебе с рук, что ты безнаказан, да если еще при этом ты преследуешь одну-единственную цель (возвыситься за счет этого беззащитного перед тобой человека) – ради такой цели не стоит в театр идти. Или другой случай. Примазаться к герою, к таланту, просто к хорошему человеку, «одарить его своими достоинствами», набиться к нему в единомышленники, продемонстрировать свою готовность пойти на смерть, зная, что всё это понарошке и что твоей жизни ничего не угрожает, – это низко. В такой позиции все от мещанства, от эгоизма, от глупости и ограниченности в конечном счете. Такое недопустимо даже в самодеятельности, даже в домашнем театре. Но такое существует, к ужасу, в современном профессиональном театре. Граница между школой представления и мещанством не такая уж определенная. Здесь не требуется въездная виза, проверка документов формальная. Достаточно старания, усердия в освоении нескольких приемов и правил игры. Эстрада, к примеру.

Я против политизации театра. Вот мое расхождение со всеми, и с «Огоньком» в том числе.

У каждого журнала свой локатор. На свой лад фиксируются события жизни. Если судить по локаторам, то меня и моего театра просто не существует.

Мысль о том, как ничтожества создали исключительные условия для себя. Как они ценят себя! Как они боятся умереть раньше времени. И не потому, мол, что они хотят жить подольше, а потому, что народ осиротеет. Жалко народ, а не себя.

Ведь думаю сейчас не о Брежневе и др. подобных.

А о Хлебникове, о Мандельштаме, о Вампилове. Жизнь которых в грош не ставилась. И не ставится!

Ведь до чего дошло: сгрудились вокруг Мавзолея, окружили Ленина. Один даже внутри был. Мавзолей – это очередная «ошибка», до которой еще не дошли, не добрались. Слишком велики ближние завалы на пути к прошлому, не до Мавзолея.

Но ведь еще немного, и появились бы (или еще появятся!) мавзолейчики около Кремля. На наших кладбищах и погостах уже совершается дикий шабаш. Стоят мавзолеи и памятники продавцам, мясникам и пр. мафиози. Избранные!

Фильмы по Шукшину и лирические, то бишь документальные, отступления. Снимается, допустим, фильм «А поутру они проснулись». Доходит до места, когда в вытрезвителе появляется социолог. И начинается настоящее социологическое исследование. Возможно такое? Ведь это не Шукшин, а документальное отступление.

Если оно будет снято на шукшинском уровне (т. е. документ на уровне шукшинской прозы), тогда это допустимо. То же самое относится к работе над «Петухами». Репортажный метод работы, провокация на Шукшина.

Духовный сейсмограф по улавливанию живой жизни или трагедии Шукшина. В. М. вступил в разоренный дом искусства. Живые связи были нарушены, упразднены, поставлены вне закона искусства. И живое движение души встречалось снисходительной брезгливой гримасой, как что-то мелкое и даже постыдное.

Отец мой, когда мы с матерью уговорили его позвонить Устинову насчет постоянной прописки в Москве, взял трубку и… покрылся в секунду потом. Я вырвал у него трубку: операция отменилась навсегда.

Разгадывая отца, начинаешь догадываться о себе. Не могу похвастаться своей непоколебимой натурой. Всякое бывало. Но каждый раз, когда мне выпадает «удача» от популярности или приходится эксплуатировать народные симпатии, красный сигнал тревоги в душе долго после этого не дает спокойно уснуть и как ножом вдруг уколет стыдное воспоминание.

А вот сейчас я хочу сказать об очень стыдном, о том, что я скрываю, но оно, это «стыдное», не ранит меня, а веселит, лечит. Вот я сейчас лежу в больнице. Меня узнали, ко мне хорошо относятся. Надо сказать, что здесь ко всем хорошо относятся, но здесь простые. Вот они удивлены и счастливы, что я с ними, что я не в цековской больнице, а вместе с народом, с ними. Они рады, что не обманулись во мне. Правда, их, простых, всего здесь двое: рабочий да милиционер. Таких простых вообще мало осталось. Но это уже отдельный разговор.

Борьба с алкоголизмом. Сколько бумаги извели, сколько переговорено! Борьба ведется не с явлением, а с жертвами явления. Борьба целенаправленная: поставить огромное количество народа вне закона. Проще говоря, получить мандат на арест. Действительная борьба с алкоголизмом возможна. Но для этого необходимо ясно поставить перед людьми два вопроса: I) Кому выгодно спаивание народа? Кто наживается на этом и для чего? 2) Есть ли истинная цель, радостная и выполнимая, приемлемая для народа? Если есть возможность честной постановки этих вопросов, можно победить пьянство. Если нет, дело идет к резервации и к бунту.

Проблема: кино и нравственность. Снимать интимные сцены безнравственно. Жить так, как мы живем, нравственно. Мы не можем никак вырваться из заколдованного круга: народ – нравственен, каждый в отдельности – дрянь, но это уже не волнует. У нас можно во имя народа уничтожить поодиночке весь этот самый народ. Демагогия? Нет. Философия. Психология. Физиология. Хомо Советикус!

Может быть, только сейчас, в 55 лет, я начинаю становиться художником. Ибо я начал понимать только сейчас, что человек хрупок и недолговечен. И что жизнь человека и жизнь всего живого и неживого на земле – это вовсе не то, о чем рассказывали нам последние десятилетия художники, исповедовавшие соцреализм. Вообще попытки собрать людей под знамена той или иной идеологии (коммунизм, национализм, фашизм и мн. др.) всегда несут в себе извращенные представления о человеке.

Почему я никогда не буду иметь своего театра.

Театр – учреждение Государственное, а не человеческое. Над любым театральным коллективом стоят люди государственные, враждебные мне. И хочу я или не хочу – мои актерские удачи эти люди объясняют и толкуют по-своему, в пользу безликой и расплывчатой государственности. Чтобы выскочить из этой западни, вырваться из государственного кокона, надо вышагнуть вперед и сказать конкретные слова, недвусмысленные и определенные слова.

Я знаю, где я нахожусь, в каком месте в искусстве располагаюсь. По государственному рейтингу я, похоже, вообще не попадаю в официальную таблицу. Но это и хорошо, это меня устраивает. В наше время, когда происходит отлов духовного с самыми «благими намерениями», необходимо быть особо осторожными. В «культурных учреждениям» почти в коридорах разбросаны мины-ловушки в виде орденов, званий, теперь еще должностей. Духовные откровения, открытия, пророчества могут возникнуть лишь в результате неожиданного набега, который готовится вне этого учреждения. Пусть обитатели его припишут это пророчество себе или тому строю, который установлен ими (а не Государством, которое на них давило. Все равно выбор, последнее слово за ними!) Разве суть в этом? Жизнь человеческого духа сейчас вне закона, на нелегальном положении. Надо сохранить огонек Веры, ибо Театр – это новая вера, пришедшая из недр народных, которую никто не узнал и не признал.

Иногда меня посещает беспричинный страх. Я думаю – а что, если я внезапно умру и не успею сделать запись о самом главном?! У меня нет уверенности, что после моей смерти записи попадут в чистые и бескорыстные руки. И все-таки я не снимаю с себя обязанности записать свои чувства, с которыми теперь уж не расстаюсь никогда. Они устойчиво поселились во мне, стали частью моего организма.