Текст книги "Узники Cоловецкого монастыря"

Воспитанные в духе послушания, синодальные старцы направили 10 июня 1776 года тобольскому архипастырю Варлааму и настоятелю Соловецкого монастыря Досифею указы, обязывающие поступать с арестантами так, как в ведении сената предписано.

Особую «заботу» проявили о «главном преступнике» – бывшем атамане низового запорожского войска. Начальнику соловецкой тюрьмы предложили «посылаемого туда узника содержать за неослабным караулом обретающихся в том монастыре солдат».

25 июня 1776 года Кальнишевского вывезли из Москвы в Архангельск. Конвой состоял из семи человек: секунд-майора первого Московского пехотного полка Александра Пузыревского, унтер-офицера и пяти рядовых. Военная контора дала Пузыревскому наставление, чтобы он «содержал арестанта в крепком присмотре и во время пути от всякого с посторонними сообщения удалял».

11 июля 1776 года Кальнишевского доставили в Архангельск, а оттуда на нанятом у купца Воронихина за двадцать рублей судне перевезли в Соловки и сдали архимандриту на вечное заточение. В подмогу караулу архангелогородский губернатор Е. Головцын нарядил из губернской роты сержанта и трех рядовых, которых разрешал оставить постоянно в монастыре для охраны каземата бывшего кошевого, если Досифей сочтет возможным и необходимым сделать это.

Помощь Головцына караульными Досифей отверг решительно и не совсем вежливо. Сержант с тремя солдатами был отправлен обратно в Архангельск. Архимандрит не собирался делиться с губернатором лаврами тюремщика Кальнишевского. Свое поведение Досифей оправдывал ссылкой на синодальный указ, предписывавший ему содержать «былого атамана» под охраной монастырских солдат.

П. Ефименко полагает, что перевозкой имущества Кальнишевского из Москвы до Архангельска занято было шесть подвод из девяти, составлявших поезд Пузыревского. Такое заключение биограф Кальнишевского вывел на основании следующей фразы из письма майора к Головцыну: «При отправлении ж меня от той конторы (из Москвы. – Г. Ф.) лошадей дано было для меня три, унтер-офицеру и трем рядовым – три ж, а затем оставшие два человека находились при арестанте, под которым было тоже три лошади». В данном случае исследователь весьма произвольно обращается с документами и делает вывод, который не вытекает из содержания материалов. Если следовать логике Ефименко, то нужно будет сказать, что на трех телегах везли мундиры майора.

На самом деле войсковые ценности и все личное имущество кошевого было конфисковано. Кальнишевский прибыл в Архангельск без вещей. Никакого имущества не погружали на судно Воронихина. В монастырь Кальнишевский ничего не привез, кроме одежды, которая была на нем. Поэтому в деле Кальнишевского нет постоянно встречающейся в арестантских делах «описи шкарба». Только 330 рублей, отпущенных казной на содержание бывшего кошевого, передал монастырским властям Пузыревский. Когда же эти деньги стали подходить к концу, монастырь обратился к Головцыну (письмо от 23 июня 1777 года) с просьбой перевести на следующий год назначенную сумму, дабы «оный кошевой за неимением себе пропитания не мог претерпеть глада и в прочих нуждах недостаток»[57]57
  ГААО, ф. 1, оп. 1, т. 6, 1777, д. 12552, л . 1 об.


[Закрыть]. Излишне говорить о том, что узнику не грозила бы нужда через одиннадцать месяцев после заточения в монастырь, если бы Кальнишевский привез с собой шесть возов добра.

30 июля соловецкий настоятель сообщал в синод, что накануне он принял от Пузыревского арестанта Кальнишевского и содержать его будет по царскому указу, который им получен из синода.

Кальнишевского поместили в один из самых мрачных казематов Головленковой тюрьмы, находившейся в башне одноименного названия, которая расположена в южной стороне крепостной стены.

Заточение было ужасным, условия существования нечеловеческие. М.А. Колчин так описывает каземат, в котором сидел Кальнишевский: «Перед нами маленькая, аршина в два вышины, дверь с крошечным окошечком в середине ее; дверь эта ведет в жилище узника, куда мы и входим. Оно имеет форму лежачего усеченного конуса из кирпича, в длину аршина четыре, шириною сажень, высота при входе три аршина, в узком конце полтора. При входе направо мы видим скамью, служившую ложем для узника… На другой стороне остатки разломанной печи. Стены… сырые, заплесневелые, воздух затхлый, спертый. В узком конце комнаты находится маленькое окошечко вершков шесть в квадрате; луч света, точно украдкою, через три рамы и две решетки тускло освещает этот страшный каземат. При таком свете читать можно было в самые светлые дни и то с великим напряжением зрения. Если заключенный пытался через это окно посмотреть на свет божий, то его взорам представлялось одно кладбище, находящееся прямо перед окном. Побыв около получаса в удушающей атмосфере каземата, становится душно, кровь приливает к голове, появляется какое-то безграничное чувство страха… У каждого побывавшего здесь, будь он самый суровый человек, невольно вырывается из груди если не крик ужаса, то тяжелый вздох и с языка слетает вопрос: „Неужели здесь возможна жизнь? Неужели люди были настолько крепки, что выносили года этой гробовой жизни“[58]58
  Колчин М. Указ, соч., стр. 9-10.


[Закрыть].

В делах монастырского архива найден доклад от 12 октября 1779 года наместника иеромонаха Симона архимандриту Иерониму такого содержания: «По многократной меня просьбе П.И. Кальнишевского для надобности ему к исправлению и перекрытию кельи, в которой он живет, что от дождя великая теча происходит, от чего и платье у него гниет, и просит ваше высокопреподобие приказать особливо, сверх монастырских нанятых в плотничную работу работных, на его счет нанять четырех человек и весной с прочими монастырскими работными прислать с показанием на его имя, кто и какими ценами»[59]59
  ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. I, 1779, д. 949, л . 1.


[Закрыть].

Архимандрит «уважил» просьбу узника. За деньги Кальнишевского отремонтировали каземат, в котором он томился.

Тюремный режим отличался исключительной строгостью П. Кальнишевский находился в клетушке безвыходно, был заживо замурован. Ворзогорские крестьяне рассказывали П. Ефименко, что «атамана казаков» выводили из камеры лишь три раза в год: на пасху, преображенье и рождество. Из архивных документов не следует и этого.

В летнее время четыре человека посменно охраняли Кальнишевского, в то время как в карауле при всех прочих арестантах, содержавшихся в это время в казематах, находилось поочередно по двое солдат. Зимой каземат охраняли трое солдат, в то время как на всех других арестантов приходилось по одному караульному[60]60
  ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, д. 1926, л . 10 и оп. 5, ч 2, 1790, д. 5487, л . 3.


[Закрыть].

Персональный состав стражи был постоянным. Как правило, одни и те же караульные, причем самые надежные солдаты монастырского гарнизона, на протяжении многих лет охраняли Кальнишевского: Иван Матвеев, Антон Михайлов, Василий Нестюков, Василий Соханов. Бывший кошевой был закреплен за этими солдатами, он имел, так сказать, «личную охрану». Возглавлял караул, стороживший «великого грешника», сам начальник соловецкого отряда – офицер.

Всесильный временщик Г. Потемкин не забывал своего «закадычного друга». Он периодически запрашивал синод, жив ли еще Кальнишевский[61]61
  ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 57, 1776, д. 234а, л. 48.


[Закрыть].

Как известно, Кальнишевскому должны были выдавать по одному рублю в сутки за счет конфискованных войсковой казны и имущества. Это выполнялось.

Первые годы «порционные деньги» на Кальнишевского выдавала монастырю на год вперед Архангелогородская губернская канцелярия из сумм, полученных от казны. Возникавшие перебои в перечислении денег на узнике не отражались.

Например, 11 июля 1782 года Соловецкий архимандрит Иероним пожаловался в синод, что с 26 июня 1781 года он не получает на Кальнишевского денег и «оный кошевой через годишное слишком время состоит на штатном монастырском содержании, от чего монастырь себе напрасный убыток несет»[62]62
  ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 57, 1776, д. 234а, л. 34 об.-35.


[Закрыть]. Синод незамедлительно доложил об этом сенату, и тот решил вернуть монастырю не выданные за прошлые месяцы кормовые деньги на Кальнишевского в указном размере и впредь производить выдачу их из Вологодской казенной палаты из доходов Вологодского наместничества.

В монастыре Кальнишевскому выдавали «указноположенное жалование» в конце каждого месяца за прожитое время.

В ЦГАДА сохранилась «Тетрадь, данная конторой монастырского правления казначею иеромонаху Иоанну, для записи выдачи кормовых денег бывшему Сечи Запорожской кошевому Петру Кальнишевскому». Из дела видно, что один из караульных солдат аккуратно, раз в месяц, получал у монастырского казначея деньги на содержание охраняемого арестанта, по одному рублю на сутки, выдавал расписку казначею и по заказу узника покупал ему пищу.

Следует отметить, что Кальнишевский получал солидный по тому времени «оклад» и не испытывал материальных затруднений.

Во второй половине XVIII века казна выплачивала монастырю на каждого колодника, зачисленного на монашеское довольствие, по 9 рублей в год. Следовательно, рубль Кальнишевского превосходил более чем в 40 раз обычную норму содержания колодника. Из таких ассигнований Кальнишевский мог выделить средства на текущий и капитальный ремонт «своего» каземата, мог сделать накопления на «черный день». Известно, что на память о себе Кальнишевский оставил монастырю богатое евангелие (работы московских мастеров) весом более 34 фунтов и стоимостью 2435 рублей, о чем охотно повествуют соловецкие настоятели[63]63
  Мелетий. Историческое описание ставропигиального первоклассного Соловецкого монастыря. М., 1881, стр. 127.


[Закрыть].

В каменном мешке Головленковой тюрьмы, описание которого приводилось, Кальнишевский провел 16 лет, после чего ему отвели более «комфортабельную» одиночную камеру рядом с поварней, где он просидел взаперти еще 9 лет.

Указом Александра I от 2 апреля 1801 года бывшему кошевому было «даровано прощение» и право по своему желанию выбрать место жительства. Петру Кальнишевскому было тогда ровно 110 лет, из них последнюю четверть века он маялся в одиночных казематах монастырских застенков. Несмотря на такое длительное заключение, Кальнишевский не потерял рассудка. Нельзя не признать, что это была поистине богатырская, сказочная натура, настоящий запорожский дуб! Но вечный полумрак казематов сделал свое дело: Кальнишевский совершенно ослеп.

П. Кальнишевский не мог воспользоваться «даром» нового тирана. 7 июня 1801 года амнистированный атаман пишет письмо архангельскому гражданскому губернатору Мезенцову, в котором благодарит правительство за запоздалые щедроты и просит разрешить ему «в обители сей ожидать со спокойным духом приближающегося конца своей жизни». Это решение Кальнишевский не без юмора обосновывает тем, что за 25-летнее время пребывания в тюрьме к монастырю он «привык совершенно», а свободой сейчас «и здесь наслаждается в полной мере»[64]64
  ЦГАДА, фонд госархива, разряд 7, оп. 2, 1767, д. 2234, л . 6, 6 об., 7; ГААО, ф. 1, оп. 3, 1801, д. 271, л . 16, 16 об.


[Закрыть]. Но чтобы провести на воле «остаток дней безбедно», освобожденный просит сохранить за ним арестантское денежное довольствие – по рублю на день.

Царь удовлетворил названные просьбы кошевого. 17 августа 1801 года соловецкий архимандрит сообщил Мезенцову, что Кальнишевский принял «милости с достодолжным нижайшим благодарением». Но свободой «наслаждался» Кальнишевский недолго. В 1803 году он скончался.

Могила Кальнишевского находится на главном дворе Соловецкого кремля перед Преображенским, собором, рядом с могилой Петра Толстого. До сих пор на ней лежит надгробная плита из серого отполированного гранита, «украшенная» ханжеской эпитафией, составленной монахами: «Здесь погребено тело в бозе почившего кошевого бывшей некогда Запорожской грозной Сечи казаков атамана Петра Кальнишевского, сосланного в сию обитель по высочайшему повелению в 1776 году на смирение. Он в 1801 году, по высочайшему же повелению, снова был освобожден, но уже сам не пожелал оставить обитель, в коей обрел душевное спокойствие смиренного христианина, искренно познавшего свои вины. Скончался 1803 года, октября 31 дня, в субботу, 112 лет от роду, смертью благочестивою, доброю».

М. Колчин передает услышанную им в монастыре легенду о Кальнишевском. После длительного заключения кошевого вдруг якобы выяснилось, что узник – невинный страдалец. Поэтому царь, освободив его, захотел хоть чем-нибудь вознаградить атамана казаков за перенесенные муки и велел спросить у него, чего он хочет себе в награду.

– Стар я стал, – отвечал Кальнишевский, – мирские почести меня не прельщают, богатство мне не нужно, не прожить мне и того, что у меня есть, одна у меня забота: приготовить себя к будущей жизни, а нигде я этого не сделаю так хорошо, как в сей святой обители; потому первая моя просьба дозволить мне дожить свой век в Соловках, а вторая просьба, если царь-батюшка хочет меня пожаловать, пусть он прикажет выстроить для преступников настоящую тюрьму, чтобы они не маялись, как я, в душных казематах крепости[65]65
  Колчин М. Указ соч., стр. 10-11.


[Закрыть].

Этот вымышленный диалог обошел работы исследователей, проник в периодическую печать[66]66
  Пругавин А. С. Указ, соч., стр. 87; газета «Правда Севера» от 6 января 1961 г .


[Закрыть], превратился в быль, которой объясняется новый тур строительства тюремных помещений в Соловках, предпринятый в начале XIX века.

Предание, записанное Колчиным, не имеет под софой абсолютно никакого реального основания.

П. Кальнишевский явился жертвой национально-колониальной политики царизма. Он оказался без вины виноватым.

Если верить легенде, то можно подумать, что Александр I осудил деспотизм своей «венценосной бабки» и извинился перед Кальнишевским. Этого не било. Царь не чувствовал угрызений совести. В деле Кальнишевского Александр I сохранил верность обещанию, данному в программном манифесте 12 марта 1801 года: поступать «но законам и по сердцу» Екатерины.

В мартовской за 1801 год ведомости соловецких арестантов, которую монастырь представил в столицу, против имени Кальнишевского выведено одно слово «прощен». Какое лицемерие! Жаль, что в ведомости не пояснено, какие «преступления» Кальнишевского преданы забвению, но нам известно, почему он был выпущен из темницы именно в 1801 году.

Указом от 2 апреля 1801 года была упразднена Тайная экспедиция и освобождены многие узники, содержавшиеся по ее ведомству[67]67
  ЦГАДА, фонд госархива, разряд 7, оп. 2, 1801, д. 3640 («Дело об уничтожении Тайной экспедиции и освобождении лиц, содержащихся по ведомству ея»).


[Закрыть]. Этот жест должен был засвидетельствовать либеральный курс правительства Александра I.

Указу 2 апреля предшествовала проверка списков колодников, содержащихся в различных местах заключения. Архангельский губернатор Мезенцов в числе прочих начальников губерний представил на рассмотрение правительства именной список арестантов, находящихся в Соловецком монастыре, в городе Кеми и в Архангельске. При этом правительство нашло возможным выпустить из соловецкой тюрьмы двух заключенных – А. Еленского и П. Кальнишевского. Последний не внушал более никаких опасений, и царь не хотел упустить случая продемонстрировать свое «человеколюбие».

* * *

Тюремное население Соловков в результате ликвидации Тайной экспедиции не сократилось, как это ни странно, а, наоборот, увеличилось. Произошло это из-за хитроумной комбинации: царизм разгрузил тюрьмы центра страны и переместил часть сидевших в них секретных арестантов в окраинные монастыри. «Освобождение» узников, содержавшихся по ведомству Тайной экспедиции, превратилось в фикцию, но находящиеся под боком столицы места заключения освободились.

Условия содержания арестантов на Соловках в XIX веке в основном остались прежними, хотя несколько изменился состав заключенных и был выстроен для них особый тюремный корпус.

Глава третья
ТЮРЬМА СОЛОВЕЦКОГО МОНАСТЫРЯ В XIX ВЕКЕ, ЕЕ РЕЖИМ И УЗНИКИ

До XIX века на Соловках не было специального тюремного здания. Колодников размещали в земляных ямах, в казематах крепостной стены и башен. Разбросанность арестантских помещений требовала многочисленной стражи и не позволяла выработать единую систему охраны заключенных. Эти неудобства заставили монахов еще в конце XVIII века подумать о возможности перестройки отдельных зданий, имевшихся в монастыре, под арестантские помещения.

В 1798 году под острог приспособили подвальный этаж каменной иконописной «палаты». Это было старинное (построено в 1615 году) двухэтажное мрачное и холодное здание, находившееся в северо-западном секторе монастыря по соседству с Корожанской башней с ее жуткими земляными тюрьмами. Для начала там оборудовали 11 тюремных казематов или, как принято было их называть, арестантских чуланов.

Рост классовой борьбы в первые десятилетия XIX века и начало революционного движения в стране потребовали дальнейшего расширения как светских, так и монастырских мест заключения. Особые виды правительство Николая I имело на соловецкую тюрьму. Из секретных дел Центрального государственного военно-исторического архива мы узнаем, что царь намеревался упрятать туда декабристов.

Ранней весной 1826 года начальник главного штаба генерал Дибич передал архангельскому, вологодскому и олонецкому генерал-губернатору Миницкому «высочайшую волю»: «Как только что откроется судоходство по Белому морю, отправились бы в Соловецкий монастырь вместе с комендантом Новодвинской Архангельской крепости инженер-полковником Степановым и, осмотрев тогда сей монастырь, составили бы предположение, сколько можно будет в оном поместить арестантов офицерского звания (подчеркнуто нами. – Г. Ф.) и какое нужно сделать для сего устроение, недорогое, но удобное»[68]68
  ЦГВИА, ф. 36, оп. 6, связка 47, 1826-1830, д. 98, л . 6 и 152.


[Закрыть].

Под арестантами «офицерского звания» имелись в виду декабристы, находившиеся в то время под следствием.

4 июня 1826 года Миницкий, Степанов и новый игумен Досифей осмотрели Соловецкий монастырь и все его постройки, определили дома, которые можно было, по их мнению, превратить в тюремные помещения для арестантов «офицерского звания».

Все это было доложено Николаю I. Царь одобрил предложения Миницкого о перестройке под тюрьму уже используемого для этой цели двухэтажного здания бывшей иконописной «палаты», но потребовал «дом отделать так, чтоб арестанты сидели не вместе, а поодиночке». Полное понимание царя встретило предложение Миницкого отделить тюремный замок от остальных монастырских зданий кирпичной стеной.

Не остались без внимания и соображения, высказанные губернатором, о необходимости определить и уточнить права и обязанности командира соловецкого военного отряда. Об этом свидетельствует поручение, данное Николаем 30 октября 1826 года коменданту Петропавловской крепости Сукину, составить инструкцию для начальника соловецкой воинской команды «как о должности его, так и о наблюдении за находящимися там арестантами».

С лета 1826 года осужденных на каторгу декабристов стали партиями отправлять в Сибирь. Надобность в соловецких застенках отпала. Из участников первого революционного выступления в России только один А. С. Горожанский был замучен на Соловках.

4 июня 1827 года на справке об устройстве в Соловецком монастыре одиночных камер для арестантов-офицеров дежурный генерал главного штаба наложил резолюцию: «По ненаставшей надобности в предполагаемой перестройке высочайше повелено дело сие оставить без дальнейшего производства».

Архангельские и соловецкие власти не были своевременно поставлены в известность об изменившихся планах правительства в отношении места ссылки декабристов. Поэтому внутренняя перестройка бывшей иконописной «палаты» и приспособление ее под тюремное здание шли полным ходом. Монахи торопились. В 1828 году под арестантское жилье переоборудовали второй этаж этого здания, где было устроено 16 одноместных чуланов. Камеры второго этажа были несколько светлее и суше камер первого этажа. За год до этого, в 1827 году, перестроили под казарму для караульного офицера и солдат бывший кладовый каменный двухэтажный корпус, примыкавший к острогу. Во втором этаже дома отделали четыре комнаты для штаб-офицера, там же находились кладовая и другие служебные помещения. В первом этаже устроили солдатскую казарму с канцелярией, складом и другими службами, но солдаты не были выведены в этот дом и по-прежнему размещались в коридорах и в комнате второго этажа острога.

Тюремный «городок», раскинувшийся внутри кремля, отгородили со всех четырех сторон от монастырского двора. С севера и запада его окружали крепостные стены, пересекавшиеся в северо-западном углу круглой Корожанской, или Арестантской, башней. Чтобы скрыть тюрьму от посторонних глаз, ограду напротив арестантского помещения довели до уровня кровли тюремного дома и заделали в ней все амбразуры. С восточной стороны тюремный участок закрывался монастырским домом и двухэтажным зданием, переделанным под квартиру для офицера и рядовых. Между этими корпусами находились «створчатые обшивные деревянные ворота, выкрашенные на масле». Только с южной стороны имелся выход на монастырский двор. Он был закрыт специально возведенной высокой кирпичной стеной на каменном фундаменте. За все эти переделки, перестройки и ремонтные работы правительство уплатило монастырю 8516 рублей 98 копеек.

До нас дошло официальное описание Соловецкого тюремного замка. Оно было составлено 24 сентября 1830 года. Поскольку это единственный в своем роде документ, извлечем из него отдельные цифровые данные, дающие некоторое представление о новой тюрьме. В большом двухэтажном корпусе, разгороженном каменными простенками, находилось 27 камер. В здании помещались нижние чины караульной команды, охранявшие заключенных. Во всем доме с сенями было 39 окон, 32 двери «на железных петлях с засовами и висячими замками», 4 больших печи «с дверцами и вьюшками», над всеми чуланами «над дверьми железные решетки», в камерах – дощатые полы. Из акта видно, что число окон в тюрьме на 12 превышало количество казематов, нужно полагать, что они приходились на подсобные помещения. Отверстия со вставленными железными решетками над дверями чуланов предназначались для вентиляции и притока теплого воздуха, поскольку 27 чуланов обогревались четырьмя печами.

Чуланы были сырые и полутемные, особенно в первом этаже. Здание тюрьмы не прогревалось даже в летнее время. Среди заключенных свирепствовали заболевания. Арестант Е. Котельников писал в 1828 году, что он «изнемог от простудной осыпи». Тройные рамы с двойными решетками преграждали доступ в камеры дневному свету. Мебель страдальцев была убогой: скамейка вместо кровати, покрытая войлоком, и подушка, набитая соломой.

Число арестантов всегда превышало количество казематов. Поэтому теснота в темнице была невероятная. Это заставляло бить тревогу даже такого свирепого тюремщика, как архимандрит Досифей Немчинов. 9 сентября 1830 года соловецкий архипастырь направил обер-прокурору синода письмо такого содержания: «Долгом почитаю вашему сиятельству почтеннейше донести, что в Соловецком монастыре арестантов по сие число находится 44 человека да еще ожидается в присылку двое, с коими составит 46, и может быть еще вновь между тем какие-либо пришлются. Чуланов же арестантских состоит 27; из них 16 чуланов в верхнем жилье по малости своей – в длину 3 аршина, а в ширину 2 – не могут вмещать в себе более одного человека, а затем все прочие арестанты помещаются по нужде в 11 чуланах нижнего жилья (хотя и сии немного просторнее первых) по двое и более, ибо один арестант сумасшедший тут содержится один. Сие обстоятельство от неимения для них места крайне озабочивает меня между прочим и потому, что от такого стеснения их легко могут произойти болезни по причине здешнего и без того уже тяжелого климата ко вреду не только их, но и караульных, и прочих здоровых людей, имеющих по надобностям законным быть в остроге. А как присылка арестантов из разных мест умножается, при том делается и прямо через г. генерал-адъютанта Бенкендорфа… то осмеливаюсь ваше сиятельство просить всепокорнейше, не благоугодно ли будет о неимении более мест, где содержать арестантов, довести до сведения Бенкендорфа или другого какого места по принадлежности, дабы приостановить присылку сюда арестантов, так как их совершенно негде уже будет поместить»[69]69
  ЦГИАЛ, ф. 797, оп. 3, 1830, д. 12902, л . 1-1 об.


[Закрыть].

К числу истинных причин, заставивших архимандрита написать приведенное письмо, относится и то, что в 1830-1831 годах в прибрежных пунктах Беломорья – в Архангельске, в Онеге и в Кеми с уездами – бушевала холерная эпидемия. Настоятель опасался, как бы болезнь не перекинулась на острова. Поэтому он предложил дать арестантам «роздых от претерпеваемого ими изнурительного стеснения». Этим Досифей думал не столько облегчить участь арестантов, сколько уберечь от болезней и смерти себя и братию.

Если в 1830 году после заселения 16 камер верхнего этажа острога арестантов сажали по двое и более в один чулан, то можно себе представить их прежнее положение. До 1828 года, когда в остроге было всего лишь 11 камер, арестантов, по свидетельству губернатора, размещали «в одном покое по 2, по 3 и по 4 человека»

Арестантов-новичков казематы приводили в отчаяние. Рассказывают, что когда штабс-капитана Щеголева, присланного на Соловки в 1826 году за какое-то «духовное преступление», привели в чулан, он заявил караульному офицеру, что «разобьет себе голову об стену», если его долго будут держать здесь.

Положение арестантов соловецкой тюрьмы усугублялось еще и тем, что в здании острога жили караульные солдаты. Помещением для них служили коридоры между камерами арестантов и комната второго этажа. Власти не придавали значения частым столкновениям солдат с арестантами до тех пор, пока не случилось одно чрезвычайное происшествие. 9 мая 1833 года декабрист Горожанский в припадке сумасшествия убил часового. Этот случай заставил правительство обратить внимание на положение соловецких заточников.

В 1835 году для ревизии соловецкого острога был командирован из Петербурга подполковник корпуса жандармов Озерецковский. Жандармский офицер, видевший всякие картины тюремного быта, вынужден был признать, что монахи переусердствовали в своем тюремном рвении. Положение арестантов Соловецкого монастыря он определил как «весьма тяжкое». Комиссия установила, что некоторые из арестантов «искренно раскаиваются в своих проступках и что многие арестанты несут наказание, весьма превышающее меру вины их»[70]70
  ЦГИАЛ, ф. 797, оп. 5, 1835, д. 21151, л . 64.


[Закрыть].

Такие выводы были доложены царю. После этого Николай I отменил прежний порядок ссылки в Соловки. Как уже отмечалось, до XVIII века этим правом пользовались, кроме царя, патриарх, митрополиты, епископы, а позднее ссыльных стали отправлять в монастырь по резолюциям синода и распоряжениям тайной розыскных дел канцелярии. С 1835 года высылать в Соловецкий монастырь можно было не иначе, как только «по высочайшему повелению». Местное духовенство через епархиальное начальство возбуждало ходатайство о ссылке того или иного человека в Соловки. Дело доводилось до обер-прокурора синода, тот докладывал царю, последний принимал решение. Изменено было положение находившихся на Соловках арестантов: 7 человек были освобождены из заключения, а 15 определены рядовыми на военную службу.

После ревизии Озерецковского арестантское отделение Соловков опустело, но продолжалось это недолго. С 1836 года камеры стали опять заполняться.

В 1836 году соловецкий игумен Иларий поставил перед синодом вопрос о выводе из тюремного здания стражи. Свою просьбу старец обосновывал тем, что в остроге караульной команде «быть неприлично, при том беспокойно и утеснительно для нее». Синод согласился с этими доводами. К 1838 году на арестантском дворе построили новое двухэтажное здание казармы, в которое вывели из острога инвалидную команду. Остались там только часовые.

В 1838 году неофициальный визит на Соловки нанес бывший когда-то декабристом архангельский гражданский губернатор А.Н. Муравьев. Как экскурсант он осмотрел на острове «тамошние древности и библиотеку», а также острог. Тюрьма произвела на Муравьева удручающее впечатление. Губернатор предложил построить для арестантов на монастырском дворе особый флигель и тем «сделать несчастным такое необходимое облегчение». Соловецкий архимандрит забаллотировал это предложение и со своей стороны выдвинул идею расширения «теперешнего арестантского здания», что было бы, по его мнению, «и дешевле особого флигеля и гораздо удобнее»[71]71
  ЦГИАЛ, ф. 797, оп. 4, д. 15909, л . 22 об., 25 об., 64 об. и 65.


[Закрыть]. Синод одобрил инициативу настоятеля.

К 1841-1842 годам по проекту архитектора Щедрина здание соловецкой тюрьмы было увеличено надстройкой третьего этажа, что дало еще 9 камер, но сделало острожный дом выше крепостной стены.

Игумен Иларий не щадил розовых красок, когда перечислял «удобства» выстроенного им острога. Камеры темницы он называл «комнатами», не лишенными домашнего уюта. Как достижение отмечал то, что «всякий содержащийся имеет необходимую единообразную мебель, вещи и даже единообразную недавно мною устроенную одежду».

Описывая «прелести» тюремного замка, архимандрит говорит, что ужас перед Соловками исчез якобы при Николае I: «Давно не слышно здесь звука цепей, нет страшных подземельев и погребов, где страдало человечество, где наказывалась злоба и пороки, а нередко и невинность. Это несчастное время осталось теперь только в воспоминании нашем и время просвещения изгладило уже следы его».

Однако в рассуждениях архимандрита есть одна неточность. Он настоящее соловецкой тюрьмы называет ее прошлым. Сам факт существования огромной трехэтажной гробницы на Соловках в XIX веке свидетельствовал о том, что «несчастное время» не миновало, что порядки инквизиционных времен не канули в Лету.

Даже в середине 70-х годов соловецкая тюрьма производила на путешественников отвратительное впечатление. «Эта сырая каменная масса внутри сырой каменной стены переносит разом за несколько веков назад», – говорил о тюрьме Вас. Ив. Немирович-Данченко, брат известного театрального деятеля. Писателя охватил «суеверный страх», когда он вошел внутрь тюрьмы: «Узкая щель без света тянулась довольно далеко. Одна стена ее глухая, в другой – несколько дверей с окошечками. За этими дверями мрачные, потрясающе мрачные темничные кельи. В каждой окно. В окне по три рамы, и между ними две решетки. Все это прозеленело, прокопчено, прогнило, почернело. День не бросит сюда ни одного луча света. Вечные сумерки, вечное молчание. Я вошел в одну из пустых келий. На меня пахнуло мраком и задушающею смрадною сыростью подвала. Точно я был на дне холодного и глубокого колодезя»[72]72
  Немирович-Данченко Вас. Ив. Беломорье и Соловки. Воспоминания и рассказы. Изд. 4-е, Киев, 1892, стр. 259.


[Закрыть].

В режиме соловецкой тюрьмы заметных изменений в XIX веке не произошло. Верно, что исчезли пытки, забыты были батоги, шелепы, плети и «нещадное битье» колодников, но сохранились цепи, веревки, ручные и ножные кандалы, избиение арестантов и «смирение» их голодом, чего не было даже в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях. Втихомолку использовались старые, уже известные читателю, внутристенные казематы и каменные мешки Корожанской и Головленковой башен, темные клети на Анзерском скиту, а также земляные тюрьмы.

В XIX веке, как и в XVIII, на Соловки обыкновенно ссылали людей без указания срока или с пометкой «навсегда». Этим объясняется длительность пребывания многих арестантов в тюрьме и устойчивый состав ссыльных.

Есаул войска донского Евлампий Котельников «за распространение вредных толкав о вере и богопротивные деяния» просидел в тюрьме 28 лет! Крестьянин графа Головкина Антон Дмитриев «за оскопление себя и своего господина» провел в монастыре 62 года – с 1818 по 1880, из них 48 лет он маялся в одиночном заключении. Но, оказывается, и это не предел. Своеобразный рекорд установил «вечный узник» крестьянин Вятской губернии Семен Шубин. За старообрядчество и «произношение на святые дары и святую церковь богохульных слов» его мучили заключением целых 63 года – с 1812 по 1875.