Текст книги "Мы – из Солнечной системы"

Ускорение нормальное, и тяжесть нормальная. Двигатель режет частицы, лучи отталкиваются от зеркала, скорость растет: через месяц-двадцать пять тысяч километров, через два месяца-пятьдесят тысяч, через четыре-сто тысяч, треть скорости света.

И тут возникло препятствие. Нельзя сказать, непредвиденное. Оцененное неправильно.

Просторная межзвездная пустота не абсолютно пуста. Там встречаются отдельные редкие пылинки и отдельные молекулы. Для термоядерных ракет они практически безвредны. Но энергия пропорциональна скорости, да еще в квадрате. Фотонолет налетает на каждую частицу со скоростью света. Для него блуждающий атом превращается в космический луч, каждая пылинка – в ливень космических лучей. Невидимый газ разъедает металл, как вода сахар. За полгода трижды меняли острый нос корабля: кристаллическая сталь превращалась в губку.

А потом на пути встретились неведомые газовые облака.

Увидеть их заранее было невозможно. Газа там было меньше, чем в земной атмосфере, меньше, чем в кометном хвосте, меньше, чем в лабораторном вакууме, и все же в миллион раз больше, чем обычно в межзвездном пространстве.

Фотонолет вошел в газ со скрежетом и барабанным боем, наполнился лязгом и гулом, как старинный котел при клепке. Носы пришлось сменять ежедневно, запас их был исчерпан вскоре. Над разъеденными бортами показались дымки. Вода испарялась, пропадало топливо.

И предпринять ничего нельзя. Нельзя обойти облака космического размера и нельзя затормозить, чтобы смягчить удары. Корабль разгонялся четыре месяца, значит, и тормозить должен был четыре месяца. Инерция влекла его вперед. Оставалось только надеяться, что облака кончатся вскоре.

Фотонолет пробил их через три дня. Но удары сделали свое дело. Вода стала радиоактивной. Очистить ее было невозможно и вылить невозможно. Ведь она служила топливом, от воды зависело движение, возвращение, прибытие. Приходилось жить рядом с заразой, под обстрелом невидимых лучей, разивших из-за каждой стенки.

Сначала заболели нежные приборы-слаботочные, полупроводниковые. Начали путаться вычислительные машины. Кончился период однообразного спокойствия, теперь работы хватало всем: приходилось проверять показания каждой стрелки и глаз не спускать с двигателя. Ежесекундно он мог подвести-дать толчок на сто “ж”, и конец. Мгновенная стократная тяжесть-и люди раздавлены, как под прессом.

За приборами сдали и люди. В корабль пришла лучевая болезнь во всем ее противном разнообразии: тошнота, рвота, потеря аппетита, белокровие, малокровие, гнилокровие. Шорин заболел из первых – ему сменили костный мозг. Потом заболел Аренас, потом оба геолога – муж и жена. Хирург объявил, что операции придется делать всем по очереди. Потом заболел он сам… сам себе пилил кость под местным наркозом. Больные ждали, пока он выздоровеет, встанет на ноги…

И в больничной палате, куда переселилась добрая треть экипажа, Аренас созвал совещание.

Лететь или вернуться?

– Вперед!-сказал Шорин.-Мы долетим до первой планеты и сменим воду. Три солнца, десятки планет, на какой-нибудь-разум, нам окажут помощь…

Но лететь вперед предстояло еще почти три года, а Вернуться возможно было за год. И никакой уверенности ее было, что у Альфы есть планеты с водой, не говоря уже о разуме.

Решено было вернуться. Тридцатью двумя голосами против одного.

Аренас приказал тормозить. Хочется сказать: “Приказал поворачивать к Земле”. Но фотонолет не умеет поворачивать сразу. Прежде он должен снять скорость.

Треть года на торможение, потом следует поворот, треть года опять набирается скорость, и еще четыре месяца идет окончательное торможение перед прибытием в Солнечную систему. В общей сложности год провели звездолетчики возле бака со смертоносной водой. Год прожили люди под угрозой. Семеро вернулись калеками, четверых похоронили… сына Аренаса в том числе, молодого парня, способного, многообещающего математика. Остальные…

Нет, не сошли с ума. Остальные привезли проект.

Все были авторами. Но пожалуй, идею подсказал Шорин – его воспоминания о дрейфе на комете. Тогда, оседлав комету, люди совершили путешествие вокруг Солнца, сквозь корону и протуберанцы. “А не стоит ли и к чужим солнцам лететь на небесном теле, на какомлибо астероиде?”-такая возникла мысль.

Воды на астероидах нет. Там камни, железо, никель.

Но железо и никель состоят из тех же частиц: протонов, нейтронов, электронов. Их тоже можно резать, превращать в лучи, лучи отражать зеркалом. Правда, жидкую воду удобнее распределять, регулировать подачу ее в двигатель. Но в конце концов и железо возможно сделать жидкостью, расплавить, затратив некоторую толику энергии.

Зато какая защита от радиации: выбирай астероид в километр радиусом! Будет километровая броня из железа.

Конечно, корабль-астероид громоздок. Вес фотонолета тысячи тонн, вес астероида – миллиарды. Но зато весь он сплошное топливо. Вода нуждается в баках, стенки баков-мертвый груз. А если топливо-железо, оно само себе бак. Весь астероид-полезный груз. Он может весить в миллион раз больше, чем экипаж со всем своим багажом. Его можно подогнать вплотную к скорости света, в десятки раз увеличить массу, в десятки раз укоротить время. Нет сомнения: дальние звездные полеты можно совершать только на астероидах.

Целый год всем экипажем составляли проект. Четверо заплатили за него жизнью, семеро-здоровьем. Но когда установилась связь с Землей и на экране– появились впервые лица земляков, сгорбленный и облысевший Аренас доложил: “Мы возвращаемся разбитые, но с планом победы”.

И вот второй год шло обсуждение плана. Нет, не был он принят единогласно, к удивлению Шорина. Ведь не все люди на земле бредили космосом. Были противники дальних странствий, неудача фотонолета прибавила им доводов. Они говорили: “Человек рожден для жизни под Солнцем. Солнечной системы нам хватит на тысячи и тысячи лет. Бессмысленно швырять трудогоды в пустоту”.

– Но мы привезем знания,-напоминал Аренас.

Даже так им возражали: “Вы ищете легкий путь. Человечество добывало знания упорным трудом, каждый шажок оплачивало потом и кровью. Вы отвлекаете людей от последовательной работы, маните их азартной надеждой на чужие готовенькие открытия”.

Аренас говорил:

– Читайте историю. Народы никогда не гнушались учиться друг у друга. Нет нужды сто раз открывать интегралы, если они были уже открыты когда-то.

А каково было ему спорить, когда его собственная жена говорила, утирая слезы перед экраном:

– Преступно рисковать тридцатью жизнями. Нет ничего дороже человека. Прежде чем лететь, надо обес

печивать безопасность. Кто ответит за тридцать жизней? Нельзя превращать научные исследования в коллективное самоубийство.

Шорин отвечал ей вместо поникшего Аренаса:

– Зося, мы уважаем твое горе, но ты неправа. Риска нет лишь там, где все известно заранее. В конце концов мы взрослые люди. Мы согласны рискнуть, если надоотдать жизнь.

В глубине души он был уверен, что жизнь отдать не потребуется. Ведь функция еще не выполнена.

А пока шло обсуждение, экономическое и техническое, он отрабатывал, как полагается гражданину, месяцы “неинтересной” работы на Луне: возил группу Альбани… вплоть до катастрофы.

– Ну посуди сам,-так закончил Шорин,-могу я погибнуть здесь в пещере как дурак? Чтобы Шорин погиб на Луне! Смеху на весь космос!

Он рассказывал свою историю гораздо подробнее, с многочисленными, даже ненужными, деталями. Возможно, нарочно тянул время. Слушая с закрытыми глазами, Ким задремал в середине, но рассказчик ничуть не обиделся.

– Ну и отлично,-сказал он.-Когда спишь, часы бегут проворнее.

– Ну и отлично,-сказал он в следующей паузе. – Когда спишь, есть не хочется…

Они выспались, поспали еще и еще подремали, в конце концов устали ото сна. Даже в темноте глаза не закрывались больше. Автобиография Шорина была исчерпана, – Теперь ты расскажи о себе,-сказал летчик. – Функция твоя в чем?

Но функции не оказалось у Кима. Он мечтал быть пятиконечным, быть хорошим студентом, профилактиком, не хуже других. “Не хуже” – это не функция. Подготовка к жизни была – жизни еще не было.

– Ничего, у тебя все впереди, ты можешь даже звездолетчиком стать,-сказал Шорин с глубоким убеждением, что его функция лучшая из лучших. – Некоторые данные есть у тебя: скромность, терпение. Вижу твое терпение, знаю, как болит вывих через полдня. И профессия подходящая – врач. Вторая еще полезнее – ратомическая.

Хватило времени обсудить, подумать, помечтать. Ким представил себя под чужим солнцем, среди неких существ-зеленокожих и лупоглазых. Но не переоценил ли Шорин его терпения? Годы, годы и годы пути. Сутки еще не прошли, и то терпение лопается.

– Который час?

Прошло, оказывается, только двадцать часов. Меньше суток.

– Спи, Ким, спи! Не спится? Поищи снотворное в левом кармане. Когда спишь, кислород экономится.

– Разве нам нужно экономить?

Шорин заворочался, откашлялся, помедлил.

– Ладно,-вымолвил он наконец.-Мы же взрослые люди. Воды нам хватит, наскребли в Гримальди. Еды мало. Но это не главная беда. Человек не умирает от голода за две недели. А вот кислорода на шесть суток, тут никуда не денешься. Потому я и не хотел сидеть, ждать утра. Надеялся: добежим.

Ким привскочил даже:

– Бегите сейчас же. Один вы успеете. Я во всем виноват, без меня вы спаслись бы…

– Ну нет, браток, так в космосе не поступают. У нас товарища бросать не принято.

– Вспомните, у вас же функция не выполнена. Оставьте меня.

– Поищи снотворное в левом кармане. Ну! Приказываю.

Ким подчинился. И даже заснул, к удивлению, судя по тому, что время как-то перескочило на шесть часов сразу.

Сон, однако, не принес бодрости. Кисло было во рту, все сильнее болела лодыжка, голова налилась мутной болью, рот пересох, а вода не освежала. В скафандре было жарко, как в бане. Едва ли скафандр был виноват, вероятнее, у самого Кима начался жар.

– Потерпи, сынок! Вторые сутки пошли. Уже разыскивают нас.

Черная явь путалась с отчетливыми снами. Нога все росла, росла, заполняя болезненной опухолью скафандр, растягивала его, выпирала из пещеры наружу. А снаружи было небезопасно. Там крутился огненный аркан, захлестывал горы, и срезанная, словно бритвой, скала, сверкнув полированной гладью, рушилась… на ногу Кима. Скрипя зубами от боли, он силился вытащить придавленную ступню.

– Осторожнее, черт! Куда тянешься? Скафандр лоппет.

Вновь и вновь, захлестнув скалу, огненный аркан режет камень. Скала рушится с лунной медлительностью. Ким старается выдернуть ногу, но сил мало, и ступня, громоздкая, неповоротливая, ворочается еле-еле. Скала все ближе. Хрясь! Опять на больную ногу. Другая скала нависла над грудью. Давит, давит, нечем дышать. Только к губам тянется холодная струйка воздуха.

– Глотни, еще глотни, не стесняйся!

Шорин возится со шлангом, дарит кислород из своих скудных запасов. Бормочет расстроенно: “Экая незадача! Где тонко, там и рвется! И ночь, и голод, и жар! Откуда жар?”

– Дифтерита наглотался, наверное,-шепчет Ким.

– А, очнулся? Дыши, дыши еще!

Безвольный, как тряпка, весь в липком поту, Ким дышит, слишком слабый, чтобы шевельнуться.

– Часов… сколько?

– Да я уж думаю, недолго ждать. Вероятно, возились у лунолета, раскидывали обломки, искали нас с тобой. Не сразу заметили след. Но сейчас, конечно, уже запущены “ищейки”. Эти найдут обязательно. Скоро!

Уже шестые сутки пошли.

– Шестые сутки? Последние!!!

Сил не хватает, чтобы удивиться и испугаться. Но Ким понимает: если пошли шестые сутки, значит, помощь запаздывает. И вполне возможно, что их не найдут до утра, не успеют спасти.

– Слушай, Ким, дружок, пока ты очнулся, ну-ка, повтори еще раз, как это у вас называется? Невидимый кабель, да? И в нем сохранились сигналы? Сохранились, потому что кабель закрутился кольцом? Замкнутый кабель – подобие ленты магнитофона. Так?

При робком свете лобового фонарика Шорин пишет что-то в записной книжке. Потом царапает на камнях. При этом приговаривает: “Эти ищейки хуже улиток. Шесть суток им в самый раз. С минуты на минуту можно ждать. Ты, друг, не падай духом. Человек не гибнет, пока он духом не упал. Пока не выполнена функция…”

Ким слишком слаб, чтобы спорить, но он понимает, что Шорин и сам не очень верит в функцию сейчас. Если бы верил, не писал бы завещание с сообщением о последнем открытии Альбани, человечеству пока неизвестном.

– Как в магнитофоне, – приговаривает Шорин. – Записывать можно все: книги, пищу, кислород… все, кроме живых людей… К сожалению… Нам бы с тобой очень пригодилась такая запись…

А может и вся функция Кима в том, чтобы донести до людей идею Альбани? Записка составлена-и функция выполнена. Конец. Грустно и обидно покидать жизнь, почти не начавши.

Ким кусает губы. Влажно становится возле глаз.

Шорин кряхтя царапает скалу у порога и бормочет:

– За нами придут вот-вот. С минуты на минуту. Ясно как дважды два. Чтобы Шорин погиб на Луне? Смеху на весь космос!

ГЛАВА 21.
ДРЕВНЕЕ И НЕИЗМЕННОЕ

Кадры из памяти Кима.

Затянутое тиной болотце в сыром лесу, ровно нарезанные кружочки ряски – зеленое конфетти вод, узорные веточки и розетки мха. Ким сидит на кочке, сырой, у него уже промокли брюки, смотрит не мигая в кофейную гущу болота и думает:

– А хорошо бы туда лицом вниз, в прохладу, захлебнуться и молчать… И не будет той режущей боли в груди.

В Циолкове подняли тревогу за час до заката.

На Луне этот час называют полосатым, потому что солнце стоит очень низко, цепляется за кромки гор и от каждого дома, от каждого столба, от каждого человека тень тянется на километры. Вся поверхность от горизонта до горизонта исчерчена длиннющими неподвижными или же мелькающими черными линиями.

Лунолеты, застигнутые в пути, спешат на аэродромы, гонят по равнинам свои тени, крестообразные или треугольные. И в диспетчерской один за другим вспыхивают зеленые огоньки: прибыл грузовой, прибыл рейсовый, прибыл личный… Но одна клетка остается темной. Неясно, где лунолет экспедиции Института ратомики.

Сорок минут до темноты… полчаса… двадцать минут!

Тревога!!!

Полосатый час еще не прошел, а в Циолкове уже знали, что лунолет Альбани исчез. Знали, что он вылетел из Глубокого в район Гримальди и не прибыл ни на какой аэродром.

В это время Шорин с Кимом уже лежали в пещере и рассказ о функции был в самом разгаре.

Когда черное наводнение затопило Циолков, на поиск вылетели “совы” – спасательные ночные лунолетики с инфракрасным зрением.

Для летчика “совы” ночная черно-смоляная Луна не кажется смоляной. Мутно светятся равнины и горы, отдавая тепло, накопленное за двухнедельный день. Моря, темные, впитавшие больше тепла, нагрелись сильнее, выглядят чуть ярче. Луна как бы превращается в свой собственный негатив. Бриллиантовой пылью искрятся радиоактивные породы. Раскаленными нитями режут тьму линии электропередач, слегка подогретые током.

К сожалению, необычность катaстрофы мешала поискам. “Совы” искали металлический корпус, старались нащупать его с помощью локаторов, хорошо видящих металл. Не найдя металла в районе Гримальди (весь корпус был погребен под скалами), расширили район поисков: летали зигзагами над всей трассой от Глубокого до Циолкова. И только на второй день один из летчиков обратил внимание на слабо светящиеся камни в кратере Гримальди. Срезанная невидимым кабелем глыба, свалившись, слегка нагрелась от ударов и от взрыва. Летчик догадался спуститься… и обнаружил следы людей, уходящие под камни.

Лунолет, раздавленный обвалом! Всякие бывали катастрофы в космосе-такой в истории не значилось. Геологи просветили скалу, получили снимок расплющенного фюзеляжа. Сразу стало ясно, что в живых тут остаться никто не мог. Извлекать из-под скалы останки? Лунные инженеры склонны были отложить до утра это трудоемкое дело. Они справедливо говорили, что в темноте работать небезопасно: могут быть новые жертвы из-за мертвых тел.

Не знали эти логичные инженеры, что решают судьбу двух живых: Шорина и Кима.

Но наперекор логике всегда у людей теплится надежда. Просвечивание показывает, что лунолет раздавлен, на сигналы никто не отвечает, а вдруг… вдруг камни легли косо и получилась пещерка, и в той пещерке томятся чудом уцелевшие люди…

И поиски были начаты. Однако прошли третьи и четвертые по земному счету сутки, прежде чем грузолеты доставили (и все это в полной темноте) краны, транспортеры, лучевые лопаты. Острия ломов уперлись в скалу, брызнули потоками фотонов, полетела светящаяся пыль, краны начали оттаскивать вырезанные блоки. Взорвать все это можно было в мгновение, но тут приходилось разбирать с осторожностью, как на археологических раскопках. Только к концу пятых земных суток были извлечены все обломки лунолета и три раздавленных скафандра с останками людей.

Трое! А где еще два? Под скалой или спаслись?

И лишь тогда было сделано упущенное: осмотрены окрестности и найдена цепочка следов, ведущая из-под скалы на запад.

Именно в это время Шорин царапал на стенах пещеры слова о невидимом кабеле и ворчал, что жизнь его не может оборваться на Луне.

“Совы” не могли идти по следам: они видели только нагретое, а локаторы – только металлическое. Пришлось затребовать автоищейки. На собак-ищеек они совсем не были похожи-приземистые танкетки, довольно проворные на равнине, с длинными складными усами, напоминающие жука-богомола. Пока их прислали из Селенограда, ушло еще несколько драгоценных часов.

Ким бредил, задыхался, метался, жадно и нерасчетливо глотая кислород. И Шорин, сам синеватый от удушья, перекачивал свой воздух в скафандр молодого спутника.

Наконец три машиниста, надев ночные “совиные” очки, двинулись по следу. Длинные усы “ищеек” легко приноровились к человечьему лунному шагу в пятьдесять метров длиной. Днем “ищейки” мчались бы как автомашины. Ночью, однако, на лунном бездорожье водители опасались развивать большую скорость.

Они не знали, что воздух уже на исходе, а до гибнущих десятки километров.

“Ищейки” не очень торопливо шли по пригоркам и гребням, по камням, плоским и острым.

А стрелка уже дрожала около нуля, погибающие высасывали последние остатки кислорода.

“Ищейки” огибали крутую стену кратера, повторяя извивы следа.

Ким замолк, перестал звать шепотом Ладу.

Обогнув стену, “ищейки” спустились в долинку, где Ким вывихнул ногу…

И тогда один из водителей увидел сквозь очки трепещущее инфракрасное пятно. Он остановил танкетку, бросился наземь, прижался шлемом к камням… и камни донесли до него отдаленный гул.

Это Шорин, напрягая последние силы, сбрасывал камни с откоса. Он-то знал, что сталкивающиеся камни слегка нагревают друг друга и случайный путник с “совиными” очками может заметить инфракрасное свечение.

За этим занятием и застали его спасители, Ким уже задыхался…

Пришел он в себя уже в больнице, проснулся от режущей белизны, от света, ударившего в закрытые веки. Не сразу понял, где находится, не сразу вспомнил, что произошло, а вспомнив, прослезился от бессилия и умиления-радовался возвращенной жизни.

– Ну-ну-ну! Все уже позади,-сказал Шорин укоризненно. Он находился тут же, но вне поля зрения. Ким, устыдившись, робко улыбнулся. Потом подумал о Ладе, спросил, знают ли об аварии на Земле.

– Знают, знают. А ты молчи, тебе болтать нельзя.

И добрых две недели, весь лунный день, ему не разрешали разговаривать. Отобрали браслет, запретили вызывать Землю. Он только выслушивал радиограммы, записанные на пленку: вежливые приветствия Гхора, горячие пожелания здоровья от Севы, от Лады, от ее отца, даже от Елки, Тифей присылал радиограммы ежедневно, а Лада раза три за все время. Но Ким не обижался. Ни на кого он не мог обижаться. Он лежал и тихо радовался подаренной жизни. Все было приятно: белые простыни, румяные лица сестер, их белоснежные косынки. И бледные лунные лилии в вазочках были невообразимо прекрасны, а прекраснее всего возможность дышать, сколько угодно, часто или медленно, мелкими вздохами и глубокими, не считая воздуха, не поглядывая на манометр.

Нельзя разговаривать-не надо. Ким слушал, Ким думал. Больше всего о Шорине, постоянном своем посетителе. Тифей прав: настоящих людей легче увидеть в космосе. Действительно, трудно проявить геройство, когда вокруг тебя сто миллиардов нянь. А на Луне безопасны только города; за куполом подстерегает приключение, и будь готов проявить характер.

Вот у Шорина есть характер. И есть цель. Не расплывчатое, для всех единое “благо человечества”, а конкретный шоринский вклад – функция. Шорин обязался найти в космосе братьев по разуму, положить начало вселенскому товариществу. Величественная задача! По плечу ли она Шорину, обыкновенному человеку, не без недостатков, не многолучевому, явно не великому? Но может быть, он станет великим, когда выполнит свою функцию? Может, великий это и есть тот, кто сделал великое дело? А чтобы сделать великое, нужно прежде всего осмелиться на великое.

Не пора ли и Киму осмелиться?

Определить свою цель сначала… Например, довести до конца идею Альбани…

Киму казалось, что раньше он жил как слепой. К чему он стремился? Быть многолучевым, быть стоборцем, быть ловким, быть эрудированным, быть полезным, быть врачом, быть путешественником. Но быть-это еще не функция, это только умение. Ким лепил себя как человека, мечтал занять место в рядах. А куда он пойдет в рядах? Куда поведут? Куда движется шеренга? Вот Шорин выбрал направление самостоятельно.

Но прежде всего Киму хотелось рассказать Ладе о новом Киме, родившемся на Луне. Теперь он не обижался на Ладу за равнодушие. Нельзя винить ее. Правильно

она делала, отвергая его любовь. Кем он был? Кандидатом на человека, личинкой, эскизом, фамилией без содержания. Будь он девушкой, он и сам не полюбил бы такого.

А есть функция у Лады? Мечта о необыкновенном-это цель или место в рядах? Не поискать ли им цель вместе? Но что необыкновенного может быть в профилактике? Ведь это по существу своему ежедневная, будничная, сторожевая работа. Лада знала, на что идет, Ким тоже… Сознательно выбирал профессию. Впрочем… впрочем, вспоминается, как он выбрал. Катились носилки по коридору, из под окровавленной простыни торчали восковые ступни. Женщина выла нечленораздельно:

“Ы-и! Ы-и!” И профилактик растерянно бормотал: “Ничего не поделаешь, старость”. А нельзя ли сделать чтолибо там, где ничего не поделаешь? Хотя бы раскрыть причину старости. Это не достойная функция, не твое необыкновенное, Лада?

Мысленно он вел с Ладой долгие беседы, а по радио ничего не сказал существенного даже тогда, когда ему разрешили наконец разговоры. В три радиоминуты не вместишь разговора о смысле жизни, да и не хочется греметь на весь космос о сокровенном. Ким только намекнул, что они потолкуют всерьез, а Лада уклончиво ответила: “Стоит ли?”

В ожидании встречи Ким снова и снова оттачивал формулировки. “Быть или сделать?”-вот в чем вопрос. Пора решать, что сделают они в жизни.

Наконец его выписали из больницы, наконец он заказал место в пассажирском ядролете, в фиолетовом пламени покинул плакатный лунный мир. Вновь обозрел круглые кратеры, похожие на следы от копыт, на космические штемпеля, на дырки в сыре. Опять увидел голубой глобус на фоне звездного неба… Но он не смаковал, не любовался, не восхищался. Думал только о встрече, глядел на часы, шлифовал слова, томился…

В основном томился. Так раздражала медлительность ракеты (“Целых пять часов до Земли! Плетешься, как в каменном веке!”), раздражала медлительная выгрузка и ожидание земного лайнера.

Пять часов в космосе, да еще до Москвы лететь три часа! Еще от аэропорта до Серпухова почти час на ранце. А земная тяжесть! Это что-то несовременное. Шаг меньше метра! Так хотелось поплыть по-лунному, гигантскими скачками переносясь через дома.

– Хорошо, что вы прибыли,-сказали ему в отделе биологии. – Гхор ждет вас. Его интересуют подробности.

Опять откладывается встреча с Ладой.

Подробностей было не так много. Самое главное– идея Альбани: в невидимом кабеле можно записывать строение вещей.

Гхор кивал головой одобрительно: “Да-да, он так и думал, что решение лежит на этом пути. Даже говорил Альбани. Даже хотел поручить ему опыты по возвращении с Луны. План опытов уже составлен”.

Ким насторожился: “Что означает "“я сам так и думал?” Великую идею Альбани Гхор хочет приписать себе? Присвоить славу мертвого? Милого, бесхитростного, откровенно влюбленного в начальника Альбани? Ну нет, Ким постоит за ушедшего”.

– Я хотел бы принять участие в опытах, развивающих идею Альбани,-заявил он вызывающе.

Гхор не возражал.

– Я внесу предложение, чтобы в институте был поставлен памятник погибшим, – продолжал Ким.

– Вносите. Я поддержу.

– И на нем золотыми буквами были бы высечены последние слова Альбани…

– Я не против.

Непривычно уступчив был сегодня Гхор. Почему?

Ким понял так: ум института снисходителен к слабому, выздоравливающему. И про себя подумал: “Мы еще поборемся. Я память Альбани не предам”.

Покинул кабинет медлительно, с высоко поднятой головой, а за дверью перешел на бег. Почти лунными прыжками помчался в лабораторию к Ладе, Ладушке, любимой…

И вот она, Лада, склонилась над микроскопом, встряхивает головой, сбрасывая волосы со лба. Все такая же и не совсем такая. Лицо чуть вытянулось, глаза чуть серьезнее, вдумчивее..

– Какая же она красивая,-подумал Ким.-Столько раз видел и всегда удивляюсь: какая красивая!

– О, Кимушка! Дай посмотреть! Побледнел, похудел… Тяжело было, да?

Лада приподнялась на цыпочки, прикоснулась к скуле губами. Ким задохнулся от счастья. Вот он – первый поцелуй!

– Ну, рассказывай, что такое Луна.

– Лада, я хочу рассказать подробно и все по порядку. Отменяй все дела: я приду к тебе сегодня вечером. Будет серьезный разговор, может быть, самый серьезный в твоей жизни…

Лада потупила глаза. Тени ресниц легли на ее смуглые щеки.

– Стоит ли? – выдохнула она.

– Прошу тебя, не откладывай. Я так мечтал об этом разговоре. Если ты занята, я приду и буду ждать тебя, хотя бы до. одиннадцати часов, хотя бы до полуночи…

Лада отвернулась, прикрыла веки ладонью. Солнце било ей в глаза. Слишком много света было в лаборатории, стены стеклянные, сидишь, как в фонаре. А за стенами блестела роса на деревьях и блестела Ока, зеркальная лента извивалась меж лугов и песчаных кос. После скудной, голой Луны Земля выглядела такой сочной и плодородной.

– В общем, недомолвками не спасешься, – сказала Лада. – Надо говорить правду сразу. Я больше не живу дома. Я вышла замуж… за Гхора.

Небесная эмаль потускнела, словно окна задернули шторой. Суетливыми, бестолковыми движениями Ким нащупывал стул за спиной.

“Изменница! За Гхора? Как она смела? Ведь она же моя! Моя! Предательница! Убить мало!”

Но ярость удалось удержать в груди, запереть в горле. Ким услышал свой сдавленный голос:

– Поздравляю! Ты счастлива. Лада?

Лада подошла вплотную, положила ему руки на плечи.

– Кимушка, я понимаю, что делаю тебе больно. Но я счастлива, я на самом деле счастлива. Гхор – необыкновенный человек,удивительный, равного ему нет сейчас на Земле. Подумай, как он изменил, как перевернул всю жизнь человечества. И я так счастлива, что он захотел быть рядом со мной. Что я могу подарить ему? Только любовь– это так мало.

Так вот оно – необыкновенное Лады: обыкновенная любовь к великому человеку. Но точно ли Гхор великий? Он ли перевернул жизнь человечества? Ратомика имеет трехсотлетнюю историю, начиная от Березовского. Гхор только поставил последнюю точку. Подпись свою поставил под работой трех веков. Разве можно считать, что войну выиграл тот, кто водрузил флаг над последней крепостью врага? Гхора волной подняло, но это волна велика, а не Гхор. Лада обманывается, надо открыть ей глаза.

А будет Лада счастливее, если открыть ей глаза?

Гхор не так уж велик. Но кто достойнее из рядом стоящих? Он сам? Он – личинка.

И опять Ким услышал свой упавший голос:

– Ну что же, будь счастлива, Лада!

– Кимушка, ты на меня не будешь сердиться? Обещай, что мы останемся друзьями. Обещаешь? Дай руку!

Он дал руку, он обещал, не понимая, зачем Ладе его дружба. Он обещал, лишь бы не спорить. Ему хотелось уйти подальше, в тишину, в темноту, на Луну, залезть там в темную нору, в одиночестве зализывать рану. Опрометью выскочил на балкон, схватил ранец, включил, застегнул пряжки уже на лету.

В сыром лесу, где-то к западу от Тарусы, сидел он у затянутого тиной болотца, тупо глядел на ровненькие кружочки ряски – зеленое конфетти вод, на узорные веточки и розетки мха, на кофейную муть болота и думал:

хорошо бы туда, лицом вниз, захлебнуться и молчать… лишь бы не было этой режущей боли в груди, стесненного горла, горячих набухших глаз, не умеющих плакать.

На заброшенной каменоломне он скатывал с обрыва камни, следил, как они подскакивают упруго, превращают щебень в желтую пыль. Вот взять бы этакий камень, остроугольный и тяжелый, подстеречь бы Гхора на темной лестнице и, крякнув, ударить с размаху… так, и так, и так! Ким примеривался, мысленно напрягал мускулы. Ревность терзала его, чувство древнее и неизменное, тупая ярость отвергнутого, ограбленного собственника, владельца любимой рабыни…

Рабыня воображаемая и мщение воображаемое!

В чистеньком кафе, где школьницы смаковали пирожные, а старики стучали костяшками домино, Ким писал письмо, начинающееся словами: “Я должен открыть тебе глаза”. Что-то еще было там грубое и некрасивое о лживой женской натуре и долге честного сердца. Кажется, Ким доказывал Ладе, что она обязана любить его, и никого другого. Написал, прочел и, устыдившись, разорвал, даже обрывки сунул в карман.

Стыдно и бесполезно! Любви не прикажешь!

Уже под вечер Ким шел по крутой улице, спускающейся к реке. Какой это город? Как-то неудобно остановить прохожего и спросить: “В каком я городе, скажите, пожалуйста, я свалился сюда с неба”. И вдругжелтый деревянный домик с дощатой мансардой. Надпись: “Музей Циолковского”. Значит, это Калуга. Значит, это здесь глухой чудак-учитель пробивал человечеству окно в космос. И пробил. И вывел людей в межпланетные просторы. Жалко, что не было такого же титана теоретика горя и счастья, который вывел бы несчастных влюбленных на просторы покоя.

Впрочем, есть древнее лекарство: часы и километры, все стирающее время, все стирающая даль. На пригорке у собора Ким разыскал Дом далеких друзей, заказал разговор с Луной.

Через каких-нибудь десять минут твердое лицо Шорина появилось перед ним.

– Хорошо, что ты вызвал меня, – сказал тот, едва поздоровавшись. – Как раз сегодня я предлагал включить тебя в команду звездолета. Сказал, что ты профилактик и ратомист – сочетание редкое. И что ты человек с характером.

Ким даже не улыбнулся на похвалу;

– Когда мы полетим?-Его интересовали только километры и годы, световые годы лучше всего.