Текст книги "Хроника сердца"

Рад, что какое-то время был лишен возможности репетировать. Отдохнул, выбился из привычного конвейерного ритма. Было время обмякнуть, успокоиться, посмотреть на театр со стороны. Прекрасно! И самое отрадное: я подсобрался, приготовился к новому. Теперь буду стремиться к большей завершенности, к большему обобщению, к более резкому переходу от состояния к состоянию. Свою одноплановость буду доводить до совершенства. Но буду сохранять при этом легкость, органичность и «необязательность» действия и приемов.

О театральных идеях надо говорить особо и обстоятельно. Я уже начинал этот разговор 15 апреля, но не закончил. Итак,

1. Театр одного актера.

2. Актерская работа.

3. Режиссерская работа.

Театр одного актера. Речь идет не о концертной деятельности, не о побочном заработке, а об особой эстетической программе. И разговор может вестись только с таких позиций. В чем же она заключается – программа театра Буркова? Она выросла из желания утвердить свои театральные принципы, свой взгляд на задачи театра и актерского искусства. Жаль, что я не записывал свои мысли в моменты чрезвычайного недовольства режиссурой. Я всегда был против обычных и против выдуманных приемов построения роли, да и спектакля – приемов, не выходящих за пределы системы Станиславского. Это грубо говоря. Уже давно я прицеливаюсь к системе Станиславского. И мешенью для меня служит не памятник Станиславскому, который поставили на самой дороге. Мишень – три кита, на которых покоится система. Разговор длинный, и я обязательно вернусь к нему в «Пророке». Сейчас же идет речь о театре одного актера. Совершенно иная природа действия, совершенно иной метод проникновения во внутренний мир человека и совершенно иная манера изложения – вот что волнует меня сегодня. Иная – значит не похожая на общее, противоположная общему. Театр голого действия мне неинтересен. Но это полбеды. Театр действия меня не устраивает. Может быть, когда-нибудь я сам приду к действию, но это будет действием другого толка, нежели насаждаемое в театре сейчас. Антидействие, неодействие и т.д.

Мое действие должно строиться на современных знаниях о природе человека и на современном взгляде на общественные отношения. Сознаюсь, я не готов сегодня к серьезному разговору о своем театре. Несобран. И поэтому тема не вытанцовывается. Но и не собирался говорить о своем неприятии сегодняшнего театра. Речь должна идти о конкретных театральных планах на ближайшее будущее. Театр одного актера – это театр крупного плана, театр огромного увеличения, театр гигантов-личностей, театр Дон Кихотов, театр Гамлетов, театр Фаустов, театр одержимых героев. Это совершенно особый театр, требующий – помимо большого актерского таланта, помимо буйной режиссерской фантазии – колоссальной физической и духовной энергии. Потому что нужно уметь разговаривать на равных с Шекспиром, Достоевским, Толстым, Сервантесом, Уитменом и т.д. План работы (прикидочный) таков: Бобок и «Сон смешного человека». Это для начала. Причем начинать с изучения всего Достоевского, особенно штудировать его дневники. Л. Толстой – публицистика. С.-Щедрин – весь. Г. Успенский – весь.

Сейчас же хочу подумать о своих театральные делах. Тем более что в данный момент я ничего не репетирую и относительно свободен, так что самое время спокойно все обмозговать и взвесить. Надо сказать, что я еще никогда не пробовал оценить свою театральную работу очень трезво. Все время думаю о будущих работах и оцениваю себя по несостоявшимся ролям и спектаклям. И не считаю это ошибкой. Просто иногда полезно подумать о настоящем. И вот какая картина получается. Анохин как-то сказал про меня, что я никогда не стану первым, что моя участь – вечно быть вторым. Пока что его слова в силе. Я имею авторитет, явно выделяюсь из общей актерской массы, пользуюсь репутацией талантливого актера среди кинорежиссеров, часто приглашаюсь в кино и т.д. Все это есть и все это при мне. Но я никогда не ставил перед собой задачи прославиться, получить известность любым путем. Не собираюсь делать этого в будущем. В каждом актере сидит какой-то непонятный бес торопливости и суеты. Я смотрю «Чайку» в «Современнике», смотрю «Глубокую разведку» в театре Станиславского, и во мне просыпается страх, зудливый испуг, что я не у дел, что я ничего не делаю и т.д. Но вот придет время работы, время репетиций, и я буду ленив, буду пошл. Роль мне покажется проходной, будничной в моей жизни. Так вот, я не собираюсь добиваться известности, я не хочу быть «первым» во что бы то ни стало. Дело совсем в другом. Дело в творческой теме. Я способен создать совершенно особый мир в театре, мир странных, ни на кого не похожих людей, типов. Мне некуда торопиться. Просто нужно (пора уже!) очень решительно и определенно заявить об этом. Естественно, заявить на театральном языке. Наступление начинать по всему фронту: театр, кино, телевидение.

Принципиальный, бескомпромиссный подход к выбору ролей. Доводить работу над каждой ролью до конца. Работать интенсивно, профессионально, вдохновенно, удивлять актеров и режиссеров правдой и легкостью. Ни одной вялой репетиции! Отдаваться целиком сегодняшней роли!

Агрессивно навязывать свои приемы игры (на каждую роль новые, естественно!) и свой метод проникновения во внутренний мир человека.

Влиять на репертуарную политику театра через своих героев.

Вот теперь, кажется, можно конкретно говорить о театральных планах на будущее. Для удобства обозначу три направления в работе:

1. Театр одного актера.

2. Актерская работа.

3. Режиссерская работа.

О театре одного актера я думаю давно. Но дело пока что не двигается с места. Почему? Да потому, что дальше вялых размышлений о репертуаре я не иду. В то время как нужно определить точный репертуар на ближайшее время и начинать работу над ним. Репертуар должен быть идеален с точки зрения художественной и безукоризненным с точки зрения тактической. Короче, необходимо снова вернуться к Достоевскому (Бобок, «Сон» и пр.), к Гоголю («Записки сум.» и пр.), к «Вологодским бухтинам», к С.-Щедрину, к Л. Толстому (публицистика), к Пришвину, к мемуарной литературе, к утопистам, к документальным вещам и т.д. Внимательно изучить каждого кандидата и отобрать только самое достойное и точное. Не забывать, что каждый спектакль театра одного актера должен быть фейерическим праздником. Ни одной минуты скучной! Завтра я обязательно продолжу разговор о своем театральном будущем. Начну с актерской работы в театре. А после – о режиссуре, о педагогике, о лекциях, о театре, о режиссерском портфеле и т. д. Только после этого вернусь к литературной работе.

Мысль, м.б., не относящаяся к Гамлету. Гамлет должен быть узнаваем многими. Ведь он прост. Гамлету не повезло, его играли очень часто люди посредственные, сытые от искусства. Я никогда никому не отказываю в возможности стать Мочаловым или М. Чеховым. Вот поэтому я и говорю. Мой Гамлет должен как можно в большее количество людей вселить веру в свои силы.

Через год играть Гамлета! Это приказ! За год изучить пьесу, роль (сделать ее) и знать все про эпоху, про Гамлета и про Шекспира!

Арльская трагедия.

Начинает вырисовываться главная моя тема в этой задумке. Для меня это чрезвычайно важно, т.к. я углубляюсь при этом и в другие идеи, в другие планы, уточняю и развиваю их. Итак, в чем же моя главная тема? Как-то я уже записал о том, что для меня важно углубиться в природу человека, чтобы узнать причины всех поступков отдельной личности. Ван Гог вынашивает идею товарищества художников, которые превратят в конце концов обывательский городишко Арль в художественную столицу мира или в крайнем случае Франции. Мысль прекрасная и дерзкая. Она проста и легко осуществима. Как у Достоевского в «Смешном человеке»: «А между тем так это просто: в один бы день, в один бы час – все бы сразу устроилось!» Его идея проста и гениальна в своей простоте и близости к осуществлению, но… НО! Вот с этого «НО» все и начинается. В чем тайна, в чем Искусство? Гоген сдирает с Ван Гога одежки, одну за другой, постепенно и очень решительно. Ван Гог сопротивляется, но под напором логики снимает их. И вот когда он почти уже совсем голый (мы дошли до примитивных причин его философских и организаторских поступков – это и есть моя цель. Вроде бы.), начинается «сумасшедший» бунт против Гогена. «Я здоров духом, я святой дух!», швыряет бокал абсента – появляется в его поведении таинственность и зловещность, загадка с бритвой, бурное объяснение во время мистраля и т.д. Мало того! Ван Гог и в сумасшедшем доме обороняется от уехавшего Гогена. Он требует сначала, чтоб его поместили в общую палату, умывается в помойном ведре. Сумасшедший? Да-а-а-а! Конечно. НО… Последний монолог Ван Гога – это не Шекспир, как я думал раньше. Это выше! Он должен зачеркнуть всю логику Гогена. Все должно быть так убедительно и страстно, чтобы логика рухнула сама собой. Линия Ван Гога ясна пока что. Но что же делать с Гогеном. А с Гогеном получается еще интересней. Попробуем разобраться и в линии Гогена.

«Страшная месть», Шекспир и мое стремление разобраться в людях. Достоевский и русская душа. Меня «вдруг» заинтересовала проблема человеческой подлости. Гоголь, Шекспир, Мюссе, Достоевский, Пушкин и вся русская литература вообще. Добро и зло – вот извечные темы, волновавшие передовые умы во все времена.

Последнее время все чаще одолевают тоскливые мысли о будущем в театре «Современник». Очень боюсь остаться непонятым, непрочитанным. Боюсь, что меня втиснут в привычную для них типажность, и я стану рядовым комиком. Если «Вишневый сад», то я обязательно Яша, если «Мольер» – то Бутон и т.д. К Ефремову идти, откровенно говоря, не хочется. Хочу быть независимым, хочу быть свободным от ученичества и заискиваний перед кем бы то ни было. Хватит! От актерской карьеры я не собираюсь отказываться, но основной своей целью по-прежнему считаю литературную работу. Все остальное – второстепенное. Но нужно запастись мужеством и терпением.

Сейчас я как назло сталкиваюсь с актерами-режиссерами, с породой самоуверенных деляг и дилетантов. Они посланы мне богом как искушение, как вызов на дуэль. Режиссерская болезнь начинает снова вползать в мою душу и терзать ее.

Я начинаю торопиться! Это плохо. Режиссурой я начну заниматься, когда стану драматургом. Ставить буду не только свои вещи. Но начну со своих!

Россия, Россия, Россия! Вот под каким девизом надо жить. По крайней мере, ближайшее время. Достоевский, Л. Толстой, Чехов, Лесков, Успенский, Салтыков-Щедрин, Островский, Гоголь, Л. Андреев, А. Толстой, Булгаков и т.д.

Россия ты моя, Россиюшка! Иван Грозный, Аввакум, Соловьев, Рублев, Петр I, Екатерина II, Распутин, Толстой, Гапон, староверы, сектанты, народники, Желябов, Горький с его хождениями по Руси, Ленин, Герцен, декабристы, Достоевский и т.д.

И нет конца и края этой армии пророков! Дух захватывает и хочется с головой окунуться в эту бездонную пучину!

О совершенстве. О современном совершенстве в искусстве. Мне исполнилось 37 лет. Всего несколько дней назад. Я готов к чему-то гораздо большему, нежели делал до сих пор. Во мне произошло качественное изменение. Я понимаю это и отлично чувствую. Настало время свершений. Время сладостное и опасное. Я готов играть Гамлета, Тимона, Ричарда, Галли, Ван Гога, Дон Кихота, Фауста, Мефистофеля, Каина, Мастера, Лоренцаччо, Федю Протасова, Годунова, царя Федора и пр. пр. Я готов и отвечаю за гениальность исполнения. От силы, от уверенности, от безграничности собственных возможностей захватывает дух. Мне не страшно опуститься на самое дно человеческих страстей. Там все равно я буду дома. Но меня гложет мысль о совершенстве. Умение организовать собственную жизнь в зависимости от той или иной роли, умение работать неделями над одной сценой или даже фразой, умение найти единственные примитивные выразители и подкрепить их подлинной, неподдельной страстью. В свое время проскочил Поприщина, Штокмана. Теперь не имею права проскакивать не только роли, но и сцены. Все мои роли должны быть совершенны. К совершенству нужно идти не через натужную работу, а через перенасыщение себя опытом, чтобы (не дай бог!) не утратить прежней легкости. Вот в чем современное совершенство.

«Слова, слова, слова» – не игра Гамлета с Полонием, а истинное раздражение литературным произведением. «Пишут, пишут, пишут! А все неправда». Гамлет – гений. Он – физик, требующий новой лирики. Гамлет «притворяется» больше всех. Он непонятен своим прямодушным поведением. Мотивы его поступков странны. Гамлет – мой современник по стилю поведения. Его прямодушие очень опасно, потому что он умеет анализировать, думать, сопоставлять. Его враги – не глупцы. Они обычные обыватели. «Весь мир – тюрьма» – это не риторическая игра, это окончательное утверждение. А они продолжают играть. Это надо еще проверить. По Пастернаку.

Тоска! Мне исполнилось 37 лет. В театре пора играть Дон Кихота, Гамлета, Федю Протасова, Галли, Тимона, Левшу, Ван Гога. В кино давно пора писать на меня сценарии. Пришла зрелость и молодость не ушла еще. Могу все! Хочу писать, ставить спектакли, играть роли. Все! Но в театре все рушится. В кино не находится режиссер, который бы поверил в меня и увидел бы меня.

Писать не могу. Для этого надо построить иначе всю жизнь. Близкие мне люди хором хвалят меня, поют мне дифирамбы и мешают жить. Не понимают и не хотят понимать. Некогда им понимать. Некогда любить меня. Все слишком заняты собой. И нужен я им для них Любое мое движение в себя воспринимается ими как кровная обида. Хочу быть свободным от эгоизма близких и друзей! И не могу. Они не дают. А мне уже 37 лет, я все могу. Тоска.

Я хочу быть свободным, как Чаплин. Свободным от общества, от вкусов и мод. Не хочу подчиняться законам современной эстетики, хочу диктовать их!

Не играл еще ни одной роли в «Современнике». Т.е. меня ввели в некоторые спектакли, но что-то сделать на вытоптанном месте просто невозможно. Так что по сути я ничего еще не играл. И очень боюсь первой роли, потому что предчувствую – предстоит бой. Бой за самостоятельность. Хотя проходит моя хандра и я все более становлюсь самим собой, предчувствие борьбы волнует. Правда, и во вводах начинаю осваиваться. Постепенно отвоевываю свое место. Просветляется актерское будущее.

Сил во мне полно! Талант есть! Это я знаю. В моих силах – победить всех, сделать все возможное и невозможное. Я могу все! Могу на равных говорить с Шекспиром, Сервантесом, Данте, Толстым, Гоголем, Чеховым, Буниным и многими др. Какого же я… Короче. За работу!

Ван Гог и Гоген.

В год Парижской коммуны Ван Гогу было 17 лет, Гогену – 23 года. Но ни один из них не высказал своего отношения к этому замечательному историческому событию ни во время коммуны, ни после. И это очень важный фактор. В работе над пьесой обязательно учесть его. Они оба не могли не знать о Парижской коммуне. И если Гоген, маклер, естественен в своем молчании, то совершенно непонятно, почему был равнодушен к этому событию Ван Гог, человек, мечтающий о всемирном братстве, человек образованный, человек, интересующийся мировыми проблемами. Думаю, искать причины нужно в том, что моих героев волновала не социальная революция, а нравственная. Это раз. Здесь можно и нужно искать.

Только что вернулся с собрания труппы «Современника». Теперь мне все ясно: Ефремов решил уйти в МХАТ и, по-моему, уже дал согласие. Сейчас нужно не торопясь обдумать дальнейшую жизнь. В первую очередь думать о литературной работе. Потом – о режиссуре и кинорежиссуре. И только после – об актерской работе.

Сегодня у меня ночь решающая. Я должен решить вопрос первостепенной важности: оставаться ли мне в театре Станиславского или перейти в «Современник». Это не только разговор о театрах, это разговор о судьбе. О моей судьбе. Я не избалован актерской славой. Но кое-какое имя у меня есть. И сейчас идет разговор обо мне, только обо мне. Надо все взвесить, все обдумать и решить. Решить очень определенно, конкретно, перспективно. Признаюсь, я никогда не был так расстроен и так напряжен.

Все смешалось и переплелось в моей жизни с тех пор, как я перешел в «Современник». Хаос и ничегонеделание породили во мне душевную депрессию и пассивность. Надо понять раз и навсегда, что теперь мне никто не поможет из этого пассивного состояния выйти. Я, правда, знаю уже, что после такого состояния наступает активный период работы и размышлений. Да и сейчас уже наступает пора действий. Я начинаю подумывать о будущих ролях, о пьесах (в отрыве от театральных планов, значит, думаю я года на 2-3 вперед. И это хорошо), о репертуаре и т.д. Но в первую очередь я думаю о литературной работе. Этой же фразой я закончил (вернее, не закончил) запись, сделанную месяца 2-3 назад. Видимо, в июне. Настрой мой не изменился и сейчас.

Мои «восторги» и моя «доброта» в «Современнике», как ни странно это, искренне. Они по самому высокому счету лживы и неправильны. Но вреда никакого не приносят. А с моей стороны, субъективно, искренни и правдивы. Во мне всегда было много от Луки, с детства еще. Я всегда хотел добра всем. Помню, как я убедил Вовку Дохода (он попрошайничал на кладбище у церкви со своими братишками и сестренками), что мы на его деньги – деньги, надо сказать, здесь роли никакой не играли – купим форму и обмундирование для хоккейной команды. У Дохода засверкали глаза от этой красивейшей сказки. И нам обоим верилось, что команда вырастет и станет лучшей в мире. Ладно! Не об этом собирался писать. Будни в «Современнике» стали для меня морально невыносимы. Олег остыл ко мне, люди привыкли, я по-прежнему чувствую себя чужим – и что-то во мне надломилось. Провал в Егорьеве в самом начале работы лишил меня легкости и непринужденности. Импровизировать и настаивать на своем я еще не имею права. Да и не знаю, как это делать в новом театре. Одним словом, настроение муторное. Сигнал о гастролях в Зап. Берлине как-то поднял настроение. Но пессимизм проник и сюда: я не верю, что меня пошлют в Зап. Берлин. Не пустят! Единственное утешение – напишу об этом родителям. Порадуются немного.

Разговор о «Чайке» должен быть подробным и принципиальным. И я это в будущем сделаю. Сейчас ограничусь несколькими тезисными заметками. Спектакль элегантный. Округлый. Он будет иметь успех. О нем заговорят. Будут спорить, отстаивая свои тенденции. Спектакль это позволяет. Он мутноват в смысле позиции. Чехов модный сейчас писатель. Его пьесы выражают тоже эпоху безвременья, безыдейности. Но мода сама уже не в моде. Необходимо еще объяснить, почему театр берет модную пьесу. Объяснить просто, конкретно, элементарно – через решение же пьесы. Через решение каждого характера. И как только начинаешь проверять постановку «Современника» с этой позиции, выявляется масса недостатков и пошлости. И нет главного! А значит, можно бесконечно придираться по мелочам. О пошлости. На будущее: пошлость как термин должна быть объявлена развернуто. Никулин в финале опускает руки и начинает вяло существовать. Дескать, вот в этот момент он «умер», ему стало все безразлично и тут (именно тут-то!) он решил застрелиться. Пошлость! О лени. Ну, это разговор не только о «Чайке».

Во мне зреет что-то новое. Очевидно, относительное безделье пошло мне на пользу. Вдруг я стал жесток в оценке актерских работ, да и в оценке самого себя. Наступает пора зрелости. Меня не тянет больше на сцену. Т.е. играть я хочу, но не вообще играть, а лишь определенные роли. Надо сказать, что и раньше я хотел играть определенные роли. И вроде бы разницы между теперешними и прошлыми желаниями нет никакой. И все-таки она есть. И большая! Сегодня меня так и подмывает дать бой театральной пошлости, всем этим банальным приемам игры, ленивым представлениям о жизни.

Боюсь, что под горячую руку попадет и «Современник» с его корифеями. Если раньше меня устраивал, грубо говоря, обратный ход, то теперь я хочу идти прямым ходом, своей дорогой. Метод проникновения в Человека, в законы жизни, практикуемые сейчас в театре, да и в искусстве вообще, современные представления о Жизни и Человеке меня категорически не устраивают. После просмотра «Чайки» в «Современнике» чувство раздражения меня не покидает ни на секунду. Жестокость и категоричность – вот те качества характера, которые сейчас доминируют во мне. И прежде всего направлены они вовнутрь. Все, что теперь будет делаться мною, будет проходить жестокий экзамен.

«Народ и Пророк» – «Народ и искусство»? Вдруг почудилось, что они – эти две книги – не только родственники, но и одно и то же лицо. Почудилось реально и убедительно. Но, начав писать, засомневался очень сильно. Так ли это? Да, они родственники. Это не отдельные книги, а дилогия. Но объединять их в одну книгу нельзя. Это ясно.

Раз уж я завел разговор о самых трудных для меня работах, то остановлюсь на одной из них – на «Пророке» – и безответственно пофантазирую, вспомню истоки этой задумки и т.д.

«Пророк» – это, пожалуй, одна из самых старых моих затей. Помню, что в Березниках я уже решил совершенно серьезно написать книгу-манифест о коммунистическом реализме. Правда, названия «Пророк» тогда еще не существовало. Да и вообще понятие этого пришло ко мне гораздо позже. Но пророческий огонь во мне горел в то время как никогда! Дальше я отошел от максималистских позиций в этом вопросе. Надо сказать, что тогда я твердо знал, что будущее мировой литературы и мирового театра – это коммунистический реализм. Главное мое открытие заключалось в том, что центр искусства лежит не в авторе, не в эпохе, а между автором и читателем, между автором и зрителем. Читателя, зрителя, слушателя я обозначил одним термином: Воспринимающий. Я собирался посвятить обширнейшую главу в своей книге вопросу творчества воспринимающего. Я подчеркиваю слово «творчество», т.к. это принципиально, это тоже открытие. Только лишь общество творцов, общество художников сможет создать настоящее справедливое государственное устройство.

По-моему, из этого исходили все оптимисты и пессимисты прошлого. Одни верили, другие не верили в такое общество. Я не знаю, возможно ли такое общество, но другого справедливого общества я не представляю себе. Чем ближе мы будем к такому обществу, тем разнообразнее и неожиданнее будет искусство.

Искусство – авангард человеческой мысли. Так было, так будет. Но сейчас не так. Не совсем так. Искусство – нравственность, свободомыслие. Круг вопросов, которые предстоит решить в книге «Пророк», вроде бы ясен, но с чего начать конкретную, ежедневную работу, сказать трудно. О коммунистическом реализме я уже не думаю. Как оказалось, вопрос технический, формальный я ставил во главу угла. Но подумать о нем тоже нужно.

«Театр одного актера» не дает мне покоя. Начинаю раздумывать о репертуаре и тут же сам себя перебиваю мыслью об обстоятельствах, которые должны, как мне кажется, повлиять на успех или неуспех моей затеи. Хорошо бы, думаю я, успеть сняться сейчас в 2-3 фильмах в главных ролях, чтобы в самом начале работы иметь какую-то более-менее устойчивую популярность. А может, этого и не надо? Хотелось бы сразу шагнуть в большое настоящее искусство, заявить о рождении нового театра, и я цепляюсь за всё, что на мой взгляд поможет мне сразу же твердо стать на ноги. Твердо знаю одно: если играешь трагедию, зрители должны рыдать в зале, если играешь комедию, то они должны умирать от смеха. Потрясение – вот результат, к которому надо стремиться при работе над любым материалом.

Немедленно сесть за работу над «Зап. сумасшедшего». Я знаю, как можно сделать концертный спектакль гораздо более выразительным, чем спектакль, который я играю. Прежде всего следует пересмотреть общую сверхзадачу, конкретность и выразительность, доходчивость каждой сцены. Отбросить всю прежнюю режиссуру. Надо летать, а не заниматься ловлей блох!

«Линейность истории». Мелькнула догадка. Мне самому еще не ясно до конца, о чем она. Ведь идея справедливого общества возникла давно, очень давно. И вроде была выражена ясно. Если взять ее с Христа (а она возникла еще раньше), и то получится внушительный стаж. Почему же до сих пор не построено это справедливое общество? Мы очень просто – линейно – выстраиваем будущее человечества. И очень просто – так же линейно – строим прошлое человечества. И чудно: линия прошлого и линия будущего почти всегда служат продолжением линии сегодняшней. В этом есть какая-то корысть, оправдание сегодняшнего дня. И боязнь заблудиться. Простой пример. Оправдываем Грозного, чтобы угодить Сталину и его системе. Предаем Грозного анафеме, чтобы угодить Хрущеву и его системе. И в любом случае остается прямая линия. Вот где надо искать причину вялости современного искусства, его импотенции, его невозможности оплодотворить общество.

Я задумался об идеале будущего как о совокупности духовного аристократизма и нравственного самоусовершенствования. Ницше и Толстой!

Полистал Л. Толстого («Об искусстве и литературе»). Потянуло к писанию. Вот уже второй месяц я не прикасаюсь к своим планам. Это и хорошо и плохо. Хорошо потому, что я начинаю скучать по своим героям. Плохо потому, что я вообще ничем не занимаюсь. Живу в каком-то пассивном ожидании «вдохновения».

Мне чертовски нравится «нахальство» Ануйя, когда он заявляет о том, что его не очень интересуют подлинные факты из жизни исторических персонажей, о которых он пишет пьесы. Я тоже пришел к выводу, что в своих «исторических» вещах мне необходимо стремиться выразить свою иронию по отношению к современному обществу. История для меня не должна быть самоцелью. История – слуга, не больше.

«Арльская трагедия» – веселый фарс о двух очень наивных и упрямых гениях. Написать эксцентрические характеры. Повторяю, вещь должна быть очень смешная. И читатель и зритель должны почти на протяжении всей пьесы умирать от смеха, надрываться, уставать от смеха, молить о пощаде. И рыдать в двух-трех местах. Вот и все! Я ведь так мало хочу! Меня сейчас начинает настораживать то сюжетное построение, которое я придумал для «Арльской трагедии». Оно стало слишком прямолинейным и примитивным для меня. И тут, видимо, придется еще много подумать. И начать надо, мне кажется, не с построения сюжета, а с точного определения главного конфликта и побочных проблем, через которые вскроются характеры героев. Даже серьезные споры решать комедийно. Это закон.

Вчера было воскресение. Я возвращался от Соколова. В метро было много пьяных. Один из них, плюгавый и неприятный тип, давно уже, видимо, пристал к пожилому интеллигенту, который сидел напротив. Я застал оратора в момент подъема: «Эх, как мы пятилеточку за четыре года дали! В июне месяце – раз и готово! Для нашей родной партии, для нашего народа! Пятилеточку – за четыре! Это мы, рабочие, своими рабочими руками только можем! Рабочий класс не подведет! Вот мы какие, вот мы как умеем! А с таким портфелем разве можно пятилетку за четыре года? Куда! На нашем горбу сидите. Нос-то воротишь. Стыдно. Надел шубу, портфель, во какой кожаный. А пятилеточку-то мы тянули на себе. Да и отгрохали ее за четыре годочка!» Монолог этот мог продолжаться бесконечно. Оратор, чувствуя безнаказанность свою и молчаливый страх своего подсудимого, все больше распалялся и готовился, видимо, уже к физической расправе. Мне показалось, что мужик этот из стукачей. И жалкий и мерзкий одновременно. Обвиняемый тоже не блистал обаянием. Добропорядочный одутловатый пожилой мешанин. Вдруг в разговор вступил подвыпивший работяга с сипатым голосом: «Ты где работаешь?» – обратился он к оратору. Тот моментально откликнулся, охотно вскочил и дружелюбно направился к своему новому оппоненту: «Строим коммунизм! Пятилеточку…» Сипатый перебил его: «Я спрашиваю: где ты работаешь?» – «Ты лучше спроси, кем я работаю». – «Это после расскажешь. Где ты работаешь? Может, ты тунеядец какой-то, а оскорбляешь человека. Где работаешь?»

Об интонации. Об иронической интонации.

У меня нет охоты высмеять свою жизнь и свое время. Мало того, я вообще не считаю себя юмористом – сочинить и поставить капустник, как это делает Ширвиндт, я попросту не смогу. И тут дело не в моей бездарности, как мне кажется. Ведь когда я рассказываю что-либо, люди искренне и естественно смеются. Вообще мои юмористические устные рассказы-зарисовки многим нравятся. Но в них нет законченности, нет литературы. И это обстоятельство я считаю чрезвычайно важным. Короче говоря, «капустник» я считаю законченным произведением, а свои рассказы – нет. Я не продаю их, свои рассказы, а дарю. Для меня они – гимнастика, не больше. Себя же я готовлю к серьезному и настоящему. Не исключено, что я делаю большую ошибку, относясь к своим устным рассказам как к чему-то легкомысленному и второстепенному. Но поделать с собой ничего не могу. Верю, что впереди меня ждет настоящая и серьезная литературная работа. Повторяю, у меня нет охоты посмеяться над своим временем и, следовательно, над самим собой. Но и отказываться от иронической интонации, которая присутствует в моих устных рассказах, тоже не собираюсь.

Что я имею в виду, говоря об иронической интонации? Когда-то я вдруг понял, открыл для себя очень простую истину. Это было в Риге на гастролях. Я приехал на спектакль, который должен был идти в каком-то местечке на Рижском взморье. У меня было время, и я решил пойти к морю. Казалось, оно совсем рядом, было слышно даже, как шумит оно. В своей жизни я всего несколько раз видел море. Впервые побывал на море, когда мне уже исполнилось 26 лет. Каждый раз море меня поражает и захватывает своей огромностью и принадлежностью к Вселенной. И на этот раз, шагая меж огромных сосен по песчаным холмам, я готовился к тому, что меня охватит чувство свободы и вселенского покоя. Кажется, впервые, стоя у моря, я задумался о своей профессии серьезно. Я понял, наконец, что между профессией актера и просто жизнью актера существует прямая связь. Усвоить хитрости актерского ремесла – этого очень мало для того, чтобы стать актером уникальным, единственным. Необходимо прежде всего научиться профессионально жить. Профессионально жить – совсем не обязательно носить при себе записную книжку и записывать интересные встречи, впечатления, наблюдения. Жить профессионально – значит уметь настраивать свою личную жизнь, как музыкальный инструмент, на роль, которую сейчас репетируешь или играешь.

Грубо говоря, если ты готовишься к Гамлету, стремись окружить себя великим – море, скалы, горы, Бах, Бетховен, Уитмен, Эйнштейн, Рембрандт, Христос, Ницше, Рублев. Одним словом, создать все условия для зарождения Гамлета в твоей собственной душе. Но это одна сторона профессиональной жизни. Помимо этого необходимо постоянно держаться впереди времени, быть в курсе нового и передового почти во всех областях человеческой жизни. И профессиональные навыки станут ненужными, лишними или во всяком случае необязательными. Потому что для выражения нового, никому неизвестного еще потребуются новые средства выражения, новые сцепления, как бы сказал Шкловский.