Текст книги "Мы – русские! Суворов: Жизнь, слова и подвиги великого русского полководца А.В. Суворова"

В тот же день было катание по Царскосельскому пруду на яликах. Суворов имел счастье быть гребцом Екатерины. Когда подъехал к берегу, то сделал из ялика такой отважный скачок, что государыня испугалась. Он просил у нее извинения, что, считаясь инвалидом, возил ее величество «неисправно». «Нет! – отвечала императрица. – Кто делает такие прыжки, тот не инвалид». И в тот же день Суворов был внесен в военный список генералов и получил начальство.

* * *

Однажды в простой солдатской куртке Суворов бежал по лагерю.

«Эй, старик, постой! – закричал ему вслед сержант, присланный от генерала Дерфельдена с бумагами. – Скажи, где пристал главнокомандующий?»

«А черт его знает», – отвечал Суворов.

«Как! – вскричал сержант. – Я привез к нему от генерала бумаги».

«Не отдавай, – закричал Суворов, – он теперь или мертвецки пьян, или горланит петухом».

Тут сержант, замахнувшись на него палкой, сказал: «Моли Бога, старичишка, за свою старость: не хочу рук марать. Ты, видно, не русский, что так ругаешь нашего отца и благодетеля!»

Суворов давай Бог ноги. Через час он пришел домой. Сержант уж был там. Увидев Суворова, он хотел броситься к его ногам, но главнокомандующий обнял его и сказал: «Ты доказал любовь к начальнику на деле: хотел поколотить меня за меня же». И из своих рук попотчевал его водкою.

* * *

Один генерал любил ходить в пучке, что было противно тогдашней форме. Суворов боялся, чтобы он не подвергся за это неприятностям, но, уважая его лета и службу, не имел духа ему запретить. Однажды в присутствии этого генерала Суворов сказал своему секретарю Фуксу: «Узнай под рукою, не кроется ли в пучке или под пучком что-нибудь важное?» Разными подобными шутками Суворов довел до того, что генерал начал носить косу.

* * *

Тючков (генерал-поручик и начальник Инженерного департамента при императрице Екатерине И) поздравлял Суворова с победами, но между прочим заметил, что он не присылает по своей обязанности карт и планов сражений в его департамент. Суворов признался, что виноват, тотчас вынес большую карту Европы, свернутую в трубку, положил ее на плечо, как ружье, отдал ею честь к ноге и положил к стопам Тючкова.

* * *

По невольной запальчивости Суворов сделал строгий выговор одному генералу, но вдруг, смягчив голос, продолжал: «Я говорил вам как раздраженный начальник, а теперь буду говорить как друг и отец. Я знаю все: вероломство и измена предали вас в руки неприятелей. Бог взыщет с них!.. Если можно, не вспоминайте о прошедшем».

* * *

Один полковник, рассуждая о предстоявших военных предприятиях, осмелился предложить фельдмаршалу план отдельных операций своего полка. «Воюй, полковник. Твой успех будет эпизодом в истории. Но план главнокомандующего есть история его жизни и славы всего его войска».

* * *

Один генерал любил говорить о газетах и постоянно повторял: «В газетах пишут…», «По последним газетам…» и т. д. Суворов на это выразился: «Жалок тот полководец, который по газетам ведет войну. Есть и другие вещи, которые знать ему надобно и о которых там не печатают».

* * *

Суворов получил от одного генерала просительное письмо об определении его в армию, написанное прекрасным, отличным слогом, так что этого нельзя было не заметить. «Да, хорошо написано, – сказал Суворов, – но мне нужны воины, а не дипломаты. Мой Багратион так не напишет, зато имеет присутствие духа, расторопность, отважность и счастье. Ум его образован более опытами, нежели теорией. В беседе его не увидишь, но он исполняет все мои приказы с точностью и успехом. Вот для меня и довольно».

* * *

В присутствии Суворова читали книгу, в которой было сказано, что один персидский шах, человек кроткого нрава, велел повесить двух своих журналистов за то, что они поместили напечатать в своих листках две неправды. «Как! – воскликнул Суворов. – Только за две лжи? Если бы такой шах явился у нас, исчезли бы все господа европейские журналисты! Не сносить бы головы ни одному из них!»

* * *

Случился у Суворова спор о летах двух генералов. Одному было действительно пятьдесят лет, а другому сорок. Но Суворов начал уверять, что сорокалетний старее пятидесятилетнего. «Последний, – говорил он, – большую часть жизни своей проспал, а первый работал на службе денно и нощно. Итог выходит, что сорокалетний чуть ли не вдвое старее пятидесятилетнего». «По этому расчету, – сказал маркиз Шателер, – вашему сиятельству давно уже минуло за сто лет». «Ах нет! – отвечал Суворов, – раскройте историю, и вы увидите меня там мальчишкой». «Истинно великие хотят всегда казаться малыми, но громкая труба молвы заглушает их скромность», – возразил Шателер. Суворов зажмурился, заткнул уши и убежал.

* * *

Некто вздумал назвать Суворова поэтом. «Нет! Извини, – возразил он, – у поэта вдохновение, а я складываю только вирши».

* * *

Костров посвятил Суворову свой перевод Оссиана. Граф во всех походах имел его с собой и говорил: «Оссиан, мой спутник, меня воспламеняет. Я вижу Фингала, в тумане, на высокой скале сидящего, слышу слова его: «Оскар, одолевай силу в оружии, щади слабую руку». Честь и слава певцам! Они мужают нас и делают творцами общих благ».

* * *

Однажды в большой праздник пришел Кулибин к Потемкину и встретил там Суворова. Как только завидел Суворов Кулибина из другого конца залы, быстро подошел к нему, остановился в нескольких шагах, отвесил низкий поклон и сказал: «Вашей милости». Потом, подступив к Кулибину еще на шаг, поклонился еще ниже и сказал: «Вашей чести». Наконец, подойдя совсем близко к Кулибину, поклонился в пояс и прибавил: «Вашей премудрости мое почтение». Затем, взяв Кулибина за руку, он спросил его о здоровье и, обратясь ко всему собранию, проговорил: «Помилуй Бог, много ума! Он изобретет нам ковер-самолет!»

Однажды у Суворова были Дерфельден, австрийский генерал Карачай и еще некоторые служившие с ним во время Турецкой войны. Суворов начал с Карачаем говорить по-турецки. Тот отвечал ему с большим трудом, извиняясь, что позабыл. Наконец после многих разговоров Суворов спросил: «Зачем не взяли мы тогда Константинополь?» Карачай отвечал на это, смеясь, что это было бы не так-то легко. «Нет, – возразил Суворов, – безделица! Несколько переходов при унынии турок, и мы в Константинополе, а флот наш в Дарданеллах». Тут остановили его Карачай и Дерфельден, утверждая о трудностях пройти их. На это Суворов отвечал: «Пустяки, наш Ельфинстон в 1770 году с одним кораблем вошел туда, не удостоив их и выстрела: посмеялся этой неприступности музыкою на корабле и возвратился, не потеряв ни одного человека. Знаю, что после барон Тот укрепил Дарданеллы. Но турецкая беспечность давно привела их в первобытное бездействие. Прочитайте описание Дарданелл Еттона, бывшего долгое время английским резидентом при Оттоманской Порте, и вы разуверитесь. Наш флот там был бы, но миролюбивая политика, остановившая его паруса и руль, велела ветрам дуть назад».

* * *

Секретарь Суворова Фукс принес для подписи приказ, в котором был прописан весь его титул. Суворов все это вымарал и написал своей рукой: «Суворов приказал». «Не правда ли, так лучше?» – спросил он после этого у Фукса. «Да, – отвечал последний, – довольно сказать «Цезарь приказал», а еще лучше «он приказал», потому что кто не знает этого «он», которому все повинуется». Суворов с улыбкой взглянул на Фукса и сказал: «Вижу, что ты двенадцать лет служил при Безбородке».

* * *

Говорили об одном военачальнике, бездействие которого походило на трусость. Вот что возразил на это Суворов: «Нет, он храбр, но бережет себя, хочет дожить до моих лет».

* * *

Суворов по мере успехов Наполеона переменял ему разные имена и жаловал из «молокососов» в «мальчики», а потом уже называл «молодым человеком» и так далее. Часто, пересчитывая Бонапартовы победы, он восклицал с жаром: «Мне, старику, становится уже завидно!»

* * *

Один офицер ничего не пил, кроме воды, но был пренесносный, пустой болтун. Суворов прозвал его «водопьяновым» и сказал: «Он пьет одну воду, но без хмелю колобродит пуще пьяного. Зато есть у меня приятель К., который в духе ржаных и виноградных соков поет Гомером и воспел Велизария». Этим именем называл он иногда себя.

* * *

На совет доктора съездить на теплые воды Суворов отвечал: «Помилуй Бог! Что тебе вздумалось? Туда посылай здоровых богачей, прихрамывающих игроков, интриганов и всякую сволочь. Там пусть они купаются в грязи, а я истинно болен. Мне нужна молитва, в деревне изба, баня, кашица и квас».

* * *

С дамами Суворов был забавно учтив. Он следовал наставлению лорда Честерфильда своему сыну: хвалить прелести каждой дамы неустанно. И Суворов, беседуя с ними, уменьшал всегда их года. Когда в Милане одна тридцатилетняя герцогиня представила ему свою двенадцатилетнюю дочь, Суворов притворился, будто не верит. «Помилуйте, сударыня, – сказал он, – вы еще молоденькая прелестная девушка». Но когда узнал от нее, что она с мужем в разводе, воскликнул: «Я никогда еще не видал на свете чудовища, пожалуйста, покажите мне его».

* * *

Во время своего пребывания в Херсоне Суворов познакомился на вечеринке с сестрой нашего знаменитого адмирала Круза. Суворов узнал, что ее муж, капитан первого ранга Вальронд, разжалован в матросы. Тронутый несчастным положением этой благовоспитанной дамы Суворов в день отъезда своего в армию, садясь в кибитку, сказал ей: «Молись Богу. Он услышит молитву твою!» И по взятии Варшавы написал в Петербург: «Знаю, что матушка-царица меня наградит, но величайшая для меня награда – помилование Вальронда». И просьба Суворова была уважена.

* * *

Вскоре по приезде своем с театра войны в Петербург Потемкин приготовил великолепный пир в Таврическом дворце и удивил столицу его роскошью. Но покорителя Измаила – Суворова – там не было. За три дня до этого Екатерина призвала его к себе, говорила с ним и как будто невзначай сказала: «Я пошлю вас, Александр Васильевич, в Финляндию». Суворов понял, бросился к ее ногам, поклонился ей в землю, а возвратясь домой, сел в почтовую тележку и уже из Выборга написал императрице: «Жду повелений твоих, матушка!»

* * *

Едучи на чухонской телеге по узким финским дорогам, Суворов не успел увернуться, и встретившийся с ним курьер ударил его плетью. Ехавший вместе с Суворовым его адъютант Курис хотел было закричать, что это главнокомандующий, но Суворов, зажав ему рот, сказал: «Тише! Тише! Помилуй Бог, курьер – дело великое!» По прибытии в Выборг Курис узнает, что курьер этот был поваром генерал-поручика Германа, отправившийся с курьерской подорожной за провизией в Петербург. Курис доносит об этом графу, на что Суворов отвечал: «Ну что же? Мы оба потеряли право на сатисфакцию, потому что оба ехали инкогнито».

* * *

В 1791 году главная квартира Суворова находилась в Фридрихсгаме, а сам он жил в лучшем во всем городе доме г-жи Грин, вдовы тамошнего штаб-лекаря. Главнокомандующий занимал верхний этаж, хозяйка помещалась внизу. Она была женщина умная, ловкая, пользовалась общим уважением в городе, хорошо говорила по-русски и вполне умела угодить своему знаменитому жильцу. Суворов любил ее, приходил к ней в свободные минуты от своих занятий на чашку чаю, любил говорить с нею по-шведски и обыкновенно называл ее маменькой. У г-жи Грин были дочь и племянница, обе молодые девушки и обе невесты: одна сговорена была за доктора Л., родом итальянца, другая за голшинского уроженца У., бывшего в Фридрихсгаме учителем. Г-жа Грин желала, чтобы обе свадьбы совершились в одно время, и наконец назначила день. В доме начались приготовления. За день до свадьбы штаб-лекарша пришла к своему жильцу. Суворов был очень весел, бегал по комнате и, увидев свою маменьку, сам подал ей стул. Хозяйка сказала ему о наступающем дне свадьбы дочери и племянницы и просила графа осчастливить ее – быть посаженным отцом у ее дочери. Суворов согласился и сверх того вызвался быть посаженным отцом и у племянницы, говоря, что любит обеих невест и желает познакомиться с их будущими мужьями. Г-жа Грин благодарила графа за честь. «Незачто, незачто! – закричал он. – Я вас люблю, маменька. Прямо по-солдатски говорю, люблю. Я солдат, прямик, не двуличка, где мысли, тут и язык! Смотрите же, маменька, – прибавил он, прищуриваясь и грозя пальцем, – чтобы не быть у вас за ужином голодным. Я русский солдатик, люблю щи да кашку!» «Позвольте мне, граф, – сказала хозяйка, – посоветоваться с вашим поваром». «Да, посоветуйтесь. Мой Мишка славный повар, помилуй Бог, такой мастер, на свете другого нет».

Ободренная ласковым приемом графа г-жа Грин откровенно призналась, что беспокоится о тесноте квартиры. Суворов предложил ей свою половину. «Но я буду в отчаянии, если обеспокою вас!» – сказала штаб-лекарша. «Помилуй Бог! – вскричал Суворов. – Обеспокоить солдата, русского солдата! Разве он неженка какой? Дайте мне чердачок либо чуланчик да охапочку сенца – и усну, захраплю, разве вот кто разбудит!» Тут он хлопнул руками и запел петухом.

В тот же день граф перебрался в одну небольшую комнатку и предоставил свою квартиру в распоряжение хозяйки.

Свадебный обряд, по желанию госпожи Грин, должен был совершиться у нее на дому. Комнаты уставили мебелью, но во всей квартире не было ни одного зеркала из уважения к Суворову, который терпеть не мог зеркал.

Наступил вечер. Дом осветили. Начали съезжаться гости, приехали и женихи. Доктор Л., человек лет тридцати, скромно одетый, имел характер хитрый, вкрадчивый, настоящий итальянский. Г-н У. был моложе его несколькими годами, веселого и ветреного характера и большой щеголь. Он одет был со всею изысканностью тогдашней моды: во французском фраке, нарочно выписанном из Петербурга. Белый туго накрахмаленный галстук высоко подпирал его голову, причесанную по последней, только что явившейся тогда, моде а la Brutus, со множеством кудрей, завитых и взбитых кверху. Духи и помада разливали благоухание на несколько шагов.

Все было готово. Ждали посаженного отца. Наконец явился Суворов, в мундире, в орденах. Г-жа Грин подвела к нему женихов. Граф подал им руки, но при первом взгляде на учителя сделал гримасу, и на лице его показалась насмешливая улыбка.

Пастор начал обряд. Сначала венчали дочь г-жи Грин, потом племянницу. Во время обряда Суворов морщился, посматривая на учителя, нахмуривал брови, прищуриваясь глядя на его прическу, выставлял нос, нюхал и поплевывал в сторону. Видно было, что модный фрак, духи и в особенности огромная прическа молодого щеголя произвели на него очень неприятное впечатление. Сначала он молчал, потом начал шептать: «Щеголь! Помилуй Бог, щеголь!

Голова с походный котел! Прыгунчик! Пахучка!»

Он вынул платок и зажал нос. По окончании обряда Суворов поздравил молодых. Доктор сумел ему понравиться. Граф обходился с ним очень благосклонно, почти подружески, с участием расспрашивал о его делах и называл запросто Карлом Карлычем. Но лишь только подходил бедный учитель к Суворову, он затыкал платком нос, посматривая с насмешкою на его прическу.

Заиграла музыка. Граф открыл бал полонезом с дочерью хозяйки, потом с другой молодою. По какому-то странному ослеплению У. не замечал дурного впечатления, произведенного им на своего посаженного отца, танцевал, веселился, перебегал с одного конца комнаты на другой и вполне выказывал всю беззаботность своего характера. По окончании одного танца, отводя на место даму, он был так неосторожен, что наступил Суворову на ногу в то время, когда тот проходил по комнате. Суворов сморщился, сделал гримасу и, схватив рукою за конец ступни, заголосил: «Ай! Ай! Ай! Ходить не могу. Господи помилуй! Хромаю, калекой стал!» Гости встревожились. Испуганная хозяйка не знала что делать, бедный У. походил на статую, молодая жена его готова была плакать. Наконец г-жа Грин приказала подать кресло, и, обращаясь к Суворову, умоляла его сеть. Суворов не слушал и продолжал говорить скоро: «Ох, кургузый щеголь! Без ноги сделал! Голова с хохлом, с пребольшим хохлом! Ой, помилуй Бог! Калекой стал! Ох, краснословка! Вежливка! Пахучка!» Хозяйка совершенно растерялась. Все гости с недоумением и страхом смотрели на эту странную сцену. Вдруг Суворов подошел к г-же Грин. «Маменька! – сказал он. – Маменька! Где та щетка, которою перед свадьбой обметали у вас потолки, круглая такая, вот как голова этого щеголя». Он показал на неподвижного У. «На дворе, граф», – прошептала штаб-лекарша. «Покажите мне ее!» Нужно было повиноваться. Принесли щетку на длинной палке.

Суворов поднял голову. «Славная щетка!» – сказал он, посматривая искоса на бедного учителя, который в отчаянии пробирался к стене, точно парикмахерский болван. «Брутова голова! Важно причесана, помилуй Бог, как гладко, только что стены обметать! Бруты, Цезари, патриоты на козьих ножках, двулички-экивоки! Языком города берут, ногами пыль пускают… А головы – пуф! Щетка! Ей-богу, щетка!» Тут он повернулся на одной ноге и заговорил с хозяйкой о московских блинах и о том, как должно приготовлять их. Мало-помалу все успокоились, начали говорить, шутить, смеяться, и скоро все, кроме несчастного У., забыли приключение со щеткой. Только несчастный фридрихсгамский щеголь не мог возвратить своей прежней веселости и не только не смел подойти к Суворову, но избегал даже его взгляда.

За ужином Суворов сел между двумя новобрачными дамами и выпил за их здоровье стакан вина. Перед ним поставили два горшка со щами и кашею. На другой день он прислал хозяйской дочери богатый серебряный сервиз. Бедный щеголь не получил ничего.

* * *

В том же 1791 году, находясь в Финляндии и заботясь о возобновлении укреплений на шведской границе, Суворов спешил в Нейшлот, который в то время по своему положению почитался одной из важнейших пограничных крепостей во всей северной части русской Финляндии. Его ждали туда со дня на день. Наконец в один день явился курьер с известием, что граф выехал уже из Фридрихсгама, где была его главная квартира, и завтра будет в Нейшлоте.

Настало долгожданное утро. День был весенний, светлый и теплый. С рассветом в городе начались приготовления к приему дорогого гостя. Небольшой деревянный домик, в котором помещались нейшлотские присутственные места, был убран цветными коврами и флагами. На пристани перед крепостью стоял уже большой десятивесельный катер, покрытый красным сукном. В зале городского дома собрались бургомистр, комендант крепости, офицеры, чиновники и почетные жители. Улица была полна народа. Все посматривали на михельскую дорогу, куда отправлен был верхом крестьянин с приказом дать знать, как только покажется граф. Суворова знали во всей старой Финляндии еще с 1773 года, когда он по поручению императрицы обозревал этот край. Нейшлотский бургомистр был в то время при какой-то депутации и видел его не один раз, а комендант крепости, подполковник М., служил прежде под начальством графа в каком-то походе.

Прошло часа три в ожидании знаменитого гостя.

Между тем небольшая двухвесельная лодка подошла к пристани. В ней сидят два финна в простых крестьянских балахонах и широкополых шляпах, опущенных, по обыкновению, на самые глаза. Один усердно работал веслами, другой управлял рулем. Лодку не пустили на пристань, и она должна была подойти к берегу несколько подальше. Старик, сидевший у руля, вышел на берег и начал пробираться к городскому дому. В это время на другом конце улицы у михельского въезда показался крестьянин на бойкой шведской лошади. Он скакал во весь опор и махал рукою. Все пришло в движение. Бургомистр, комендант, депутаты вышли из зала и расположились поперек улицы с хлебом и солью. Все глаза обратились на михельскую дорогу в нетерпеливом ожидании. Старик с трудом пробрался между толпами к дверям городского дома. У входа его остановил полицейский солдат.

– Куда, куда ты? – закричал он по-чухонски.

– К господину бургомистру, – сказал старик.

– Нельзя.

– Я по делу.

– Какие теперь дела… ступай прочь!

– Бургомистра по закону всякий может видеть, – продолжал старик с обыкновенной финской настойчивостью.

– Сегодня нельзя.

– Отчего же?

– Ждут царского большого генерала… убирайся.

Старик смиренно выбрался из толпы.

В это время народ взволновался: вдали показалась коляска. Городские власти и депутаты выровнялись, народ начал снимать шляпы. Коляска подъехала, и из нее вышли трое военных. Бургомистр и комендант двинулись навстречу, но с удивлением заметили, что Суворова между ними не было. Поздравив прибывших с благополучным приездом, комендант осведомился о фельдмаршале.

– А разве граф не приехал? – спросил один из генералов.

– Никак нет! – отвечал озадаченный комендант.

– Он выехал водою прежде нас и, верно, сейчас будет.

Городские власти встревожились. Депутация вместе с прибывшими генералами отправилась к пристани. Посадили в лодку гребцов и послали ее на озеро, в ту сторону, откуда надобно было ждать графа. Толпы народа хлынули на возвышение, с которого открывается вид на юго-западную часть Саймы. Прошло с полчаса. Нетерпеливое ожидание выражалось на всех лицах.

Вдруг за проливом из стен крепости пронесся стройный гул сотен голосов и одним громовым криком пролетел по тихой поверхности озера.

– Не проехал ли граф прямо в крепость? – спросил один из приехавших генералов.

– У нас везде часовые, – отвечал комендант.

Несмотря на это, в крепость тотчас же послали офицера узнать, что там делается. Между тем все с нетерпением посматривали то на озеро, то на крепостные стены. Вдруг гром пушечного выстрела потряс все сердца, гул отгрянул по окрестным горам, и густое облако дыма взвилось над одною из крепостных башен. За ним грянул другой, третий выстрел. Народ бросился к крепостному проливу.

– Фельдмаршал в крепости! – сказали в один голос генералы.

В эту минуту от крепостной пристани показалась лодка с посланным офицером. Через минуту он был уже на берегу.

– Граф Суворов, – сказал он, подходя к коменданту, – осмотрел крепость и просит к себе вас и всех желающих ему представиться.

Все остолбенели. Комендант, бургомистр, приезжие генералы, депутаты и городские чиновники поспешно сели в катер и лодки и переправились в крепость. Гарнизон выстроен был под ружьем на крепостном плацу, канониры стояли при орудиях, а Суворов со священником и двумя старшими офицерами был на юго-западной башне. Унтер-офицер прибежал оттуда и объявил, что граф просит всех наверх. Тут узнали, что Суворов уж с час находится в крепости, что он приехал в крестьянской лодке с одним гребцом, в чухонском кафтане, строго приказав молчать о своем приезде, пошел прямо в церковь, приложился к кресту, осмотрел гарнизон, арсенал, лазарет, казармы и приказал сделать три выстрела из пушек. Озадаченные такой неожиданной развязкою нейшлотские сановники поспешно поднимались по узким каменным лестницам на высокую угловую башню. В самом верхнем ярусе они остановились на площадке, едва переводя дух от усталости, и увидели бодрого худощавого старика в широкополой шляпе и сером чухонском балахоне, под которым виднелся мундир Преображенского полка с широкой георгиевской лентой через плечо. Это был Суворов. Приставив к левому глазу сложенные один на другой кулаки, он обозревал в эту импровизированную трубу окрестности замка и, не замечая, по-видимому, присутствия нейшлотских чинов, говорил вслух:

– Знатная крепость! Помилуй Бог, хороша: рвы глубоки, валы высоки, через стены и лягушке не перепрыгнуть!.. Сильна, очень сильна! С одним взводом не возьмешь!.. Был бы хлеб да вода, сиди да отсиживайся! Пули не долетят, ядра отскочат!.. Неприятель посидит, зубов не поточит… Фашинник не поможет, лестницы не нужны… Помилуй Бог, хорошая крепость!

Вдруг он опустил руки, быстро повернулся на одной ноге и с важным видом остановился перед нейшлотскими властями, которые не успели еще отдохнуть от восхождения своего на вершину высокой башни. Комендант выступил вперед и подал рапорт. Не развертывая его, Суворов быстро спросил:

– Сколько гарнизона?

– Семьсот двадцать человек, – отвечал комендант, знакомый с лаконизмом своего бывшего начальника.

– Больные есть?

– Шестеро.

– А здоровые здоровы?

– Все до одного.

– Муки много? Крысы не голодны?

– Разжирели все.

– Хорошо! Помилуй Бог, хорошо! А я успел у вас помолиться, и крепость посмотрел, и солдатиков поучил. Все хорошо, аминь! Пора обедать… Есть чухонская похлебка?

Бургомистр объяснил фельдмаршалу, что обед приготовлен в городском доме. Суворов быстро повернулся и скорыми шагами пошел с башни. Все отправились за ним почти бегом. Он еще раз обошел ряды солдат и, оборотясь к коменданту, приказал выдать им по чарке водки. Заметно было, что Суворов в хорошем расположении духа и всем доволен. Наконец он напомнил еще раз, что пора обедать, и сел в катер.

Между тем бургомистр уехал вперед и сделал все нужные распоряжения, так что обед в городском доме был уже совершенно готов, и водка стояла на особом столике. Знаменитый гость не хотел сесть в приготовленную для него коляску: от пристани до самого городского дома шел пешком, в своем сером балахоне, и на приветствие народа приподнимал беспрестанно обеими руками свою широкополую шляпу. Костюм его возбудил в городе общее удовольствие.

При входе в городской дом он спросил полицейского солдата, который не хотел пустить его к бургомистру. Солдата отыскали. Он был в отчаянии. Суворов весело мигнул ему и сказал по-чухонски:

– Можно видеть господина бурмистра? Я по делу!

Солдат молчал, с трепетом ожидая решение своей участи.

– У, какой строгий! – сказал Суворов, обращаясь к свите. – Помилуй Бог, строгий! Не пустил чухонца, да и только!.. А можно видеть господина бургомистра?

Бедняга молчал по-прежнему. Суворов опять подмигнул ему, вынул из кармана серебряный рубль и отдал солдату.

* * *

Занимаясь устройством крепостей, однажды Суворов поручил одному полковнику надзирать за работами на новых укреплениях.

За недосугом или за леностью полковник передал это поручение младшему по рангу. Приехав осматривать работу и найдя неисправности, Суворов выговаривал полковнику, который в свое оправдание обвинял подчиненного. «Ни он и ни вы не виноваты», – отвечал Суворов. При сих словах потребовал он прут и начал сечь свои сапоги, приговаривая: «Не ленитесь, не ленитесь! Вы во всем виноваты. Если б вы сами ходили по работам, то этого бы не случилось».

* * *

Помощником Суворова при постройке крепостей в Финляндии был инженер генерал-майор Прево-де-Люмиан. А известно, что Суворов если полюбит кого, то непременно называл по имени и отчеству. Так и этот иностранец получил от Суворова наименование Ивана Ивановича, хотя ни он сам и никто из его предков имени Ивана не имели. Это прозвище так усвоилось генералу Прево-де-Люмиану, что он до самой кончины своей всем известен был и иначе не назывался как Иваном Ивановичем.

* * *

Встретив однажды жида, Суворов остановился и сказал своим спутникам: «Вот и с еврейским пятисотным полком сражался я под Прагою и положил всех на месте, кроме осторожного их полковника Гиршко, который весьма благоразумно оставался в Варшаве и оттуда командовал. Жив ли он? – спросил Суворов, обратясь к жиду, но, не дождавшись ответа, поскакал, присовокупив: – Напрасный вопрос. Я знаю, что он животолюбив».

* * *

Герцог де Полиньяк приходит в Варшаве к Суворову и велит тотчас о себе доложить. Занятый делами и желая дать ему почувствовать такую нетерпеливость, Суворов не выходит более часа из своего кабинета. Вдруг выбегает с криком, нагнувшись, придерживая свой живот: «О, проклятая колика! Она на час задержала вас, как мне это больно».

В продолжение разговора Полиньяк плюнул в платок. Тут отскочил от него граф, начал опять кричать, харкать, плевать на пол. Прошка тотчас подал чистый платок герцогу, а заплеванный взял в мытье. Подполковник Тищенко начал окуривать его курилицею со всех сторон. Равнодушная при этой церемонии неподвижность Полиньяка столь понравилась графу, что они после сблизились.

* * *

После взятия Измаила Суворову подвели редкую лошадь, которой не было цены, и просили принять ее в память знаменитой эпохи, но он отказался, сказав: «Нет, мне она не нужна. Я прискакал сюда на донском коне, с одним казаком. На нем и с ним ускачу обратно».

Тогда один из генералов заметил ему, что теперь он поскачет с тяжестью новых лавров. На это Суворов отвечал: «Донец всегда выносил меня и мое счастье».

* * *

За взятие Суворовым города Туртукая без ведома и воли главного начальника отдан был он фельдмаршалом Румянцевым под суд. Вот как выразился об этом событии сам Суворов:

«Рим меня бы казнил. Военная коллегия поднесла доклад, в котором секретарь коллегии не выпустил ни одного закона на мою погибель. Но милосердие Великой меня спасает. Екатерина пишет: «Победителя судить не должно». Я опять в армии на служение моей спасительнице».

* * *

Генерал К. представил Суворову семилетнего своего сына, крестника Суворова, мальчика избалованного, резвого, который начал прыгать и скакать по стульям. Отец начал его унимать, а Александр Васильевич уговаривать отца: «Оставь его, пусть шалит и резвится. Это меня тешит. Скоро, скоро поблекнет этот золотой без золота возраст, при первом звуке слова «этикет». Тогда прощай невинная простота и веселость младенчества».

Во время разговора про одного хитрого и пронырливого иностранного министра Суворов выразился: «Ну, так что же? Я его не боюсь. О хамелеоне знают, что он принимает все цвета, кроме белого».

* * *

За обедом шел разговор о трудностях узнавать людей.

«Да, правда, – сказал Суворов, – только Петру Великому предоставлена была великая тайна выбирать людей: взглянул на солдата Румянцева – и он офицер, посол, вельможа. А тот за это отблагодарил Россию сыном своим, Задунайским. Вот мои мысли о людях: вывеска дураков – гордость; людей посредственного ума – подлость; а человека истинных достоинств – возвышенность чувств, прикрытая скромностью».

* * *

Многие очень ошибались, думая, что, отвечая Суворову хоть и нелепо, но скоро, тем угождали ему. Правда, Суворов замолчит, но оценит пустослова.

При присоединении к нашей армии 3500 сардинских войск Суворов хотя и знал точное число, но, несмотря на то, он подходил к каждому из присутствовавших с вопросом о числе их. Всякий отвечал наобум. Один – 5000, другой – 200, а некто – 20 000.

«Ах, помилуй Бог, как ты щедр!» – вскрикнул Суворов и отскочил от него.

Но один генерал объявил истинное число. Тотчас шепнул Суворов своему адъютанту, чтобы пригласил этого генерала к обеденному столу. За завтраком потчевал его из своих рук редькою, что у него почиталось особенным отличием.

* * *

Суворов часто говаривал, что не дурно иногда спросить у служивых, с кем они хотят воевать. Они знают и не ошибаются в своих начальниках. Так, однажды надо было отрядить для нападения на неприятеля два батальона. Он подослал спросить, за кашицею, солдат одного полка, с кем бы они хотели поработать? Все в один голос назвали фамилию полковника, несмотря на то, что, по-видимому, в том полку были гораздо достойнейшие. Суворов тотчас исполнил их желание, и дело увенчалось успехом.