Текст книги "Сон разума"

Застолье получилось почти праздничным: ароматный мясной суп с целым букетом зелени, наскоро запечённая курица с чёрным молотым перцем, паприкой и ещё чем-то, пахнувшем как растёртый ореховый лист, два салата – один из свежих овощей, другой из всего понемногу, но более из консервированного зелёного горошка и ветчины, немного солёной лососины, немного копчёной колбасы, немного сыра. Сладкое в этом доме не очень любили, так что сегодня ограничились одним сливовым компотом. Жаль только, что Фёдор не имел особого вкуса в еде, чтобы по достоинству оценить произведения своей матери.

– Замуж хотела, а я не готов был на ней жениться.

– Нет, ты себе это вообще представляешь? – обратился отец исключительно к матери, разламывая над тарелкой кусок хлеба. – Мы-то с тобой думали, что Анастасия за него не пойдёт, а она, видимо, первой и решилась предложить, но он вдруг не готов оказался, а! Это после того, что прожили вместе четыре года, да и в его-то возрасте. Не готов он. И в кого ты такой пошёл? – заключил отец, вновь пристально глядя на сына. Пока тот говорил, Фёдор опять явственно осознал всю абсурдность своего поведения с Настей.

– Нам ведь внуков хочется, вот узнаешь ты в старости, как тяжело без внуков, да и она нам очень понравилась, что ж ты так с ней жестоко-то. Ведь наверняка не заслужила и хозяйкой была хорошей, и женой бы хорошей стала, и матерью. Может, можно ещё как-то всё исправить, а?

– Исправить?! Сейчас вот прямо так и начну вам всем тут угождать, и побоку мои собственные желания, – ответил Фёдор, разрезая свою порцию курицы, от которой ещё шёл пар. – Если я чего-то не хочу делать, я этого делать не буду, и не надо за меня думать, мне лучше знать, что этот брак кончился бы ничем как и предыдущий. – В юности он был довольно податлив в мелочах, но своеволен и упрям там, где речь заходила о чём-то существенном, по крайней мере, если ему это таковым казалось; родители переглянулись.

– Характер, конечно, вещь нужная, – несколько осадившись, сказал отец, – просто есть большие сомнения, что ты сам знаешь, чего хочешь. – Было совершенно очевидно, что они с матерью много об этом говорили.

– Нет, ты не подумай, сынок, мы ещё подождём, мы за тебя волнуемся, ведь при всех проблемах дети – это очень хорошо. Знаешь, как ты нас в детстве радовал, вроде бы и наш, но уже совсем отдельный человечек, да такой славный, свои сужденьица, взгляд на мир, вопросы постоянно задавал, даже иногда такие, что и родителей в тупик ставил детской рассудительностью, а мы и рады – вот, значит, подрастает. Игрушки тоже было приятно покупать и потом смотреть, как ты им радуешься, улыбаешься во весь ротик, ножками от счастья топаешь, даже не стараясь скрыть удовольствия. Да сколько таких моментов вспомнить можно, не перечесть. Я ведь хочу, чтобы и ты был счастлив, тебе и самому ребёнок нужен, только ты этого почему-то не понимаешь. Не надо, не злись, может, и понимаешь, только не нашёл пока достойной девушки, я ведь ничего. Но согласись, одному же плохо, даже вдвоём одним плохо, – тут она немного запнулась. Судя по всему, в последнее время они с отцом начали часто ссориться; последовала пауза, во время которой все трое молча жевали.

– Я ему уже сказал, что мы дачный дом хотим перестроить.

– Да, – рассеяно подтвердила она, и отец опять начал излагать свой план, будто желая кого-то постороннего в чём-то убедить, а мать только поддакивала.

«Неужели его так задела эта неудача?» – пронеслось у Фёдора в голове.

Когда их неспешная трапеза окончилась, он безо всяких сантиментов отрезал:

– Ну, всё, засиделся я с вами, а мне ещё кое-что сделать сегодня надо. – Фёдор встал из-за стола, вытирая рот салфеткой. – Как поедешь, дай знать, чтобы я не волновался, и если что надо, не стесняйся. Сам, конечно, не помогу, но оплатить сумею.

– Да нет, деньги не главная проблема, а вот руки бы не помешали, это ж само по себе очень даже интересно, надо только попробовать.

– Ты заходи к нам, сынок, сам понимаешь, рады мы тебе всегда. А вот насчёт Настеньки… Ладно, ладно, что уж теперь, не буду.

Прощаясь, они как будто немного стеснялись друг друга, у всех на душе было по-своему не по себе. Время вечернее, на горизонте нехотя засобирались тучи, Фёдор шёл, глубоко задумавшись, с ощущением полной незавершённости внутри, видимо, некоторые слова его родителей всё-таки достигли цели. Когда кондуктор протягивала ему сдачу от оплаты за проезд, он долго и рассеяно на неё смотрел, потом, спохватившись, взял деньги, и тут вдруг в голове у него возникла мысль: «Интересно, а кто из них умрёт первым?» Он будто её и не заметил. Весь остаток вечера просидел один дома, жалея всех вокруг и себя заодно, делать ничего не хотелось.

03.05 Никак не оставляет мысль, что все события в моей жизни есть ни что иное, как упущения со стороны воли – звучит довольно расплывчато, да ещё с ребячеством, но вполне правдоподобно. Попытаюсь сформулировать, что это означает.

Перед глазами проходит ряд бессвязных воспоминаний, я предчувствую в них общий смысл, но выразить его не могу – фантазия, наитие и ничего более. В общем всё по-порядку. Помниться, на определённом этапе взросления, ещё подростком, я искренне полагал, что прекрасно представляю себе своё место в жизни, но, когда дело доходило до содержания, оно виделось очень смутно, многое полагалось само собой разумеющимся, без дальнейших обсуждений и конкретизации. Незавершённость заключалась в том, что, не задумываясь, чем следует заниматься в будущем, я, как мне казалось, прекрасно понимал, каким образом стану действовать, всё остальное – безразлично, ему предоставлялась абсолютная свобода от моей личности. Проще говоря, жизненный путь виделся мне не как ряд определённых обстоятельств, а как набор правил, по которым я буду себя вести. Именно себя я ставил на первое место, именно от меня, как полагал, зависит то, что и как со мной будет происходить. Иллюзия подчинённости реальности субъективным принципам – вполне естественное состояние юности, ограниченности суждений, недостатка опыта и проч., но у меня она носила фанатичный характер, а хуже всего то, что я до сих пор так и не избавился от остатков мелочного самолюбования. Слишком ли сознательно я превозносил собственную персону, или оно явилось следствием стечения разрозненных чувств, теперь уже неясно, но его содержание до сих пор не отстаёт от моего мироощущения ни на шаг. Забегая вперёд, отмечу, что некоторые мои действия на протяжении всей жизни несли отпечаток слепого юношеского эгоизма, но, с другой стороны, положа руку на сердце, если отбросить незрелые фантазии, можно сказать, что я был вполне цельным человеком, по крайней мере, так кажется на первый, второй и какой угодно взгляд. Судя по всему, именно поэтому сложно от него избавиться.

Значит личность моя сложилась давно, причём однобоко, по-дурацки и крайне неполно, а всё, что привнеслось в неё после, имело характер лишь внешнего дополнения. И немного о фантазиях: то, что они завлекали меня в недосягаемые, но крайне претенциозные дали, никак не сказывалось на том, каким я видел окружающий мир, и таким образом стали лишь дополнением, возрастным довеском, который и исчез в надлежащее время, вследствие чего романтизм молодости приобрёл у меня схематичный, будто и неживой характер, был только потому, что должен, просто так, для галочки.

А что потом? Когда возникала необходимость конкретных решений, я не заботился об их сути, более того, они принимались походя, я проходил мимо возможностей, которые в них заключались, не задумываясь об их важности. Общее направление хоть и существовало, но тоже навязывалось извне по остаточному принципу, а потому наитривиальнейшее из всех. А, собственно, почему нет? Сам я никаких интересов не проявлял, мне всё, ровным счётом всё казалось чем-то посторонним, казалось, что оно скоро пройдёт, и вот-вот начнётся настоящая жизнь, жизнь, по большому счёту, соответствующая моим субъективным представлениям о ней, моей личности, моему характеру. Но и её я не искал, а просто ждал, перекантовываясь сначала в школе, потом в институте, наконец, на работе, и головы не в состоянии поднять, чтобы посмотреть, подходит она или нет. Нет, так и не подошла. Благо, что я добросовестный человек, умею исполнять обязанности, и, когда надо, на своём настоять, а то валялся бы сейчас пьяный под забором, обиженный на весь мир за то, что он меня не понял, присочинил бы себе любовь к людям и свято в неё уверовал. Вот смеху бы было. Впрочем, ладно, не об этом сейчас. Дело в том и заключалось, что я не имел собственного содержания, а если и имел, то оказался не способен предать ему реальности. Но каково оно могло быть? какую получить реальность? Ну что ж, можно поговорить и о призвании, точнее, о его полном отсутствии.

Лётчиков и космонавтов опускаю, но где-то на втором курсе торгового возникло у меня желание заняться журналистикой: поездки, общение, признание, конечно, и проч. На данной мысли я продержался целых два курса, что вот закончу учёбу, и начну заново, а одно высшее образование, по крайней мере, у меня уже будет. Потом неожиданно на летней практике перед пятым курсом поумнел, ведь люди меня не особо интересовали, сопереживать я им не стремился и был ко всему в меру безразличен, и поездки, понятное дело, сразу же показались обременительными (кстати, ничего другого про журналистику я не знал, мол, едешь, разговариваешь, пишешь, в редакцию отсылаешь). Слава богу, перегорел. Далее настало время неопределённости, последний курс института и первые полтора года на работе, куда устроил меня бывший ученик отца, который был ему за что-то сильно благодарен. Запихнули, конечно же, в самый низ, и будь в моей жизни какие-нибудь устремления, я бы и месяца не выдержал, но их не было, так что проскочил, как говорится, не приходя в сознание. Скоро, правда, пошёл на повышение, но не всё ещё получалось. Затем, как ни странно, я захотел заняться психологией. Видимо, уже тогда лёгкие сомненьица насчёт смысла жизни во мне шевелились. Начал ходить на подготовительные курсы, закончил их, поступил заочно, заплатил за первый семестр и где-то в середине сессии с досадой на всё плюнул. Почему, не знаю, перспектива, вроде, была. Хотя нет, конечно, знаю, не моё это всё-таки было, ответов не давало, ждал не того, что получал. Потом опять наступила неопределённость, однако на работе к тому времени неплохо освоился, всё начало получаться, на том тогда и порешил, что не стоит более трепыхаться, раз уж так выходит. Можно испытывать сожаление по поводу неудавшихся планов, можно закрыть на них глаза, но, как оказалось, то, что на протяжении всей своей жизни я считал максимум чем-то побочным, стало мной самим, и мне остаётся лишь смотреть на получившуюся субстанцию со стороны.

Но где же обещанная себе вначале цельность характера? Трезво взглянув на вещи, я ощущаю лишь боль от невосполнимых потерь, и не того, что когда-то имел, но потерял, а того, что мог найти, но не нашёл и теперь вряд ли смогу обрести. Речь идёт не только о загубленных талантах, которые, хочется надеяться, у меня всё-таки имелись, но также о тех немногих моментах счастья, мимо которых я попросту прошёл. По всему выходит, что я пустая душонка, которую можно наполнить чем угодно. При этом я преспокойно буду смотреть, как мной манипулируют, наивно убеждая себя, что происходящее далеко от реальности, что меня, на самом деле, оно не касается, а просто… ну, в общем надо так… до поры до времени… А время проходит, ничего не вернёшь, да и возвращать не хочется, ведь ничего и не было, так только, детские игры, возня по-мелочи, пластмасса и картон. Злишься на себя, затем жалеешь, потом тешить надеждой на будущее, далее ещё что-нибудь, нет, не новое, вариация старого, но заканчиваешь ровно тем, с чего начал – пустотой бессмысленных лет. Я ведь ничего так толком до конца и не довёл, ничего в жизни не сделал (даже на работе единственная моя задача – лишь дать старт, а созидать, по сути, будут совершенно другие люди), промотался из стороны в сторону, впустую – вот и вся моя деятельность. Вот те же таланты: ну хоть что-нибудь выступило бы поярче, и стало понятно, куда двигаться дальше, но ведь нет же, нет, – всё со скрипом, скрежетом, грузно и неумело, к тому же внимание прыгает с одного на другое, ни на чём не останавливаясь. И о каком счастье можно говорить: потому и мимо прошёл, что не способен был его обрести.

Невесёлая получается картина, зато правдивая, лишь под вечер, в одиночестве, наверно, такие откровения удаются. Прошлым своим я явно не доволен, но что если в будущем произойдёт какая-нибудь трагическая случайность, от которых никто не застрахован? что мне останется? Я сейчас мало на что способен, как же тогда смогу с ней справиться? Такое впечатление, что я стою у двери, за которой простирается полнейшая неизвестность, и не в состоянии понять, стоит ли мне её открывать или нет. И что такого там может быть? Какое-нибудь откровение – вряд ли, не так скоро оно происходит; новый путь – скорее всего, но это лишь общая фраза, обтекающая пустоту и предающая ей определённую форму, обретя которую, она не перестаёт быть собой, а что там на самом деле, всё равно не понятно.

В последовавшие за тем несколько дней погода испортилась окончательно, накрапывал мелкий холодный дождь, пробиравший своим шелестом до костей, случались ливни, после них иногда выглядывало Солнце, но вскоре опять заволакивалось тучами, так что радостно засверкавшие было лужицы вновь принимали свою обыденную серость. Рутина брала своё, Фёдор прочно увяз в туманном забытье, нисколько не стараясь хоть немного взбодриться. Вокруг была грязь, лужи, слякоть, даже тротуары местами стали походить на просёлочные дороги. Правда, такие неудобства казались ему сущей мелочью, он обращал на что-то своё внимание только по ленивой обязанности не выпадать из круга обстоятельств, в которых пребывал. На этом фоне резко выделялось цветение некоторых растений. «Да, невесёлая у них любовь получается», – подумал он однажды, заметив мимоходом наивно распустившиеся непривлекательные цветы какой-то сорной травы, прильнувшие к металлической ограде прямо у входа в его подъезд. В их присутствии заключалась неуместность, казусность, почти шутовство природы, поскольку внешне время года так было похоже на осень, почему и цветение представлялось забавным анахронизмом, причудой одряхлевшей старости, но никак не всплеском жизни.

В это время Фёдор мало чем занимался, он автоматически делал то, к чему привык уже много лет, и ощущение зря растраченного времени постоянно сквозило в его душе. Не проходящая расслабленность и пустота, лёгкий холод во всём теле, внезапные эмоциональные всплески, но вялые, без каких-либо внешних проявлений, и ни на мгновение не оставляющая досада стали такой же частью его повседневной жизни, как мытьё рук перед едой. Вечерами он подолгу сидел и ждал, когда же, наконец, стемнеет, чтобы несколько погодя с полным правом пойти спать. Как-то раз Фёдор задумался над этим обстоятельством, но в итоге только пожал плечами и делать ничего не стал. Лишь однажды решил устроить маленький бунтик, просидев в выходной день до четырёх часов утра, потом раздосадовал на свою глупость, гневливо, брюзгливо и понарошку – театр одного актёра. Пожалуй, в нём таилось очень много отчаяния, но такого же оцепенелого, как и все остальные чувства, он не делал попыток от него избавиться, а просто жил как придётся, не рефлексируя, не ища, и, соответственно, не находя. Обычно внутренний мир людей на том этапе жизненного пути, на котором Фёдор сейчас пребывал, кажется чем-то цельным, единым, непроницаемым, особенно по неопытности, однако на поверку оказывается лишь вот этот самый хлам, пустота, бессмыслие и разброд, ничего примечательного. В этом особенно склонны заблуждаться любители «практической деятельности», т.е. те, кто в ней ничего не смыслит.

Однако свою роль его работа всё-таки играла, временами она отвлекала, заполняла душевную пустоту, ведь кое-что он в ней действительно любил, чего, тем не менее, было настолько мало, что на долгое время удовлетворения, оживления принести не могло. Фёдор мог часами сидеть за компьютером, составляя очередной второстепенный документ только потому, что ему удалось ухватить в нём саму суть той или иной мелкой проблемы, быть может, некогда отложенной по ненадобности в долгий ящик, досконально всё просчитать, да ещё и приплести в качестве справки статистику по аналогичным предприятиям развитых стран, что, кстати говоря, большой чести не делает. Этим он сам себе противоречил и загонял себя ещё глубже в тоску, отчаяние бессмысленностью жизни, подготовляя болезненный, почти полоумный прорыв. Однако внешне всё было в порядке, с коллегами он держался более или менее обычно, а если кто и удосуживался замечать некоторые перемены в его характере, то относил их на счёт усталости, ведь Фёдор уже третий год не брал отпуска, или одиночества – сплетничали везде и помногу. Его поведение выглядело вполне естественным, ведь ни с кем из коллег он намеренно старался близко не общаться, поскольку дружба с начальством могла быть не правильно истолкована, а с подчинёнными иногда приводила к излишней развязности, фамильярности с их стороны. Раньше он немного побаивался того, что на работе у него нет друзей и в трудную минуту никто не поддержит, однако твёрдо следовал своему принципу, и только совсем недавно осознал, что действовал абсолютно правильно, поскольку за редким исключением дружба между коллегами может быть лишь формальной, а посему принципиально ничего бы не изменилось. К тому же Фёдор никогда особо не заботился, каким предстаёт в глазах равных по службе или подчинённых, только начальства, но и тут держался с полной невозмутимостью, создавал иллюзию собственной значимости (удачно или нет – уже другой вопрос), результатом чего явилась невозможность каких бы то ни было личных отношений, его сослуживцам в голову не могло придти завести с ним беседу о семье, родителях, детях или хотя бы личных увлечениях, чему, как ни странно, тот был немало доволен. Да, собственно, и не работало с ним никаких интересных личностей, люди как люди, ничего выдающегося, хоть Фёдор и себя выдающимся тоже не считал. Ему даже приятно было осознавать, что к их личным заботам он не имеет никакого отношения. Это можно было бы счесть признаком мудрости, мол, что бы ни происходило, всё равно суета, если бы за ним не стояло элементарное малодушие и узость восприятия, превратившиеся в нелюдимость, пренебрежение человеком, которые тот научился тщательно скрывать за сдержанной добродушной улыбкой.

Между прочим, появилась у него странная привычка сидеть в темноте в своей идеально устроенной квартире и слушать, как капли дождя барабанят по подоконнику, что вполне невинно и можно счесть за причуду. Однако имелось и кое-что другое: иногда Фёдор бессознательно останавливался возле зеркала и некоторое время смотрел в него не отрываясь. Причиной тому было не довольно естественное желание иметь опрятный внешний вид, в зеркале он следил за своими жестами, мимикой, специально менял выражение лица и позу, вскидывал руки, пару раз начинал что-то неслышно декламировать. Действо продолжалось лишь несколько мгновений, после чего, будто очнувшись, он поправлял галстук или одёргивал рукава рубашки или делал что-нибудь другое над своей внешностью и поспешно отходил от него, как бы желая скрыть от самого себя то, что только что вытворял.

Наружности Фёдор был самой что ни на есть заурядной: лысоват (это у них семейное), брови густые, глаза серые, почти водянистые, поставлены несколько широко, нос самый обыкновенный, ноздри немного широковаты, губы тонкие, скулы слегка растянуты в стороны, из-за слабого подбородка овал лица будто обрывался книзу, однако в целом производил приятное, снисходительно-дружелюбное впечатление. Ростом он был не выше среднего, телосложением немого плотным, но не крепким и не рыхлым. Говорил обычно немного, в высказываниях на людях всегда старался быть взвешенным и осторожным, поэтому у многих, кто с ним общался впервые, могло создаться впечатление, что он несколько туповат, однако впоследствии все признавали его суждения вполне разумными. Это тоже относится к внешности, поскольку свои личные переживания, своё личное мнение, свою оценку Фёдор всегда оставлял при себе, создавал видимость человека и характера не выказывал, из-за чего несколько раз по непоследовательности выглядел очень глупо. Только вот взгляд редко кому подвластен. Прежде всего, он у него был разным: иногда рассеянным, иногда спокойным, бывало даже неприлично-тоскливым или же издевательски-насмешливым, а временами просто дерзким. Можно ли по нему было достоверно угадать его настроение, не понятно, видимо, иногда да, ведь, изменяясь, он сохранял в себе нечто неизбывное. Во всём, что Фёдор делал, в том, как общался с людьми, будто кирпич под штукатуркой, в последние годы начала обнаруживаться застенчивая самоуверенность его натуры, мол, я сам знаю, как лучше поступить, посему либо помогайте мне, либо не мешайте, из-за чего окружающие, знакомые с ним очень близко, иногда не замечали даже крупной лжи с его стороны, искренне надеясь, что впоследствии всё разъясниться. Он был весьма странным человеком, но все его странности воспринимались в том числе и им самим как нечто само собой разумеющееся, правда, до поры до времени.

Однако пока жизнь продолжалась. Временами Фёдор думал о своих родителях, иногда вспоминал тот несчастный дачный домик, который они с отцом начали сооружать очень давно, лет 30 назад. Каждый год на протяжении нескольких лет, уезжая летом на дачу, вся семья (в основном, конечно, отец) пилила доски, месила цемент, клала кирпич и т.д. Стройматериалы брались бог весть откуда, отец собирал их везде и всегда, за чем-то ездил в соседние города, проблемы случались даже с песком – его надо было везти из карьера за городом, а для этого нанять машину, в чём заключалось не малое затруднение. В общем крутился слишком живо для советской интеллигенции. Фёдор припоминал доски, державшие крышу, на которых стояло клеймо «Т-ский деревообрабатывающий комбинат. 1 класс», и детскому уму упорно казалось, они были предназначены для первого класса школы, в которой работали мама и папа, причём его фантазия иногда доходила до того, что он в ужасе представлял себе толпу родителей первоклассников, отбирающих у них новый дачный дом. Впрочем, в конце концов дома, разумеется, так и не получилось – просто сносный сарай. Бывало, отец с удовольствием поглядывал на недостроенное сооружение своими острыми, всегда готовыми рассмеяться глазами и что-то бормотал себе под нос. К тому моменту он практически облысел, тем страннее казался его большой мясистый нос на очень простом лице, постоянно покрытом мелкой жёсткой щетиной, в которой часто задерживались большие капли пота. Теперь к этому прибавились ещё морщины, да взгляд обезразличел, пусть иногда проступает в нём былой задор, однако недобрый, скабрёзный. Им обоим нравилось сидеть вечером за небольшим металлическим столиком, вкопанным ножками в землю посередине участка, и со всей серьёзностью рассуждать, что надо будет сделать завтра. Непонятно, действительно ли отец уже тогда воспринимал сына всерьёз либо это было просто игрой, но те их неспешные разговоры приносили обоим большое удовольствие. А вот спали все чуть ли не в палатках, по крайней мере, Фёдор отчётливо помнил какой-то шалаш, построенный то ли ему для игры, то ли действительно для проживания. Однако никто из них, похоже, не думал тогда о комфорте, они и без него были счастливы.

Мать в те дни успевала заниматься ещё и садом, приговаривая иногда «чтоб и Феденькиным деткам было из чего варенья варить», ездила по округе саженцы покупать, но с неизменной регулярностью утром, днём и вечером готовила еду (бог весть из чего) для «своих мужчин». Происходило это на электрической плитке, которую семья привозила из дома и которую ставили прямо на открытом воздухе. С помощью нехитрых приёмов отец (физик как-никак) подсоединял её к столбу линии электропередач – крайне легкомысленно, благо, что хорошо кончилось. Вскоре же им подвели нормальное электричество, так что лихачества с проводами продолжались недолго, хоть мать и успела понырять под ними не один десяток раз. Впрочем, делала она это без особого труда, поскольку всю жизнь оставалась худенькой и невысокой женщиной, говорила быстро, почти торопливо, но отчётливо произнося слова, имела живой и весёлый характер, казалось, ничто не могло сбить её с позитивного настроя. Возможно, такие женщины несколько однообразны в общении, после некоторого времени могут наскучить, а потом начать просто раздражать, однако именно своей внешней непосредственностью и непритязательностью она и привлекла отца, ведь красивой её никак нельзя было назвать, только в молодости, наверно, выглядела миленькой, не более, у парней точно успехом не пользовалась, но решила про себя не унывать по данному поводу, сосредоточиться на чём-то другом и проч. и проч. Тут вдруг подвернулся он. Поначалу мать пыталась им командовать, быть может, изобразить моральное превосходство, но отец умел пропустить подобные глупости мимо ушей. В конце концов они поняли, что стоят друг друга, на чём раз и навсегда успокоились. Правда, уже в то время у неё начали проявляться внешние признаки раннего старения: проседь в тёмно-русых волосах, которую она тщательно закрашивала; две морщинки вдоль невысокого выпуклого лба, морщинки вокруг узких карих глаз; по обеим сторонам маленького острого носа глубокие складки до опущенных вниз уголков тонких губ небольшого рта; а ещё немного обвислая, на вид сухая желтоватая кожа под вытянутым подбородком. Живость же характера мать не потеряла до сих пор, да и не случалось в её жизни перипетий, которые серьёзно могли бы утяжелить мировоззрение, точнее, не более, чем у всех.

Вспоминал Фёдор и Настю. С каждым днём черты её лица всё больше и больше ускользали из памяти, но фигура, интонация голоса, забота время от времени приходили ему на ум, особенно по ночам, когда за окном шёл дождь, а он, лёжа в постели, долго не мог уснуть. Образ недавней спутницы начал меркнуть, как-то раз Фёдор не смог вспомнить, какого цвета были у неё глаза. Впрочем, если бы случайно её где-нибудь встретил, то никогда бы мимо, не узнав, не прошёл. Так часто случается с не очень на первый взгляд эффектными, но красивыми женщинами, ведь запоминаются они, прежде всего, в частности, отдельными чертами лица, жестами, особенностями характера, особо выразительными частями тела, ведь бессознательно предполагается, что в целом о них уже всё известно, и в этом известном ничего сверхъестественного нет, что логично. Фёдор много раз передумывал произошедшую между ними последнюю сцену, чтобы «помахать кулаками после драки», насочинял множество реплик, которые ему следовало бы произнести, однако, в общем и целом понимая, как плохо с ней обошёлся, исход всегда оставлял тем же самым, и ничего тут не поделаешь.

И однажды, праздно сидя у окна в тёмной комнате с громыхающим телевизором, наблюдая последовательность, в которой зажигается свет в соседнем доме (а в этом, как ни странно, он умудрился-таки отыскать последовательность), Фёдор вдруг понял, что жизнь его изменилась. Без сожалений и упрёков, без радости и надежды, без раскаяния, наконец, без грома и молний, без сверхъестественных событий – просто взяла да и изменилась. Данность и не более того, так что он даже рефлексировать по этому поводу не стал, а принял сей факт лениво, нехотя, без энтузиазма или душевных мук.

07.05 В последние дни в душе опять воцарились пустота и отрешённость, и понятно, с чем они связаны на этот раз. Сейчас у меня такое состояние, в котором можно позволить себе немного позанудствовать. Усталость и безразличие во всём, за что бы не взялся, не хочется ровным счётом ничего, дни мои проходят сами собой как перед глазами стороннего наблюдателя, и нет в них просвета. Я не играю никакой роли в своей жизни, она течёт без моего участия, поскольку без него сформировалась, так что нельзя даже подосадовать по данному поводу. Состояние глупое, бесцельное, обыденное, отсутствует всякое желание брать на себя малейшую ответственность, почему отказываюсь ровным счётом от всего, а буквально ведь недавно было совсем наоборот, я стремился ко многому, быть может, слишком многому для своих сил, взбудораженное настроение порождало не посещавшие меня доселе размышления, я дерзал насмехаться над ничтожностью своей возни, хождением по кругу, но сейчас осознаю, что сегодня им же и закончу. Складывается впечатление, будто предшествовавшее – только проба, мертворождённый ублюдок, главное же, сущность до сих пор остаётся впереди, но не далеко за горизонтом, а совсем близко, она стоит у порога и вот-вот постучится в дверь, после чего начнётся другая жизнь, и я стану другим в жизни.

Мне часто бывало тяжело на душе, но я всегда умел с этим справляться, и никакого особого секрета, никакой панацеи от плохого настроения у меня не было, да и нечего в таких мелочах всерьёз выдумывать. Главным средством от уныния становились вполне обычные рассуждения, что оно приходяще, потом же обязательно будет легче, надо только надеяться на будущее и смело идти вперёд. Однако я никогда не пытался истово убедить себя в чём-нибудь посторонне-хорошем, всегда находились лишь полумеры, которые теперь не помогают. Странное дело, но ситуация чем-то напоминает несчастную любовь, только несколько сдержанную, поскольку обнаруживается ряд схожих с ней моментов: знаешь, чего хочешь, причём не обязательно, есть ли оно на самом деле или нет, достаточно личных иллюзий, отсюда и несчастнось, а ещё теоретичность, потому что нельзя непосредственно осязать предмет твоих устремлений, либо в принципе, либо по обстоятельствам, и, главное, – самомнение, ведь не будь его, давно бы бросил это бессмысленное занятие. Но, что интересно, никуда не уходит, остаётся в полной силе искренность и глубина переживаний, ты убеждаешь себя в наличии страдания, и вот ты действительно страдаешь, и чувство твоё вполне настоящее, не показное, а то, что оно основано лишь на фантазиях, ничуть не убавляет его реальности, поскольку это твоя внутренняя реальность. Положим так. Вместе с тем уныние, имея внешнее сходство с несчастной любовью, является совсем иным по своей сути, потому что в нём речь идёт не о любовных фантазиях, а о жизни, в которую много чего понамешано.